Текст книги "Снежная смерть"

Автор книги: Брижит Обер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Надо пользоваться солнцем. Надо расслабиться. Попытаться немного подремать. Триста шестьдесят пять овец по двадцать восемь раз перепрыгивают тридцать шесть барьеров за тринадцать минут. Сколько барьеров перепрыгнет каждая овца за сорок две минуты?

Меня трясут за плечо. Я широко зеваю. Вот уж действительно, подремала! Чувствую себя совершенно одуревшей.

– Без десяти пять, – сообщает Иветт. – За нами приехали.

– Здравствуйте, меня зовут Юго! – произносит хриплый голос мужчины лет пятидесяти. – Давайте-ка, девушка, я вас устрою.

Машина специально оборудована для перевозки инвалидов. Я оказываюсь на своеобразной платформе. Иветт садится спереди, рядом с Юго, а тот сообщает нам, что он – медбрат в Центре, а еще там есть медсестра.

Мы едем по извилистой дороге.

– Карабкаемся вверх от деревушки, – просвещает меня Иветт, – к большому каменному дому.

Большой каменный дом, как она его называет, это строение XIX века, возвышающееся над деревней. Здесь его по-прежнему называют «санаторий», хотя он уже лет сорок как закрыт. Когда я была маленькой, он уже стоял заброшенным, и дядя строго-настрого запрещал мне туда ходить. После чего я, конечно, не преминула проникнуть в дом через разбитое окно и оказалась в просторном зале с паркетным полом и сводчатым потолком; там было темно и воняло мочой. На полу валялись банки из-под пива. За дверью, наполовину сорванной с петель, виднелась большая комната, выложенная белым кафелем, с огромной черной плитой, наводившей на мысль о чересчур любопытных детях, сваренных улыбающейся людоедкой. В углу валялась голая кукла без рук и без ног. Мне страшно захотелось по-маленькому. Где-то хлопнула дверь, и я в ужасе убежала.

Больше я никогда не бывала в этом доме, тем более, что, когда я подросла, пребывание в Кастене стало мне казаться все более и более «отстойным». В шестьдесят восьмом году я предпочитала Лондон и, как многие вокруг меня, мечтала о Катманду…

Остановка. Юго ставит мое кресло перед пандусом для инвалидных колясок. Он бородат, жесткая щетина колет мою руку, и он сильный, я ощущаю его мощный бицепс. Стук каблуков по бетону. К нам устремляется Франсина Ачуель:

– Я так рада, что вы смогли приехать! Спасибо, Юго, я сама. Итальянская архитектура начала девятнадцатого века, – поясняет она Иветт. – Вначале в здании размещались казармы пьемонтцев, потом, в двадцатых годах, его превратили в «воздухолечебницу», а в пятидесятых забросили.

– И его выкупил Фонд? – вежливо осведомляется Ивэтт.

– Да, ГЦОРВИ. Четыре года назад. Знаете, в этих местах очень здоровый воздух, а теперь, после ремонта, здесь великолепно!

Колеса моего кресла скользят по приятно пахнущему воском паркету, мы следуем за ней в большую гостиную, «наше фойе», где нас в полной тишине ожидают постояльцы.

– Добрый вечер всем! – провозглашает г-жа Ачуель. – Это Элиз и ее компаньонка Иветт.

Кудахтанье, топот, неразборчивое бормотанье. Иветт нервно покашливает.

– Я вас представлю, они немного стесняются, – продолжает Франсина. – Вот Магали. Инфантильный психоз, – шепчет она нам.

Я протягиваю руку в пустоту, короткий смешок, чье-то неловкое пожатие. Потом неровные шаги и кто-то молча прикасается к моему плечу.

– Леонар де Кинсей, – тоном церемониймейстера объявляет мадам Ачуель. – Леонар – это наш астроном. Шепот мне на ухо: – К сожалению, поражение моторных функций.

Леонар удаляется.

– Кристиан, – продолжает она.

– Зд'австуйте, ма'музель! – раздается зычный голос. – Зель-зель-зель, на кухне кисель!

– Не говори глупостей! Кристиан страдает легкой степенью дебильности со склонностью к эхолалии, – шепчет Франсина. – Летиция, иди же сюда, милая.

Странное скольжение. Ах, это по паркету скользят ходунки.

