Текст книги "Большой секс в маленьком городе"
Автор книги: Чарльз Дэвис
Жанр:
Короткие любовные романы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
– Я вас слушаю, – сказал я.
Он наморщил нос и стал хлопать себя по карманам, пока не нашел носовой платок.
– Ужасная вонь. Что же они с вами сделали?
– Нет, это мой нормальный запах. То есть в последнее время.
– Ужасная, – повторил он сквозь платок. – Вы бы одеколоном пользовались, что ли. Современные ароматы маскируют большинство телесных запахов. Моя жена… – Он резко замолчал и рассеянно потрогал пальцем синяк. – О чем я говорил? – сказал он, овладевая собой.
– О вашей методичке.
– Ах да. Американцы, они умные. Они разработали программу обучения на магистерскую степень по управлению бизнесом для людей в моем необычном положении. У меня был урок по финансам. На магистра по СЗМР. Это моя специализация, понимаете. Специализированное Знание Местных Реалий. Мой преподаватель говорит, что на это есть спрос.
Он помолчал, но я не мог придумать никакого ответа, кроме того, что академики нашли интересный иносказательный подход к тому, что обычно называется взятками, и решил, что разговор о взятках – это вовсе не то, чего требует ситуация. Видимо, чувствуя мое неодобрение – абсолютно воображаемое, – ГШ попытался оправдаться.
– Понимаете, это все жена, – сказал он, снова щупая глаз. – Она великая женщина. По-настоящему великая. И очень требовательная. Точно. Именно что требовательная. Она все время от меня что-то требует.
– Я очень рад за вас, – сказал я, довольный, что могу опять вступить в разговор. – Думаю, каждый мужчина стремится к тому, чтобы великая женщина много требовала от него.
– По-моему, вы не понимаете.
– Прекрасно понимаю, – настаивал я, – правда-правда.
– Нет! Я вам говорю, ничего вы не понимаете. Никто не понимает. Никто меня не понимает. Никто не знает, что мне приходится выносить. Проблема в том… – Он ошибочно убрал носовой платок от носа, чтобы вытереть лоб, но быстро вернул его на место. – Понимаете, я должен много зарабатывать, чтобы финансировать эту самую великую женщину. Это тяжелое бремя. Вы даже не представляете, насколько это тяжелое бремя. – Он явно не помнил меня по Большой Кровати Радости, что, в общем, и к лучшему. Вряд ли его воодушевил бы образ, который вызвали у меня в уме его слова. – Меня никто не ценит, – заключил он траурным тоном.
– По-моему, вы слишком уж строго к себе относитесь, – участливо сказал я. – Я вас ценю. Я вас очень сильно ценю.
– Вы просто так говорите, – обидчиво буркнул он.
– Нет, честно. Правда, ценю.
– Вы только так говорите, потому что если не скажете, то мои люди разделают вас и по-английски, и по-американски. Никто здесь честно со мной не говорит. Кругом одни холуи и подхалимы. Никто не скажет мне в лицо, что думает на самом деле. Во всяком случае, сначала.
– Можете рассчитывать на меня, – сказал я слабым голосом.
– На вас? – презрительно бросил он. – Это вы-то скажете, что думаете? Что ненавидите меня? Что я подлый и порочный диктатор? Что от моего морального разложения уже ангелам тошно? Скажете, что ждете не дождетесь, пока меня свергнут? Что хотите видеть, как я качаюсь на виселице?
– Ну, только если вы уверены, что вам хочется это слышать, – пролепетал я.
– Ха!
От этого «ха» у меня чуть не случился сердечный приступ, оно прозвучало почти как выстрел.
– Ха? – шепотом повторил я.
– Да, ха. Все вы одинаковы. Никто не говорит со мной начистоту. Я так одинок. Никто не знает, как я одинок. Никто не знает, что такое быть Пожизненным Президентом. Никто не знает, что мне приходится выносить. Никто! Никто!
Он стал тереть глаза, но наполнявшая камеру обонятельная катастрофа вскоре положила этому конец. Мой запах даже мне самому стал казаться слишком уж крепким в отдалении от моих благоуханных денежных пачек.
