Текст книги "Босиком в голове"

Автор книги: Брайан Уилсон Олдисс

Смотрят друг на друга. Утонувшие в солнечных ваннах. Береговая линия обманчива – как правило, берег находится куда дальше… Теперь я сам себе капитан. От Сербии безводной до лондонского порта на непослушных веслах в лапы судопроизводства сэр Фрэнсис, да, сэр Фрэнсис Дрейк, обогнув земной жар, на брег туманного Альбиона ступил муж достославный – мантия, осанка.

Смотрели друг на друга сквозь иней яри, узнавали, сводя взглядом тысячу мгновенных снимков: кулак, запястье, башмак, стена, слово, слезы. Чартерис, мы слезы льем, мы слышим его голос, мы плачем. Рай Земной. Безумный фурор, как Чартерис и предстрадал. Но разве все это еще не свершилось в тот час, что был еще/уже так близок?

Прямой Брейшеру противоположностью, мертвецки бледный, он умерил свой гнев, неистовство отлив в слова:

– Я никуда с тобой не поеду, мне по пути с грузовиками! Воистину – лукавого проделкам нет предела! Знай, я великий Словник – пока у меня есть зубы, молчать я не имею права!

Они возликовали, им принесли жиденький кофе, личики бумажные, словно на сцене.

– И вот ты приперся сюда, и тут же вокруг стало твориться что-то страшное, все пошло прахом. Смотри, как осмелела смерть: все клапаны открыты, черное бесстыдство. На трассу чтоб туда возврата нет! Никакого движения, никаких движений – недвижность и внимание – я научу вас!

И все кто был здесь:

– Мы прахом не хотим. Недвижностью мы живы. Многоголосье хора.

Но Бертон отвел Чартериса в сторонку и тихо сказал:

– Это все ПХА-бомбы. Он парень что надо. Будет только рад оказаться дома у жены. Дело в том, что он действительно видит, он прозревает в тебе дурное и тот зловещий час.

Обстрел образами. Стрелократ. Белые бедра, меж ними пионы по узенькой лесенке вверх bozur, m'sieur. И взяв сие, стал распалять других, и пил свой жиденький прогорклый канцерогенный лондонский кофе, они же кружили рядом верные бумага губ на губах фарфора структур взаимоприникновение.

Вновь проплыл рядом Брейшер, все как положено, в костюме. Воодушевлен отсутствием в Чартерисе агрессивности, полным тихим голосом:

– Ты тоже веруешь во что-то, мой зарубежный друг? Если не ошибаюсь, ты приехал из Франции – так?

– Ныне я здесь и что-то страшное вокруг и прахом все идет. Вашими словами говорю, но мы никто друг другу, своего же слова я пока не обрел. В своей стране я был членом партии, но более об этом ни слова. Я, вероятно, сплю, я не проснулся миазмы аравийской ночи.

Тяжеловесный собеседник прижал его к перилам.

– Умолкни, порожанин, ибо я поставлен над этим проходом, чудесным образом спасенный в страшной катастрофе, авиарайнер, ты знаешь, что такое настоящий авиарайнер? Мы смажем по зубам имперским, и ты умолкнешь. Нам здесь злопыхателей не надо – здесь я Словник!

Паника падшего.

– Если вы возражаете, я двину сам. Давайте уж начистоту. Мне здесь ловить особенно нечего и день меня поджимает. Если Бертон не раздумал, может идти в машину.

Уголки рта подрагивают, независимый голос правды.

– Погнали, Фил.

Бертон.

И повернувшись к Чартерису:

– Можешь не сомневаться, он поедет. Просто он тебе не доверяет. Дело в том, что он видел тебя на том самолете, твой призрак. По крайней мере, я понял его именно так.

Чартерис недоуменно покачал головой:

– Какая чушь! Твое искаженное восприятие привело к тому, что ты неправильно истолковал услышанное. Всю эту мутоту. Я ни при чем, Брейшер сумел проникнуть в мое сознание и только… Я вижу этот самолет, в пике вошел, и говорю спасибо. Входить в мир грез этого субъекта я не намерен и я совершенно уверен в том, что летать с ним мне никогда не доводилось.

