Текст книги "Священный огонь"

Автор книги: Брюс Стерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Майа посмотрела на свои неровные ногти с заусенцами, и пронзивший было ее страх мгновенно исчез. Как могла она сделать с собой все это? Она была чудовищем. Она была чудовищем, сбежавшим из клетки, и в интересах общества, в интересах всех ее близких нужно вновь запереть ее туда. Ее снова затрясло от охватившего ужаса.

– Наверное, мне надо было дать вам меньшую дозу, – задумчиво проговорила Бретт. – Но мне не хотелось давать вам жалкую капельку лакримогена, чтобы все у вас прошло гладко, а мне пришлось бы с этим завязать.

– Я – чудовище, – сказала Майа, и у нее задрожали губы.

Бретт обняла ее за плечи.

– Все в порядке, дорогая, – пробормотала она. – Вы не чудовище. Всем известно, что вы очень красивая. Поплачьте. Слезы всегда помогают, когда принимаешь лакримоген.

– Я чудовище, – твердила Майа и послушно заплакала.

– Никогда не видела, чтобы красивая женщина была такой беззащитной, – сказала Бретт.

Антонио повернулся и посмотрел в их сторону.

– С ней все в порядке? Ее колбасит?

– Она не на высоте, – отозвалась Бретт. – А чем это запахло?

– Мы перемудрили с дозой, – ответил Антонио. – Нам нужно подправить и начать все сначала.

– Что подправить? – не без иронии спросила Бретт.

Антонио жестом указал на дверь ванной комнаты. Бретт уселась в гамаке и начала в нем раскачиваться.

– Знаешь, ты же не можешь подправить плохой раствор в холодильнике. Ты что, спятил? Тебе надо вновь перелить этот раствор в аппарат. У них там есть мониторы в системе водоснабжения, парень. Им же можно отравиться! От него и монитор сойдет с ума!

– Мы и раньше подправляли неудачные дозы, – терпеливо пояснил Антонио. – Мы всегда так делаем.

– И плохой лакримоген исчезал?

– Нет, это психоделики. Но все равно, никаких проблем.

– Ты безответственный, не понимаешь, что ли, что такое невинные люди, – зло и безапелляционно закричала Бретт.

Антонио, видимо, рассердился, но благодаря своим вежливым манерам совсем незаметно.

– Ты всегда бываешь такой противной, когда речь идет о лакримогенах, Натали. Если не хочешь быть противной и занудой, то заведи себе бойфренда. Любовь сделает тебя терпимее.

Одна из теток обернулась и встала. Она была не итальянкой, скорее всего, швейцаркой.

– Натали, это не Сан-Франциско, – проговорила она. – Это римские водопроводы, старейшие водопроводы в мире. Там катакомбы и погребенные виллы, храмы весталок, затопленные мозаики, кости христианские... – Она подмигнула и немного покачнулась. – От плохого лакримогена старые римские призраки не воскреснут.

Бретт покачала головой:

– Вам нужно очистить аппарат, разобраться что к чему, а потом делать по новой. Так будет правильнее, вот и все!

– Мы слишком устали, – ответил Антонио. – Ты хочешь еще немного или ты не хочешь?

– Я не хочу из этого аппарата, – заявила Бретт. – Ты думаешь, что у меня совсем крыша поехала? От этого я могу отравиться! – И она зарыдала.

Один из наркоманов, проснувшись в гамаке, внезапно заговорил. Он был крупный, грузный, с густыми мохнатыми бровями, отросшей за четыре дня щетиной.

– Вы не против? – спросил он по-английски с характерным ирландским акцентом. – Не возражаете? Почитайте вслух, мои дорогие, переключитесь, доставьте себе удовольствие. Не смейтесь, не ругайтесь. И прошу вас, не плачьте.

– Извини, Курт, извини, пожалуйста, – сказал Антонио. Он принес из ванной маленький, закрытый пластиковой крышкой стаканчик. Звякнула цепочка, вода забулькала.

Курт сел.

– О, наша новая гостья очень хорошенькая!

– Она под лакримогеном, – предостерегающе сказала Бретт.

– Когда женщины под лакримогеном, им нужен мужчина, – пробасил Курт. – Иди ко мне, дорогая, расслабься. Поплачь и попробуй уснуть.