– А вам, кстати, блюз не нравится? – спросил я, искренне заинтересованный.
Его слезы тут же высохли, и он уставился на меня с явным подозрением.
– БЛЮС? – резко спросил он. – Какой такой БЛЮС? Какой-нибудь Бестолковый Либеральный Юношеский Союз? Не люблю я аббревиатуры. И союзы. Где он заседает, кто им руководит? Я их всех по-английски отделаю. Как вы считаете, они все в эту камеру поместятся?
– Нет, я имел в виду музыку. Блюз. Никто не знает, как мне тяжело, ну и прочее.
– Музыка? Ха! – Мне очень хотелось, чтобы он перестал это говорить. – У меня нет времени на музыку. Я несу на себе государственное бремя. А оно очень тяжелое. Моя жена… моя жена… – застонал он, и его плечи обвисли. Мадам ПП явно набрала еще несколько лишних фунтов с тех пор, как я ее видел, по крайней мере в своих запросах, если не в толщине. – Только она говорит со мной начистоту. Она все время говорит: «Сейчас я тебе скажу пару ласковых». И говорит. Она постоянно говорит мне пару ласковых. Просто постоянно.
– Ну, надо быть благодарным за приятные мелочи, – сказал я, но он как будто не услышал.
– Она никогда не останавливается. И говорит очень громко. Такая громкая женщина, вы не представляете. И мне за это приходится платить. За честную и откровенную жену, которая говорит пару ласковых… как будто стреляет.
– Стреляет, вы говорите?
– Ну да, стреляет, – подтвердил он, потом мгновение колебался, но посмотрел на меня и хитро добавил: – Прямо-таки расстреливает.
По крайней мере, тетя Долорес была бы довольна. Ничто ее не радует так, как хорошие похороны, и мне всегда казалось, что мои будут ей особенно приятны.
– Никто не знает, как я много работаю, чтобы обеспечить моей жене тот образ жизни, к которому она хочет привыкнуть. Ее пара ласковых обходится очень дорого. Я днем и ночью ломаю голову, как бы мне вывернуться.
– Конечно, это очень трудно, – сказал я, торопясь его успокоить. Учитывая мои своеобразные обстоятельства, мне совсем не хотелось говорить о том, как что-то ломают и выворачивают. – Наверняка это для вас очень тяжело.
– Что? Что вы сказали?
– Я сказал, наверняка это для вас очень тяжело. И жена… и все остальное.
– Что вы об этом знаете?! – рявкнул он, разглядывая меня со все возрастающим недоверием.
– Ничего. Совсем ничего. Я просто… вы же сами сказали… Я хочу сказать, ваш президентский пост. Наверняка это… очень сложное дело. Я вам правда сочувствую. Правда-правда.
– Правда? – Для ПП это явно было что-то новое. – Серьезно?
– Так серьезно, что вы даже представить себе не можете, – убежденно сказал я.
– Тогда вы понимаете, почему мне приходится изучать эти вопросы в моей «методичке»? Исследовательский практикум. Знаете, это все очень секретные документы. Совершенно необходимые для моих исследований. И очень дорогие. Очень дорогие, очень необходимые и очень секретные. Не для чужих глаз. Не для журналистов, например… если сказать первое, что приходит в голову… Вы же понимаете, да?
– Конечно, понимаю, – сказал я. Если это приходит ему в голову, а не мне, то пусть говорит что угодно. – Я с радостью верну вам любые необходимые для ваших занятий документы, которые я мог невольно, совершенно случайно и непредумышленно забрать. И еще позвольте мне выразить глубокое сожаление этим происшествием с собаками, но это был чистый несчастный случай. Не может быть и речи, что кто-то против вас злоумышлял. Я вас уверяю, мне бы и в голову не пришло препятствовать вашему проезду.
Сначала он как будто был озадачен, словно бремя коррупционных исследований и подкаблучного существования ослабило его память, но потом его лицо просияло.
– А, вы об этом! Даже не берите в голову. Все кончилось очень хорошо. Дипломаты очень смущены и выражают готовность посодействовать нам в нескольких проектиках, если только в прессу не просочатся сведения об их собаках. Мне кажется, это может плохо сказаться на их карьере. Знаете, жуткая вещь – эта пресса.