Отречение это заметно успокоило Брейшера. Он перегородил Чартерису путь и отстранил от себя Бертона.

– На самолете том на юг летели весталки на юг девственницы юг и ты уселся на мое место мразь когда мы поднялись на борт…

– Я ехал, ехал, не летел! Когда твоя дурная…

– Я искоркам беседы не даю погаснуть, глупец. Ты посмотри на них, на этих крошек, мой зарубежный друг. Крошки пирога. А разве я не имею права на свой кусок – а? Я возглавляю Процесс, что до тебя, дружище…

– Пропусти его, Фил. Он хотел отвезти тебя в Лоф и только. Ты мог бы поехать с нами – сераль твой к тебе И сам переберется.

Повернувшись к Чартерису, доверительно:

– Мой старинный приятель. Пока на почве религии не свихнулся, был человеком прямо-таки замечательным – уж Можешь мне поверить. Теперь же с ним справиться трудней, чем с «Эскалацией». У нас, понимаешь ли, все солировать

любят.

И было так, и ласковые маски проводили живую легенду, спустившись по грязной скрипучей лестнице до входной двери, и, на миг застыв во тьме иудиного дома, поспешили вернуться наверх.

Прекогниция – функция двух сил, – так думал он, – аэросоль в любой момент может обратить эту мысль в ничто, жаль, что записать ее сейчас он не может. Пребабниция. Две силы: первая, естественно, разум и вторая – время: барьеры рушатся и предо мною дева с белыми, как снег, бедрами, ждет не дождется меня…

Это совсем не мои образы. Обстрел чужими образами. Все те же грудастые суккубы, декоративная дефлорация.

У моих бедра белы белизною молочной, множащейся гранями бокала венецианского стекла, но отчего-то пребабниции мои пугливы – едва заметишь, их и след уже простыл…

И дело вовсе не в том, что разум может резко поменять направление, вернее, не только в том, просто все эти, так сказать, направления существуют вроде как сами по себе. Для того чтобы прийти к этому, мне достаточно было совершить два шага, первым из которых было осознание божественной природы времени – для паука, дремлющего посреди своей паутины, все ее нити равноценны, – время же та же паутина, сплетенная не кем-нибудь, но мною. Разумеется, я говорю о своем времени. Бледные бедра бередят мне душу не в прошлом и не в будущем – верно? В играх этих не участвует лишь одно-единственное из моих «Я», именно его Гурджиев и называет истинным «Я». Да, а вторым шагом был шаг и вовсе непроизвольный – мне достаточно было набрать в легкие лондонского воздуха, чтобы крыша моя съехала настолько, что я стал многомерным.

Zbogom, теперь я не обычный человек – нет – теперь я мореход семи своих припадочных морей.

Был человеком допсиходелическим.

Стал homo viator.[10]10
  Путник (лат.)


[Закрыть]

Она же – homo victorine.

Едва я возмечтал ее увидеть, она меня настигла. Все это произойдет там, в Шотландии.

В рутинорати двигался на запах ее мысли, по паутинке отступив на шаг от логики античной обретая, обретая, но теряя тем самым привязанность к мирскому, где тысячи «Я» бестолковых, считавших главным в этой жизни сексуальное самоутверждение, ее домогались, она же – кем бы она ни была – от них пыталась скрыться, а рядом два этих странных типа…

И тут он понял – он является последним козырем своей былой поверхностной самости, что и позволило последней поставить на лондонское поле. Прочие же карты в ее колоде можно смело сбросить. О каких-то вистах не может быть и речи.

Пред ним возникла цель. Теперь она не была для него загадкой, пусть в этот самый миг откровения она все еще оставалась незримой. Магической исполнен силы он поигрывал машиной, заставляя ее отрываться от дороги и лететь, лететь к центральным церебральным графствам. И тихо пели его имя неведомые голоса, и личики бумажные срывало порывами страсти, и обнажалась живая плоть.