– Я никогда не спала с таким немытым типом, – машинально ответила Майа.

– К тому же женщины под лакримогеном очень бестактные, – заметил Курт. Он повернулся, гамак заскрипел под тяжестью его тела.

Все помолчали. Наконец Антонио снова взял книгу и стал читать вслух.

– Я скажу вам по секрету... – прошептала Бретт Майе.

– О чем ты?

– Давайте ляжем.

Они снова вдвоем улеглись в гамаке. Бретт обняла Майю за шею обеими руками и поглядела ей в глаза. Обе ощущали столь сильную боль, что этот жест мог только утешить. Они напоминали двух человек, в обнимку выползающих из горящего автомобиля.

– Я никогда не собиралась этого делать, – призналась Бретт. Слеза медленно покатилась по ее носу и упала Майе на щеку. – Я хочу заниматься одеждой, и ничем больше. Но я никогда не буду ею заниматься. И никогда не добьюсь успеха, такого, как Джанкарло Виетти. Ему сто двадцать лет. И обо всем, что он создал, полно отзывов в каждом архиве, в любой книге. У него уже семьдесят пять лет как есть свой модный дом. Он мультимиллионер, на него работает уйма народа. Просто целая армия. У него есть все, и он намерен навсегда сохранить свое положение. Бросать ему вызов, соперничать с ним просто бессмысленно.

– Но он когда-нибудь умрет, – возразила Майа.

– Разумеется. Может быть. Но к тому времени мне самой стукнет девяносто. И у меня нет возможности нормально жить до девяноста лет. Виетти начал молодым, у него огромный опыт, он останется мировой знаменитостью до скончания дней своих, как был ею целый век. А у меня такого опыта никогда не будет. Если я и доживу до девяноста, то превращусь в мумию какую-нибудь.

– Если он не позволяет тебе играть на его территории, тебе нужно создать свое дело.

– Так говорят все энергичные люди, но старики нам не позволяют. Мы не получили от них ничего, кроме детской песочницы. Они не дадут нам ни настоящих денег, ни истинной власти, ни каких-либо реальных шансов. – Она судорожно вздохнула. – И это самое худшее. Даже если мы что-нибудь сделаем, то не сможем с ними соперничать. В сравнении с геронтократами мы не имеем цены, не обладаем вкусом, мы глупые, никчемные дилетанты. Я могу быть самой энергичной девушкой в мире, и все равно останусь маленькой девочкой. Геронтократы перекрывают все, как лед на озере. Мы на дне, и так глубоко, что никогда не увидим дневного света. А когда настанет наша пора, мы будем такими старыми, что превратимся в немых замороженных рыб, куда хуже, чем Виетти, в тысячу раз хуже. И тогда весь мир скроется подо льдом.

Она горько зарыдала.

Курт снова сел. На этот раз он был рассержен.

– Что ты себе позволяешь? Кто тебя сюда звал? Если ты не можешь взять себя в руки, то проваливай отсюда!

– Вот почему я люблю наркоманов! – пронзительно вскрикнула Бретт и села, с красным от слез лицом. – Потому что они идут туда, куда ни за что не пойдут геронтократы. Уйти в мир своих фантазий и умереть! Посмотрите на все это! Вот так выглядит весь мир, когда вам не разрешают жить!

– Да, о'кей, и довольно, – согласился Антонио, аккуратно положив книгу корешком вниз. – Курт, гони отсюда эту маленькую идиотку. Вышвырни ее на улицу, Курт.

– Вот ты сам и вышвырни, – отозвался Курт. – Ты же ее сюда привел.

В ванной внезапно раздался страшный взрыв. Сильной взрывной волной дверь широко распахнуло, едва не сорвав с петель.

Все застыли от изумления. Послышалось бульканье, а затем новый ужасный взрыв. Сточные воды фонтаном вырвались из туалета, взметнувшись к потолку. Заржавевшие болты затрещали, раковина подпрыгнула на своей бетонированной подставке и провалилась. Из потока воды выступила сверкающая машина, сотни ее ножек конвульсивно дергались, оторвавшись от сточной трубы. Ее объемистую металлическую голову покрывали мокрые пучки щетины и пятна химических сенсоров. Машина протиснулась в дверь на своих толстых когтистых лапах, а ее задние отверстия стали выплевывать белую химическую пену.