И это продолжается около четверти часа. Их восемь человек, у всех психические или моторные нарушения: Центр принимает всех. Жан-Клод, двадцать восемь лет, страдает болезнью Шарко, ведущей к прогрессирующему и неизлечимому параличу, помешан на видео и не выпускает из рук камеру. Бернар, двадцать пять лет, полностью асоциален, у него «диагностировали синдром Ганзера» (это что еще такое?) и НКН (это я понимаю – навязчивые компульсивные нарушения: страдающие ими люди по сто раз моют руки или по шестьсот раз проверяют, закрыт ли газовый кран). Эмили, тридцать два года, страдает трисомией. Клара, сорок три года, олигофренка. Эмили считает Клару идиоткой, но, судя по всему, они друг друга стоят.

От их странных голосов у меня начинается головокружение, я путаю имена и, когда дело доходит, наконец, до чая, уже чувствую себя усталой. Чаепитие проходит с определенными сложностями, так как обслуживают нас сами больные под присмотром двух воспитателей, Юго и Мартины.

– Вам, наверное, интересно, как мы выглядим, – любезно говорит мне Юго. – Ну так вот, Мартина похожа на старшую сестру в «Полете над гнездом кукушки», – продолжает он со смехом.

– А ты – на капитана Хэддока, только рыжий! – парирует она.

Франсина Ачуель пускает вокруг стола кекс, «испеченный нашими постояльцами», и настаивает, чтобы мы брали куски побольше.

Иветт вполголоса спрашивает у Юго, что такое «олигофрения».

– Под этим словом подразумевают умственную отсталость, – отвечает Юго.

– Люди, которых раньше называли «невинными», – вторит ему Мартина. – Различают тех, кто может говорить и обучаться на элементарном уровне чтению и письму, тех, кто могут только говорить, и тех, кто не способен даже овладеть речью, – добавляет она, одновременно ругая Клару, которая пытается вырвать чашку из рук Эмили.

– Что касается синдрома Ганзера, – снова вступает Юго, – то страдающие им люди, вроде Бернара, систематически дают неправильные ответы на вопросы, хотя прекрасно понимают (так, во всяком случае, считается), что им говорят.

– Сколько весит Бернар? – спрашивает Иветт еще тише.

– Сто двадцать килограмм при росте метр семьдесят, – отвечает Юго.

Толстяк. Они продолжают болтать. Я рассеянно вслушиваюсь в разговор, я чувствую напряжение, мне не нравится находиться в компании незнакомцев, рассматривающих меня в то время, как я их видеть не могу. И, – я знаю, что это чувство не делает мне особой чести, – общество «отсталых» всегда меня тяготило. Ощущение, что ты не отвечаешь их ожиданиям, их потребностям. И определенное отвращение перед физическим контактом, к которому они почти всегда стремятся. Я не получаю удовольствия от физических контактов, за исключением сексуальных. Бенуа часто укорял меня за холодность. Как я теперь изменилась, Бенуа! Как я зависима!

Внезапно раздаются радостные крики в ответ на чье-то бодрое: «Привет всей честной компании!». Ян. Судя по всему, пациенты его любят. Эмили восторженно повторяет его имя, Магали с энтузиазмом трясет меня за руку, Кристиан громко сопит.

Франсина хочет представить нас друг другу, но Ян объясняет ей, что мы уже познакомились.

Не прошло и пятнадцати минут, как разговор свернул на страшное убийство в Антрево. Ян узнал свежие новости от одного «дружка»-горнолыжника, который одновременно возглавляет бригаду местной жандармерии, ведущую расследование. Как только он начинает рассказывать, Франсина громко кашляет, и Ян замолкает.

– Юго, еще не пора смотреть сериал? – спрашивает она. – Кто хочет посмотреть сериал в игровой комнате, могут пойти туда с Юго.

– Вы позволяете им смотреть «Блюз городской полиции»? – удивляется Иветт (она знает программу наизусть).

У меня в памяти всплывают резкие звуки, выстрелы, ругательства, сцены погони в машинах под визг тормозов, тяжелое дыхание спортсменов и/или влюбленных…

– Они же взрослые! – отвечает Франсина Ачуель.

– Мы, знаете ли, не сахарные! – бросает Петиция. – Ну все, я пошла, обожаю это кино!

Шарканье ног, кто-то звучно чмокает меня в щеку.

– Это Магали, – объясняет Франсина. – Она никогда не пропустит серию, она обожает мигалки.