Шутихами холмы вертелись.

Пока Чартерис направлял свой хрупкий барк в просторы неведомых морей, жизнь в море пособий продолжалась – Брейшер, сидевший возле ящика с инфразвуковой аппаратурой, вновь решил поведать Бертону о том драматически-травматическом полете, в котором крылья подвели бескрылого пилота.

– Не успел я взойти на борт, как тут же понял, что самолету этому суждено загореться и рухнуть наземь.

Драма провидца, подрагивающая дряблая терракота обрюзгших щек.

Простые его фразы грозили пробить брешь в поверхности вещей. Вплывали в объемлющие сознание Чартериса новые блещущие красотой воды, подернутые дымкой безумия.

Самолет Брейшера должен был лететь одним из последних. Именно на нем возвращались в Великобританию участники Стокгольмского конгресса, посвященного актуальным проблемам прекогниции. Рейс S-614 вылет, из аэропорта Арланда со взлетной полосы номер три в 11. 45 по местному времени, но, скорее всего, несколько позже, ибо часы, по которым жил аэропорт, отсчитывали какое-то свое время, и ваш пилот капитан Матс Хаммерстрём приветствует вас на борту. Зануда, в недвижном лице которого просматривается-таки некая жизнь вихри аэрозольной благодати.

А теперь приготовьтесь к взлету, пристегните.

И скоро мы уже над морозной белоснежной равниной изумленные

Непристойные очертания сквозь экологический экстракт барельеф Бена Николсона волосья

Застывшие озера новые формации пути распутные индустриальный след аккуратно земельные наделы обезображенные леса с подъемом все яснее общий замысел того что не имеет замысла не нуждается в таковом. Уж слишком точна и аккуратна эта модель для того чтобы походить на

Тучи брюхом волочатся по земле. Сгущающиеся облака солнце мир остается за облачным пологом и на просцениуме – мир новых плотных форм куда не ступала нога человека более белого студенней зимнего мир вайсбергов куда до них полярным шапкам чудесное

Волнующая картина и здесь же опрятная юная стюардесса эффектная прислужница пассажиров в своей чопорной синей униформе ребята из Эс-Эй-Эс можно подумать им до баб и дела нет. Пусть обманывают кого-нибудь другого. Одного сей маскарад лишь убаюкивает змея элемент формализованной эротики допсиходелических времен половозрелые полунагие девы прислуживают мужчинам над облачным слоем образующим немыслимые

Древние концепции благочестия отдельной позицией в перечне услуг предоставляемых авиакомпанией

Какой ценою вольт Брейшер

Оные девы суть антидот позволяющий существовать в этом суровом свободном мире ограниченность потаенного в них противостоит идиотическим просторам небес чудовищной

Соблазнительные очертания сквозь абстракцию униформы барельеф возвышенный прелесть

Нежные пухлые губы зовут прежде чем войти в штопор детские

Самолет начинает снижаться возможно Брейшер белою страной влекомый, к ней ринулся, но не дано коснуться неприкасаемый авиарайнер исчез в мороке гор и задумчивых долин

Огромный шрам метрополии внизу тридцать тысяч трамваев взламывают сухую бетонную корку. Серебряная нить Темзы разверстой трещиной и бравый капитан Матс Хаммерстрём берет курс на нее

Все, что смог удержать Брейшер в реторте своего черепа, это «кортина» старой модели и грузовик с шотландским номером откуда-то из Глазго. Вот и вся прекогниция. В следующий миг. Наш капитан. Тауэр-Бридж. Мост. Прямиком. В. Око Успенского.

– Наш самолет камнем рухнул в пылающую реку, спастись же удалось только мне, – закончил свой рассказ Брейшер.

Чартерис едва не врезался в группу людей, резко в сторону разбегаются, адреналин тут же прочищает мозги.

– Люди стали друг за дружку держаться, – сказал он. – И вообще все их повадки изменились.

– Это все бомбы, – кивнул Банджо Бертон. – Они стали перегруппировываться, понимаешь? Все, что у них было, они порастеряли. Теперь идеи одиночества и коллективного существования воспринимаются совсем иначе. Теперь повсюду новый саунд.