Машина прогнулась своей плоской страшной спиной и заревела, как монстр.

– Не бегите, не бегите! – закричал Курт. – Они накажут вас еще сильнее, если вы побежите.

Но все, конечно, бросились бежать вверх по лестнице, словно стая перепуганных бабуинов.

Майа побежала вместе со всеми, вырвавшись из клубов пара и ошметков пены на сырую прохладную улицу. Спохватившись, она бросилась назад.

Она схватила свой рюкзак и увидела рядом с собой водопроводный регулятор, заваленный огромным комом пены. Он повернулся и уставился на нее своими глазами-камерами, вспыхивая красными сигнальными огнями. А потом злобно что-то сказал по-итальянски. Майа ринулась прочь.

Она добралась до отеля часов в пять утра. Крапал мелкий дождик, стало еще более туманно и сыро.

Майа плелась до отеля, ноги едва тащили ее. Хорошо было бы отправиться в более надежное место, но она устала искать себе пристанище. Хотя, пока она брела по улице, а потом ехала в пустом троллейбусе, у нее возник кое-какой план.

Она хотела дождаться, когда проснется Новак, и откровенно ему во всем признаться. Может быть, он сможет преодолеть свое отвращение, возьмет себя в руки и пожалеет ее. Может быть, он даже простит ее. Ну а если нет, то у него есть шанс дать ей свободу. Тем самым он накажет самого себя.

Полицейские в Праге показались ей довольно странными, и, может быть, они обойдутся с ней поласковее, чем полицейские в Риме, ищейки в Мунхене или в Сан-Франциско. Она ведь стольким обязана Новаку, она должна рассказать ему правду. Рассказать старику все как есть, ведь это она осмелилась вторгнуться в его жизнь.

Майа села в баре на стул, он, казалось, начал под ней вращаться. На мгновение все вокруг помутилось и завертелось каруселью. До нее вдруг дошло, что она весь день ничего не ела. У нее не было случая перекусить.

В баре было пусто. Из подсобки вышел бармен. Непонятно, почему он появился здесь в пять утра, какая муха его укусила? Он задумчиво прошелся и, казалось, был готов исполнить любую просьбу. Бармен был красивый, с хорошей фигурой и вообще во всех отношениях лучше ее. Здесь служили вышколенные и приятные люди. Сорокалетние ребята, прилежно обслуживающие богачей.

– Синьорина?

– Мне нужно что-нибудь выпить, – слабо проговорила Майа.

Бармен вежливо улыбнулся:

– У вас что-то случилось, синьорина? Была неудачная ночь? Я могу предложить вам кофе с триацилглицеролом.

– Великолепно. Можно двойной. И пожалуйста, вместе с гущей.

Он принес ей чашку, наполненную до краев, и еще небольшой бокал с тоником на протеиновой основе и вазочку с чем-то вкусным. Первый проглоченный кусок немедленно ударил по обмену веществ так, что она чуть не потеряла сознание. Понемногу Майа согрелась от питья и еды и почувствовала, как кровь забурлила в ее жилах.

Не опустошив и половины бокала, она пришла в себя. Выпрямилась на стуле. Перестала дрожать, сняла туфли. Бармен тактично отошел в конец стойки. И вместе с роботом привычно занялся составлением меню.

Майа открыла рюкзак, достала пудреницу, посмотрелась в зеркало и окончательно успокоилась. Принялась наносить на лицо крем, попудрилась, стараясь привести в порядок пострадавший от дождя макияж, подкрасила губы.

В бар со стороны казино вошел итальянец в элегантном вечернем костюме. Он постучал по стойке чипом для покера и заказал крепкий кофеин. Его напудренное лицо с орлиным носом было очень расстроено – видно, сегодня ночью ему не повезло за игорным столом. Итальянец взял свою маленькую чашку, сел на стул поодаль от Майи и поглядел на ее отражение в зеркале за барной стойкой. Затем повернулся и посмотрел ей прямо в глаза. Он окинул взором ее ноги без туфель, обнаженные руки. С одобрением осмотрел высокую грудь. Долго не отрывал восторженных глаз от бедер. Он откровенно не скрывал своего интереса, восхищения. Конечно, ему было наплевать, что творится у нее на душе и какие чувства ее обуревают. Его теплый, волнующий взгляд окутывал ее тело, словно средиземноморское солнце.

