Текст книги "Определенно голодна"

Автор книги: Челси Саммерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Оказалось, охотиться за трюфелями довольно утомительно, так, как вы только можете себе это представить. Надо слишком много ходить по заросшим травой холмам, на которых слишком много деревьев, опавшей листвы, кочек, скуки и ожидания того, что должно произойти. Совершенно бессмысленная прогулка с собакой, которая служит проводником, напоминает коан. Как звучит хлопок одной ладонью – щелчок одной мысли? Время от времени собака по кличке Стелла останавливалась и зарывалась носом в землю, ее тупой хвост подрагивал, точно антенна. Она начинала копать, Сальваторе отзывал ее, давал лакомство и осторожно раздвигал землю старой мотыгой для трюфелей, осторожно нащупывал гриб и аккуратно выкручивал его. Затем он старательно заполнял ямку, подобно хирургу, сшивающему рану, чтобы в будущем году здесь снова вырос трюфель. Мы нашли три – каждый не больше шарика жевательной резинки, но когда Сальваторе вытаскивал из земли эти крошечные, похожие на головной мозг плоды, воздух полнился их мощным ароматом. Если верить преданиям, когда-то давно трифулау для охоты использовали свиноматок, потому что трюфели источают феромоны хряков. Просто свиньи надеялись, что их хорошенечко трахнут, а находили всего лишь лакомый гриб – своеобразная метафора современных женщин и пирожных. Но лично я в любом случае предпочту трюфель.

В конце концов мы сдались. Нам пришлось инсценировать находку фотогеничного tartufo bianco. Мы предвидели такой сценарий. Почему белые трюфели такие дорогие? Да просто потому, что они крайне редки. И если черные можно даже выращивать самостоятельно, то в алхимии белых науке еще предстоит разобраться. Именно поэтому, а еще потому, что их страшно полюбили японцы и американцы, они и стоят так дорого. Мы достали белый трюфель размером с мяч для гольфа и отдали его Сальваторе, который вначале осмотрел его оценивающим взглядом ювелира, неохотно согласился, после чего осторожно положил на землю.

Гай сделал несколько снимков – вот Стелла находит гриб, вот Сальваторе выкапывает его. Простите, что говорю сейчас правду, но мы все подделали. Солнце уже совсем взошло, когда мы объявили окончание охоты и разошлись по машинам счастливые, что наконец-то избавились друг от друга. Помахав на прощание Сальваторе и его веселой собаке, мы с Гаем и Джованни отправились в мою любимую тратторию недалеко от Ла-Морры. Она совсем крошечная, всего на шесть или семь столиков, которые почти всегда заполнены местными виноделами. Эти ребята ненавидят есть всякое дерьмо. И уж если вы находитесь в винодельческой стране, прежде всего узнайте, где они обычно обедают, и отправляйтесь туда же.

Весь следующий день Джованни был явно недоволен. В нем вообще было мало приятного, что вполне объясняется его фрукторианством. Мы ругались – он за рулем, я на пассажирском сиденье. Примерно час назад мы выехали из ресторанчика Ла-Морры, о котором много рассказывали поклонники агротуризма. Восторг переполнял меня. Тартра пьемонтесе, крошечные порции заварного сырного крема с трюфелями по-пьемонтски; сангуиначи – пьемонтские кровяные колбаски, такие густые и темно-медные, что их послевкусие еще долго остается во рту; инсалата ди карне крудо – мясной тартар, увенчанный тонко порезанным трюфелем; брассато аль Бароло – райски нежная тушенная в вине говядина. Все такое невероятное. Я была готова раздеться и нагишом валяться во всех этих тарелках.

Джованни же был в бешенстве. Владелец ресторанчика отказался приготовить банья кауду, масляный соус с анчоусами, только без анчоусов. Так что пришлось довольствоваться салатом из белой фасоли и ризотто, которое еле согласились приготовить на овощном бульоне. Бедный веганский дурак. Его потрясывало от ярости, я же пребывала в благостном легком опьянении от еды и вина, точно японская корова, счастливо ожидающая хорошего массажа перед тем, как ее забьют.

