Текст книги "Письма 1833-1854"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

О, какая блистательная процессия Новых времен может возникнуть из всего этого, когда мы уже обратимся в прах!

Всегда преданный Вам.

P. S. Кое-что все же забыл. Предлагаю такое название: "Знание света" или "Не так плохи, как кажемся с виду".

237

БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ

Девоншир-террас,

30 января 1851 г.

Дорогой Бульвер!

Я получил письмо от мистера Саттона (насколько я могу судить, это нечто среднее между упырем и гарпией), в котором он утверждает, что наш план, "по несчастью, совершенно подобен его плану". Он просил меня назначить ему свидание. Я ответил (с изысканнейшей любезностью), что не считаю себя вправе обсуждать наши планы, пока все участники не согласятся сделать их достоянием публики, и что я с большим сожалением должен уклониться от встречи с ним.

Мнение Лемона о нем совпадает с Вашим. Он просит, чтобы я передал Вам это. Мне кажется, он в свое время присылал мне рекомендательное письмо от актера Бакстона, в котором говорилось, что он собирается основать свое страховое общество и просит меня стать его директором. Во всяком случае, я уверен, что вежливо отказался тогда встретиться с ним.

Я не думал о Королевском литературном обществе. Правда, я знаю о существовании медной дощечки с такой надписью на одной из дверей в Сент-Мартин-Лейн, но что за этим кроется, – право, не имею ни малейшего представления.

Поздравляю с окончанием пьесы! Мы все тут ждем се с нетерпением, делая стойку, как охотничьи собаки (особенно Лемон, который смахивает с виду на сеттера).

Кэт и Джорджина кланяются Вам.

Искренне Ваш.

238

ДОКТОРУ СТОУНУ

Девоншир-террас,

2 февраля 1851 г.

Дорогой сэр!

Беру на себя смелость послать Вам несколько соображений, касающихся Вашей статьи о снах.

Если я позволю себе сказать, что ее, на мой взгляд, можно было сделать чуть более оригинальной и менее похожей на пересказ обычных книжных историй, то лишь потому, что я кое-что читал по этому предмету и давно уже слежу за такими статьями с величайшим вниманием и интересом.

Во-первых, разрешите мне заметить, что влияние этого и предыдущих дней перед сновидением не так велико (в общем, разумеется), как это принято считать. Мне даже кажется, что именно это обстоятельство породило весьма распространенные представления и верования. Мои собственные сны обычно касаются историй двадцатилетней давности. К ним иногда примешиваются и недавние впечатления, но всегда смутные и запутанные, в то время как давнее прошлое является мне ясным и отчетливым. Я женат уже четырнадцать лет, имею девять детей, но, насколько помню, ни в одном из своих снов я не был обременен семейными заботами и не видел в них ни жены, ни детей.

Это могло бы показаться на первый взгляд примечательным исключением, но я спрашивал у многих очень умных и наблюдательных людей, носят ли их сны столь же ретроспективный характер. Многие сперва отрицали это, но, подумав, полностью со мной соглашались.

Когда я упоминал об этом в разговорах, дамы, любящие своих мужей и счастливые в браке, нередко вспоминали, что в дни помолвки, когда их мысли были, естественно, заняты ею, им все же никогда не спились их избранники. Я готов даже утверждать, что лишь в одном случае на тысячу человек может увидеть во сне то, что занимает его бодрствующее сознание, только – и на это я хотел бы особо обратить Ваше внимание – в какой-нибудь аллегорической форме. Например, если днем у меня не ладился роман, который я пишу, то ночью в моих сновидениях не будет ничего с ним связанного, но зато я буду закрывать дверь, а она – упорно отворяться; или завинчивать немедленно развинчивающийся предмет; или, торопясь по важному делу, изо всех сил гнать лошадь, которая вдруг неизвестно как превращается в собаку и отказывается сделать хоть шаг дальше; или же, наконец, бродить по бесконечному лабиринту комнат! Мне порой кажется, что первоначальным источником всех басен и аллегорий в некоторой степени послужили именно такого рода сны.