Он одернул манжеты кремовой рубашки, облокотился о стойку и наклонил свою темноволосую голову. Улыбнулся.

– Чао, – сказала она.

– Чао, bella.

– Вы говорите по-английски?

Он угрюмо покачал головой и разочарованно отодвинулся.

– Ничего, не стоит переживать, – проговорила Майа и кокетливо подняла пальчик. – Сегодня тебе еще повезет, красавчик.

5

Новак подыскал ей работу в Праге. Она начала ухаживать за кошками, никаких денег ей не платили, но жаль было кошек, одиноких и заброшенных.

Дом принадлежал бывшей актрисе Ольге Жесковой. Очевидно, барышня Жескова участвовала в нескольких ранних виртуальных проектах Новака и театральных постановках. Ей удалось сколотить капитал на спекуляциях недвижимостью в Чехии, и теперь, семьдесят лет спустя, она была вполне обеспечена. Обычно барышня Жескова в период туманных пражских зим отправлялась на Мертвое море принимать малоприятные минеральные медицинские процедуры.

Пражская квартира Жесковой находилась на пятнадцатом этаже семидесятиэтажного небоскреба за городским кольцом. От старого города туда можно было доехать за двадцать минут на поезде, но плата за просторные апартаменты и роскошь была невелика. У актрисы имелись две белые персидские кошки. Похоже, что эти кошки на какой-то биокибернетический манер срослись с интерьером квартиры. В ней господствовал белый мех – белая ворсистая кровать, белый ворсистый туалет, белый ворсистый массажный кабинет, белый ворсистый пуфик, белый ворсистый сетевой терминал. По ночам появлялись два очень странных гуляющих прибора, вроде щипцов для орехов, и всё покусывали своими зубами.

Двадцатого апреля Майа собрала оборудование для съемки и отправилась к Эмилю. Он уже встал и работал. К двери подошел в заляпанном глиной фартуке.

– Чао, Эмиль, – поздоровалась Майа.

– Чао, – откликнулся Эмиль и снисходительно улыбнулся.

– Я фотограф, – сказала она ему.

– О, как мило! – Эмиль шире распахнул дверь. Она застала в его студии девушку. С длинными, до талии, волосами, в черной ковбойской шляпе, отороченном мехом жакете и узких брюках. Девушка доедала гуляш. Японка. Очень миловидная.

– Я фотограф, – повторила Майа. – Пришла запечатлеть последние работы Эмиля.

Девушка кивнула головой:

– Меня зовут Хитоми.

– Чао, Хитоми. Меня зовут Майа.

– Он такой забывчивый, – извиняясь, проговорила Хитоми. – Мы никого не ждали. Хотите гуляша?

– Нет, благодарю вас, – отказалась Майа. – Хитоми, вы умеете фотографировать?

– Нет, – твердо ответила Хитоми. – Я путешествую, приехала из Японии, мы терпеть не можем камеры.

Майа расчистила рабочий стол, подстелила тонкий лист фотопластика, который, как хамелеон, тут же стал нужного цвета, и треножник. Белое на белом фоне идеально подходило для съемки фарфора. Косо падавший свет очерчивал скупые силуэты чашек и тарелок. Силуэты других горшков и большие урны образовывали гармоничный ансамбль. Она каждый день думала об этом проекте. И мысленно составила план действий.

Она уже начала оценивать достоинства оптоволокна. С ним можно было сделать почти все, настроить его на любые цвета спектра, направить в любую сторону, придать любую форму и осветить любую точку на любом расстоянии. Мягко подчеркнуть тени. Или придать им выпуклость, скульптурность. Можно было резко изменить атмосферу и снимать совсем в другом стиле, подчеркнуть контрасты.

Новак сказал, что, если она научится обращаться со светотенью, остальное придет само собой. Новак объяснил, что вся тайна состоит именно в светотени. Новак признался, что за девяносто лет не научился как следует обращаться со светотенью и не достиг высот мастерства. Новак рассказал ей еще много разного, а она слушала, как никогда никого не слушала прежде.