– Тебе, – сказал он, – слишком интересны слова. Что такое слова?

При этом он сделал губами что-то вроде «пф-ф-ф-ф» и передернул плечами. Все это было похоже на то, как ветряная мельница крутит свои лопасти.

– Да, – ответила я. – Я писатель, и слова для меня очень важны.

– Слова, – он выплюнул эту фразу так, точно это было проклятие. – Важно то, что вот здесь, – он стукнул себя кулаком в грудь, – а слова – это ничто, это… – Тут он набрал побольше воздуха, надув щеки, и выдохнул все на меня. – Мне и так понятно все, что надо, стоит только посмотреть в твои тигриные глаза.

Ладно, подумала я, только какого ж хрена мы сейчас спорим. В льдисто-голубом свете приборной панели «фиата» костлявые запястья Джованни казались призрачными.

– Мои тигриные глаза, – повторила я.

Он посмотрел на меня.

– Раньше у тебя были глаза волка, а теперь – тигра.

Глаза тигра, возбуждение от боя. Машина повернула, деревья казались такими близкими, что едва ли не цеплялись за нее. Джованни неотрывно следил за дорогой. Я тоже. Мы вместе следили за ней. Но машина все равно налетела на что-то колесом.

Какая-то шишка. Даже не очень большая.

– Какого хрена, – выругался Джованни по-итальянски и съехал на обочину, насколько это вообще было возможно на такой узкой дороге.

Включив аварийные огни, он пристально посмотрел на меня и открыл дверцу, чтобы проверить колесо.

Я попыталась открыть пассажирскую дверцу, но машина была прижата к ограждению, за которым открывался провал, ведущий куда-то далеко вниз, в пьемонтскую черноту, я хорошо видела его в свете луны и огней «фиата».

Я слышала, как Джованни бормочет что-то, и в боковое зеркало видела, как он стоит чуть отклонившись назад. Из замка зажигания торчали ключи.

Я устала. Честно. Страшно устала спорить и защищаться перед человеком, который мне даже не очень-то и нравится. Устала от попыток расшифровать его непостижимые итальянские идиомы и совершенно невозможные убеждения нового века. Устала от тигриных глаз и его вонючих ног, от осознания того, что Джованни относился к мужчинам, что любят женщин, которым он даже не нравится. Я устала от того, что он мне не нравится. Я смотрела на ключ в замке зажигания. Так что я просто закрыла дверцу, пристегнула ремень безопасности, повернула ключ и оставила Джованни посреди дороги возле отбойника.

Вождение в этот раз показалось мне возрождением. Я опустила окно и позволила струям холодного воздуха омывать меня, точно они вода. Я ехала и представляла себе, как сейчас увижу маленькую таверну и наконец выпью там граппы. Мне очень хотелось выпить. Я смотрела на небо и ветви деревьев, которые мелькали в нем точками и тире, точно азбука Морзе. Два луча от фар «фиата» сходились впереди, точно судьба, создавая конус тишины и покоя.

Но вдруг я почувствовала нечто вроде вины. Я оставила своего любовника с какой-то шишкой посреди дороги, во тьме. Причем дорога эта была слишком узкой, а тьма там, куда не доставали огни фонарей, – совсем непроглядной, точно океанская бездна. Я притормозила. Затем совсем остановилась. Сделала разворот на три точки и поехала обратно к Джованни, вглядываясь в эту черную тьму, ища его и предчувствуя новую ссору. Я вся сжалась внутри, ожидая его ярость, но ощущение не показалось мне слишком уж неприятным.

Я ехала, и возвращение казалось мне более долгим, чем побег, хотя, возможно, я просто ехала медленнее. Костяшки пальцев совсем побелели и в свете приборной панели стали напоминать голубоватый рубец. Дорога повернула. Из-за поворота я увидела, как на фоне призрачных деревьев вырисовывается фигура Джованни. И вот тут случилось нечто. Я нащупала ногой тормоз. Но нет. Это оказался газ. Машина рванула изо всех сил. Крыло со стороны водителя ударило Джованни, и он, точно тореадор, сделал пируэт и взлетел в воздух, перевернулся и упал позади машины. Мне показалось, что я слышала звук, с которым он приземлился. Хотя наверняка мне это показалось. Потому что я услышала другой звук.

