Текст книги "Последняя охота Серой Рыси"

Автор книги: Чарльз Робертс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

III

До этой минуты солнце все время ярко освещало котловину, и деревья стояли неподвижно. Не слышно было ни малейшего дуновения ветерка. Теперь вдруг все потемнело кругом. Из трещины задул резкий порывистый ветер, отгоняя прочь толпившиеся бревна. Хендерсон так ослабел, что был близок к обмороку, и ум его потерял обычную ясность. Сознание Хендерсона поддерживалось только ужасом перед роковой трещиной, бушующим потоком и белой колыхающейся завесой брызг. Все остальное так смешалось в его голове, что он не понимал, откуда появились эти внезапные, полные брызг порывы ветра, которые помогают ему. Он почти машинально греб руками, направляясь по-прежнему к внутренней стороне хоровода бревен. Не обратил он также внимания и на то, что темнота, окружавшая его, прорезалась вдруг голубоватым светом и над котловиной раздался оглушительный треск, покрывший даже грохот водопада. Небеса разверзлись, хлынули потоки ливня, и поднялся ветер. Но он ничего не заметил. Он продолжал грести руками, безучастно перенося толчки бревен, которые ударялись о его плечи.

Зато Рыжий Пимо и Митчель далеко не были так равнодушны к поднявшейся буре, которая чуть не вдвое сгибала деревья, окружавшие котловину. В шестидесяти или семидесяти шагах от водопада находилось у них скрытое убежище, откуда было так же удобно наблюдать за происходившим. Это была небольшая хижина, выстроенная в овраге, куда можно было пройти по очень узкой тропинке и где было очень удобно скрываться. Когда буря дошла до бешенства, Пимо вскочил на ноги.

– Пойдем в пещеру! – крикнул он своему товарищу, выбивая пепел из трубки. – Мы и оттуда увидим, как он красиво скользнет через край, когда придет время.

Пимо направился вперед, пробираясь между гнущимися и шумящими деревьями, а Митчель, ворча, но покорно, следовал за ним. Хендерсон, лежащий на бревне в обмороке и окруженный шумом и грохотом, ничего не знал об их уходе.

Не прошло и двух минут после их ухода, как из-за берез выглянуло смоченное, слезами смуглое личико, окаймленное черными спутанными волосами. Личико с тревогой заглянуло в котловину. Хендерсон был на бревне, которое находилось теперь у самой стены котловины и далеко от страшной трещины. Ужас, видневшийся в глазах девочки, сменился сразу радостным блеском. Лицо скрылось, а спустя минуту из-за берез вышла босоногая девочка, неся в руках багор, который Пимо бросил в кусты. Не обращая внимания на страшный ливень и на сильные порывы ветра, который рвал во все стороны ее юбку из домотканой материи, ловко спустилась она со скалы на выступ, где перед этим сидел Пимо. Здесь она аккуратно обвязала свою юбку и слезла с выступа, держа в руках багор, с которым, по-видимому, умела хорошо обращаться.

Хендерсон начинал уже понемногу приходить в себя и даже заметил бурю, когда почувствовал вдруг, как что-то резко толкнуло его бревно. Он догадался, что это острие багра, и подумал с отвращением, чего, собственно, хочет еще от него Пимо. Тут он почувствовал, что бревно его тащат назад, прямо к гладкой стене котловины. Еще минута, и путы его были перерезаны с большим трудом, как будто бы нож был слишком мал, а руки слишком слабы. Да, он увидел эти руки, маленькие, смуглые и грубые, и к великому своему удивлению и радости догадался, что его каким-то чудом спасла Байсляева Сайси. Через мгновение веревки свалились с него, и он, поднявшись на ноги, увидел девочку, которая с немым обожанием смотрела ему в глаза.

– Сайси! – крикнул он. – Ты?

– О, мистер Хендерсон, скорее! – сказала девочка, задыхаясь от волнения. – Они каждую минуту могут вернуться.