Она ушла домой очень поздно, взяла свои записи, накормила кошек актрисы и стала постоянно мечтать о фотографии.

– Хорошо, что вы так отлично разбираетесь в этом деле, – растроганно проговорил Эмиль. – Я не смотрел на некоторые свои вещи, о!.. уже долгое время.

– Прошу вас, Эмиль, не отвлекайтесь от работы!

– Ну что вы, моя дорогая, это же просто удовольствие. – Эмиль помог внести оборудование, передвинул горшки и вообще старался ей всячески помочь.

Ей хотелось бы эти сырые снимки доработать в своей «кошачьей квартире» и прикоснуться к ним волшебной палочкой, но волшебная палочка внушала и страх. Когда на вас снисходит вдохновение, совершенствованию не бывает конца. Знать, когда остановиться, чем пожертвовать, было не менее важно, чем сам процесс съемки. Красота являлась жестким ограничителем. И она отпечатала фотографии на взятом у Эмиля скроллере. Затем смахнула пыль с фотоальбома и аккуратно разложила снимки по местам.

– Они отлично сделаны, – признал Эмиль. – Никогда еще не видел столь правильной оценки моей работы. Думаю, что вам нужно подписаться.

– Нет, вряд ли в этом есть какая-то необходимость.

– Как хорошо, что вы пришли. Сколько я вам должен?

– Все бесплатно, Эмиль. Это ученическая работа. Я была рада попробовать.

– Но вы так умело действовали. Не похоже на обычную ученицу, – искренне сказал Эмиль. – Надеюсь, что вы ко мне еще придете. А мы не работали с вами прежде? Мне кажется, я вас знаю.

– Неужели? Мы с вами встречались?

Хитоми танцующей походкой подошла к ним и обняла своей тонкой рукой Эмиля за плечи.

– Это не ваша работа, – сказал Эмиль, перелистав свой альбом. – Ваши фотографии самые лучшие.

– Возможно, мы виделись в «Мертвой голове», – предположила Майа, едва сдерживаясь, чтобы не выдать себя. – Я туда довольно часто захожу. А вы туда не собираетесь? Там опять вечеринка.

Эмиль с обожанием посмотрел на Хитоми и сжал ее маленькую руку.

– Нет, – сказал он. – Мы с этими тусовками покончили.

– Хорошо бы повидаться с моим старым другом Клаусом, – сказал Новак на честине, когда они вдвоем спустились по улице Микуландска. – Клаус раньше бывал у меня по вторникам.

– Opravdu? – переспросила Майа.

– Честно говоря, эти вторники всегда устраивала Милена. Наши друзья делали вид, что приходят ради меня, но, конечно, без Милены никто бы не явился.

– Это было еще до того, как Клаус полетел на Луну?

– О да! В те дни добрый старый Клаус был совершенно лысый. Он работал микробиологом в Карловом университете. Мы с Клаусом сняли экспериментальную серию ландшафтов – использовали фотоабсорбирующие бактерии... Свет сиял на гелевой поверхности культур. Съемка длилась много дней. Зародыши размножались лишь тогда, когда на них падал свет. У этих образцов были качества органических дагерротипов. В последующие дни мы наблюдали, как эти поверхности постепенно начали изменяться. Иногда, довольно часто, это гниение бывало фантастически красивым.

– Я так рада, что сегодня ты решил пойти к моим друзьям, Йозеф. Для меня это много значит.

Новак коротко усмехнулся.

– Ох уж эти маленькие эмигрантские общины в Праге. Иностранцам может нравиться здешняя архитектура, но они никогда не обращают внимания на нас, чехов. Наверное, если бы мы воспитывали их с раннего детства, то манеры у них были бы получше.

Новак был весел, ироничен, тщательно оделся и причесался и даже потрудился приладить свой протез. Он согласился пойти с ней, потому что она вызывала в нем уважение.