Точно. И он оказался сильнее, чем тот удар, остановивший меня опять на том же месте на узкой обочине. Я развернула машину, отъехав назад, и направила фары на Джованни. Он висел на отбойнике, на самом краю пьемонтской пропасти.

Выглядел Джованни не очень. Во-первых, он блестел. Но люди не могут так блестеть, особенно темной ночью. Во-вторых, внутренности его вывалились наружу, причем частично намотались на какую-то арматуру, которую неизвестно кто воткнул возле отбойника. Арматура торчала вертикально и была крепкой, точно старая крепость, точно шпиль или игла, и испускала злое сияние в ярком свете луны. Джованни, пронзенный этой арматурой, висел на отбойнике, похожий на пугало, которым он мог казаться еще при жизни. Судя по его блестящим, сочным внутренностям, ему пришлось несладко.

В лунном свете кровь Джованни казалась черной, как виноградная кожура. Он сам выглядел таким обмякшим, уязвимым и нежным, точно кролик в мясной лавке. Пурпурная лента кишечника струилась из тела новогодним серпантином. В боковое окошко я заметила, как среди этих блестящих серпантинных завитков бугрится нечто. Нечто жирное и сочное, точно крупный помидор, раздавленный ребрами. Печень. Или мне показалось.

Однажды я подумала, что люблю Джованни. Мы шептали друг другу признания в любви, клали их на язык, на плоть друг друга, точно лепестки роз. Мы смотрели друг другу в глаза и чувствовали, как нас заливает бурлящая гормонами кровь. Мы ощупывали друг друга в темноте, и это было так мимолетно-сладко. Мы любили друг друга, или нам это только казалось. Но едва привязанность исчезает, я уже не могу вспомнить ее, лишь в предрассветных сумерках вижу ее фантасмагорические осколки. Едва она проходит, я забываю ее, точно лицо умершего родственника. Мы любили друг друга – Джованни и я. И теперь я смотрела на его пронзенное распластанное, точно у средневекового святого, тело и вспоминала.

Голова Джованни была откинута назад, словно в посткоитальном обмороке. Глаза открыты. Я в последний раз посмотрела в них и поняла, что сделаю сейчас.

Я вернулась к «фиату», порылась в сумочке и нашла там только барный штопор и нейлоновую сумочку – такие берут с собой все итальянцы, когда идут на рынок. Я выщелкнула из штопора резак для фольги и вернулась к телу, которое совсем обмякло и безмолвно сияло в лунном свете.

Лезвие было крошечным. Это требовало некоторого терпения и чуть больше времени, чем мне хотелось. В конце концов я разобралась с какими-то хрящиками. Печень была твердой, скользкой и еще горячей, хотя быстро остывала в ночном воздухе. Фары «фиата» светили так, что пришлось чуть отойти, чтобы видеть свои руки. Наконец я высвободила печень и бросила в ту самую нейлоновую сумку для рынка. На заднем сиденье нашла бутылку «Пеллегрино» и вымыла руки, поливая то на одну, то на другую в свете фар. Старой рубашкой, которая валялась там же, я вытерла вначале руки, затем крыло «фиата» и поехала обратно на ферму, надеясь, что меня никто не остановит.

Пакет с печенью я тоже бросила на заднее сиденье поверх рубашки. Вернувшись к себе в комнату, я бросила ее в горящий камин, а печень отдала жене фермера, сказав, что мне подарили печень кабана. Женщина помыла ее, очистила от пленок и положила в холодильник. На следующее утро я приехала в квартиру Джованни, где приготовила из нее восхитительный паштет, который и съела.