– Не сомневаюсь, – сказал я, а душа у меня ушла в пятки. Говорить о прессе было ничуть не приятнее, чем о выворачивании и ломке.
– Во всяком случае, у меня-то с прессой все в порядке, – добавил он, как будто уступая по какому-то ключевому вопросу дискуссии.
– Я вам верю, – поспешно сказал я. – Демонстрации не требуется.
– Демонстрации? Кто это еще устраивает демонстрации? Опять этот БЛЮС? Я им устрою. Они у меня попляшут и по-английски, и по-американски! Разделаю, как бифштекс, а потом поджарю, как гамбургер. Не люблю я демонстрантов. Возмутительные типы.
– Никто не устраивает демонстраций. Во всяком случае, здесь. Во всяком случае, я. Мы вообще-то говорили о прессе.
– Ах, о прессе! Да, у меня-то с прессой все в порядке. Она понимает свой долг. Но вот эти иностранные журналисты… Суют нос куда не надо, пишут всякие гадости о кристально чистых людях, которые не желают, чтобы о них писали гадости. Знаете, никакой личной жизни.
– О, это ужасные люди! – выдохнул я, чуть не в истерике от радости. – Спасибо. Спасибо вам огромное.
Я дернулся вперед, целясь поцелуем в его ботинки, но он поспешно отскочил.
– Я рад, что вы понимаете. Значит, вы могли бы вернуть мне тот документ…
– Непременно, – выпалил я. – Немедленно.
Я так и сделал сразу же, как только меня выпустили. Если бы у меня было время поразмыслить о своем положении, я бы ни за что не подумал, что все может так хорошо закончиться. Но, как видно, мое сочувствие к незавидному положению деспота-подкаблучника и готовность вернуть его список с расчетом подкупов побудили ПП к акту милосердия, и меня освободили в тот же день. Больше того, вернувшись на службу, я с изумлением обнаружил, что за время отсутствия меня повысили. ПП, довольный тем, что я дал ему рычаг для давления на дипломатов, приказал продвинуть меня по карьерной лестнице. Я по-прежнему скромный клерк, но уже не такой скромный, как раньше.
Естественно, я уже не делал вылазок на территорию свободного предпринимательства и довольно резко отшивал тех дипломатов, которые впоследствии наводили справки о «Веселом собачнике». Выгуливать собак – это слишком ненадежный способ обогатиться. И вообще, кому нужно это богатство? Достаточно приятно пахнуть и мало работать, наслаждаться солнцем, веселиться с друзьями, вкусно есть и без труда входить в Дом Низких Женщин – если, конечно, такие развлечения вас интересуют. Чума на ваши деньги! Я счастлив сам по себе, когда просто гуляю с собакой – то есть со своей единственной собакой.
«Счастливая долина»
Когда тетя Долорес силой пробилась на место заведующей хозяйством в пансионате для престарелых «Счастливая долина», меня немного встревожила судьба его обитателей. Пожилые люди немощны, даже если они богаты, и мне думалось, что навлекать на них тетю Долорес значило омрачить их последние годы. Однако я оказался совершенно не готов к тем последствиям, которые ее назначение имело для моего собственного душевного спокойствия.
Пожалуй, вы думаете, зачем вообще на Санта-Маргарите-и-Лос-Монхес устроили «Счастливую долину». Если вы когда-нибудь бывали у нас на острове, вы наверняка заметили, что у нас повсюду преобладает праздношатающаяся молодежь. У нас не так много старых маргамонхийцев, а тех, кто успел состариться, во-первых, недостаточно, а во-вторых, не затащишь в гериатрическое гетто, согнав с насиженного места. Я не знаю, как там у нас обстоят дела со средней продолжительностью жизни, но в любом случае она не имеет прямого отношения к делу. Маргамонхийцы слишком любят жизнь, чтобы зря терять время, пока она продолжается, и, как правило, просто живут, как живется, пока не умирают, до конца оставаясь неотъемлемой частью общества. Но «Счастливая долина» предназначалась не для маргамонхийцев.
