Текст книги "Письма 1833-1854"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

184

СЭМЮЭЛУ ФЕЛПСУ *

Бродстэрс, Кент,

29 августа 1847 г.

Дорогой сэр!

Не могу удержаться и не поблагодарить Вас за то величайшее наслаждение, которое доставил мне в четверг сыгранный в Вашем театре "Цимбелин". Заметные во всем безупречный вкус, такт и чувство, прелесть мизансцен и почтительная заботливость (если можно так выразиться), проявленная всеми, кто участвовал в воплощении творения великого поэта, доставили мне огромное удовлетворение. Мне трудно найти слова, чтобы передать Вам то чувство, которое я испытываю, сознавая значительность услуги, которую оказывает подобный театр тем, кто его посещает, а также и всему делу литературы и искусства.

Даже опасаясь показаться навязчивым, я не могу удержаться, чтобы не заверить Вас в моем восхищении и горячем интересе. И быть может, Вы милостивее отнесетесь к моему письму, если я признаюсь, что все-таки сумел удержаться и не обеспокоить Вас после двух-трех предыдущих посещений театра "Седлерс-Уэллс". Позвольте мне выразить надежду, что после моего возвращения в Лондон в октябре мое знакомство с Вами станет более близким и личным.

Дорогой сэр, искренне Ваш.

185

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

2 сентября 1847 г.

...Вчера к Кентербери я купил "Бутылку" Джорджа Крукшенка. Она производит очень сильное впечатление; две последние гравюры просто восхитительны, если не считать того, что мальчик и девочка на самой последней – слишком малы, и девочка более напоминает циркового лилипута, чем нормальное существо, которое ей надлежит изображать. И все же я сомневаюсь, существует ли на свете человек, способный рисовать так же хорошо. Женщина с ребенком на руках на последней гравюре, судачащая об убийстве, достойна кисти Хогарта. То же можно сказать о человеке, склонившемся над трупом.

Что касается назидательности серии, то здесь замысел художника представляется мне совершенно ошибочным; если бы он показал, как пьянство начинается в горе, нищете, невежестве – а это и есть настоящая причина того пьянства, которое страшно, – тогда рисунки его были бы и трогательны, и оригинальны. А замысел превратился бы в обоюдоострый меч – боюсь, правда, что для нашего добряка Джорджа слишком радикальный...

За последние шесть месяцев я получил баснословный доход. Не считая уже выплаченных мне шестисот фунтов (по сто фунтов каждый месяц в течение полугода), я должен получить еще две тысячи двести двадцать фунтов. Кругленькая сумма, не правда ли?

...Стоун еще здесь: позавчера я протащил его семнадцать миль пешком, так что он охромел; в остальном он процветает... Как Вы смотрите на то, чтобы захватить с собой полный саквояж книг и обосноваться в нашей гостиной, которая по утрам будет в Вашем полном распоряжении? Мне кажется, что на морском берегу Гольдсмита ждет более легкая кончина. Чарли и Уэлли – оба в превосходнейшем настроении – отправлены сегодня утром в школу; у Лондонского моста им предстоит попасть в объятия Блимбера *. Правительство собирается создать санитарную комиссию, и я очень рад сообщить Вам, что лорд Джон назначил секретарем Генри Остина.

186

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Бродстэрс,

5 сентября 1847 г.

...В случае если Ваш Гольдсмит произведет сенсацию, как бы Вы отнеслись к тому, чтобы подготовить дешевое издание его произведений? Мне кажется, мы могли бы не без успеха предпринять что-нибудь в этом роде. Ведь у нас нет компактных и красивых изданий великих английских романистов, и выпустить такое издание, да еще придумать что-нибудь, что привлекло бы к нему читателя и что не по плечу Теггсу и ему подобным, было бы очень кстати. Что, если, скажем, кто-нибудь напишет очерк о Филдинге, кто-нибудь другой о Смоллетте, еще кто-нибудь о Стерне, где вспомнит о том, как читал их в детстве (мне кажется, никто не читал их в столь юном возрасте, как я), как постепенно стал узнавать их с новой стороны и так далее... Неужели это не было бы интересно для многих? Мне хотелось бы знать, находите ли Вы что-нибудь в этой идее. Это один из тех несозревших замыслов, которых у меня немало...