Прикосновение к моей руке.

– Это Кристиан.

– Пин пон, пин пон, йи-и-и-и!

Другие выходят, не попрощавшись. Слышу, как Бернар бормочет сквозь зубы: «Надо вымыть обе руки, завтра суббота».

– Ян, я буду вам весьма признательна, если вы не станете обсуждать такие болезненные темы при наших больных! – восклицает Франсина, когда все уходят. – Вы же знаете, насколько они чувствительны.

– Но вы же усаживаете их перед телевизором! – огрызается Ян.

– И что же? Что сказал ваш жандарм? – перебивает их Иветт, снедаемая любопытством.

– Ничего приятного. Информация точна: девушку распяли заживо, а потом силой влили в рот литр чистой жавелевой воды, очевидно, через воронку.

Возмущенные возгласы. Я сжимаю зубы и отдаю себе приказ: не давать волю воображению.

– А потом? – это снова Иветт, изменившимся голосом.

– С ее бедер срезали добрых два фунта мяса, словно хотели приготовить хороший бифштекс!

– Ян! Немного уважения! – с возмущением восклицает Франсина.

Мне кажется, она недооценивает его спортивное образование.

– По первым оценкам, женщине было около тридцати, это брюнетка с длинными волосами, синими глазами, без особых примет, – спокойно продолжает Ян. – Они уже связывались с ТССПД, но пока без особого успеха.

– С чем связывались? – спрашивает Франсина. – Вы можете ясно изясняться?

– С Технической службой судебного поиска и документации, – расшифровывает Ян. – Филипп очень верит в научные методы. Он стажировался в НЦУСП и ИКИ, – добавляет он с удовольствием. – В Национальном Центре усовершенствования судебной полиции и в Институте криминалистических исследований.

– Ну и ну! – шипит Иветт сквозь зубы. – И они что-нибудь нашли?

– Ничего. Они собираются показать фотографию жертвы по телевидению.

– Ясное дело, какая-то бомжиха, нарвалась случайно на садиста в здешнем сквере, – провозглашает Иветт.

– Садист, который заранее купил весь инструментарий… По-моему, он ее туда завлек, он заранее готовился убить ее, – отвечает Ян.

– Или просто убить женщину, все равно какую! – шепчет Франсина Ачуель. – Господи, меня просто трясет! Надеюсь, они его быстро поймают.

– А я так не думаю. Гм-м, какой вкусный кекс! У них абсолютно никаких зацепок, – отвечает ей Ян, и в его голосе слышится какое-то удовлетворение. – Он явно был в перчатках. Ах да, я забыл, они нашли кусок пластиковой пленки, покрытый кровью бедной девушки. Наверное, он закрывался ею, чтобы не испачкать одежду.

– Хватит, меня уже мутит! – протестует Франсина.

– Как угодно. Что этот тип с санками – позвонил? – спрашивает Ян.

– Да, завтра к десяти утра все будет готово. Ян организовал санные прогулки для наших подопечных, на собачьих упряжках, – объясняет нам Франсина.

– О, это, должно быть, великолепно! – восклицает Иветт.

– Так поехали с нами! – с энтузиазмом предлагает Ян.

Эта идея мне, в общем-то, нравится. Если хорошо закутаться, прогулка на свежем воздухе, под задыхающееся сопенье хаски… Как на Дальнем Севере… Я сжимаю руку Иветт в знак согласия.

Мы назначаем встречу на завтра, потом Иветт дает сигнал к отъезду.

В машине разговор, конечно, заходит о больных. Юго рассказывает нам, что Жан-Клоду осталось жить считанные годы.

– У него симпатичное лицо, но он такой худой! – сочувственно замечает Иветт. – А астроном – так просто красивый парень, – добавляет она после короткой паузы, а потом грустно заключает: – Как это грустно!

– Он очень страдает из-за своего состояния, – говорит Юго, – он его стыдится. Ему очень тяжело. Я постоянно проверяю его лекарства.

– Вы боитесь, что он может покончить с собой? – восклицает Иветт.

– А кто знает? Все на свете считают его дебилом, а ведь он – дипломированный математик. Такое нелегко пережить, вы понимаете.