«Счастливую долину» построили для иностранцев из сильноразвитого мира, которые всю жизнь провели в трудах в сфере обслуживания и им достало прозорливости, чтобы делать ежегодные взносы в страхование жизни. Желая прибрать к рукам выплаченные ими денежки, консорциум страховых компаний выкупил несколько сотен акров маргамонхийского леса, вырубил деревья, возвел забор и открыл курорт, где пенсионеры могли потратить последние годы и оставшиеся средства, греясь на солнце, играя в гольф и пользуясь услугами команды профессионалов по уходу.
Впервые «Счастливая долина» вторглась в мою жизнь в один прекрасный день, когда я по стечению обстоятельств находился на службе. Я сидел и рассматривал довольно примечательное пятно от воды на стене, как вдруг с удивлением увидел, что кто-то входит ко мне в дверь. По правде сказать, я прямо-таки застыл от изумления. Как скажет любой, кто пытался добиться чего-то от маргамонхийского госаппарата, в основе системы лежит такой запутанный лабиринт процедур, что никто, будучи в здравом уме, добровольно не войдет ни в какой бюрократический кабинет. Следовательно, передо мной стоял опасный безумец, и этот вывод подтверждала его одежда: черная кожаная куртка (что при нашей жаре уже было явным проявлением сумасшествия), черная кожаная шляпа «пирожком» и черные гнутые солнечные очки. Он представился агентом разведки ПП. Я все сказал.
– Вы знакомы с комплексом «Счастливая долина», – сказал он.
– Я бы не сказал, что хорошо знаком, – ответил я и только потом понял, что это не вопрос.
– Вы знакомы с комплексом «Счастливая долина», – повторил он. – Наша новая Система Наблюдения За Приезжими обнаружила необычную активность в этом районе. Это весьма тревожно, вы согласны.
– Да?
– Согласны.
– Что ж, если вы настаиваете. Но ведь даже старики имеют право порезвиться, если хотят, не правда ли?
– Это не человеческая активность, – сказал он.
– Вы же не хотите сказать, что туда пробрались Мальчики? – сказал я, всерьез обеспокоенный.
– Мальчики?
– Мои двоюродные братья.
Кто-то резко вдохнул. Меня настолько взволновала мысль о том, что Мальчики терроризируют пансионат для престарелых, что я совсем не понял, кто это вздохнул, он или я, но у него был достаточно ошеломленный вид, чтобы вздох мог исходить от него.
– Я сказал, что это весьма тревожно, – повторил он. – А не то, что это общегосударственное бедствие. Мы зарегистрировали там электронную активность.
– Гольф-кары? – высказал я догадку, торопясь угодить человеку, который мог носить в жару черную кожаную куртку и шляпу, не проливая при этом ни капли пота. – Транзисторные радиоприемники? Фены? Телевизоры? Вы же знаете, там живут богатеи.
– Конечно знаю! Это моя работа. Я же из разведки. Вас никто не просит говорить мне, что я знаю. Я сам могу попросить себя сказать мне, что я знаю. Что знаю, то знаю. Я знаю, что там живут богатеи. Именно потому, что они богатеи, мы не можем их выслать.
– А зачем их высылать? – спросил я.
Наступило долгое молчание, потом он сказал:
– Из-за Пожизненного Президента.
Коротко, но ясно. Там, где дело касается ПП, можно ожидать чего угодно. Однако мой информатор еще не закончил.
– ПП очень обеспокоен. Он считает, что кто-то в «Счастливой долине» использует такое же устройство, чтобы шпионить за нами.
– Почему же он так считает? – вслух подумал я.
– Да потому что мы за ними шпионим, почему же еще!
– Да-да, конечно, – торопливо сказал я, чтобы его успокоить.
– Раз мы за ними шпионим, значит, они наверняка шпионят за нами. Это очень тревожно.
– Но зачем мы за ними шпионим? – спросил я, хотя интуиция просила меня этого не делать.
– Потому что они шпионят за нами, я же сказал.
– А они зачем шпионят за нами?
– Потому что мы… Слушайте, это вас не касается.
– Тогда зачем мы об этом говорим?
– Разумеется, потому, что вы должны знать.