187

У. МАКРИДИ

Девоншир-террас,

утро вторника, 23 ноября 1847 г.

Дорогой Макриди!

Я совсем поглощен завершением кульминационного выпуска, но не могу сесть за работу, не написав Вам, что не нахожу слов, чтобы передать, какое Вы произвели на меня вчера впечатление. Множество новых проявлений Вашего гения, острое чувство горячей привязанности к Вам и величественное воплощение всех страстей и терзаний, составляющих тайну человеческой души, все это повергает меня в какой-то экстаз. И я не в силах выразить его иначе, как безмолвным преклонением, искренность и пыл которого достойны его предмета.

Разве я сумел выразить то, что думаю? Видит бог, нет, и все же я не мог молчать.

Всегда любящий Вас.

P. S. Никогда я еще не видел Вас столь благородным и свободным, как вчера в этих благородных сценах. Вы пленяли. И все равно я буду и впредь называть Вас "Древним Парром" *.

188

XУЛЛА

Девоншир-террас, воскресенье,

12 декабря 1847 г.

Дорогой Хулла!

Я деятельно помогаю мисс Кутс в управлении часnным заведением (ее "Приютом"), цель которого – исправление молодых женщин определенного рода и обучение их для жизни в колониях.

Мы хотим, чтобы они обучались пению по Вашей системе. Пока их шесть-семь человек, и больше тринадцати их не будет. Заведение находится в Шефердс-Буш, куда можно доехать на омнибусе, останавливающемся на Оксфорд-стрит. Если Вы выберете кого-нибудь из Ваших учителей, наиболее, по Вашему мнению, подходящего для этой цели, и попросите его зайти ко мне в любое утро между половиной одиннадцатого и двумя (с Вашей карточкой, которая послужит ему верительной грамотой), я договорюсь с ним о количестве уроков одного в неделю, мне кажется, будет достаточно – и обо всех остальных условиях. Мне очень хотелось бы, чтобы эти занятия начались как можно скорее, так как я придаю огромное значение облагораживающему влиянию музыки.

Искренне Ваш.

189

ГАНСУ ХРИСТИАНУ АНДЕРСЕНУ

Примите от меня тысячу благодарностей, дорогой мой Андерсен, за то, что Вы с таким теплом вспомнили обо мне в Вашей рождественской книге. Я считаю это огромной честью и очень горжусь ею; не могу передать, насколько ценно для меня признание человека, обладающего Вашим гением.

Ваша книга принесла много радости всему нашему семейству, собравшемуся у рождественского очага. Мы все очарованы ею. Особенно полюбились мне мальчик, старик и оловянный солдатик. Эту сказку я перечитывал неоднократно, и каждый раз она доставляла мне невыразимое удовольствие.

Несколько дней тому назад я был в Эдинбурге, где видел кое-кого из Ваших друзей и много говорил с ними о Вас. Поскорее приезжайте снова в Англию! Но где бы Вы ни были, пишите, пишите, не переставая, потому что потерять хотя бы один Ваш замысел для нас непереносимо. Все они так удивительно правдивы, так безыскусственно прекрасны, что Вы не имеете права беречь их для одного себя.

Недавно мы вернулись с побережья, где я простился с Вами, и живем сейчас у себя дома. Моя жена просит передать Вам сердечный привет. О том же просит и ее сестра. О том же просят все мои дети. И так как все мы чувствуем одно и то же, я прошу Вас принять общий итог в виде нежнейшего привета от

Вашего искреннего друга и почитателя.

190

У. М. ТЕККЕРЕЮ

Девоншир-террас,

воскресенье, 9 января 1848 г.

Дорогой Теккерей!

Мне незачем говорить Вам, как обрадовало и глубоко растрогало меня Ваше лестное письмо. И Вы никогда не написали бы его, если бы не знали, какую оно мне доставит радость. Скажу только, что я читал его, чувствуя то же, что чувствовали Вы, когда его писали, и что для меня нет ничего на свете приятнее самого малого знака столь доброго и искренне дружеского отношения.