Она начала понимать своего учителя. Он был лукавым, хитрым, мог подольститься, выйти из себя, и эти сосуды обмана, подкупа и злобы были в нем явственны, как плесень в сыре рокфор. Но он не был безнравственным человеком. Он отличался упрямством, оно придавало его характеру привлекательность. Йозеф Новак полностью полагался на самого себя. Он долгие десятилетия жил открыто и вызывающе, а Майа, в глубине души, хотела быть такой. И хотя он не выглядел счастливым, а быть может, никогда и не был счастлив, но обладал завидной твердостью духа и невозмутимостью. Он целиком и полностью был Йозефом Новаком. И останется Йозефом Новаком до своего смертного часа.

Он умрет лет через пять, подумала она. Он не отличается крепким строением, его организм основательно подточили старческие болезни. Он мог бы воспользоваться шансом и продлить себе жизнь, но, очевидно, такой шаг казался ему слишком вульгарным. Йозефу Новаку исполнился сто двадцать один год, и мало кто из его сверстников сумел дожить до этих лет. Он уже казался ископаемым, но Майа по-прежнему испытывала горечь, думая о том, что скоро он может уйти. Новак часто говорил о своей смерти и явно не боялся ухода из этого мира, но ей представлялось, что природа должна позволить такому человеку, как Йозеф Новак, жить вечно. Он был ее учителем, она его очень полюбила.

Этим вечером обстановка в «Голове» была оживленной. Там собралось больше народу, чем ожидала Майа. Она ощутила неведомую прежде напряженность и волнение. Майа и Новак прошли в бар. Новак остановился невдалеке от Клауса и легонько похлопал его по шлему. Тот удивленно повернулся, а потом неуклюже улыбнулся. Два старика принялись болтать на честине.

– Чао, Майа.

– Чао, Марсель. – Она познакомилась с Марселем через Сеть и узнала его только по ему присущим чертам. Рыжеволосый и общительный, Марсель говорил без умолку, но его слова не казались искренними. Ему было лет двадцать семь, и, по собственным словам, он успел объехать весь мир триста или четыреста раз. У Марселя с двух лет, то есть с самого раннего детства, не было точного адреса. В основном он жил в поездах.

Бенедетта, любившая скандальные сплетни, утверждала, что у Марселя синдром Вильямса. В данном случае это была явная гипертрофированная активность и ненормальное увеличение извилины в первичном слуховом кортексе. Марсель обладал разносторонними талантами и сверхактивностью: он был музыкантом и помещал свои опусы в виртуальном пространстве. Синдром также заметно повлиял на речевые способности Марселя, он был способен болтать без остановки: анекдоты, загадки, всевозможные занимательные истории сыпались из него, привлекая обширную аудиторию.

Бенедетта заявляла, что папа римский также страдает синдромом Вильямса. Возможно, в этом и заключался секрет потрясающих проповедей папы. Ей ничего не стоило сказать гадость про любого человека.

– Шикарно выглядишь, Майа. Смотреть на тебя – одно удовольствие.

Пальто Марселя было украшено фрагментами городской карты. Марсель жил в этом пальто, спал в нем и даже плавал в нем. Теперь, когда Майа знала о разных полезных свойствах пальто Марселя, они производили на нее не столь яркое впечатление, как раньше. Поль определил бы ее восприятие как категориальную ошибку.

Она поцеловала заросшую щетиной щеку Марселя:

– На тебя тоже.

– Поздравляю тебя с успехом в Италии. Говорят, что Виетти ждет не дождется следующего показа. Он просто умрет, если его не устроит.

– Дорогой Джанкарло вовсе не собирается умирать, так что не надейся.

– Я вижу, ты привела своего спонсора, этого своего фотографа. Должно быть, он стал твоим дружком на сегодня.

– Он мой учитель, Марсель. И прошу тебя, не будь таким бестактным.

– Я прочел в Сети твои сообщения на французском, – сказал Марсель. – Почему бы тебе не посылать их почаще? По-французски твои заметки звучат просто классно. Они остроумны, теперь на английском такого днем с огнем не сыщешь.

– Что же, все дело в хорошем переводе, в оттенках смысла, которые ты никак не сможешь уловить в оригинале.

– Да, ты права, здесь совсем иной смысл. Как ты этого добилась? Очень старалась?

– Ты чересчур проницателен, дорогой. Если сейчас не дашь мне выпить, боюсь, я тебя поцелую.

Марсель обдумал оба варианта и принес ей напиток. Она отпила глоток и оглядела бар, опершись о локоть.