Да, я-то понимаю. Я помню, как после случившегося со мной несчастья всем казалось, что я обречена на чисто растительное существование. Жуткое чувство беспомощности, когда ты не можешь быть услышанной, не можешь показать, что все понимаешь. Эти воспоминания наводят меня на мысль о том, что в начале февраля мне предстоит новое обследование в Париже. А потом, может быть, новая операция. Кто знает? Если после каждого хирургического вмешательства я буду становится хоть на чуть-чуть более самостоятельной, быть может, лет через десять я сыграю «Чижика».

– Ну, а что касается Леонара, – продолжает Юго, – когда он учился в последнем классе и готовился к поступлению в Политехнический институт, в его школе случился пожар. Погибли пятнадцать его соучеников. Он был в страшной депрессии и долгие годы находился под наблюдением психиатра. Мадам Ачуель сочла нужным рассказать нам об этом, если знаешь историю болезни, то легче помогать человеку.

Да, мрачноватая история. Юго мягко переключает скорость. Рев мотора соседней машины, гудок, скрип тормозов.

– Людям нравится бросаться под колеса! – комментирует Юго.

Добавляет со смехом:

– Знаете, когда мы выводим наших на прогулку, это просто цирк! Вчера вдруг пропала Магали, я нашел ее в магазине. А Бернар чуть не попал под автобус. Решил перейти улицу, чтобы посмотреть на пирожные в витрине булочной.

– Вы позволяете ему есть, сколько он хочет? – спрашивает Иветт.

– Вообще-то ему предписан строгий режим, но… Бернару трудно вписаться в коллектив, он долго жил вдвоем с матерью. Он одновременно глупый и хитрый, слишком покорный. Именно такие способны внезапно перейти к действиям и наделать глупостей.

– А Кристиан? Он меня немного напугал, – признается Иветт. – Это настоящий великан, – поясняет она мне.

– С Кристианом дело другое. В детстве он страдал от дурного обращения, его пришлось забрать из семьи. Он парень импульсивный, обожает играть словами и созвучиями. Вовсе не глуп, но чрезвычайно инфантилен. Ребенок ростом метр восемьдесят пять и с телом регбиста.

– Да все они немного дети, переодетые во взрослых, – шепчет Иветт. – Заброшенные дети, оставленные один на один со своими несчастьями.

– Эге! А нас, воспитателей, вы не считаете? Мы заменяем им недостающих родителей.

– Простите, я вовсе не хотела усомниться в вашей преданности делу. Нам сюда, направо!

Визг шин, санитарную машину слегка заносит на скользком шоссе, этот разговор навел на меня грусть.

Дома Иветт, ворча, устремляется к телевизору: ее передача уже началась. Я подъезжаю на кресле к приоткрытому окну. Уже поздно, я слышу, как скрипит снег под ногами возвращающихся с лыжной прогулки, слышу позвякиванье цепей проезжающих машин. Поднялся ветер, влажные хлопья падают на окно, на мой нос, щеки, губы, от них прохладно и свежо. Иветт раздраженно спорит с какой-то репликой ведущего. Я тихонько улыбаюсь, но тут же вспоминаю о замученной молодой женщине, и мне больше не хочется улыбаться. Прошлая ночь была такой же тихой, как сегодняшняя, но в этой тишине в страшных мучениях умирал человек.

– Элиз…

Я вздрагиваю. Мне показалось, или за окном кто-то действительно шепотом произнес мое имя?

– Элиз…

Нет, не показалось. Кто-то зовет меня. Ян? Здоровой рукой я пошире открываю окно и задеваю за что-то. Это лицо? Да, наверное, лицо. Я протягиваю руку, но она повисает в пустоте. Потом в мои пальцы вкладывают мягкий пакет.

– Для тебя, любовь моя, – шепчет голос.

Опять!

Скорее, скорее, где мой блокнот? «Кто вы?»– я протягиваю листок в окно.

Короткий неприятный смешок. Ощущаю прикосновение чьей-то горячей руки к своей и отдергиваю руку. Звук удаляющихся шагов. Мой таинственный гость ушел! Я подъезжаю к Иветт, которая ничего не заметила. В недоумении ощупываю небольшой пакет, нюхаю его. Как я и подозревала, пахнет мясом. Поставщик бифштексов снова заявил о себе!

Кусок мяса.О, Господи! Бифштекс!Ощущение, словно меня ударили кулаком в живот. «Срезали … словно … хороший бифштекс…».Я разжимаю пальцы, пакет падает на пол.