И, схватив его за плечо, она пыталась всеми силами вытащить его из котловины. Но Хендерсону больше не нужна была помощь. Жизнь вернулась к нему вместе с надеждой. В одну секунду выбрались они на окраину котловины и скрылись среди деревьев, согнутых бурей.

Не успели они спрятаться, как Хендерсон вспомнил о своем ружье и вернулся, чтобы взять его. Враги забыли про него. Оно упало в траву, но благодаря хорошо смазанной и устроенной камере патроны в нем остались сухими. С таким оружием в руках Хендерсон снова почувствовал себя хозяином положения. Слабости и опасений как не бывало. Только одно желание владело теперь им: он расправится с Рыжим Пимо здесь, на том самом месте, где тот дал ему такой ужасный урок страха. Он чувствовал, что никогда не будет прежним человеком, если сегодня же, до захода солнца, не сведет счеты с жестоким разбойником.

IV

Ливень и ветер немного поутихли. За рекой над горами еще вспыхивали молнии. Но грохот водопада заглушал раскаты грома. Хендерсон сразу составил план действий. Он повернулся к Сайси, которая стояла подле него молча и большими оживленными глазами всматривалась в тропинку, по которой мог вернуться Рыжий Пимо. Сердце ее трепетало при мысли о том, что каждая минута промедления подвергает опасности Хендерсона. Но она не смела торопить его.

Вдруг Хендерсон повернулся к ней и обнял рукой ее худенькие плечики.

– Дитя, ты спасла мне жизнь! – сказал он нежно. – Как узнала ты, что я попал в этот ад?

– Я сразу догадалась, что это вы, как только увидела, что Рыжий Пимо и Митчель выслеживают кого-то, – отвечала девочка, не спуская глаз с тропинки, как будто бы чувствовала себя обязанной следить за тем, чтобы Хендерсона не застали врасплох. – Я знаю, что они ищут вас, мистер Хендерсон, и пошла следом за ними… Ох, я все видела, все видела и чуть не умерла от того, что у меня не было ружья! И я бы убила их обоих, убила, если бы они не ушли! Но они скоро опять вернутся сюда.

Хендерсон склонился и поцеловал ее черную головку, говоря:

– Да благословит тебя бог, дитя! Надеюсь, мы всегда будем с тобою друзьями!

Девочка вспыхнула от радости и, забыв на минуту тропинку, подняла на него сияющие глаза. Но он собирался уже уходить.

– Пойдем, – сказал он, – здесь теперь не место для вас с тобой, дитя.

Они, как дикие кошки, прокрались лесом к середине тропинки, по которой должны были пройти разбойники, и устроили там засаду.

Минуты проходили за минутами в полном и глубоком молчании. Наконец девочка, слух которой был гораздо тоньше, чем слух Хендерсона, затаила дыхание и взглянула на своего товарища. Хендерсон понял и застыл на месте. Спустя минуту и он услышал приближение поспешных шагов. Наконец показался Пимо, который шагал, раскачиваясь из стороны в сторону. А за ним по пятам покорно следовал Митчель.

Хендерсон приподнял ружье, и лицо его сделалось серым и холодным, как сталь. Но даже Пимо он не способен был убить с тылу. Видно было, что негодяи совсем не подозревают, какой оборот приняли дела. Им было ясно, как дважды два – четыре, что Хендерсон до сих пор лежит на своем бревне в котловине, если не попал уже в пропасть. Когда они дошли до окраины котловины, из чащи вышел Хендерсон и отправился по их следам, держа ружье наготове.

На краю котловины Пимо остановился и, взглянув вниз, увидел, что жертвы его нет. Он тотчас же обернулся к Митчелю с улыбкой.