– Почему сегодня все кажется слишком ярким? Почему все так оживлены?

– Разве? У Поля появились планы весеннего путешествия. Большое плаванье. Я надеюсь, ты к нам присоединишься.

– О, я никогда не упускаю такую возможность. – Она не имела ни малейшего понятия, о чем говорил Марсель. – А где Поль?

Поль сидел окруженный небольшой толпой. Все были заворожены его рассказом.

Поль открыл небольшую металлическую коробку и достал оттуда фигурку резной садовой жабы в натуральную величину. Отполированная приземистая жаба казалась очень твердой, рубиновой.

– Как по-вашему, она красивая? – спросил Поль. – Скажи мне, Сергей.

– Ну что же, – отозвался Сергей, – если это работа Фаберже, как ты нам заявил, то она, конечно, красивая. Стоит только посмотреть на филигранную отделку.

– Это жаба, Сергей. А разве жабы бывают красивыми?

– Конечно, жабы могут быть красивыми. Вот вам наглядное доказательство.

– Если кто-нибудь скажет, что ты красив, как жаба, тебе это понравится?

– Не передергивай, – стараясь быть любезным, ответил Сергей.

– Но разве сама вещь не доказательство? Скепсис – основа основ любой эстетики. Представь себе людей в тысяча девятьсот двенадцатом году, взявших драгоценный камень. Месяцами они кропотливо вручную резали из этого камня жабу. Неужели это плохо? А если так, то эта ненормальность обернулась созданием шедевра. Это оригинальный Фаберже, выполненный по заказу русской аристократки. Русское самодержавие породило культуру, создававшую жаб из драгоценных камней.

Небольшая толпа вокруг Поля обменялась невнятными возгласами. Они не решались его перебивать.

– И еще, можем ли мы себе вообразить, что аристократка верила в красоту жаб? Способен ли кто-нибудь здесь представить себе, что некая аристократка заказала Фаберже красивую жабу? – Поль оглядел круг собравшихся. – Но разве трудно понять, что она осталась довольна результатом? Как только жаба попала к ней в руки, она стала считать ее красивой.

– А мне нравится жаба, – вмешалась в разговор Майа. – Я тоже хотела бы иметь такую жабу.

– И что бы ты с ней делала, Майа?

– Я бы поставила ее на видное место и любовалась ею каждый день.

– В таком случае возьми ее, – сказал Поль и отдал ей жабу. Как ни странно, она оказалась тяжелой, из красного камня. – Конечно, это вовсе не шедевр Фаберже, – пояснил всем Поль, – а музейная копия. Оригинал Фаберже сканировали лазером с точностью до микрона, а затем перевели в современный пластичный термостойкий материал. Удивительно, но тут даже воспроизвели две трещинки, чтобы искусственный рубин нельзя было отличить от оригинала. И так было изготовлено около ста фигурок.

– О да, конечно, – откликнулась Майа. Она посмотрела на маленькую красную жабу. Теперь она представлялась ей уже не столь красивой, но все равно оставалась жабой.

– На самом деле выпустили десять тысяч подобных жаб. И она вовсе не из искусственного рубина. Я нарочно солгал. Это просто пластик.

– О!

– И даже не оригинальный пластик, – безжалостно продолжил Поль. – Это пластик из вторсырья, из отходов двадцатого века. Я все придумал про Фаберже, для доказательства своей точки зрения.

– Нет, нет! – Майа расстроилась. Все слушавшие Поля засмеялись.

– Конечно, я пошутил, – весело произнес Поль. – По правде сказать, это действительно оригинал Фаберже. Его сделали в Москве, в тысяча девятьсот двенадцатом году. Над ним трудилось четырнадцать мастеров, им понадобилось пять месяцев, чтобы завершить работу. Это уникальная вещь, ее нельзя подменить. Я приобрел эту жабу на аукционе, в Мунхене. Ради бога, не урони ее.

– Тогда ее лучше вернуть, – проговорила Майа.

– Нет, оставь ее пока у себя, моя дорогая.

– Нет-нет. Мне не нравятся ее превращения.