Приходилось ли Вам слышать, чтобы человек, сосредоточившись на каком-либо занимающем его предмете, заставил бы себя увидеть его во сне, а не увидел бы нечто совсем противоположное? Когда же все-таки удается связать сон с каким-либо недавним происшествием, всегда оказывается, насколько я могу судить, что последнее было совершенно незначительным и не произвело на нас в ту минуту ни малейшего впечатления; а потом оно возникает перед нами с самой невероятной эксцентричностью, как приятель Макниша с его камнем, деревянной ногой и домиком. Очень удобный и эффектный прием, когда герои и героини литературных произведений видят сны, тесно связанные с сюжетом и их дальнейшей судьбой, заставил, на мой взгляд, писателей грешить против истины и способствовать появлению широко распространенного заблуждения, которое я не разделяю.

Особое внимание следует уделить повторяющимся снам, которые снятся каждую ночь, – болезненным и трагическим их разновидностям. Видящий их человек обычно старается не говорить о них, тем самым в значительной степени способствуя их повторению.

Некогда я перенес тяжкую потерю дорогой моему сердцу юной девушки. В течение года она снилась мне каждую ночь – иногда живая, а иногда мертвая, но ни разу в этих видениях не было ничего страшного или отталкивающего. Так как она была сестрой моей жены и скончалась внезапно у нас в доме, я избегал говорить об этих снах и скрывал их ото всех. Примерно через год мне случилось заночевать в придорожной гостинице посреди дикой йоркширской пустоши, занесенной снегом. Стоя у окна перед тем, как лечь спать, и глядя на унылую зимнюю равнину, я спросил себя, неужели и здесь мне приснится этот сон? Так и случилось. На следующее утро я в письме упомянул об этом обстоятельстве – в веселом тоне, просто удивляясь его странности и необычности. И с тех пор очень долго не видел этого сна. Он повторился лишь много лет спустя: я жил тогда в Италии, была ночь поминовения умерших, и по улицам расхаживали люди с колокольчиками, призывая всех живущих молиться за души усопших, – все это, несомненно, я как-то замечал и во сне и поэтому вновь увидел умершую.

Известный анекдот об открытиях и изобретениях, сделанных во сне, когда наяву они представлялись невозможными, я объясняю внезапным усилием освеженного разума в момент пробуждения. Однако в сновидениях язык играет большую роль. Мне кажется, что при пробуждении голова обычно полна _слов_.

То, что утопающий внезапно обозревает всю свою жизнь, мне кажется, приходится считать неоспоримым фактом. Об этом очень подробно и убедительно пишет капитан Бофор *, рассказывая то, что случилось с ним самим. Если не ошибаюсь, подобное же описание можно найти в автобиографии комика Мэтьюса. Я сам слышал то же из уст многих спасенных. То, что многие утопающие, которых затем вытаскивали, ничего подобного не испытывали, нельзя считать опровержением вышеупомянутых историй. Не задаваясь вопросом, не были ли эти люди спасены слишком рано или слишком поздно, чтобы испытать подобное ощущение, я полагаю, что у нас есть достаточно доказательств для следующего вывода: это замечательное психологическое явление имеет место, только когда человек тонет, и ни при каких иных несчастных случаях.

Еще одно: так ли уж разнообразны сны, как Вы считаете? Быть может принимая во внимание разнообразие телесного и духовного склада людей, – они, напротив, удивительно схожи? Право, редко приходится слышать рассказ о сне, который противоречил бы нашему собственному опыту или казался бы невероятным. Зато сколько одних и тех же снов видели мы все – начиная с королевы и кончая рыбной торговкой! Мы все падаем с башни, мы все с необыкновенной быстротой летаем по воздуху, мы все говорили: "Это мне снится, ведь я уже прежде был в этой странной бревенчатой комнате с низким потолком, а потом оказалось, что это сон", – и мы все затрачивали много усилий, чтобы попасть в театр, куда так и не попадали; или сесть за стол, уставленный яствами, которые нельзя есть; или чтобы прочесть неудобочитаемые письма, объявления и книги; или чтобы вырваться из плена, хотя это и невозможно; мы все путаем живых и мертвых, часто отдавая себе в этом отчет; мы все изумляем самих себя, рассказывая самим себе невероятные и устрашающие тайны; мы все являемся в гости в ночных рубашках и испытываем отчаянный страх, что наш костюм могут заметить остальные.