...Я приберегаю удовольствие прочесть "Ярмарку тщеславия" на тот день, когда наконец разделаюсь с "Домби".

Поверьте, дорогой мой, я чрезвычайно горд Вашим письмом и был очень счастлив получить его. Но не стану продолжать, так как неизбежно впаду в тон, полный всевозможных погрешностей, кроме одной – неискренности.

Любящий Вас.

191

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ *

Среда, 24 феврали 1848 г.

Дорогой мой!

Вы чрезвычайно проницательны. Боже мой, Вы просто неподражаемы! Вы предвидите почти все, что должно произойти. А то, что произошло, Вы чудесным образом предсказывали раньше. Ах, мой милый, какая великолепная мысль пришла вам в голову, когда вы столь ясно предвидели, что граф Альфред д'Орсэ приедет в страну, где он родился. Настоящий колдун! Однако – это не имеет значения – он не уехал. Он пребывает в Горхаус, где позавчера дал большой званый обед. Но что за человек, что за ангел! Друг мой, я обнаружил, что так люблю республику, что должен отречься от родного языка и писать только на языке французской республики – языке богов и ангелов, – короче говоря, на языке французов. Вчера вечером я встретил в "Атэнеуме" господина Маклиза, который сообщил мне, что господа комиссары Искусств поручили своему секретарю написать ему письмо с благодарностью за его картину в палате депутатов и обратились к нему с просьбой написать фрески, которые очень нужны. Он обещал это. Вот новости для Линкольнс-Инн-филдс. Да здравствует слава Франции! Да здравствует республика! Да здравствует народ! Долой монархию! Долой Бурбонов! Долой Гизо! Смерть изменникам! Прольем кровь во имя свободы, справедливости, народного дела! Прощайте же до половины шестого, старина. Примите уверения в моей неизменной привязанности. И остаюсь, согражданин, преданный Вам гражданин

Чарльз Диккенс

192

МАКРИДИ

Брайтон, Джанкшен-хаус,

2 марта 1848 г.

Дорогой Макриди!

Мы покинули Бэдфорд и прибыли сюда, где нас устроили очень удобно (чтобы не сказать – великолепно). Миссис Макриди чувствует себя уже гораздо лучше, и – как я твердо надеюсь – она вновь обретет такое цветущее состояние, что нижеподписавшемуся целителю будет преподнесен ценный подарок. Вы обещали приехать в это воскресенье и в следующее. Если обманете, я немедленно сниму "Викторию" и приглашу мистера*** из королевского театра Хаймаркет – этого сногсшибательного трагика. Умоляю Вас, не обрекайте меня на столь жестокие меры.

Пока я считаю Ламартина * одним из лучших в мире людей и горячо надеюсь, что великий народ создаст благородную республику. Нашему двору следует поостеречься, выражая симпатию бывшим особам королевской фамилии и бывшей аристократии. Сейчас не время для таких демонстраций, и мне кажется, жители некоторых из наших крупнейших городов склонны доказать это весьма недвусмысленно. Однако мы поговорим обо всем в воскресенье и мистер N не будет вознесен на вершину славы.

Любящий Вас.

193

МИССИС ПРАЙС

Девоншир-террас, 1,

Йорк-гейт, Риджент-парк,

31 марта 1848 г.

Сударыня!

С сожалением должен сообщить Вам, что ничем не могу содействовать опубликованию Ваших стихотворений.

Хотя это может показаться Вам странным, но тем не менее я не имею никакого влияния на издателей, за исключением тех случаев, когда дело идет о моих собственных произведениях. По-моему, рекомендованные мною рукописи еще ни разу не были приняты даже моими собственными издателями. И я уже много лет воздерживаюсь от такого бесполезного вмешательства – этого требует не только уважение к самому себе, но и простая необходимость: я получаю столько писем вроде Вашего, что, рекомендуй я хотя бы половину рукописей, присылаемых мне в течение года, мои издатели были бы вынуждены только ими и заниматься. Поэтому я таких рукописей не принимаю, будучи твердо убежден, что всякое иное поведение было бы нечестным и непорядочным по отношению к их авторам.