– Что такое? Ой, да что же это? Опять кусок мяса? Откуда вы их берете?

Как будто я нарочно это делаю! Рука дрожит, но я заставляю себя написать: «Кто-то передал мне через окно».

—Ну, это уже полный бред!

Шелест разворачиваемой бумаги.

– Точно, мясо! Хорошее красное мясо, как в прошлый раз. Честное слово, не понимаю…

«Позвони Яну».

– Не понимаю, какое отношение к этому мясу имеет Ян, ясное дело, он так шутить не станет.

«Позвони Яну».

– Ладно, ладно, как скажете, – ворчит Иветт, снимая трубку.

Пока она довольно бессвязно излагает ему нашу проблему, я подсовываю ей записку.

– Подождите, сейчас прочту… Элиз просит узнать, не может ли ваш друг-жандарм отдать этот кусок мяса на анализ… Блажь какая-то, не знаю, что на нее нашло… Нет проблем? Вы так любезны. Завтра утром я вам принесу… Да, в холодильник. Доброй ночи, еще раз спасибо. Мы выглядим смешно! – протестует Иветт, вешая трубку. – Надо было выкинуть это мясо в помойку, вот и все!

Звонок телефона прерывает ее воркотню: это Жан, ее друг. Я стараюсь не слушать их долгую болтовню. Мне не терпится узнать результаты анализа. Только бы не то, о чем я думаю! Я скрещиваю пальцы, прекрасно понимая, что это ничего не даст.

3

С самого утра меня бьет нервная дрожь, я в нетерпении, я взволнована. Иветт передала мясо Яну, а тот – через почтальона – своему приятелю из жандармерии. Потом мы снарядились, как для поездки на полюс. Машина, присланная из Центра, доставила нас в Северный лагерь.

Больные, возбужденные перспективой прогулки, подняли страшный галдеж, собаки тоже не сидят спокойно. Летиция их боится и жмется ко мне, а Магали испускает нечленораздельные возгласы. Юго и Мартина не позволяют Кристиану валяться в снегу, удерживают Эмили и Клару, которые хотят сунуть руку в собачью пасть, раздают конфеты. Бернар спрашивает у всех, который час, и объясняет нам, что время – это деньги. Конечно, у меня не выходят из головы чертов бифштекс и принесший его таинственный незнакомец, но я слишком поглощена происходящим, чтобы всерьез думать об этом.

Жан-Клод взял с собой видеокамеру и снимает нас без остановки. Ему, практически полному инвалиду, нравится фиксировать движение. При этом он все время твердит: «Это сохранится надолго!», как будто консервирует события.

Хотелось бы мне увидеть себя на пленке! Узнать, как я выгляжу. Увидеть, как я поднимаю руку, словно автоматическая кукла Барби.

Собаки лают, завывают протяжно, как волки, ворчат, огрызаются друг на друга – им не терпится тронуться с места. Ян устраивает всю компанию, о чем-то спорит с проводниками, тремя молодыми людьми с сильным южным акцентом. Похолодало, поднялся ветер. Иветт помогает мне застегнуть воротник комбинезона и натянуть шапку. Юго поднимает меня. Чувствую узлы мышц на его руках, его подстриженную шкиперскую бородку, исходящий от него запах лекарств. Он сажает меня на деревянную скамеечку, обитую мехом, рядом с Петицией. Напротив нас – Магали и Кристиан. Иветт забирается в санки последней и приваливается ко мне, шепча: «Это не для моего возраста». Юго садится с Эмили, Кларой и Бернаром. Мартина – с Жан-Клодом и Леонаром. Ян распределяет толстые пледы, дает всем полезные советы, всех ободряет, встряхивает поводьями. Другие проводники дружно кричат: «Ю-у-у!» Санки трогаются, набирают скорость. Мы мчимся по лесу, я чувствую сильный запах хвои.

– Как красиво! – восклицает Иветт. – Можно подумать, мы в Канаде!

Ветер сечет мне лицо, свист деревянных полозьев по снегу напоминает мне о лыжных прогулках – минутное чувство сожаления, потом я беру себя в руки, слушаю, как Летиция восторгается всем вокруг. Подростком она попала в автомобильную катастрофу, после которой осталась наполовину парализованной, и сейчас, в двадцать четыре года, впервые оказалась в горах. Она радостно смеется, ей просто хорошо ехать в санях.