Это, по-моему, подсказывает одну очень любопытную мысль: очевидно, наш мозг сохраняет какую-то способность мыслить трезво и пытается сделать наши сны более правдоподобными – мы ведь и в самом деле одеты тогда в ночную рубашку. Я полагаю, что человек, улегшийся спать в одежде под изгородью или на корабельной палубе, не может увидеть этот столь распространенный сон. Последний не связан с ощущением холода, так как часто снится людям, лежащим в теплых постелях. Я могу только предположить, что это бодрствующий критический уголок мозга намекает вам: "Мой милый, как же ты можешь находиться в обществе, если на тебе ночная рубашка?" Он не настолько силен, чтобы рассеять иллюзию, но достаточно силен, чтобы указать на подобную нелогичность. Если Вы сочтете некоторые из этих бессвязных замечаний интересными для Вас, я буду рад встретиться с Вами, чтобы подробнее обсудить эту тему. Я охотно напечатаю статью в ее теперешнем виде, если Вы того пожелаете, но в таком случае должен буду сопроводить ее изложением моего мнения и наблюдений, а если наши взгляды совпадают, это можно будет сделать в пределах одной статьи *.

239

МЭРИ БОЙЛЬ

Девоншир-террас,

пятница, поздно вечером,

21 февраля 1851 г.

Дорогая мисс Бойль!

Я посвятил часть вечера усердной работе над Вашей рукописью, читанной уже мною ранее, и попытался сделать ее более доходчивой, легкой, придать ей ту компактность, стремлению к которой меня постепенно научили постоянные занятия писательским трудом, привычка подчинять суровой дисциплине, точно полк солдат, все свои мысли, а также овладение искусством ставить каждого солдата на предназначенное ему место. Надеюсь, когда Вы увидите ее в напечатанном виде, то не огорчитесь тем, как я орудовал ножом садовника. Я старался действовать им с предельной осторожностью и вниманием, чтобы показать Вам, в особенности ближе к концу, _как_ такого рода материал (учитывая объем издания, в котором он появится) должно отжимать и как это идет ему на пользу.

Все вышесказанное звучит весьма наставительно, но лишь потому, что я хочу, чтобы Вы это читали (я имею в виду Вашу рукопись) столь же любящими глазами, сколь любящей и нежной была моя рука, которой я старался к ней прикасаться. Предлагаю назвать ее "Мой друг Махогани". Другое название чересчур длинное и не такое интересное. Пока я не зайду завтра в редакцию и не узнаю, что именно готово для будущих номеров, я не смогу сказать, в каком номере она появится. Но в понедельник Джорджи известит Вас письмом. Мы всегда подготавливаем номер за две недели, иначе нельзя успеть с технической работой.

По-моему, в рукописи есть много очень удачных мест. Особенно хорошо то, что касается Кэти. Если я не распространяюсь по этому поводу, то потому лишь, что всегда бываю удручен тяжелым чувством ответственности, поощряя кого-нибудь стать на сей тернистый путь, где так мало наград и столько провалов, где...

Но я не стану читать Вам проповедь. Хотя, при гаснущем огне, когда первые тени нового романа уже призрачно витают надо мною (как это обычно бывает, стоит мне закончить очередную книгу), мне и в самом деле грозит опасность приступить к столь тяжкому занятию и превратиться в докучливого наставника, вместо того чтобы оставаться веселым и беспечным Джо.

А посему – спокойной ночи. И знайте, что Вы всегда можете мне довериться и никогда не увидите мрачной гримасы на моем лице, каким бы мрачным оно ни было!

240

У. МАКРИДИ

Девоншир-террас,

27 февраля 1851 г.