Я не думаю, чтобы Вам удалось найти издателя для Ваших стихотворений. Я готов утверждать, что Вы можете опубликовать их только по подписке или за собственный счет. Они очень милы и женственны, но в тех, которые Вы мне прислали, я не заметил чего-либо нового как по мысли, так и по ее выражению, что могло бы привлечь внимание читателей. Если Вы не откажетесь от плана публикации своего сборника, то, боюсь, обречете себя на горькое разочарование и раскаяние. Убежден, что это не скажется благоприятно на Ваших материальных обстоятельствах, и поэтому советую Вам отказаться от Вашего плана.

Это только мое личное мнение, и я знаю, что вытекающий из него совет очень трудно принять. Однако, поверьте, совет этот я даю Вам из чувства самого искреннего благожелательства.

Ваш покорный слуга.

194

ДЖОРДЖУ ХОГАРТУ

Девоншир-террас,

воскресенье, 2 апреля 1848 г.

Дорогой Хогарт!

Уверяю Вас, я так же чувствителен к похвалам, в искренность которых верю, как и десять лет тому назад, – пожалуй, даже больше. Поэтому Ваше письмо доставило мне большую радость, и я Вас от души за него благодарю.

Признаюсь, я возлагаю большие надежды на "Домби" и твердо верю, что его не забудут и будут читать еще через много лет. Успех он сейчас имеет огромный. С начала и до конца я отдавал ему все свое время и силы, и теперь, расставшись с ним, чувствую себя очень странно. Я собираюсь дать здесь "домбийский обед" во вторник, одиннадцатого числа, в половине седьмого, чтобы отпраздновать завершение романа. Вы придете?

Любящий Вас.

185

СЭРУ ЭДВАРДУ БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ

Девоншир-террас,

понедельник вечером, 10 апреля 1848 г.

Дорогой Бульвер-Литтон,

Должен Вам признаться, я не очень-то верю, что доходы от издания моих книг в Америке послужат на пользу международному авторскому праву. Но я серьезно подумаю над письмом Блэквуда (когда получу его) и обязательно зайду к Вам рассказать, что я решил по этому вопросу, прежде чем стану писать ответ этому светилу севера.

Вот уж много дней я "собираюсь" написать Вам, чтобы поблагодарить за Вашу доброту к членам Главного Театрального Фонда и за Ваше письмецо, но я все ждал, пока до меня дойдет весть, что Вы обосновались в каком-то одном месте. Ваш отзыв о "Битве жизни" очень меня порадовал. Я страшно жалею, что использовал эту тему в такой короткой вещи. Когда я понял все богатство и глубину темы, было уже поздно думать о другой, но я все время чувствовал, что мог бы воплотить ее гораздо полнее, если бы положил ее в основу книги, более значительной по своим размерам.

Я сегодня не принимал участия в деятельности добровольной милиции *, решив, что город и так словно охвачен Эпидемией. Однако я выходил из дому, чтобы посмотреть на ведущиеся приготовления, не вооружившись при этом палкой и не защитив себя ни охранной грамотой, ни удостоверением.

Искренне Ваш.

196

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Девоншир-террас,

суббота, 22 апреля 1848 г.

Дорогой Форстер!

Вчера после обеда я кончил Гольдсмита, прочитав все от первой до последней страницы с величайшим вниманием. Как картина эпохи книга, право, выше всяких похвал. Мне кажется, самая суть всего, что мне приходилось читать об этом времени в мемуарах и романах, выражена чрезвычайно умно и человечно, и к тому же в тысячах случаев совсем по-новому и удивительно верно. Никогда прежде мне так не нравился Джонсон. Трудно предположить, что презрение к Босуэлу * может у кого-либо возрасти, но никогда еще я себе так ясно не представлял Этого человека. Его первое появление – истинный шедевр. Если бы я не знал автора, то сказал бы, что книга написана человеком, необычайно ярко представляющим себе то, о чем он пишет, и обладающим редкой и завидной способностью сообщать свои впечатления другим. Все, что касается Рейнолдса *, очаровательно, а первый рассказ о Литературном клубе и о Боклерке живостью и точностью превосходит все описания, которые мне когда-либо доводилось читать. Эта книга переносит читателя в ту эпоху и воскрешает се так живо и свежо, словно события развертываются в невероятно хорошем театре с самыми талантливыми актерами, каких только знал свет, – или же с подлинными действующими лицами, которые покинули ради этого свои могилы.