8

Вырезка

В человеческом теле в среднем шестьдесят шесть фунтов, или около тридцати килограммов, съедобного мяса – это больше, чем вы можете себе представить, особенно если учесть, что людские особи совершенно несъедобны. Но гораздо более интересен, на мой взгляд, факт, что все предпочитают разное. Кому-то нравится филе: ягодицы, поясничные или нежные межреберные мышцы, пикантный костный мозг или сочный головной, округлые, как бедра конькобежца, стейки. Другие же больше любят ладони, щеки, предплечья. Поедание человеческого сердца уже превратилось в клише, практически в смысловую тавтологию, если говорить об эмоциях. Я вижу некую красоту в употреблении крови, хотя бы в хорошей колбасе, которая большинству кажется весьма сомнительной, даже грязной и слишком грубой. И практически никто не ест глазные яблоки и пенис. Первые слишком горькие, а второй больше похож на жвачку.

Проведите небольшое исследование, и вы удивитесь, сколько информации о приготовлении человеческого мяса найдете, и, поверьте, такие блюда совершенно нормальны. А в некоторых культурах даже более чем. Наша страна не входит в их число – ни одна европейская культура не допускает открытого поедания человечины (а ведь лекарственный каннибализм просуществовал вплоть до конца двадцатого века). Даже в южной части Тихого океана, буквально средоточии всех каннибалов мира, осталось не так много тех, кто практикует это открыто. Каннибализм выбили из этих народов при помощи палок, законов и религии. На нашей влажной голубой планете осталось не так много его приверженцев, да и те вряд ли считаются светочами кулинарного искусства.

Но при этом характерно, что каннибализм не является незаконным во многих странах. Например, на территории США он запрещен только в штате Айдахо. Во всех же остальных, если вы убьете и съедите человека, вас обвинят именно в убийстве, а если просто съедите труп – только в его осквернении, которое считается скорее проступком, но не преступлением. Я пишу все это отнюдь не затем, чтобы вы тут же пошли и съели кого-нибудь, а затем, чтобы показать, что вы можете это сделать. Если, конечно, захотите.

Я убила Джованни в двухтысячном году, и мне это сошло с рук. Полиция позвонила через несколько дней после моего возвращения в Нью-Йорк. Точнее, через два дня после того, как я убила Джованни, и через день после того, как съела его печень, приготовленную в виде паштета и намазанную на сухарик из хорошего тосканского хлеба. Полицейские нашли его тело и захотели поговорить со мной. Я была последней, кто видел Джованни Траверсо живым. Его, как осторожно объяснил мне офицер размеренным, точно метроном, голосом, сбила машина, которая ехала на большой скорости. Тело было пронзено штырем и провисело на нем несколько часов, пока его не обнаружил местный фермер, который и вызвал полицию. Как полиция предполагает, тело было частично съедено чингиале, диким кабаном, которые во множестве обитают в здешних лесах.

– Как это ужасно, – проговорила я в трубку по-итальянски и тихонько сдавленно всхлипнула. – Ужасно.

– Примите наши соболезнования, синьора, – ответил полицциотто на другом конце провода таким весомым и успокаивающим голосом, точно он – миска паппа аль помодоро, густой томатной похлебки с хлебом. – Мы понимаем, как вам сейчас нелегко, но скажите, есть ли у вас хоть какие-то предположения, как синьор Траверсо мог попасть в эту аварию?

Я ответила, что мне действительно нелегко, дайте минутку, я успокоюсь. У меня было несколько дней, чтобы придумать правдоподобную историю, почему Джованни оказался на той узкой пьемонтской дороге, почему его сбила машина и почему я совершенно невиновна в этой чудовищной ситуации. Ни одна из моих историй не была хороша настолько, чтобы поверить в нее. Все, точно платья от-кутюр, казались слишком напыщенными и неправдоподобными, из них торчало слишком много белых ниток. Так что я решила говорить правду. Точнее, некую версию правды.