– Ну а если я скажу тебе, что ее сделал совсем не Фаберже? Что это, в сущности, настоящая жаба? Не искусная вещь, образ жабы, а подлинная, сканированная садовая жаба. А впрочем, считай как хочешь.

Майа поглядела на скульптуру. Ее было приятно держать в руках, в ней было нечто, что ей нравилось, но в то же время ее что-то смущало.

– Вам и правда интересно, может ли фотограф заснять жабу и сделать красивые фотографии? Не хуже, чем художник, который рисует жабу?

– Ну и как, может?

– Вероятно, они будут красивы каждая по-своему. Так сказать, в разных категориях. – Она осмотрелась по сторонам. – Пусть кто-нибудь еще подержит ее, прошу вас.

Сергей взял из ее рук жабу, явно бравируя своей храбростью. И хотел бросить ее на стол.

– Не надо, – спокойно сказал Поль. – Ты же только что ею восхищался. Почему ты переменил мнение?

Майа принялась искать Бенедетту. И нашла ее среди небольшой группы, собравшейся у бара.

– Чао, Бенедетта!

Бенедетта встала и обняла ее.

– Эй, познакомьтесь, это Майа.

Бенедетта привела с собой четырех итальянских друзей. Они были вежливы, трезвы, ясноглазы и сдержанны. Выглядели умными и образованными. Держались уверенно, были очень элегантны. От них тоже исходил какой-то опасный импульс, как и от других молодых людей, встреченных ею за последнее время. Все четверо были женщины.

Бенедетта усадила ее за стол.

– Жаль, что я не говорю по-итальянски, – извинилась Майа и села. – У меня есть переводчик, я буду разговаривать по-английски.

– Мы хотим узнать о ваших отношениях с Виетти, – негромко обратилась к ней одна из молодых дам.

– Он думает, что я стильная. Что у меня свой стиль, вот и все, – пожала плечами Майа.

– А какие у вас отношения с Мартином Уоршоу?

Майа изумленно, с обидой взглянула на Бенедетту.

– Что ж, если вы хотите знать, это был его дворец. Вам известно о дворце?

– Нам все известно о дворце. А какие у вас отношения с Миа Зиеманн?

– Кто это? – спросила Майа.

В недоумении задавшая вопрос дама отвернулась, руки ее слегка дрожали.

– Какие мы дуры, что поверили этой особе.

– Конечно, мы дуры, – с жаром подхватила Бенедетта. – Мы дуры, что верим друг другу. Мы дуры, что верим первому встречному. А теперь скажи мне, где нам лучше всего поставить эту технику.

– Бенедетта, кто эти люди?

– Они математики, – ответила Бенедетта. – Программисты. Бунтари. Визионеры. И мои очень добрые друзья.

Студенты-радикалы, подумала Майа. С буйным воображением, поскольку никаких реальных знаний у них нет.

– Кто здесь самый старший? – властно спросила она.

– Ну конечно, ты, – с иронией сказала Бенедетта.

– Ладно, но только не задавайте мне больше вопросов. Это сейчас не имеет ко мне никакого отношения.

– Я нарисую тебе небольшую картинку, – начала Бенедетта. Она широко развернула свой фуросики и вынула из волос шпильку. – Позволь мне сообщить тебе интересный жизненный факт. О промышленно-медицинском комплексе. – Она двумя короткими ударами вытащила на поверхность буквы X и Y. – Нижняя ось – ход времени. А эта – рост жизненных ожиданий. С каждым прошедшим годом постчеловеческие жизненные ожидания увеличиваются примерно на месяц.

– И что же?

– Подъем кривой нелинейный. Шкала роста увеличивается. Наконец шкала ожиданий увеличивается на год в течение года. И в этот момент оставшиеся в живых становятся бессмертными.

– Вероятно. Вполне может быть.

– Конечно, это не настоящее бессмертие. Здесь все еще возможен фактор смертности от несчастных случаев. Если говорить об одном человеке, – Бенедетта вытащила маленькую черную букву X, – то продолжительность его жизни будет равняться, с учетом разных случайностей, примерно четыремстам пятидесяти годам.

– Какая радость для этого поколения.

– Первое поколение, дожившее до этого возраста, станет и первой настоящей геронтократией. Это поколение станет бессмертным. И оно будет полностью предопределять развитие культуры.