Что же касается самого Гольдсмита, его жизни и того, с каким достоинством и благородством его образ раскрывается в его произведениях, без воплей, хныканья или умиленья, – должен сказать, что это великолепно от начала и до конца. И этот мой восторг объясняется отнюдь не моим личным к вам отношением. Насколько мне помнится, я любил и понимал Гольдсмита еще тогда, когда был ребенком. Вначале я немного боялся, что вы захотите во что бы то ни стало обелить его прискорбное легкомыслие; но скоро я забыл этот страх и на каждой странице находил все новые причины восхищаться тонкостью, спокойствием, умеренностью, с помощью которых вы заставляете читателя любить его и восхищаться им с самой его юности; и эти чувства растут не только вместе с ростом его силы, но и его слабостей, что еще лучше.

Я не вполне согласен с Вами в двух мелочах. Во-первых, я очень сомневаюсь в том, так ли уж было бы хорошо, если бы у каждого великого человека был свой Босуэл, ибо я убежден, что двух или, в лучшем случае, трех Босуэлов было бы достаточно, чтобы великие люди принялись изо всех сил лицемерить, вечно разыгрывали бы какую-то роль и, уж во всяком случае, все знаменитые люди оказались бы жертвами недоверчивости и подозрительности. Я легко могу себе представить, как династия Босуэлов прививает обществу лживость и лицемерие и навсегда кладет конец всякой дружбе и доверию. Во-вторых, мне очень не нравится манера (ее, кажется, ввел или, во всяком случае, широко использовал Хаит) выделять курсивом строчки, слова и целые абзацы в цитатах без всякого к тому основания. Это какое-то насилие издателя над читателем, почти даже над самим автором, и меня оно очень раздражает. Даже если бы подобная манера подчеркивания была введена самим автором, на мой взгляд, оно было бы очень неприятно. Оно так не вяжется, скажем, со скромной, тихой, безмятежной красотой "Покинутой деревни" *, что я, пожалуй, предпочел бы слушать, как эти строки выкрикивает "городской глашатай". Подобная манера всегда напоминает мне человека, который, любуясь красивым видом, думает не столько о его красоте, сколько о том, как он о ней расскажет.

Рисуя в заключении третьей книги (удивительные строки!), как Гольдсмит сидит у окна, глядя на деревья Темпла, вы упоминаете "сероглазых" грачей. Вы уверены, что они "сероглазые"? Глаза ворона черны как ночь и блестящи, и, по-моему, такими же должны быть и глаза грача, если только свет не бьет в них прямо.

Я приберег для заключения (только я не собираюсь быть особенно красноречивым, потому что для меня все это очень серьезно) восхитительный гимн литературному труду, которым проникнута вся книга. Это просто великолепно. По моему убеждению, еще не было создано книги, не было сказано и сделано в поддержку достоинства и чести литературы ничего, что было бы хоть вполовину так убедительно, как "Жизнь и приключения Оливера Гольдсмита" Джона Форстера.