Мой дорогой Макриди,

Сегодня Форстер сказал мне, что Вы хотите, чтобы в субботу, после того как будут пить за Ваше здоровье, был прочитан сонет Теннисона. Я твердо убежден в том, что Вы выбрали для этого очень неподходящее время. У меня нет никаких сомнений, что при столь волнующих обстоятельствах слушатели не примут его так, как должно. Если бы читать его предстояло мне, я ни в коем случае не стал бы этого делать в такое время, в огромном помещении, битком набитом народом. У меня есть какое-то необъяснимое предчувствие, что эта затея обречена на провал.

Встретившись сегодня утром с Бульвером, я рассказал ему о Вашем желании, и он тут же согласился со мной. Я мог бы назвать Вам несколько причин, заставляющих меня придерживаться такого мнения. Но я надеюсь, что Вы настолько доверяете мне, что в этом нет необходимости. Не могу не сказать несколько слов о вчерашнем вечере. Мне кажется, мой милый друг, я как-то говорил Вам, что еще в ту пору, когда я мальчуганом следил за Вами из партера, я был искренним и преданным Вашим поклонником: и что, по-моему, в блестящем сонме Ваших верных приверженцев не было ни одного вернее меня. По мере того как я обогащался духовно – а благоприятные обстоятельства обогащали мой разум и мое состояние, – я все ревностней старался (если только это возможно) постичь Вас. Я забыл обо всем суетном, что было в моей жизни, когда вчера вечером тот скромный облик, которому я столь многим и так давно уже обязан – кому дано измерить это? – так величественно скрылся от моего телесного взора. И если бы я попытался описать Вам то, что я чувствовал тогда – печаль свою о невозвратимой потере или радость при мысли, что мы прощаемся с Вами не потому, что Господь призвал Вас к себе, – лишь несколько капель, расплывшихся на этом листке (капель отнюдь не чернильных) смогли бы дать какое-то представление о том волнении, которым я охвачен.

Но зачем писать об этом? Я лишь как-то облегчил свою переполненную душу и дал Вам весьма слабое представление о том, что сейчас творится в ней; впрочем и это уже немало, и я отсылаю письмо.

Всегда, дорогой мой Макриди, Ваш нежно любящий Друг.

241

СЭРУ ЭДВАРДУ БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ

Кнутфорд Лодж, Грейт-Молверн,

воскресенье, 23 марта 1851 г.

Дорогой Бульвер, я решил отказаться от мысли написать новый фарс и сыграть старый! Ради бога, поймите меня правильно, ведь я горю желанием объяснить Вам все по порядку и не сомневаюсь в том, что Вы со мной согласитесь.

У меня масса работы, а переписки в связи с этой пьесой, должно быть, не меньше, чем в министерстве внутренних дел. Со временем и того и другого будет еще больше, так как герцог свалил на нас выбор и приглашение зрителей *, чтобы не нанести оскорбления (насколько я понимаю, избежать этого никак нельзя) двум-трем сотням очень близких ему и очень обидчивых друзей. Плотники, художники-декораторы, портные, сапожники, музыканты – самые разнообразные люди нуждаются в моем постоянном внимании. Стоун – это жернов на шее: мне придется раз пятьдесят пройти с ним его роль, не считая репетиций. В довершение всего, если вычесть дни репетиций и разъездов, у меня остается лишь три свободных дня в неделю, но за это же время я должен обдумывать и писать для "Домашнего чтения". И сверх всего прочего, сам фарс внушает мне сомнение. Я написал первую сцену, короткую и смешную, но не считаю, что стиль фарса мне подходит. Пытаюсь внести в него смысл, но это противно духу фарса. Меня удручает то, что я обману надежды зрителей, так как не смогу дать им в этом жанре то, чего они от меня ждут. Они, наверное, будут разочарованы самим содержанием вещи, и я так остро чувствую несоответствие жанра моим возможностям, что не могу увлечься собственным фарсом, как увлекался пьесами других авторов. А ведь мы с Лемоном до такой степени прославились постановкой фарсов, и это обстоятельство побуждает зрителей решить заранее, что они поднимут рев. Все это заставляет меня отказаться от фарса. Я глубоко убежден, что пьесы заменят его, и не сомневаюсь, что Вы со мной согласитесь.