Но улыбка в ту же минуту застыла на его лице. Он почувствовал, что на него сзади устремлен взгляд холодных серых глаз Хендерсона. Он это почувствовал таинственным шестым чувством, которое просыпается подчас у людей и животных, живущих среди дикой природы. С быстротою молнии повернулся он, выхватил свой револьвер из-за пояса. Но в ту самую секунду, когда глаза его встретились с глазами Хендерсона, он увидел блеснувший огонек – и затем наступила тьма…

Тело Пимо скатилось прямо в Черную котловину и упало поперек двух плывущих бревен. Митчель, увидя падающего Пимо, поднял руки вверх.

Взглянув в лицо Хендерсона, Митчель понял, что ему не придется умереть здесь, у реки. Глаза его устремились тогда на котловину, следя за начальником шайки, которого он любил, если только мог кого-нибудь любить. Ошеломленный, следил он, не спуская глаз, за двумя бревнами, которые плыли кругом котловины. На них лицом кверху лежал труп Пимо. Так доплыли они до трещины, повернулись и сразу скользнули в водопад… Крик ужаса сорвался с губ Митчеля. Хендерсон понял, что случилось.

– Ступай за мной, Митчель! – сказал он. – Мне некогда. Иди впереди и держи все время руки вверх.

Он и Сайси отступили в сторону, чтобы пропустить Митчеля, который прошел мимо с поднятыми вверх руками. Злые глаза его при этом сверкнули мрачным, безумным огнем. Он, казалось, готов был прыгнуть, как волк, и вцепиться в горло человека, взявшего его в плен. Но взгляд Хендерсона был холоден и тверд, а ружье наготове. Порыв ярости замер в душе этого зверя. Когда же он заметил Сайси, он понял, что это она спасла Хендерсона. Темное лицо его исказилось от злобы, и он выругался. Девочка задрожала и, прижавшись в испуге к Хендерсону, закрыла лицо.

– Ничего он тебе не сделает, дитя, – сказал ей ласково Хендерсон. – Не придется ему больше безобразничать на земле!

УКРОЩЕНИЕ РЫЖЕГО МАК-УЭ

I

Тяжелый был в тот год санный путь в Верхнем Оттакунвисе. Дровосеки, пробыв четыре дня в поселке, возвращались к себе в лагерь. Вот уже три дня-брели они по снегу. Впереди, перед первой упряжкой, крепко стиснув зубы и сердито насупив от усталости брови, плелся рыжий Мак-Уэ, пролагая путь среди глубокого снега. Из всей огромной семьи, известной под названием «черных Мак-Уэ», только у него была огненно-рыжая голова и широкое красное лицо. Он был знаменит своей раздражительностью и вспыльчивостью. Но он был хороший дровосек и хороший возница, и лошади, словно собаки, доверчиво плелись по его следам. Перед второй упряжкой шел высокий, тощий, одноглазый дровосек по имени Джим Джонсон, известный под названием «Глиняный глаз». Прозвище это он получил потому, что слепой глаз его был покрыт бельмом, отливавшим беловатым цветом фарфоровой глины.

Дровосеки везли провизию в лагерь Конроя на Малом Сттакунзисском озере. Молча двигался маленький отряд по пустыне, тишина которой нарушалась только звяканьем бубенчиков и скрипом полозьев. Снежные полянки между обнаженными березами и темно-зелеными соснами светились туманным желтовато-фиолетовым светом умирающего зимнего вечера. Когда свет этот сделался прозрачно-серым, сани свернули в сторону и стали спускаться по крутому склону, ведущему к уединенной хижине Джо Годдинга на окраине Бернтбрукских лугов. Темные очертания хижины ясно виднелись на бледной поляне.

В окнах ее не было света. Не пахло заманчиво дымом. Хижина казалась совершенно заброшенной.

– Стой! – крикнул Мак-Уэ, с беспокойством оглядываясь на Джонсона.

Сани сразу остановились, и бубенчики звякнули в один голос. В полной тишине дровосеки услышали отчаянный плач ребенка.