Всякий, кто согласен скромно считать литературу своей профессией и не находит нужным делать вид, будто как-то иначе зарабатывает на жизнь, обязан Вам вечной благодарностью. Когда Вы еще только работали над своей книгой, я часто говорил об этом всюду, не сомневаясь, что так оно и будет. И я буду повторять о долге благодарности Вам (хотя повторять это не будет нужды), пока у меня хватит упрямства и настойчивости убеждать людей. И, наконец, я буду энергично спорить, если услышу, что Вашу книгу сравнивают с босуэловской, ибо я утверждаю, что глупо взвешивать на одних весах книгу, пусть забавную и любопытную, которую писал безмозглый светский бездельник, с книгой, так великолепно и обстоятельно рисующей характеры прославленных людей, населяющих ее страницы,

Дорогой Форстер, не могу выразить, как я горжусь тем, что Вы сделали, и как я тронут, что книга эта так мило связана со мной. Проглядывая свое письмо, я чувствую, что не сказал и сотой доли того, что думаю, и все же, если я его перепишу, то ничего не сумею добавить, потому что не нахожу выражений для своих мыслей. Я могу только пожелать для своей собственной посмертной славы такого же биографа и такого же критика. И я снова торжественно повторяю, что английская литература еще никогда не имела и, возможно, никогда не будет иметь такого защитника, каким Вы показали себя в этой книге.

Любящий Вас.

197

Д. М. МОЙРУ *

Лондон, Девоншир-террас,

Йорк-гейт, Риджент-парк,

17 июня 1848 г.

Дорогой Мойр!

Стоит мне взглянуть на Ваше письмо, на дату "18 февраля", которой оно помечено, и я так краснею, что, будь Вы рядом, Вам пришлось бы спасать меня от апоплексии. Однако со времени его получения я был постоянно занят чем-то неотложным, и хотя вспоминал о нем почти каждый день, никак не мог взять в руки перо, чтобы написать ответ.

Я замышлял этот ответ чудовищно длинным! Однако никогда не позволю себе больше предаваться таким мечтам, ибо они обязательно приводят к бесконечным проволочкам, и вот теперь я пишу ответ, который никак не назовешь чудовищно длинным.

Ваш милый рассказ о Вашей семье и о Вашей жизни был мне чрезвычайно интересен. И хотя я негодую на все, что мешает Вам посвящать Ваш талант литературе, даже я не испытываю сожаления: так превосходно занято Ваше время.

Моя старшая дочь почти вдвое моложе Вашей, и у нее есть сестра и пятеро братьев – нечто вроде маленькой лесенки, нижней ступеньке которой исполнился год. Они все здоровы, благонравны и счастливы. Я не богат, так как с самого начала все огромные расходы, неизбежные при моем положении, нес я один, а львиная доля огромных доходов пожиралась книгопродавцами. Но за последние три года я все это изменил, вернув себе авторское право на половину моих книг – право, уступленное мною прежде, чем я узнал, чего оно стоит, – и на несколько тысяч фунтов (чтобы их пересчитать, хватит пальцев на одной руке) обогнав мир. Наибольшего успеха я достиг с "Домби". Хотя литература как профессия не пользуется в Англии официальным признанием, должен сказать, что, судя по тому приему, который оказывало мне общество, положение ее весьма почетно и независимо. Я пришел к заключению, что, не претендуя на какие-то особые права, неизменно требовать к ней уважения, как к достойному призванию и единственному источнику средств существования писателя, значит поступать правильно и обеспечивать к себе достаточно почетное отношение. В каких бы глухих уголках Англии я ни оказывался, я всегда обнаруживал, что люди, прежде мне неизвестные, не только меня знают, но и питают ко мне дружеские чувства. И это делает меня истинно счастливым и кажется мне самым лучшим из всего, что я получаю от своей профессии.

Такое отношение меня так трогает, что я не могу не рассказать Вам об одном характерном случае. Несколько недель назад я был в Лидсе по тому же делу, которое привело меня в Глазго. По окончании собрания присутствующие без конца рукоплескали, а когда они уже успокаивались и я собрался было уйти, какой-то господин на эстраде горячо потребовал "еще одного ура в честь создателя маленькой Нелл". Вернувшись в гостиницу, я спросил у хозяйки, не лишился ли этот господин сына или дочки. Она подтвердила, что он недавно потерял малютку дочь и с тех пор эта повесть служит ему постоянным утешением. Бедный Бэзил Холл потерял маленького сына, которого нежно любил, – мне кажется, именно это и было причиной его безумия, – и где бы он после этого ни был, он писал мне о тайной тоске, снедавшей его сердце, и неизменно упоминал при этом все тот же роман. Вот так! Написав столько о себе, я начинаю бояться, что Вы раскаетесь в своем доверии ко мне. И все же, перечитав Ваше письмо еще раз, я нахожу мои излияния настолько естественными, что, просматривая их, не проявляю никаких симптомов близкой апоплексии.