Мисс Кутс предложила мне внести в программу темы лекций, находящихся под контролем Комитета. Не поместить ли нам об этом статью в газете? И кому ее писать – Вам или мне? Такая статья придаст этим лекциям более серьезный и воспитательный характер. Если ответите мне до четверга, пишите на городской адрес.

Полагаю, в последние дни Вы поняли, что Лемон великолепно сыграет сэра Джеффри? Думаю, Топхем будет восхитителен в роди Иси. Завтра вечером и во вторник мы репетируем в Ковент-гардене. Тогда будет ясно, что у нас получается. Преданный Вам, дорогой мой Бульвер.

Дамы кланяются.

Я написал королеве и отправил письмо через Фипса.

242

У. УИЛСУ

Грейт-Молверн,

пятница, 28 марта 1851 1.

Дорогой Уилс!

Прочту статью Дюма-младшего о смертной казни сегодня вечером. Не успею сделать это до последней почты (здесь ее отправляют слишком рано), так как у меня накопилось много писем, которые требуют ответа, но я отправлю ее утренней почтой, на случай, если Вам нужно будет знать мое мнение о ней днем в редакции. Вообще говоря, я не люблю, когда ради подобной цели описывают казни, – а этот француз вряд ли скажет что-нибудь утешительное. Впрочем, посмотрим.

В Вашем письме, которое мне переслали сюда, было прошение о воспомоществовании (и, пожалуй, уже двадцатое по счету, написанное тем же почерком) и подписанное: "Томас Льюис". Не могу понять, то ли он сумасшедший, то ли необыкновенно наглый бездельник. Пишу о нем только для того, чтобы предупредить Вас: ничего ему не давайте.

Все, что могу сделать для кебов, сделаю завтра *.

Искренне Ваш.

243

У. Г. УИЛСУ

Грейт-Молверн,

пятница вечером, 28 марта 1851 г

Дорогой Уилс, мне совсем не нравится статья молодогб Дюма. Опубликование такой статьи может быть оправдано лишь ее литературными достоинствами, но она крайне поверхностна и неудовлетворительна. Еще больше возражений вызывает то обстоятельство, что это перевод с французского. Я категорически против ее помещения.

Посылаю статью Честертона. В ней нет ничего особенного, называется она: "Хладнокровие воров". Если несколько смягчить самые грубые слова, а также слишком выспренние выражения, будет неплохо.

Преданный Вам.

244

У. Г. УИЛСУ

Девоншир-террас,

четверг утром, 3 апреля 1851 г.

Дорогой Уилс!

Во время вчерашней вечерней прогулки все прояснилось лишь в общих чертах.

Однако сегодня вечером я придумал, как раздобыть блестящий материал для номера. Имея в виду связь со статьей о газовом освещении (газ – это великое дело для успешной работы полиции), я задумал статью: "Ночь в полицейском участке". Если бы Вы посетили нашего друга в Скотленд-Ярде и взяли у него письмо или предписание главному начальнику полицейского участка на Боу-стрит, для того чтобы мы могли присутствовать при допросах арестованных, изучать жизнь полицейского участка всю ночь напролет, обойти камеры вместе с полицейскими и т. д., я бы мог пробыть там, скажем, с 12 ночи до 4-5 утра. В соседнем заведении можно выпить, закусить и обогреться. Мы пошли бы вдвоем, если бы Вам удалось урвать у ночи час-другой. Если нет – я пойду один. Статья будет просто великолепная и появится как раз вовремя, когда всякого рода иностранцы толпами устремляются в лондонские трущобы.

Не говорите, что я вхожу в подробности, хотя в этом нет еще пока необходимости, и не подымайте, конечно, что я предлагаю осуществить свой план сегодня ночью: я так утомлен моими печальными делами и предшествовавшими им обстоятельствами *, что даже не в состоянии отдохнуть как полагается. Но завтра вечером мы отправимся под газовые фонари. Вероятно, нескоро я буду так расположен посетить полицейский участок, как сегодня ночью, кроме того, я боюсь упустить этот единственный в своем роде восхитительный с литературной точки зрения материал.

Таким образом, если Вы устроите все до 4-х часов дня, когда я приеду, думаю, что никто в Скотленд-Ярде не откажет Вам. Если же нашего друга, волею судеб, не будет на месте, я займусь этим сам.