– Не доставало еще, чтобы там случилось что-нибудь! – проворчал Мак-Уэ, надежды которого на горячий ужин улетучились вдруг, как дым.

Услыша эти слова, Джонсон пробежал мимо него и большими скачками пустился вниз по склону.

Рыжий Мак-Уэ стал не спеша спускаться вслед за ним вместе с санями и лошадью. Он не терпел никаких нежных чувств и приготовился ко всяким неприятностям.

Когда он подъехал к дверям хижины, плач ребенка уже прекратился. Войдя в комнату, он нашел Джонсона на коленях перед плитой, которую тот поспешно растапливал. Рядом с ним, закутанная в его пальто, стояла крошечная белокурая девочка лет пяти. Она крепко держала его за руку, словно боялась, что он уйдет от нее. В хижине было почти так же холодно, как и на дворе. На полу посреди комнаты лежало окоченевшее тело Джо Годдинга, покрытое постельным бельем и одеялами. Очевидно, девочка напрасно пыталась согреть его.

Рыжий Мак-Уэ с минуту молча смотрел на тело, затем наклонился к нему и ощупал лицо и грудь.

– Мертвее мертвой селедки, – пробормотал он.

– Дд! Бедный старый неудачник! – отвечал Джонсон, продолжая растапливать плиту.

– Сердце? – коротко спросил Мак-Уэ.

Джонсон не отвечал до тех пор, пока дрова не разгорелись, распространив приятную теплоту в комнате. Только тогда встал он с колен.

– Не знаю, – сказал он. – Умер он несколько часов тому назад. Огонь погас… Ребенок чуть не замерз… Больной, а вздумал один оставаться с ребенком!

И он строго взглянул на распростертого на полу Джо.

– Ни на что он не годился! – сказал Мак-Уэ, привыкший обо всех отзываться плохо.

Пока дровосеки разговаривали, голубоглазая белокурая девочка молча посматривала то на одного, то на другого. Джонсон первый вошел в хижину, первый приласкал ее и согрел, успокоил ее и отогнал от нее все ужасы. А между тем он не понравился ей, несмотря на то, что худое бледное лицо его было очень спокойно и добродушно. Она невзлюбила его слепой глаз и протянула свои ручки Мак-Уэ. Губы Мак-Уэ презрительно искривились. Сделав вид, что не замечает крошечных ручек, он подошел к мертвому и, подняв его с полу, уложил аккуратно на кровать и прикрыл одеялом, чтобы его не было видно.

– Нельзя быть таким злым, когда ребенок просится к тебе на руки, – сказал Джонсон, увидев, что голубые глаза девочки наполнились слезами.

– Все женщины похожи друг на дружку и в шесть, и в шестнадцать, и в шестьдесят шесть лет, – насмешливо ответил Мак-Уэ, поспешно шагая к дверям. – Терпеть их не могу. Смотри сам за ней, а я буду смотреть за лошадьми.

– Не говорите так громко! – сказала малютка. – Вы разбудите папу. Бедный папочка болен.

– Солнышко ты мое! – сказал Джонсон, прижимая малютку к своей груди. – Не бойся, мы не разбудим папу. Скажи лучше, как тебя зовут?

– Папа звал меня всегда Роза-Лилия, – ответила девочка, играя пуговкой на жилете Джонсона. – Согрелся он теперь? Он такой был холодный и ничего не отвечал мне.

– Роза-Лилия?.. Пусть будет по-твоему! – согласился Джонсон. – Не надо больше беспокоить папу. Займемся лучше ужином.

Комната обогрелась, и Джонсон с Розой-Лилией, двигаясь все время на цыпочках, накрыли стол, вскипятили чай и поджарили несколько ломтиков ветчины. Когда рыжий Мак-Уэ вернулся из конюшни и принялся стряхивать с себя снег, Роза-Лилия сказала ему: «Те…» и, приложив палец к губам, взглянула в сторону неподвижной фигуры, лежавшей на кровати.