– Но если это меня не касается, зачем мне…
– Хватит! – заорал он. – Вы что, умника строите из себя?
– Нет-нет, совсем наоборот.
– Я вас не прошу строить из себя умника. Я из разведки. Я сам могу умника состроить. Я, знаете ли, был в Америке.
– Не сомневаюсь. Просто я запутался. То есть, понимаете, я сижу, смотрю в стену, тут приходите вы и говорите, что в «Счастливой долине» шпионят за нами, потому что мы шпионим за ними, потому что они шпионят за нами, и что это меня не касается, но я должен знать. Я вообще ничего не понимаю.
– Слушайте, вы, – сказал он, перегибаясь через стол и толкая меня в грудь толстым пальцем, толщиной, по моим ощущениям, примерно в три с половиной дюйма. – Мне не нужна головная боль.
Мне показалось, что он не искренен. Он походил на человека, который нарывается на головную боль. Я подумал, не дать ли ему адрес тети Долорес, но решил, что момент неподходящий.
– Ваше задание, – сказал он, – в том случае, если вы согласитесь его выполнить, состоит в том, чтобы проникнуть в «Счастливую долину» и выяснить, что там происходит.
– В каком смысле мое задание? Я простой клерк, я ничего не делаю. Во всяком случае, никаких заданий. Это же ваша работа или как?
Очень медленно он снял шляпу и опустил очки, чтобы показать изуродованное лицо.
– Как вы думаете, я могу проникнуть в интернат для престарелых иностранцев?
– Ладно, – поспешно сказал я. – Я понимаю. Можете опять надеть очки. Прошу вас. Но какое отношение имею к этому я? Я не шпион, я никто, я мелкий… мелкий… Вот видите? Я такой мелкий, что для меня нет даже подходящего слова.
– Именно так, – сказал он. – Нам нужен ноль без палочки, настолько безобидный, вежливый, незаметный, скучный, безвредный, лишенный особых примет, что его никогда бы ни в чем не заподозрили. И этот кто-то – вы.
– Большое спасибо. Но наверняка есть и другие такие люди.
– Но не те, кто работает в госаппарате. И не те, чье хладнокровие в Большом Зале Народа произвело впечатление на Пожизненного Президента. И не те, у которых тети работают в «Счастливой долине» и могут предоставить им прикрытие.
Мне чуть не стало дурно от того, что он сказал. Не стоит высказывать вслух мысль о том, чтобы тетя Долорес кого-то прикрывала, даже если ты человек с изуродованным лицом.
– А Мальчики? – предложил я почти безнадежно. – Они военные, да и тетя Долорес скорее прикроет их, чем меня.
Он приснял очки.
– Ладно. Конечно, им трудно смешаться с толпой. Но… – Оставалась последняя тень надежды. – Вы сказали «если», я не ослышался? Мое задание, если я соглашусь его выполнить? Я точно это помню.
Он вообще снял очки.
– Когда начинать? – сказал я.
Первого же дня мне хватило, чтобы убедиться в том, что «Счастливая долина» и не счастливая, и не долина. Во-первых, конечно, это была равнина, как я и указал старосте по имени Джефф, который показывал мне окрестности. Это был дородный мужчина в переходном из среднего в старший возрасте, и мое наблюдение о том, что «долины» без гор не бывает, он воспринял недоброжелательно.
– Не очень конструктивный взгляд, – сказал он, надувая грудь, которая могла вдохнуть троих таких, как я. – Мы в «Счастливой долине» предпочитаем смотреть на жизнь с оптимизмом, правда, Барри? – И он опустил мускулистую руку на плечо старика в голубом спортивном костюме, пробегавшего мимо трусцой.
Барри споткнулся, но выпрямился и продолжал бег на месте.
– Так точно, капитан, – бодро подтвердил он, но, кажется, не от чистого сердца.
– Именно так, – сказал Джефф, хлопая Барри по спине и отправляя его в путь чуть быстрее, чем он бежал до того. – Голову выше! Грудь колесом! – крикнул он вслед старику. – Старость – вторая молодость, вот наш девиз. Позитив, оптимизм, флаг в руки и вперед – вот наш образ мысли. Вот что не дает этим людям сидеть на месте.