В середине июля я думаю побывать в Глазго и Эдинбурге. Любительская труппа, которой я руковожу, собирается дать там несколько спектаклей в пользу Шеридана Ноулса, так как он весьма в этом нуждается. В моем распоряжении будет очень мало времени, но я все-таки надеюсь повидать Вас и надеюсь, что и Вы сможете повидать всех нас.

В Лондоне нет ничего нового. Порой нас пугают всякими слухами и страхами о чартистах, но я сильно подозреваю, что чаще всего их распускает само правительство для каких-то своих целей, лучше кого бы то ни было зная, как мало они обоснованны. Читали ли Вы форстеровского "Гольдсмита"? Не правда ли, прекрасная книга? Когда в Масселберге и его окрестностях совсем исчезнут больные? Вот тогда-то мы вместе выкурим по сигаре на крыше св. Павла. Если осенью – тем лучше, когда она

...пройдет в наряде ярком

Величественной поступью, в венке

Из листьев виноградных и колосьев,

как пишет один малоизвестный поэт.

Миссис Диккенс кланяется миссис Мойр и Вам. А я остаюсь, дорогой Мойр, искренне любящий Вас друг.

198

МИССИС УОТСОН

Девоншир-террас, 1, Риджент-парк,

27 июля 1848 г.

Дорогая миссис Уотсон!

Я думал побывать в Рокингеме уже давным-давно. Словно столетие миновало с тех пор, как, попирая сапогами сцену Хеймаркетского театра, я увидел, что Вы вошли в ложу бельэтажа и сверху вниз посмотрели на присмиревшего Бобадила. С тех пор я получал от Вас милейшие записочки и превосходнейшую дичь, но так и не узрел рокингемских цветов, а они, возможно, уже увядают!

Но ведь мы играли в Манчестере, Ливерпуле, Бирмингеме, Эдинбурге и Глазго, и все эти хлопоты – а также куда более тяжкий и серьезный долг ежедневно навещать в Хорнси умирающую сестру – так меня замучили, что у меня не было даже спокойного часа, не говоря уже о целой неделе. Но моя театральная деятельность не будет давать мне полного счастья до тех пор, пока Вы не увидите меня во французской пьесе "Пресыщенный", – этой французской пьесе в английской переделке, которая в прошлый четверг совсем свела с ума Глазго; так же как и в своей частной жизни я не обрету полного счастья, пока снова не побываю в Рокингеме. Когда произойдет первое, известно только богу. А второе случится, когда придет конец ноябрьским туманам и сырости. Ведь я сейчас уезжаю в Бродстэрс, чтобы гулять по берегу моря (а почему бы Вам не привезти туда Ваших розовощеких детишек?) и обдумывать, что приготовить к рождеству! И мне сразу придет в голову нужная тема. Я обязательно приеду к Вам прочесть эту повесть до того, как она будет напечатана. Договорились? Бывали ли Вы в Швейцарии? Сейчас мне кажется, что я там никогда не бывал. Теперь те дни представляются сном. Порой я сомневаюсь, что когда-то спорил там с Холдимэндом, пил глинтвейн на Сен-Бернарском перевале или веселился у его подножья в обществе тех, кто так пришелся мне по душе; что я был весел и счастлив в долине Женевского озера и однажды вечером увидел, как Вы (мы еще не были тогда знакомы) идете под Зелеными деревьями возле Элизе рука об руку с господином в белой шляпе. Я убежден, что все – чистая иллюзия. Но мне очень хотелось бы отправиться куда-нибудь, чтобы снова пережить все это. Не знаю почему, но мир грез, в котором мне суждено обитать, странно воздействует на настоящий мир, делая его дорогим для моего сердца именно благодаря подобным воспоминаниям. Порой они навевают на меня грусть, особенно когда (как сейчас эти вереницы лиц, на которые я недавно смотрел – таких веселых, оживленных, сосредоточенных) исчезали подобно призракам. Все это для меня как страшная мораль к басне жизни.