– Роза-Лилия говорит, что папе надо дать выспаться, – поспешил объяснить Джонсон так многозначительно голосом, что произвел впечатление даже на Мак-Уэ.

Когда ужин был подан, Роза-Лилия, прежде чем придвинуть свой стул к столу, с минуту или две вертелась около Мак-Уэ, думая, вероятно, что окажет ему большое внимание, если сядет рядом с ним и позволит ему нарезать себе ветчину. Убедившись в том, что он даже не смотрит на нее, она глубоко вздохнула и села рядом с Джонсоном. После ужина, когда посуда была уже вымыта, она попросила Джонсона уложить ее в маленькую постельку, стоявшую у печки. Она захотела поцеловать отца и пожелать ему спокойной ночи, но Джонсон убедил ее, что будить его нельзя, так как ему сделается хуже. Девочка горько заплакала и долго еще всхлипывала во сне.

Целый почти час курили молча дровосеки, повернувшись спиной к длинной неподвижной фигуре на кровати. Наконец Джонсон встал и встряхнулся.

– Ну, – протянул он, – мы должны теперь сделать все, что можем, для бедного старого Джо.

– Придется, – отвечал Мак-Уэ.

– Нельзя же оставлять его здесь, в доме, – продолжал Джонсон нерешительно.

– Конечно, нет, – ответил Мак-Уэ. – Да и дом этот принадлежит не только ему, а и нам. Мы его похороним, как дровосека, пока хозяин пришлет за ним, чтобы свезти его в поселок, где пастор сделает с ним все, что надо.

Дровосеки завернули несчастного Годдинга в брезент, которым были покрыты сани, и зарыли его глубоко в снег под большим вязом за хижиной. Над ним устроили нечто вроде памятника из дров, чтобы лисицы и дикие кошки не потревожили его сна. На дрова они поставили крест. С облегченным сердцем они вернулись обратно в хижину и снова сели у огня, который, казалось им, горел веселее после того, как мертвый хозяин хижины был похоронен.

– Что нам делать теперь с ребенком… с маленькой Розой-Лилией? – начал Джонсон.

Рыжий Мак-Уэ вынул трубку изо рта и плюнул на решетку плиты в знак того, что ничего не может посоветовать..

– В поселке говорили, будто у Джо Годдинга нет ни близких, ни родных, никого, кроме этого ребенка, – продолжал Джонсон.

Мак-Уэ равнодушно пожал плечами.

– Нам придется взять ребенка с собою в лагерь, – сказал Джонсон. – Хозяин скажет, может быть, чтобы ее свезли в поселок после похорон. А может быть, он прикажет рабочим оставить ее у себя, чтобы в лагере веселей было, когда случится какая-нибудь неудача. Я думаю, когда ребята увидят ее милое личико, все охотно согласятся присматривать за нею.

Мак-Уэ снова плюнул на решетку плиты.

– Я никакого желания не имею, чтобы в лагере водились дети, а ты поступай, как хочешь, Джонсон! – отвечал он раздраженно. – Говорю только заранее, что не намерен смотреть за нею. Следует, кажется мне, подумать также о старой корове и курах Джо, которых я видел там в хлеву.

– Все это принадлежит Розе-Лилии и завтра отправится с нами в лагерь, – отвечал Джонсон решительно. – Мы скажем ей, что отца ее увезли ночью, потому что ему сделалось хуже, а ее мы возьмем к себе, пока он вернется назад.

В голосе его прозвучала нежность, сострадание.

Мак-Уэ, заметивший его волнение, насмешливо фыркнул. Выбив затем свою трубку, он наложил дров в плиту и рядом с нею постлал на полу свое одеяло.

– Превращай лагерь в ясли для детей, коли тебе так хочется, а мне до этого нет дела, – проворчал он.