– Мы поссорились. Джованни был так зол на меня… – говорила я тихо, почти шепотом. – Он даже остановил машину посреди дороги и начал кричать. Он говорил… говорил… говорил, что ненавидит меня. Обзывал меня по-всякому. Ужасно обзывал. А потом вышел и бросил мне ключи. – В моем голосе слышались слезы. Даже не знала, что способна на такое, но иногда я удивляю сама себя. – Я совсем не понимала, что делать, он так напугал меня. Я повернула ключ в замке зажигания и уехала. Туда, где снимала комнату. Ждала, что он вернется. Но он не вернулся. – Я замолчала.

– Пожалуйста, синьора, продолжайте, – мягко, почти по-отечески, попросил меня полицейский.

– На следующий день я поехала в квартиру Джованни в Генуе. Но его там не было. Я подумала, он так разозлился, что совсем не хочет меня видеть. Так что я решила оставить его машину там и уехать домой. Я поменяла билет и на следующий день улетела в Нью-Йорк. Я ничего не слышала о нем. Думала, что он все еще злится на меня, а не умер.

Я позволила пролиться своим слезам. Полицейский терпеливо ждал. Затем попросил меня, пожалуйста, успокоиться, может, выпить немного вина, позвонить подруге или съесть что-нибудь. Он очень сожалеет о моей потере и о том, что принес мне такие ужасные новости. Потом попросил оставаться с ним на связи по этому номеру, а я, в свою очередь, попросила его обязательно позвонить мне, если он что-то еще узнает о Джованни. Он поблагодарил меня. На этом все и прекратилось. Больше о Джованни Траверсо я ничего не слышала. Он остался лишь чудесным воспоминанием, которое я бережно храню в своей памяти. Время от времени, когда чувствую в этом необходимость, я достаю его оттуда и нежно рассматриваю. Джованни навсегда остался там, где мне нужно.

Наверняка вы думаете, зачем я это все пишу. Не похож ли мой текст на признание вины? Не сделает ли он мне хуже? На самом деле нет. Я уже тут, в тюрьме, и не выйду отсюда никогда – что может быть хуже! Так что единственное, что мне сейчас под силу, это использовать свою жизнь вам на радость. И чем более жуткими вы найдете мои воспоминания, тем лучше будете чувствовать себя. Морально выше. Даже если в глубине души согласитесь со мной. Вы побудете в мягкой шкуре каннибала на протяжении всего этого текста, вы получите удовольствие, но потом сбросите ее и отправитесь заниматься своими высоконравственными делами, вы будете счастливы, потому что почувствуете, насколько вы лучше меня.

Одно убийство, потом другое, потом еще одно и еще. Убийства в моей истории так или иначе связаны друг с другом. Тела, точно связки сосисок, точно простые предложения в сложносочиненной конструкции, точно кадры одного фильма. Сфокусируйтесь на каждом из них в отдельности, а потом быстро переведите взгляд с одного на другой – и вы заметите, как они двигаются. Посмотрите на каждый поочередно – и увидите, каковы они в состоянии покоя. Но ни движение, ни покой не отражают всей истины, как не отражают ее фотографии гор, сделанные из автомобиля, мчащегося по шоссе на полной скорости, но при этом и движение, и покой – одинаково верны. Жизнь полна противоречий, каждый из нас полон противоречий, я полна противоречий в буквальном смысле этого слова – я их съела.

Я до конца жизни буду сидеть в этой тюрьме, окруженная их телами: Джованни, Эндрю, Джила, Марко. Я пристально разглядываю их. Я пишу так, точно бреду по древнему окаменелому лесу, единственное живое существо на многие, многие мили вокруг. Я больше ничего не могу сделать, но при этом знаю, что где-то там, за пределами всего, есть движение. Я не могу увидеть, как микрон за микроном ветер разрушает гору, но знаю, что это происходит. За стенами Бедфорд-Хиллз люди живут, двигаются, меняются. Они едят, посещают новые рестораны, разрывают связи со старыми друзьями, знакомятся с кем-то, занимаются с ними сексом или не занимаются. Они ходят в магазины, танцуют, ложатся спать в свои широкие, чистые кровати. За пределами тюремного периметра, напичканного электричеством, жизнь продолжается. Я не хочу, чтобы меня забыли. Убей одного человека – и прослывешь странным типом. Убей нескольких – и превратишься в легенду.