– У вас, случайно, в штате нет доктора Панглосса [11]11
Панглосс – персонаж из повести Вольтера «Кандид», которому свойствен беспочвенный оптимизм.
[Закрыть]? – осведомился я.
– Нет. У нас как-то работал доктор Панджит, но он постоянно говорил клиентам, что они «уже поправляются» и «не принимайте близко к сердцу». Нам такое пораженчество тут не нужно. Здоровый дух в здоровом теле – вот наша цель, а здоровое тело – это активное тело… Выше колени, дамы!
Стайка старушек захихикала и удвоила амплитуду аэродинамической составляющей своей аэробики. Так и продолжался наш обход, вдоль поля для гольфа, вокруг бассейна, через спортзал, мимо спортивных площадок и, наконец, к месту моей работы в «Запретной земле».
Безусловно, в «Счастливой долине» царило большое оживление. Старики подавали, отбивали, бросали взад-вперед шары и мячи разных размеров, стаи гольфистов в цветных комбинезонах тряслись на своих гольф-карах, шлепали в искусственных прудах и ковырялись в ямах с песком. В спортзале ряды пенсионеров потели на вело– и гребных тренажерах, на беговых дорожках, состязаясь с мудреным оборудованием, созданным для того, чтобы воспроизводить те тяжелые усилия, которых, насколько я понимаю, человечество старалось избежать с тех пор, как начало кидаться камнями в спящих мастодонтов.
– Да, – сказал Джефф с видом глубокого удовлетворения, когда наш обход подошел к концу и мы повернули к «Запретной земле», – мы в «Счастливой долине» стараемся на все смотреть с оптимизмом.
Кажется, ключевым словом у них было «старание». Обязательным было радостное выражение лица, и там во множестве присутствовали такие Джеффы – сотрудники, называвшиеся «реаниматорами» и отвечавшие за его обеспечение, и для этого организовывали игры, не давали пансионерам сидеть на месте и придирались ко всем, у кого вид был недостаточно ликующий. Они были противоестественно бодры и абсолютно бессовестны в своей убежденности, что все должны смотреть на жизнь оптимистически, что, по-видимому, являлось для них синонимом занятий спортом.
Естественно, я не рассчитывал, что тетя Долорес познакомит меня с окружением, но вместо этого обратился за помощью к мистеру Бэгвеллу. Как у директора похоронного бюро, у него часто были общие дела с пансионом, где средний возраст обитателей составлял 79 лет, но его недолюбливали и пансионеры (некоторых при виде мистера Бэгвелла мог хватить удар), и персонал, который в принципе неодобрительно смотрел на смерть и к тем, кто имел наглость умереть в «Счастливой долине», относился особенно холодно. Во-первых, они уже больше ничего не оплачивали, так как их взносы прекращались вместе с их жизнью, но, что еще хуже, они больше не участвовали в играх, напоминая остальным, что даже большая игра заканчивается слишком быстро. При такой непопулярности мистеру Бэгвеллу пришлось прибегнуть к услугам ряда подставных лиц, которые представляли его в «Долине», и именно в этом качестве мне удалось проникнуть в пансионат.
В последние недели там умерло необычайное количество людей, поэтому накопилось много бумажной волокиты, а кроме того, я должен был выполнять кое-какую ручную, практическую работу. Ввиду неодобрительного отношения к смертности, стоило кому-то испустить дух, как его тут же нужно было «переиндексировать» (словечко из лексикона менеджера). Это значит убрать тело, вынести все вещи из бунгало и поселить туда другого старичка, прежде чем соседи заметят, что их стало на одного меньше, а этот процесс был чреват потенциальной катастрофой. Мне рассказали случай, когда одного хилого старика нашли в одиннадцать утра сидящим в кресле с закрытыми глазами и отвисшей челюстью. Поскольку в самом разгаре были утренние игры, администрация сделала неизбежный вывод и старика проворно утащили в морг, прежде чем он успел очнуться от своего всего-навсего очень глубокого сна и убедить недоверчивых реаниматоров, что его уже можно отпустить, так как они уже сделали свое дело и ему не терпится попрыгать на батуте. Его отпустили, но об этом случае стало известно, и несколько травмированных им пансионеров организовали дежурство, чтобы спать по очереди и не допустить того, что кого-нибудь из них случайно «переиндексируют» во время сна. Другая неприятность состояла в том, что быстрый круговорот пансионеров мог смутить умы, которые, возможно, и так были не в лучшей форме, и раньше уже бывали случаи, когда старики нуждались в психиатрической помощи после того, как многие их соседи исчезли прямо посреди ночи. Вследствие этого каждому бунгало назначили женское и мужское имя, которые брали новички по прибытии (там даже существовал короткий ритуал вроде крещения, когда на крещаемого брызгали минеральной водой из бутылки), что помогало старожилам не запутаться в именах и создавало приятную иллюзию непрерывности.