Возможно, они посоветуют нам посетить другой полицейский участок для той же цели или сочтут, что нам следует заглянуть в несколько участков под руководством надежных людей. Мы, разумеется, заплатим кому полагается и поступим так, как нам рекомендуют. Но я думаю, что лучше всего побывать в одном из главных полицейских участков.

Преданный Вам.

245

Э. БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ

Девоншир-террас,

понедельник, 28 апреля 1851 г.

Дорогой Бульвер!

Чувствую Ваше беспокойство и постараюсь отослать это письмо с посыльным. Надеюсь, оно успокоит Вас окончательно.

Герцог пьесу _прочитал_. Неделю тому назад он попросил ее, и она была ему доставлена. После чего он прибыл в Брайтон. В субботу утром он посетил нас, но меня не застал: ибо я уходил по делам, связанным с пьесой. Вчера я был у него в Девоншир-хаусе. Он знает пьесу почти наизусть, в полном восторге от нее, но воспринимает ее не без критики. В подтверждение последней фразы могу сообщить, что он сделал два или три критических замечания по поводу второстепенных, но сомнительных мест, ни одно из которых не ускользнуло от нашего внимания во время репетиций.

Он глубоко понимает роль Герцога и отдает ей должное. Откинувшись в кресло, он так смеялся над его первой Герцогиней, урожденной Перси, что, как я говорю о Уолполе, я "опасался, что его хватит удар". Он предлагает изменить слова: "Вы знаете, как тронуть сердце высокородного вельможи", на том основании, что он не стал бы себя так называть. Он считает также, что мы могли бы еще подсократить Портера и Софтхэда (что уже сделано). О пьесе он вспоминает с таким удовольствием, что когда я повторил несколько отрывков из своей роли, он радовался, как ребенок. Сегодня герцог придет на репетицию (мы теперь репетируем в Девоншир-хаусе – три раза в неделю с утра до вечера). Прочитав пьесу, он весьма щедро и благородно предложил еще несколько расширить зрительный зал, благодаря чему, я надеюсь, мы получим еще тысячу или полторы тысячи фунтов. В его отношении ко всем нашим планам нет и тени недоверия или сомнений. Я уверен, что он и впредь будет делиться со мной всеми своими соображениями на этот счет. Ваша супруга совершенно не права, если только со времен Евы они когда-либо бывали не правы.

Скажу больше. Герцог получается в пьесе лучше всех. Я счастлив сообщить Вам, что Стоун передает благородную мужественную сторону его гордого характера несравненно сильнее, превзойдя все мои ожидания. Сцена с оклеветанной женщиной наверняка будет очень эффектной. Это не только не пародия на аристократов, а скорей их возвеличение. Я следил за ходом всей пьесы, как Вы можете себе представить, достаточно часто, тщательно взвешивая каждое слово, и нахожу, что Герцог – самый благородный характер в пьесе. Я так же твердо уверен в том, что воспринимаю пьесу с точки зрения публики, как верю своим ушам, слушающим чужую речь. С первой же репетиции сцена с Хардмэном получилась очень выразительной. И я был поражен и удивлен тем впечатлением, которое она произвела на всех актеров. Где бы мы ни повторяли ее (главным образом в Девоншир-хаусе) – всегда с неизменным успехом.

Все актеры стали играть гораздо лучше. На днях я послал Форстеру записку весьма строгого свойства, вызванную тем, что он чересчур кричит и мечется. После этого он с поистине поразительным старанием обуздывает себя и играет во сто крат лучше. Все наиболее трудные места мы отрабатываем и шлифуем самым тщательным образом. Актеры стараются изо всех сил и при малейшей шероховатости готовы репетировать одно и то же по двадцать раз. Работа над декорациями и прочим быстро подходит к концу, все будет очень красиво. Костюмы – великолепная гамма красок. Каждый карман, каждое кружевце выполнены в точном соответствии с эскизами Эгга. Каждый парик сделан по старым гравюрам или портретам той эпохи. Начиная от табакерки Герцога и кончая обстановкой кофейни Уилля – все правдиво и достоверно. Я решил всемерно добиваться того, чтобы каждое слабое место в исполнении превратилось в самое сильное. Уже и теперь ряд мест, которые мне внушали наибольшие опасения, стали самыми эффектными.