Если убийство Джованни легко сошло мне с рук, то убийство Эндрю сошло мне с рук еще легче. Хотя убивать таким сложным способом было отнюдь не легко. Что касается голых фактов, то они таковы: в коктейль Эндрю я подмешала ксанакс, выгнала его такс во двор, отключила детектор угарного газа (это оказалось на удивление просто: нужно было всего лишь узнать пароль от запутанной системы безопасности дома, и я узнала его: это IQ Эндрю – 142 и длина его члена – 7,5 дюйма), вырубила контроллеры в плите, духовке и водонагревателе, после чего предоставила возможность угарному газу сделать остальное. На следующее утро я вернулась, чтобы обнаружить Эндрю мертвым. Я открыла окна, хорошо проветрила дом, затем отрезала два добрых куска от розовых ягодиц Эндрю, впустила собак и позволила их природному голоду и остальным обстоятельствам совершить неизбежное.

Конечно, мне было больно оставлять так много Эндрю, но ничего не поделаешь. Как и в случае с Джованни, мне по-прежнему недоставало ни умений, ни представления о том, что нужно делать. Я все еще оставалась неопытной и плыла на ощупь к самому темному краю этого бассейна, хотя, убив Эндрю, осталась собой довольна. Одно дело случайно нажать не на ту педаль в машине, и другое – запланировать убийство и довести его до конца. Даже придя к Эндрю и нажимая на дверной звонок, я не верила, что смогу. Разработать план убийства своего бывшего любовника при помощи угарного газа, затем срезать мясо с его ягодиц, а в качестве прикрытия использовать его же такс с куриными мозгами – совсем не то же самое, что просто убить, просто отрезать и просто это отрезанное съесть. Придумывать такой план – все равно что мастурбировать, но воплощать его в жизнь – даже лучше, чем трахаться. И все же оставлять всего Эндрю на полу, где его найдут собаки и полиция, мне было больно.

В некоторых тихоокеанских культурах человеческое мясо называют длинной свиньей. Вообще в рассказах о каннибализме наша плоть сравнивается со свининой. Однако оккультист и журналист Уильям Сибрук, который не одно десятилетие изучал все, что связано с каннибализмом, утверждал, что на самом деле человечина больше напоминает телятину. Сибрук, конечно, дерьмо. Он был репортером еще в ревущие двадцатые. Ездил в Аравию, Океанию и Африку, где жил среди аборигенов. Его книга «Остров магии» прославляет радости трапезы из человеческой плоти, которую он попробовал, когда жил в одном западноафриканском племени. Так вот, все это чушь собачья! Он просто был там во время их трапезы, собственными ноздрями чувствовала аромат и слушал их крики. Но на самом деле, как он рассказал уже спустя некоторое время после публикации книги, племя не делилось с ним едой. Человечину он купил у какого-то нечистого на руку работника морга в Сорбонне. Принес домой несколько отборных кусков, приготовил разными, причем самыми скучными, способами, а потом поэтично расхваливал.

По моему опыту, человеческое мясо больше всего напоминает медвежье, которое я ела несколько раз в своей жизни – как сама по себе, так и на специальных приемах в клубе «Метрополитен». По ощущениям оно чуть более плотное, чем говядина, и при этом более легкое. Если сравнивать его с вином, то оно скорее амароне делла вальполичелло из вяленого винограда, очень дорогое и очень изысканное, соединяющее в себе все земное и все небесное. И тем не менее во время трапезы трудно абстрагироваться от того, что ты ешь медведя. Ведь если ты современный человек, который привык видеть анонимное мясо сквозь целлофановую упаковку в супермаркете, отправляя кусочек медвежатины в рот, просто не можешь не думать: «Это медведь». С человечиной то же самое. Я объединяю их только по этому принципу.