– Мне посчастливилось спастись. Я едва не захлебнулся, – настаивал на своем Брейшер.

– Но ведь это совершенно другой мир – новый! Я даже слышу его – гул словно перед землетрясением… – прошептал Чартерис.

– Как будут рады моему возвращению ребята из «Эскалации», – задумчиво протянул Бертон.

– Как здесь необычно, – сказал Чартерис, прислушиваясь к мерному рокоту двигателя.

– Как меня ждут в Лофборо! – довольно пробасил Брейшер. – Особенно жена.

Чартерно залился смехом: партия водителя под аккомпанемент четырехтактного двигателя. Серебристая лента дороги, его узкое море сам же он – сэр Фрэнсис Дрейк. Далеко на севере лежит его мыс – Мыс Доброй Надежды.

– От инфразвука толпа тащится со страшной силой, – сообщил Бертон.

– Роббинс сопляк и никакой он не святой, – тут же очнулся от тягостных раздумий Брейшер. – Я должен подготовить нового ученика, что смог бы овладеть тайнами иррационального, обуздать его безудержный поток.

– Подготовьте меня, – предложил Чартерис.

Дорога вела их все дальше и дальше на север прочь от былого. Мимо них проплывали города, дома, группы людей, но куда чаще они видели черные стволы деревьев, тяжелые зимние ветви, тонкая пленка материи, натянутая на гигантский барабан бытия. Скверов Севера Скверна. И трое мужчин, сидящих в машине совсем рядом и все же страшно далеко друг от друга, свидетельствующих, но не понимающих даже примерно того, что с ними происходит. Функционеры. Значения функции. Столь многообразным и многоликим было бытие их, что они могли овладеть лишь ничтожной его частью, став тем самым частной производной чего-то неизмеримо большего, того, что не дано знать человеку.

Фрагмент поэмы, приводить которую полностью вряд ли имеет смысл

 
Когда-нибудь и я наверх отправлюсь
По просевшим ступеням взбегу и окажусь в коридоре
Где полы выложены разноцветной плиткой
Красное и черное до боли знакомо
И тут же представится
Что некогда я уже был
И не просто но именно здесь
Где плиток узор вторит себе во взоре
Взор же узревает в нем самое себя
Красное с черным
Регулярность узора
Недвижность моя и незыблемость плит
тому подтвержденье
 

 
Мой суточный ритм
Твоя суточный
ритм
Наш суточный ритм
Ритм
 
 
Дня темень ночи свет
Сменяет хожу огнем
Ущербное светило
Себе сам свет
 
 
Задумчивый светильник
Помигивает в такт моей судьбе
Бесследно свет желанья тает
Сменяясь беспросветной явью
 
 
Мой суточный ритм
Твой суточный ритм
наш суточный ритм
Ритм
 

 
Мы знаем – было время
Когда мир был иным точнее не был
Тем чем стал впоследствии чем станет
По причинам всем нам известным
 
 
Скажем еще раз…
Порой мы вспоминаем об этом не где-нибудь
Но в спальне – рай и вослед
Катастрофа! В этом и состоит суть настоящего.
То чему мы отдаемся с такою страстью не более чем
Излет наших кривых Кривых.
Когда жива во мне страсть в тебе
Нас нет в ней лишь сама она не мы она
 
 
Все совершилось задолго до нас
Сущностное подлежит актуально бытующему – не так ли?
Нам не осталось ничего иного как только противостать
Славным нашим прародителям, смиряя вихри страсти,
Ввергающей нас в муки заблудших
Окаянных
 
 
Ведь рай стал уже легендой.
Мы поселились в холодном недобром мире
С высокими-превысокими небесами
Надо быть горой, чтобы дотянуться до них —
Это наш единственный шанс, иного не дано
Стать горой проснуться и стать горой
 
 
Все беды и змеи в нас самих
Но здесь же обитает и множество иных животных
Среди прочих твои союзники Дар слова тоже здесь —
Мечта психопомп и теноров
(прислушайся к пению птиц и сравни его с гнусавым
голосом какаду)
 
 
Общение с животными, обитающими
По ту сторону шизофренического безвременья:
Блаженство иных тел: райские
Прогулки за пределами жизни и
Смерти: рецитация сакральных
Формул: вот четыре известных пути
 
 
К престолу вольных
Что живут на Древе
Космическом Древе
Над Океаном
Бытия
Мы все это знаем
Все что нам надлежит делать
Это проснуться и знать.
 