Не сможете ли Вы приехать на репетицию в костюмах во вторник вечером, накануне спектакля, на котором будет королева? Присутствовать будет только герцог.

Пишу Вам второпях, потому что скоро начнется репетиция, а до этого я еще должен повидаться со старшим плотником и осветителем.

Мисс Кутс – одна из самых разумных женщин; и если бы я вчера не встретился с герцогом, я бы непременно показал ей пьесу. Но теперь, право же, нет никаких оснований для тревоги и сомнений по поводу беспокоившего Вас вопроса. Можете забыть об этом так же спокойно, как о Пороховом заговоре.

В великой спешке, Ваш.

246

МАКРИДИ

Суббота, 24 мая 1851 г,

Дорогой Макриди!

Мы собираем кучи денег для "Гильдии" *. Пьеса во многих отношениях стала значительно лучше с того времени, как Вы ее читали. Сцена, о которой Вы упоминаете, действительно одна из самых впечатляющих. Помимо комедии, во вторник будет представлен еще и фарс, в коем некий выдающийся актер-любитель выведет целую галерею характерных ролей *, в частности – роль Сэмюэла Уэллера и миссис Гэмп, – засим я умолкаю. Томлюсь по Бродстэрсу, где сейчас живут мои дети. Лучшую часть дня я укрываюсь от солнца в мерзком зловредном хаосе тьмы, паутины, пыли от опилок, пыли обыкновенной, перегоревшего газа (слегка отдающего перцем) и расколдованной бутафории. И все же я питаю надежду попасть в Брайтсл в среду или в четверг.

"О обитатели полей, забудьте ваши вздохи! Когда б вы знали, как грызут нас лондонские блохи!" Прошел слух, что Вы явитесь сюда в качестве представителя Дорсетшира. В таком случае, прибыв в столицу для исполнения своих обязанностей в парламенте, помните, что Вам следует остерегаться спрашивать дорогу у прохожих. Они направят Вас в противоположную сторону, просто, как выражается простой народ, "розыгрыша ради", то бить сыграют с Вами злую шутку. Лучше справиться в солидном магазине иди обратиться к полисмену. Последнего Вы распознаете по синему одеянию и очень тусклым серебряным пуговицам, а также по шляпе, тулья которой сделана из липкого пластыря. Весьма возможно, что в каком-нибудь подозрительном закоулке Вам встретится субъект с чрезвычайно интеллектуальной внешностью возле необычного столика с тремя наперстками. Он предложит Вам биться об заклад, но Вы не поддавайтесь, ибо он хочет Вас надуть. И не вздумайте покупать за бесценок с аукциона столовое серебро. Это тоже надувательство. А если Вам захочется посмотреть в театре по-настоящему хорошую игру (хотя и несколько сдержанную для истинной трагедии), то я осмелюсь рекомендовать Вам Королевский театр, Друри-Лейн. Дорогу туда укажет любой. Это недалеко от Стрэнда, и Вы узнаете сей храм искусства по полному отсутствию публики у любого входа. Кеб стоит восемнадцать пенсов за милю. А лондонская миля в два раза короче дорсетширской! Портер – два пенса пинта. А то, что покрепче, четыре. Зоологический сад находится в Риджент-парке, входной билет шиллинг. Что касается улиц, то советую посмотреть Риджент-стрит и Квадрант, Бонд-стрит, Пикадилли, Оксфорд-стрит и Чипсайд. По-моему, они со временем Вам понравятся, хотя поначалу ошеломят Вас шумом и суетой. Если смогу быть чем-нибудь полезен, я в Вашем распоряжении. С лучшими пожеланиями Вашему семейству, столь далекому от нашего Вавилона, примите мои уверения, дражайший друг, в преданности Вам.

P. S. Совсем забыл добавить, что всадник на Чаринг-кросс по пути к парламенту – статуя Карла I.

247

ДЖОРДЖУ КРУКШЕНКУ

Девоншир-террас,

25 мая 1851 г.