Я спрашиваю себя, часто ли она вспоминает время, когда могла нормально владеть ногами. Ей было пятнадцать лет в момент аварии, сказала мне Иветт – она уже знает практически все о прошлом больных, потому что подружилась с Мартиной. Они даже обмениваются рецептами картофеля, запеченного в сливках. Картофель, запеченный в сливках, – это один из камней преткновения между домохозяйками. Он может стать причиной страшных ссор! Попробуйте-ка приготовить его, если вы пригласили к обеду лучшую подругу. Она скорее умрет, чем признает, что вы готовите его лучше. И лучше не думать, что случится, если ее муж скажет с полным ртом: «Видишь, милая, вот как надо готовить картошку в сливках!». Мне-то легко думать о таком трагическом случае разногласия между подругами, мой бывший, Бенуа, это блюдо ненавидел. Что до Тони, я не знаю. Тони все равно, что есть. К тому же, поскольку мне так трудно общаться посредством записок, мы избегаем обсуждать незначащие темы.

– Собака!

Это кричала Магали, она явно возбуждена. Иветт рассеянно поддакивает.

– Собака, собака, собака, собака!

– Да, тут много собак, мы видим, – соглашается Иветт. – Садись, ты можешь упасть.

– Собака! Большая собака!

– Магали, перестань шуметь! – ворчит Ян, повернувшись к ней.

– Маг, успокойся, посмотри, какой снег, – ласково говорит Летиция.

– Ах, я поняла! – вступает Иветт. – Она говорит вон о той большой черной собаке, о Лабрадоре!

Лабрадор? Уж не тот ли, что поздоровался со мной вчера утром у магазина… Но вряд ли его хозяйка в мини-юбке станет выгуливать его в лесу!

Но Иветт трясет меня за руку:

– Это собака той девушки, из ночного клуба! Ну, знаете, большая, черная. Но девушку я не вижу…

Отчаянный лай.

– Да что с этой собакой? Она бежит прямо к нам! Ой-ой, а тут эти хаски, вот сейчас…

Иветт не успела закончить фразу, а хаски уже завыли и натягивают постромки; Лабрадор бежит рядом с нами и оглушительно лает.

– Пошел вон! Пошел вон! – надрывается Ян.

Щелканье кнута, надеюсь, не по спине Лабрадора. Ох, как же меня раздражает невозможность увидеть и спросить, что происходит!

– Собака! Иди сюда! – кричит Магали.

– Тихо ты! Замолчи! – внушает ей Летиция.

– Ав! Ав! Ав! – распевает Кристиан.

– Меня тошнит, – стонет Жан-Клод сзади нас.

– Сейчас опрокинемся, – пророчествует Иветт, хватая меня за руку.

И точно, я чувствую, как санки кренятся набок.

И вдруг что-то огромное падает мне на колени, у меня даже дыхание перехватило. Все кричат, санки все-таки не опрокинулись, большой шершавый язык лижет мое лицо, а хаски просто безумствуют.

– Собака! – удовлетворенно говорит Магали.

– Нет, ну что за мерзкий пес! – констатирует Ян, останавливая упряжку.

– Осторожно, Магали, не трогай его за шею, он, может быть, злой! – заклинает Иветт.

– Добрый, – возражает Магали, – он меня любит.

– Судя по всему, ты права, – вздыхает Ян, а в это время хвост Лабрадора, повернувшегося, чтобы облизать Магали, весело хлещет меня по лицу.

Собака переходит от одного к другому, и вот уже пятидесятикилограммовый Лабрадор всеми четырьмя лапами прыгает по нашим животам с громким лаем, что вызывает определенное замешательство.

Потом раздается встревоженный голос:

– Тентен! Тентен! Где ты? Ко мне! Рядом!

Мощное «гав», последнее сотрясение, и Тентен удаляется, а вдогонку ему несутся злобные завывания хаски.

– Вы не должны спускать собаку с поводка, у нас могли быть неприятности, – в бешенстве кричит Ян.

– Извините, он обычно не убегает. Наверное, узнал эту даму, – добавляет голос, уже ближе, все такой же нежный и грустный.

– Вы дружите с этой собакой, Элиз? – спрашивает Ян не без сарказма.

Я, конечно, ничего не отвечаю.

– Мы познакомились вчера утром у магазина, – объясняет Иветт.