По сути, человеческое мясо заставляет меня думать о магии. Мой опыт не сводится только к свинине, телятине, говядине и чему-то еще такому, что продается в любом супермаркете. Мне всегда казалось, что съесть человека – все равно что съесть единорога, пегаса или грифона. Этакий бестиарий, как если бы в бестиарии были мясные лавки. Съесть человека – это значит съесть химеру, чудо, миф. В его мясе чувствуется одновременно острый привкус дичи, нежность ягненка и наивная простота свиньи. Съесть человека – это значит съесть Титана, узнать, каков он на вкус. Это дарит бессмертие. Это превращает женщину в бога.

С другой стороны, я великолепно готовлю.

Зачем же мне вообще понадобилось убивать Эндрю? К тому времени, когда я отрезала его ягодицы и приготовила их в виде запеченных рулетиков, прошло уже больше десяти лет, как он исчез из моей жизни. «Нуар» затонул еще в девяносто восьмом, а я покинула его и того раньше. Я не капитан и не крыса. Я сбежала к Джилу в его «Еду и напитки» еще в девяносто седьмом, оставила Эндрю с тающей горкой кокаина в окружении ослепительных девушек в коротеньких юбочках, с ногами как у фламинго. Сказала ему ариведерчи. В девяносто седьмом все уже открывали для себя радости дегустационного меню «Французской прачечной» Томаса Келлера, это потом он напишет книгу о французской кухне и получит сразу несколько мишленовских звезд. Но пока все стекались в «Нобу», высматривали там Роберта Де Ниро, ведь ничто так не украшает сырую рыбу, как сияние знаменитости. Все это я радостно документировала для журнала Джила. На тот момент я давным-давно перестала трахаться с Эндрю, или это он перестал трахать меня. Сейчас уже и не вспомню, кто из нас перестал это делать первым.

В общем, я двигалась дальше. Однажды мартовским вечером две тысячи восьмого года, через восемь лет после того, как съела паштет из печени Джованни, я вдруг вспомнила об Эндрю. О наших поздних ужинах в «Одеоне», о том, как мы с ним забирались в кабинку туалета, я наклонялась и позволяла Эндрю сделать кокаиновую дорожку на моей заднице, громко втянуть ее, облизать мою кожу и после этого хорошенечко трахать меня, пока в дверь не начинали барабанить так громко, что мы уже не могли это игнорировать. Вспомнила, как перед открытием офиса журнала Эндрю заказал ужин из хорошего ресторана, и мы сидели прямо на полу, вдыхая едкий запах свежего напольного покрытия, и ели осетровую икру, фуа-гра и стейки шатобриан прямо руками, запивая все это идеально охлажденным вином. Там почти не обращали внимания на мебель, зато винный шкаф был укомплектован безупречно.

Это показалось мне очень странным – я сидела одна в своей квартире и думала об Эндрю, которого бросила больше десяти лет назад. Вспоминала его гладкие хлопковые рубашки и костюмы из такой тонкой шерсти, что рука сама тянулась потрогать ее. Вспоминала его длинные сильные ноги заядлого велосипедиста и острый язык. Эндрю, раннее детство которого прошло в Англии, никогда не пытался избавиться от своего британского акцента и некоторых оборотов речи. Двигался он так, будто был не просто пропитан деньгами, а состоял из них. Удивительно, что журнал разорился, учитывая бесконечный запас твердой международной валюты Эндрю. Мне кажется, он просто однажды потерял интерес к его изданию, поскольку эпоха журналов прошла, один за другим они закрывались, а сам Эндрю считал, что быть издателем уже не модно. Или он просто не мог конкурировать с Опрой. Ну а кто может?

Мне было интересно, как изменился Эндрю. Пахнет ли он еще кедром и древесным дымом. Я думала о временах, которые мы провели вместе в постели и вне ее. О тарелках, которые мы разбили, о дюжине роскошных рубашек, которые я изрезала на тонкие ленточки, когда застала его на месте преступления с моей ассистенткой.