Дорогой Джордж!

Уверяю Вас, в моем отношении к Вам никогда не было ни малейшего холодка, и я неизменно питал и питаю к Вам самую нежную дружбу. Бесконечные мелкие заботы, которые как будто неотъемлемы от деятельной жизни, часто мешают нам встречаться, но я никогда не испытывал к Вам отчуждения или хотя бы тени обиды. Их нет в моем сердце, иначе Ваше письмо не только растрогало бы меня своей теплотой, но и огорчило бы. Но их нет и никогда не было.

Должен с огорчением сказать, что моя жена очень нездорова. Ей нужен покой, и мы в ближайшее время уезжаем в Бродстэрс, чтобы пробыть там до конца октября. Она, так же как и Джорджина, нежно кланяется миссис Крукшенк.

Надеюсь навестить Вас в самое ближайшее время, чтобы одним рукопожатием рассеять остатки Ваших сомнений – если они все-таки не исчезнут. Я охотно признаю, что мое поведение на первый взгляд их оправдывает (хотя не понимаю, в чем именно) и что во всем виноват я (хотя, право, нечаянно), однако поверьте, что я пишу со всей искренностью и ничего не утаиваю.

Как всегда, Ваш верный друг.

248

ЧАРЛЬЗУ НАЙТУ

Бродстэрс, Кент,

воскресенье, 27 июня 1851 г.

Дорогой Нант!

Эта "Тень" поистине превосходна! Я отослал ее в типографию, и Уилс перешлет Вам корректуру. Быть может, Вы подправите начало, где употребление прошедшего времени вместо настоящего несколько портит общий эффект.

Насколько я понял, каждая фраза в этой статье – это всегда описание того, что встает перед мысленным взором: тень, скользящая перед ним. То, что произошло, должно показываться в процессе действия. Не так ли? Например, если бы я писал "Тень Робинзона Крузо", я не сказал бы: "_Был_ такой мальчик в Гулле, и отец предостерегал его о том, что значит стать моряком" и т. д., а сказал бы: "_Есть_ в Гулле мальчик". Ведь в этой "Тени" он навеки остается мальчиком в Гулле; его жизнь для меня – смена теней, но в ней нет ни одного "был". Если я захочу перейти к его взрослым годам, я могу сделать это беспрепятственно. Эти тени не меняются по законам реального мира. Ни одна страница его жизни не становится прошлым; стоит мне только вновь вызвать ее к чарующему и эфемерному существованию, и единственная смерть, которая может его постигнуть, – это моя смерть. Вот почему он бессмертен для бесчисленных тысяч своих почитателей. Если Вы согласны со мной, то, может быть, Вы проглядите корректуру половины или хотя бы первой трети статьи, чтобы проверить, такое ли она создает впечатление. В противном случае достаточно будет кое-где изменить время глагола, и все.

Не могу сказать, что у меня создалось приятное впечатление о N, судя по его письму, и мне кажется, он не из тех, кому легко помочь; впрочем, мне становится неловко, что я делаю вывод из столь легковесной предпосылки. Он пишет о своих книгах так, словно предназначает это письмо для своей будушей биографии. Так ли это? Или я чудище, которого всяческие просители сотворили из прекрасного принца?

Вы пишете, что приедете на следующей неделе подыскать себе что-нибудь подходящее. Джеролд предупредил, что приедет в четверг на дешевом поезде в половине четвертого, чтобы вернуться вместе со мной для спектакля утром в понедельник. Так, может быть, Вы тоже сумеете выбраться на эти дни? Нашу единственную свободную постель я обещал ему, но мы найдем для Вас ночлег поблизости и будем рады "объедать и обпивать Вас", как мне написал один американец. Устроим экскурсию в Хэрн-Бей, в Кентербери – да куда угодно. И будем пить большими глотками свежий воздух. Приезжайте. Уже начинается жатва. Потом эти края уже не будут такими красивыми. А если Вы проведете эти дни в Лондоне, все равно Вы ничего не сделаете. Так приезжайте же!