– Мне правда очень неприятно, – говорит нежный и грустный, такой женственный голос.

– Ничего страшного…

Ну-ка, ну-ка! Интонации Яна изменились. Раздражение куда-то улетучилось. Из этого можно сделать вывод, что на обладательницу голоса приятно смотреть.

– Я вас не узнал, – продолжает Ян. – У вас все в порядке?

– Вы так считаете? – отвечает девушка, что кажется мне весьма странным. – Пошли, Тентен, – говорит она собаке, – мы уходим! До свиданья!

Конец эпизода «нападение дикарей». Начало комментариев. До того, как мы трогаемся с места, слово «собака» звучит не менее трехсот пятидесяти восьми раз.

Почему она сказала: «Вы так считаете?» Что, Яну известно, что у нее не все в порядке? Или что-то будет не в порядке? У нее рак? Это могло бы объяснить грусть в ее голосе.

– Вы с ней знакомы, Ян? – спрашивает Иветт.

– Немного. Она работает в «Мунволке».

– Да, мы знаем, – отвечает Иветт, а потом пускается в длинные рассуждения относительно безмозглых барменш. – Вот, к примеру, кузина моей матери, которая работала в одном доме в Барбесе…

Я пытаюсь сосредоточиться на скрипе полозьев, на чуть слышном шорохе снега, падающего с перегруженных веток. Мне нетрудно сосредоточиться на этом звуке, ведь только что мне на голову свалился целый сугроб. Иветт меня отряхивает, а Магали хохочет. Кристиан зловеще бормочет «снежн' человек, снежн' человек». Что за чудесная прогулка!

Но, как все хорошее на свете, она заканчивается, и мы возвращаемся на стоянку. Гордые путешественники выходят из саней, Ян поднимает меня и без малейшего усилия переносит в кресло. От него пахнет одеколоном, а о мою щеку трется колючий подбородок. Надо признать, это весьма приятно. Психоаналитик ворчливо грозит пальцем, шепча: «Тони», а я возражаю Психоаналитику, что в его задачи входит не взывать к моей совести, а преданно анализировать все, что со мной происходит.

Снова садимся в машину, едем в Центр на вполне заслуженный ужин. И я обнаруживаю, что даже с одной рукой можно прекрасно съесть десяток блинов, не отстав от других. Внезапно я замечаю, что мне весело, я расслабилась, мне хочется смеяться, я наслаждаюсь мягким теплом горящего камина и шоколада. Даже молчаливый Юго шутит с нами.

– Вижу, что вам эта прогулка понравилась! – в третий раз повторяет Франсина Ачуель, которая не решилась растрясти свой жирок в деревянных санях. – Надеюсь, что никто не простудился! Иветт, немного ежевичного варенья? А вам, моя милая Элиз?

Нет, спасибо, моя милая Франсина.

– Жизнь так прекрасна, если уметь наслаждаться ею! – замечает Мартина.

– Мартина – настоящий кладезь премудрости, – шепчет мне Ян.

Звонит телефон.

– Ян, это тебя: старшина Лорье! – кричит Юго.

И вдруг я глохну. Ни шепота, ни криков, ни звяканья приборов, ни потрескивания дров в очаге – ничего не слышу. Только решительные шаги Яна к телефону.

– Алло, Филипп?.. Да, привет. Ну?.. Что?.. Ты уверен?.. Мразь!

– Ян, послушайте! – одергивает его милая Франсина.

– Но это отвратительно! Что?.. Да, конечно, но это нелегко, она немая… Ладно, мы вас ждем.

Я сжимаю запястье Иветт. Немая – это я, значит, жандармы хотят со мной увидеться, значит… Ян возвращается ко мне: звук шагов, потом прикосновение его волос к моей щеке.

– Это звонил мой приятель из жандармерии. Он отдал это мясо на анализ. Ну, и, м-м-м…

– Бешеная корова! – восклицает Иветт. – Так я и знала!

– Это не корова, – шепчет Ян.

Я чувствую, как все блины сбиваются в ком у меня в желудке.

– Элиз, в это трудно поверить, но, в общем, речь идет о…

– Свинина? Невозможно! Свинину-то я уж как-нибудь отличу! – протестует Иветт.

Ян прижимается губами к моему уху.

– Это… м-м-м… человеческое мясо. Они приедут, чтобы расспросить вас. Они будут здесь через час.

Человеческое мясо.