II

Весь лагерь сразу подчинился Розе-Лилии, увидев ее голубые, полные слез глаза и ее прелестные розовые губки. Как только Дэви Леган, хозяин дровосеков, узнал, каким одиноким остался бедный ребенок после смерти отца, он сейчас же предложил лагерю удочерить ее. Джонсон оказался прав. Джимми Бракетт, кухарь, на которого главным образом должны были лечь заботы о новом члене семьи, восторженно поддержал предложение хозяина.

– У всех нас были матери, и никто не откажется смотреть за нею, – заявил он решительно, так как считал себя самым главным человеком в лагере после хозяина.

Все дровосеки шумно выразили свое согласие, за исключением Мак-Уэ, который сидел в стороне и насмешливо улыбался.

Роза-Лилия с первого же дня расположилась в лагере, как у себя дома. Оставаясь одна, она скучала и беспокоилась об отце, и Джимми Бракетт всеми силами старался развлечь ее сказками. Рассказывал он их целыми часами подряд, когда дровосеки отправлялись в лес. Горе детей проходит, к их счастью, очень скоро, и Роза-Лилия быстро научилась повторять: «Бедный папочка уехал далеко-далеко!» – без малейшего дрожания губок и без того полного печали взгляда, от которого сердце рослых, здоровых дровосеков сжималось от жалости.

Лагерь Конроя – просто длинная бревенчатая просторная изба, щели которой хорошо законопачены. Посреди этой избы находилась Большая печь. Вдоль одной стены шли два ряда нар, расположенных друг над другом, а у другой – стоял большой, тяжелый стол. У самой двери находилась небольшая пристройка, служившая кухней. Несколько тесная, она отличалась необыкновенной чистотой, порядком и блестящей жестяной посудой. Внутренний угол главной комнаты был отделен досками. Там находилась крошечная спальня, величиною с большой буфет. Помещение это предназначалось для самого хозяина. Там стояли две узкие койки: одна – для хозяина, который был слишком велик для нее, а другая – для священника-комиссионера, который раза два в зиму обходил на лыжах обширный округ, по которому разбросаны были в разных местах лагери. Койку священника хозяин предоставил Розе-Лилии с тем однако строгим условием, чтобы Джонсон продолжал ухаживать за нею и наблюдать за ее туалетом.

Роза-Лилия не пробыла и недели в лагере, как грубое отношение к ней Мак-Уэ возбудило неудовольствие даже хозяина, а он был человек справедливый. Все, само собою разумеется, признавали, что ни закон, ни контракт не могут заставить Мак-Уэ обращать внимание на ребенка и относиться к нему с такою же заботливостью, с какою относились все члены лагеря. Джимми Бракетт выразил только общие чувства, когда проворчал, глядя сердито на спину Мак-Уэ, который сидел, склонившись над тарелкой с бобами, и, ничего не подозревая, уплетал их с большим аппетитом.

– Посмей он только сделать что-нибудь, – мы научим его приличному обращению.

Но с рыжим Мак-Уэ ничего нельзя было поделать, так как все права были на его стороне.

Весь лагерь был у ног Розы-Лилии. Но ей этого было мало. Ей хотелось, чтобы этот огромный, суровый, рыжеволосый человек с сердитыми серыми глазами и громким голосом был также ласков с нею. Ей хотелось, чтобы он брал ее на руки и сажал к себе на колени, чтобы складным ножом вырезывал ей из дерева такие же лодочки и ящички и таких же чудных собак и кукол, какие ей вырезывали Джонсон и все дровосеки. В присутствии Джонсона она часто капризничала, так как была уверена, что он верный ее раб. И к тому же – приходится, к сожалению, сознаться в этом – она в глубине души своей никак не могла простить ему бельма на глазу. Впрочем, она благосклонно разрешала ему играть с ней. Ко всем остальным обитателям лагеря, кроме хозяина, на которого смотрела с благоговейным страхом, она относилась одинаково ласково и беспристрастно. Но мечтала она об одном: обратить на себя внимание рыжего Мак-Уэ.