Я был очень занят в первые дни, и мне не хватало времени интересоваться загадочными электронными помехами, происхождение которых мне полагалось раскрыть, и тем более чесать языком с тетей Долорес, что не так уж и плохо, потому что у тети Долорес язык крепкий, а я слабый, и кроме того, у меня не было особого желания выслушивать перечень ее Горестей. Я слышал их не один раз и уже привык, но в таких прискорбных обстоятельствах у меня странным образом повысилась чувствительность. Отчасти дело было в том, что мне каждый день приходилось иметь дело со смертью, отчасти в страхе, что, если я быстро не разберусь, что это за помехи, ПП пришлет ко мне Кожаную Шляпу, а отчасти в том, что меня нервировало вынужденное веселье, окружавшее меня со всех сторон. У меня уже сводило скулы от непрерывных улыбок, и я был уверен, что не все жители «Счастливой долины» так счастливы, как хотели показать, и только делали веселый вид, чтобы отвадить реаниматоров. Короче говоря, я был подавлен, и перспектива провести полчаса с тетей Долорес слишком меня пугала, чтобы всерьез о ней задуматься. Пока однажды ночью я не заметил, как она крадется к «Запретной земле».
На самом деле название «Запретная земля» придумал я. Однако те, кто не был обязан бывать там по делу или, так сказать, состоянию здоровья, обходили стороной этот укромный уголок «Счастливой долины» под сенью деревьев, оставленный для тех пансионеров, которые сделали решительный шаг и, говоря языком «Счастливой долины», получили красную карточку. Здесь, вдали от полей для гольфа и теннисных кортов, без лишнего шума хоронили опальных личностей, так как кремация не применялась на том основании, что дым отвлекал бы от непрерывных игр тех клиентов «Долины», которые пока еще не так стремились на тот свет. На этом месте лежало табу страха, а не запрета.
Не скажу, что вид тети Долорес, крадущейся по газону к «Запретной земле», наполнил меня самым кипучим энтузиазмом. Меня и без того уже напрягала ее связь с «Долиной». Прибавьте к этому свидание в непосредственной близости от кладбища, и вы получите сочетание далекое от приятного. Тем не менее, обремененный противным чувством семейной ответственности, я был вынужден последовать за ней и выяснить, что она задумала.
Стояла теплая ночь, но, пока я шел за тетей Долорес мимо корпуса реаниматоров (расположенного таким образом, чтобы загораживать домики пансионеров от лязга лопат), меня проняла сильная дрожь. До тех пор я не знал, что такое сильная дрожь, но то леденящее чувство, которое я испытывал, явно не относилось к слабым. Дрожь начиналась где-то прямо во внутренностях и с невыносимым бесстыдством ерзала в моем пищеварительном тракте.
По целеустремленности ее походки было ясно, что тетя Долорес вышла не просто на полночную прогулку, да и ошибиться относительно ее цели тоже было трудно. Она направлялась на кладбище, и вовсе не в переносном смысле. Мне страшно хотелось очутиться где-нибудь в другом месте, подальше от того, чем она собиралась заниматься на кладбище, что бы это ни было, но я не отступал, мечтая, чтобы у меня в животе стало тепло. Но бесполезно.