Иветт, с ноткой тревоги в голосе:

– Что вы сказали, Ян? Я не расслышала.

– Жандармы вам объяснят, – отвечает ей Ян, сжимая мое плечо.

– О чем вы? – интересуется Франсина.

– Ни о чем, небольшая проблема с питанием, – отвечает Ян.

Человеческое мясо.

Я его ела. И Иветт тоже.

Человеческое мясо, безусловно, срезанное с трупа молодой женщины…

Блинный ком устремляется наверх, к выходу, и вот уже меня вывернуло прямо на собственные колени.

Хор возбужденных голосов, кудахтанье больных, мне вытирают рот, колени, уверяя меня, что «ничего страшного, моя милая, ничего, со всеми бывает!». Подразумевается: особенно со всеми не вполне дееспособными. Иветт причитает:

– С ней никогда такого не случается. Наверное, это из-за прогулки…

– Не говорите глупостей, дайте мне влажную салфетку, да шевелитесь же! – командует Ян.

– Нечего истериковать! – возмущается Иветт, повинуясь.

Ну вот, наконец я чистая. Юго и Мартина увели милых постояльцев смотреть телевизор, милая Франсина наливает нам еще очень милого чая.

Психоаналитик убеждает меня, что я дура, если стыжусь случившегося. Что моя реакция совершенно нормальна, если принять во внимание ситуацию.

Но я-то себя не считаю нормальным человеком. Я кажусь себе чудовищем, мне постоянно надо доказывать, что меня можно «выводить в свет», чтобы быть принятой действительно нормальными людьми.

Звонок в дверь.

Юго идет открывать и бесцеремонно сообщает о приходе «легавых».

– Жандармы, у нас? Но, Господь всемилостивый, что происходит? – удивляется Мартина.

– Не знаю. Можно подумать, что это в связи с бифштексом, – бормочет совершенно обескураженная Иветт.

– Старшина Филипп Лорье! – произносит весьма женственный голос. – Мадемуазель Андриоли здесь?

– Так точно! – отвечает обожающая военных Иветт. – Мадемуазель Андриоли лишена возможности речи, господин старшина!

– Так, так.

Я представляю себе молодого безбородого блондинчика, только что выпущенного из унтер-офицерской школы, который в смущении почесывает кончик носа.

– Мне хотелось переговорить с глазу на глаз с мадемуазель Андриоли и ее переводчиком, – заявляет он наконец своим тоненьким голоском.

Иветт везет меня в маленькую комнату, примыкающую к столовой. «Мой будуар», – поясняет Франсина Ачуель замирающим голосом. Может быть, старшина из тех ангелочков, от которых млеют зрелые дамы?

За нами закрывается дверь. Старшина прокашливается, Иветт тоже. Я не делаю ничего. Лорье начинает:

– Один из сотрудников ГЦОРВИ передал нам для анализа кусок красного мяса, который ранее получил от вас. В связи с этим мой первый вопрос: как к вам попало это вещественное доказательство?

– Вещественное доказательство? Мясо было отравлено? – удивляется Иветт.

– Прошу отвечать на вопрос.

– Ну, мадемуазель Элиз сидела у окна, а когда я вернулась с кухни, у нее коленях уже лежал этот сверток.

Я на ощупь ищу свой блокнот и начинаю писать. Потом протягиваю листок старшине.

– Значит, человек, передавший вам это мясе, не представился?

Снова пишу. Чувствую дыхание Иветт, склонившейся над моим плечом.

– « И он уже приходил накануне,– читает молодой человек, – … аналогичный кусок мяса, который мы съели».А, дьявол!

Вот-вот, точно!

В этот момент дверь приоткрывается, и Ян спрашивает, все ли в порядке.

– Ну, учитывая, что эти дамы, без сомнения, употребили в пищу часть жертвы, вряд ли можно утверждать, что все идет как следует, – сухо комментирует старшина Лорье.

– Жертвы? Какой жертвы? – изумляется Иветт.

Лорье прокашливается.

– Молодой женщины из Антрево. Убийца срезал с трупа куски мяса… А «бифштекс», переданный мне Яном… Ну, что там… это соответствует…

Ну вот, я так и знала…

Шум падения прерывает мои немые рыдания. До Иветт дошло случившееся, и она тут же грохнулась в обморок. Мужчины суетятся, зовут Мартину, просят рома, мятных капель…