После ужина дровосеки обыкновенно набивали свои трубки, закуривали их, и кто-нибудь затягивал песню, одну из тех бесконечных, однозвучных песен, которые поют все дровосеки.

Одни из этих песен чувствительны, другие религиозны, но попадаются между ними до того грубые по своим выражениям, что вас может бросить от них в жар. Грубые песни пользуются такою же любовью в лагере, как и чувствительные, поражая вас своим простодушием. Самые скромные дровосеки поют их, так как не сознают, по-видимому, всей чудовищности их смысла. Ни одна из таких песен, как бы по общему согласию, не пелась в лагере со времени появления в нем Розы-Лилии.

И вот, когда дровосеки пели или курили, или шутили, Роза-Лилия переходила от одного к другому, и крошечная фигурка ее смутно мелькала в наполненной густым дымом комнате, еле освещенной двумя масляными лампами. Дровосеки откладывали в сторону трубки и, взяв ее на колени, ласково гладили большими заскорузлыми руками ее шелковистые белокурые кудри и рассказывали ей на ушко лесные сказки, чтобы позабавить ее. Просидев спокойно каких-нибудь минуты две на коленях у одного, она слезала и направлялась к следующему. Добравшись наконец до того места, где сидел обыкновенно рыжий Мак-Уэ, закинув одну ногу на другую и прислонившись к спинке скамейки, она останавливалась на несколько минут и стояла, улыбаясь и надеясь, что он заметит ее. Затем она подходила ближе и, не говоря ни слова, прислонялась к его колену, ласково заглядывая ему в лицо. Если Мак-Уэ пел в это время, – а он был отличным певцом, – он так погружался в свое пение, что не замечал Розы-Лилии, и она уходила, с удивлением посматривая на него, и отправлялась искать утешения у своих верных приверженцев. Но когда Мак-Уэ не пел, он бросал на нее суровый взгляд своих сердитых серых глаз и, пощипывая лохматые брови, грубо спрашивал ее:

– Что тебе нужно, плакса?

Услышав грубый голос и увидев сердитые глаза, девочка уходила в другой конец комнаты, причем по щечкам ее катились иногда крупные слезы. Всякий раз после такого опыта отправлялась она к Джимми Бракетту, который старался успокоить ее чем-нибудь сладким, бросая при этом убийственные взгляды на Мак-Уэ. Но Мак-Уэ отвечал на них презрительной усмешкой, словно гордясь тем, что досадил девочке. Он случайно открыл, что слово «плакса» может всегда избавить его от Розы-Лилии. Девочка не любила, когда ее называли плаксой. К тому же он выражал этим протест против нежностей, которые расточались ей остальными.

Как ни возмущалась Роза-Лилия таким грубым отношением к себе, она забывала его, как только снова видела Мак-Уэ. Каждый вечер пыталась она взобраться к нему на колени или обратить на себя его внимание и каждый вечер уходила от него смущенная. Но ей удалось пристыдить Мак-Уэ. Однажды он, как и всегда, повторил свой обычный вопрос:

– Чего тебе нужно, плакса?

Губы Розы-Лилии дрогнули, но она на этот раз не тронулась с места.

– Меня зовут не плаксой, – ответила она, – а Розой-Лилией. Я хотела попросить вас взять меня на колени на одну только минуточку, самую крошечную минуточку.

Мак-Уэ, застигнутый врасплох, со смущенной улыбкой оглянулся кругом. Но тут же вспыхнул от досады. В комнате наступило молчание, и он почувствовал, что все настроены против пего. Он, нахмурив брови, взглянул на Розу-Лилию. Затем, пробормотав: «Не возьму я тебя!», вскочил со скамьи и грубо оттолкнул от себя девочку.