На кладбище горели факелы, поблескивая сквозь деревья, словно крохотные глазки. Тетя Долорес выступила на открытое место, и с десяток фигур вышли вперед, чтобы приветствовать ее. Они коротко присели, в чем я не сразу распознал преклонение колен, которое это движение и означало. На самом деле на колени никто не встал, поскольку, несмотря на чрезмерные тренировки, или, может быть, как раз из-за них, никто из собравшихся не обладал достаточной для коленопреклонения гибкостью. Все это были жители «Счастливой долины».
Тетя Долорес подошла к невысокому возвышению, подпертому плитой черного мрамора – коллективной надгробной плитой, так как отдельные надгробия для уже неплатежеспособных и неспортивных обитателей этого уголка «Долины» считались экстравагантной безвкусицей. Водрузившись на подмостки, тетя Долорес повернулась и поприветствовала тайное собрание.
– Смерть да будет с вами! – провозгласила она.
– Смерть да будет с тобой! – хором повторили присутствующие.
– Мы снова собрались в этом торжественном месте, – сказала она, – дабы почтить вечные истины.
Последовал неразборчивый, но по тону одобрительный ответ.
– Эти, там, – презрительно сказала она, махнув рукой на служебные помещения, – делают вид, что жизнь полна радости.
Над толпой пронеслось шипение, и я почувствовал приступ тоски.
– Но мы с вами, мы знаем, что жизнь – не веселье. Жизнь состоит из Горестей. В Горести мы рождаемся, в Горести живем, пьем Горесть за Горестью, день за днем, пока не подходим к тому окончательному Горю, единственному, что есть надежного в этой горькой жизни, к этому Горю из Горь, благословенному, которое все объемлет и все заканчивает, Горю, которое мне знакомо после того, как я потеряла своего несчастного мужа, Горю, которое все мы узнаем рано или поздно.
– Смерть да будет с тобой! – нараспев повторила толпа.
– Жизнь полна печалей и невзгод. Как бы мы ни старались, как бы глубоко ни погружались в иллюзию любви, с каким бы рвением ни симулировали удовольствие во всех его видах, Горе, которое мы чувствуем в своих сердцах, – вот истина, полная истина и ничего, кроме истины.
– Смерть да будет с тобой!
– Итак, братья и сестры, будем же свидетельствовать. Кто напомнит нам, что жизнь всего лишь юдоль слез, в которой могуче плавает великая рыба Горе?
Наступило минутное колебание, и потом вперед шагнула бодрая старая карга.
– Говори, сестра, – сказала тетя Долорес. – О каком Горе ты нам поведаешь?
– О моих детях, – сказала старуха.
– Да, ужасное Горе, – сказала тетя Долорес чуть прерывающимся голосом.
– Они взяли любовь, которую я им дала, – продолжала старуха, – взяли заботу, которую я им дала, взяли еду, которую я им дала, взяли образование, которое я им дала, взяли деньги, которые я им дала, подарки и многие услуги; они забрали мою фигуру, они забрали мою свободу, они забрали мои силы, они забрали мою внешность, они забрали мой разум, а потом они забрали дом, предоставив мне, бедной вдове, искать приюта в «Счастливой долине».
– Смерть да будет с тобой!
Старичок кроткого вида с лысой макушкой занял место исповедовавшейся.
– Свидетельствуй, брат.
– Я тридцать четыре года был аварийным комиссаром [12]12
Аварийный комиссар – эксперт, к услугам которого прибегает страховая компания для защиты своих интересов при наступлении страхового случая.
[Закрыть]в страховой компании, – сказал он.
– И о каком Горе ты хочешь нам поведать?
– Я тридцать четыре года был аварийным комиссаром в страховой компании, – повторил он, озадаченный, что тетя Долорес не осознала чудовищности его признания.
Ее непонятливость была понятной. На острове, привыкшем жить без всяких гарантий, плохо понимают, что такое страхование.
– Я занимался страховыми претензиями клиентов – и сводил их на нет. Пока отдел претензий не свели на нет, всунув его в подотдел дополнительных услуг – компьютеры, секция ДЗ/П107, – и соответственно свели на нет и персонал. Я хочу сказать, в самом буквальном смысле. Правда, мне все-таки выдали мой «золотой парашют» [13]13
«Золотой парашют» (разг.)– увольнение с большой компенсацией.
[Закрыть].