Кэт посылает Вам сердечный привет, к которому, конечно, присоединилась бы и Джорджина, но она уже уехала с детьми в Бродстэрс. Мы, вероятно, уедем туда утром в субботу, но это зависит от моей бедной сестры. Прошу Вас, передайте от меня самый горячий привет Уотсону, и скажите, что я всегда его помню. Я собирался написать Вам письмо, но, право, не знаю, что у меня получилось. Даже не подберешь названия. И поэтому, если Вы допустите, чтобы я задолжал Вам одно письмо, я заглажу свой долг у моря по первому же требованию.

Здесь, как и повсюду, Ваш покорнейший слуга.

199

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Брайтон

...Если бы Вы только слышали проклятия и вопли этой пары! * Если бы Вы видели, как сумасшедший выбросил врача и сиделку в коридор, чуть их не убив, как мы с Личем кинулись спасать доктора, как наши супруги не пускали нас, как доктор совсем побелел от страха, как к нему на помощь явились три других врача, – эту атмосферу миссис Гэмп, смирительных рубашек, хлопочущих друзей и слуг, Вы бы сказали, что все это вполне меня достойно и в моем духе...

Стоит туман, но вчера погода была восхитительная. У меня в мозгу прилив всяческих имен – но пока, впрочем, ничего подходящего нет...

200

МИСС КУТС

Девоншир-террас,

29 марта 1849 г.

...Я знаю, что Вы не обвините меня в злоупотреблении Вашей добротой, а потому не стану более извиняться за свою просьбу.

Если Вы решите оказать помощь людям, о нужде которых я недавно узнал, то могу поручиться, что они будут достойны этой помощи. Надо помочь семье внука того самого Генри Гольдсмита, которому Оливер посвятил своего "Путешественника" и который считается прототипом мистера Примроза в "Векфильдском священнике" – книге, которая, скажу не преувеличивая, пожалуй, принесла больше добра и наставила на путь истинный больше людей, чем любое другое литературное произведение.

У этого внука есть шесть сыновей и дочь. Хотя доход его никогда не превышал двухсот фунтов в год, а большую часть его жизни достигал всего ста шестидесяти фунтов годовых, он сумел дать им всем (тем, кто уже вырос) хорошее образование, найти двум из них место на кораблях, а одного устроить в морское училище. Сам он – лейтенант военного флота и сейчас командует таможенным крейсером, однако расходы на содержание семьи и особенно долг в пятьдесят фунтов, занятых, чтобы обеспечить одного из старших сыновей всем необходимым, поставили его в очень затруднительное положение; если он не сумеет расплатиться, ему грозит увольнение со службы.

Я получил письмо от его жены – очень скромное и трогательное, которое убеждает меня в том, что с помощью мизерной суммы можно спасти доброе имя весьма достойного человека. Собрать деньги по подписке среди литераторов вот единственное, что пришло мне в голову для того, чтобы собрать всю сумму (если будет меньше, это, как я понимаю, не принесет ему никакой пользы), и если Вы сочтете возможным принять в этом участие, я буду Вам весьма признателен.

201

КЛАРКСОНУ СТЭНФИЛДУ

Девоншир-террас,

25 мая 1849 г.

Дорогой Стэнфилд!

Нет, нет и еще раз нет! Кровь и смерть! Безумие и хаос! Любая из натур – но не все в целом. О блаженная звезда рассвета, да из чего я, по-вашему, сделан, чтобы передавать от имени кого бы то ни было такую свинскую, телячью, ослиную, бесовскую просьбу?!

Мой друг говорит мне: "Не осведомитесь ли Вы у Вашего друга мистера Стэнфилда, какова будет плата за такую вот малюсенькую картинку, чтобы, случись она мне по карману, я мог бы ею обзавестись?" Я говорю ему: "Осведомлюсь". Он говорит: "Не укажете ли Вы, что мне хотелось бы послужить одной из натур?" Я говорю: "Укажу".