 
Смерть это грех.
Пока мы уязвимы,
Мы можем впасть в него.
Автострада полна соблазнов,
Но подлинный водитель безгрешен
Его нет и потому
Время жизни его бесконечно
И живет он не здесь.
 

 
Мы признаемся им в своей любви
И они будут смеяться до слез
Мол, лев решил соблазнить голубку
Они будут ржать как кони
 
 
Они усаживаются в свои машины только затем
Чтобы поржать
Попробуй открыть перед ними банку сардин
Они будут кататься со смеху
 
 
Что же случилось со старой доброй прямой?
Впрочем, не нашего ума это дело
Хватает забот и без нее.
Посмотри вокруг
Когда правит не разум
Кривы не только линии – верно?
 
 
Скажи им страшные, мол, ныне времена
Они будут смеяться до упаду
Ну а при слове любовь и вовсе
Они будут кататься со смеху
Они будут кататься со смеху
 

ТО

МЕД

ИЛИ

ОГОНЬ

Поток образов захлестнул ее. Фил Брейшер, ее супруг, становился все агрессивнее – он чувствовал, что сила покидает его, переходит к этому странному чужеземцу. Чартерис обладал тем, чего так недоставало Филу, – у него был яркий Gestalt.[11]11
  Образ


[Закрыть] Уверенность, красота, сила. Он был самим собой. Может быть, это и есть святость? Как тут о нас, грешных, не вспомнить… Вот уже пара недель, как безумная толпа, разинув рты, ловит каждое его слово – здесь, в Лофборо, никого так не слушали, даже ее мужа. Сама она его не понимала, но это не значило ровным счетом ничего – она ведь тогда не здесь была, когда бомбы упали. Если она что-то и чувствовала, так это его силу. Силищу.

Он то и дело представлялся ей нагим.

Нервы на пределе. Арми Бертон, соло-гитарист, проплывает перед ее мысленным взором, шепчет: «Пора в поход!» Помигивая, мимо фонари, черточки деревьев, мохнатые бодростки. Мужчин она не слышала. Они сошли с раздолбанного застенчивого тротуара и теперь шли по обочине дороги – мимо с ревом неслись машины, обдававшие их потоками гари и грязи. Ей хотелось кричать – своим вторым зрением она видела огромный грузовик, что несся прямо на ее супруга; визжат тормоза, но поздно – поздно… Она видела даже номера на борту: машина эта шла из Глазго в Неаполь. Транзит. Раз за разом, снова и снова она сбивала Фила, и тот превращался в ничто, в кровавое месиво, так и не закончив своего спора с Чартерисом, спора о многомерных логиках.

– Я должен уничтожить Чартериса! – проблеял Брейшер. Чартерис с немыслимой скоростью пожирал его будущность. Брейшер видел воочию, как тают его потенции, – когда-то то же самое произошло и с этим крысаком Роббинсом. Этот козел Роббинс до самой последней минуты корчил из себя святошу, делал вид, что ничего не замечает. Ну а потом было уже поздно. Этот хмырь, которого он решил сделать своим учеником, своим преемником, был могуч, словно восходящее светило. За несколько дней он успел переворотить все – то прекрасное, что являлось Филу из будущего, исчезло совершенно. Черствые корки. Сухость и холод. Все мертво, повсюду и все – мертвая зона – только этот треклятый рождественский кактус, внушавший ему отвращение своей бессмысленностью, он все цвел и цвел цветком могильным. Полыхнув ненавистью, Фил прошипел:

– Я убью этого гада!