– Он злее черта! – пробормотал Берд Пиджон, обращаясь к Джонсону и с негодованием плюнув на пол. – Я думал, он прибьет малютку, так страшно посмотрел он на нее.

– Пусть только попробует! – проворчал сквозь зубы Джонсон, приняв такой вид, что даже в слепом глазу его можно было прочесть угрозу.

Два вечера подряд обходила сурового дровосека Роза-Лилия, но на третий опять подошла к нему. Мак-Уэ сразу заметил ее намерение и поспешил затянуть песню во всю глотку.

В песне этой было много грубых выражений. Джонсон насупился. Он знал, что Мак-Уэ запел именно эту песню, чтобы поиздеваться над ребенком. Джонсон забыл, что девочка не могла понять ни единого слова из всей этой песни. Вскочив со своего места у очага, он крикнул через всю наполненную дымом комнату:

– Молчи, рыжий!

Пение смолкло. Все вопросительно взглянули на Джонсона. Несколько минут длилось молчание. Но вот Мак-Уэ поднялся наконец со своего места. Брови его были нахмурены, глаза сердито устремлены на Джонсона.

– А тебе… какое дело до того… что я пою? – спросил он, подняв руку и растопырив свои огромные пальцы.

– Я тебе покажу, какое… – начал Джонсон взволнованно.

Но тут вмешался сам хозяин. Дэви Леган был человек нрава спокойного, а между тем умел держать весь лагерь в своих руках. К тому же он был человек справедливый, а ссору начал Джонсон.

– Замолчи, Джонсон! – строго сказал Леган. – Если в этом лагере суждено быть драке, то начну ее я… Не забывайте этого, ребята!

Мак-Уэ хмуро взглянул на него.

– Ты наш хозяин, Дэви Леган, и я согласен на все, что ты сделаешь, – Сказал он. – Позволь прежде всего спросить тебя, как хозяина: лагерь это у нас или церковь? Джонсон может убираться к черту!.. Но если ты скажешь мне, чтобы я ничего не пел, кроме молитв, так я тебе скажу, что эта песня – моя молитва. Не нравится она вам, так я отправлюсь в такой лагерь, где дровосеки – мужчины, а не бабы-кормилицы.

– Твое дело, Мак-Уэ! – отвечал хозяин. – Я вполне понимаю тебя, понимаю, почему ты недоволен тем, что Джонсон так грубо прервал тебя. Он не имел права ни останавливать твоего пения, ни бранить тебя. У нас здесь не церковь. Ребята имеют полное право ругаться, как им угодно. Без этого никак нельзя. Да разве можно заставить кого-нибудь ходить на цыпочках и складывать губки бантиком ради какой-то там крохотной белокурой малютки, которая ясным солнышком загорелась у нас в лагере? Какой тут смысл? Я прошу тебя только не говорить скверных слов при девочке. Вот все, что я хотел сказать. На этом и покончим.

Все остались довольны речью хозяина, кроме Джонсона, но он вынужден был казаться довольным. Несколько минут длилось глубокое молчание. Оно было нарушено нежным голосом Розы-Лилии, которая все время стояла с заложенными за спину руками и, пока хозяин говорил, смотрела на него с благоговейным вниманием.

– Что вы сказали, Дэви? – спросила она.

– Все равно не научишься тому, что он сказал, – прервал ее Джонсон и, взяв ее на руки, отнес в спальню, чтобы уложить спать. Громкий взрыв хохота раздался ему вслед. Смех этот избавил Дэви Легана от ответа.

С тех пор Роза-Лилия стала избегать Мак-Уэ, хотя делала это с таким видом, который ясно указывал на то, что тут не обошлось без советов Джонсона и Джимми Бракетта. Тем не менее она часто с упреком посматривала на него, но всегда издали. Но на Мак-Уэ не действовали ее взгляды. Он, собственно говоря, ничего не имел против нее и желал только, чтобы она держалась подальше от него.

Но Роза-Лилия не считала себя побежденной.