Я вспомнила, как, уже покинув «Нуар» Эндрю и заняв пост в «Еде и напитках» Джила, я из собственной гостиной позвонила в секретариат налогового управления и рассказала заместителю комиссара некоторые весьма пикантные подробности о налоговых убежищах Эндрю. Прошло больше десяти лет! Интересно, долго ли он обижался на меня за это или так и не узнал, что именно я имею отношение к тому расследованию налоговой службы. Не понял, что оно началось после того, как я увидела его руку, только что вынутую из-под юбки моей ассистентки и всю покрытую ее вагинальными соками. Но даже если и понял, то чего он ожидал от меня? Это был мой офис и моя ассистентка.

Я сидела в лавандово-желтом весеннем свете и думала об Эндрю. И чем дольше думала, тем больше хотела его увидеть. Как любая современная женщина, я погуглила своего бывшего любовника. Почти сразу узнала, что свой лофт в Трайбеке Эндрю продал еще в девяносто восьмом, чтобы купить особняк в престижном районе Западного Бруклина. Еще я узнала, что он таки женился на моей ассистентке, а потом развелся с ней. Но в две тысячи первом она родила ему двоих детей, близнецов Райана и Маккензи. Все это казалось ужасно предсказуемым.

Я тут же решила, что не буду звонить Эндрю, во всяком случае не сейчас. Поэтому, сев в метро на линию F, решила прогуляться по Парк-Слоупу, где в тот момент жил мой бывший любовник. Тихие, обсаженные деревьями тротуары этого района были достаточно широкими для роскошной двухместной детской коляски, которую моя бывшая ассистентка вместе со своим мужем, несомненно, катали вместе. Пока не перестали. Вообще было довольно странно представлять себе, как Эндрю живет в тихом Бруклине вдали от сияющего огнями большого города и возможности клеить фотомоделей.

Я попыталась поместить человека, которого помнила, на улицу, которую видела перед собой. Попыталась аккуратно уложить его в ряд этих старинных каменных особняков с широкими лестницами, погрузить в жизнь законопослушных местных жителей, которым тупо повезло с генетикой и которые плодятся, производя на свет крошечные версии самих себя. Которые с надеждой и гордостью наблюдают, как их копии вначале обретают речь, потом становятся дерзкими и циничными, настороженными и отстраненными или послушными и запуганными. Местных жителей, которые совершали какие-то крупные семейные покупки – домов, машин, или, наоборот, мелкие – драгоценностей и носков, или средние – диванов и шкафов. Устраивали семейные трапезы за семейным столом, спали в семейной постели, просыпались и выполняли ежеутреннюю рутину, начиная с банального завтрака. То есть все, что наша культура заставляет делать людей друг с другом, пока однажды они не проснутся и не поймут, что все это им совершенно не нужно.

Я пыталась представить, как живет Эндрю здесь, на этой улице. Пыталась, но не смогла. Не смогла представить, как он возвращается домой, снимает скучную куртку, вешает ее в шкаф, кладет ключи в глиняную миску ручной работы, которая стоит на антикварном комоде, который стоит на еще более антикварном и довольно потрепанном коврике. Не смогла представить, как он смотрит на свое отражение в антикварном зеркале в фойе, фиксируя это все на целый день и пытаясь удержать свою жизнь в заметных морщинах вокруг рта и поредевших волосах. Я не смогла представить, что Эндрю остепенился. Что успокоился. Не смогла представить его здесь и сейчас. И тут…

Как будто мое воображение вызвало Эндрю к жизни. Вот он, в своей стареющей плоти, идет прямо ко мне. Его волосы и впрямь поредели, на лице появились морщины, но он остался собой. Он мчался ко мне вприпрыжку, все еще подтянутый и красивый, весь в черном, как настоящий манхэттенский распутник. Вначале он страшно удивился, увидев меня здесь; потом засиял от счастья, потом обнял меня. Мы поболтали. Мартовский ветер хлестал нас по щекам. Он пригласил меня к себе домой. Я бросила перчатки в глиняную миску на комоде. Миска была серой и приятно бугристой. Я только ошиблась по поводу комода. Он оказался сделан из светлого дерева в скандинавском стиле середины прошлого века и просто гудел от своей стоимости.