– Не горячись, не кипятись, уймись, – ответил Чартерно на своем удивительном английском, мозг странен и холоден. – Помнишь, у Успенского о снимках нашей индивидуальности? Это крайне важно. У тебя, так же как и у всех прочих людей, существует масса альтернатив – условно их можно назвать двойниками.

Насколько он помнил, об этом они и говорили весь этот долгий день. Впереди высокая глухая стена. Грязный людный город, прогнивший насквозь, черный. И все же город этот источал радужную ауру возможностей, для которых Брейшер был явно мелковат. Чартерис уже начинал улавливать общую схему мироздания. Подобно отважному матросу встречал он валы, катившие на него из будущего, – он был не столько выше, сколько дальше их – олуха Брейшера и его супруги Ангелины, женщины с бледными бедрами, что шла параллельным курсом. Множество вариантов, множество альтернатив – об этом он и будет говорить в следующий раз. Силы его росли час от часа – он в очередной раз изумился этому обстоятельству, вспомнив попутно о том, что некогда нечто подобное происходило и с его отцом. Брейшер схватил его за ворот промокшего насквозь плаща и поднес к лицу кулак. Неистовый безмозглый человек.

– Слышишь, ты! Я тебя убить должен!

Мимо несутся машины. Проспект Великого Освобождения.

Кулак прямо перед носом; дышит, полуоткрыв рот; желтые кривые зубы. Впрочем, все это блажь, лучше подумать о том, как он им это преподнесет. Вы, жители центральных графств, отличаетесь от всех прочих обитателей этой планеты.

Вы – избранники судьбы. Я приехал к вам издалека – с самых Балкан – вы знаете, где это? Я приехал именно затем, чтобы сказать вам: вы – избранники судьбы! Теперь о дорогах. Они построены не сегодня и не вчера, мы умираем на них и живем ими. Это нервные волокна нового мира. Вы спросите меня – почему я говорю о дорогах? Я отвечу вам. Вам, избранникам, надлежит повести за собой весь этот мир. Мы должны вернуть ему определенность – это наш долг! Нет, нет – так не пойдет. Здесь надо как-то помягче. Лучше на этом сейчас не циклиться – в нужное время слова придут и сами. Мы плачем, Чартерис. Их песня. Он слышал ее. Да! Не повести – избавить! Психоделические бомбы погрузили Европу во тьму, ей не смогла помочь даже нейтральная Франция – впрочем, удивляться здесь особенно нечему – французы всегда отличались крайним шовинизмом. Когда-то я был материалистом, мало того, я был даже коммунистом! Но потом пришли новые времена, старый мир рухнул, его уже нет – понимаете? У нас появилась уникальная возможность – освободиться от векового сна и умертвить древнего змея!

Вы не сможете обойтись без новой многомерной логики – только она отвечает новому порядку вещей, старые системы вам уже не помогут. Лик Ангелины – вся ушла в будущее. Перед лицом кружит кулак. Автомобили, Ангелина, смоль кос, горящие глаза. Страха людина. Как странно, все мои метания были лишены смысла, пока я не оказался в этом месте. Всюду женщины, а я холоден как лед. Никаких женщин. Как странно, отец, я ведь тогда стоял на том берегу, ну ты понимаешь, просто я никак не мог переправиться через эту чертову реку.

– Я здесь проездом, на самом деле я направляюсь в Шотландию – там меня ждут не дождутся. Задержался я здесь, конечно же, не случайно – на то у меня были свои причины, когда-нибудь я вам их открою. Пока же слушай! Дихотомии «белое-черное», «да-нет» больше не существует! Теперь мы имеем дело с целым спектром возможностей. Если ты будешь исходить из этого, проиграть ты просто не сможешь, в противном же случае – пиши пропало! Пришло время думать по-новому, изыскивать или, вернее, созидать новые пути! Я знаю – тебе это по силам!

И тут Брейшер ударил его. Мир движения, вспыльчивый безмозглый флегматик, кулак. Он посмотрел на руку, ударившую его, и тут же увидел то, чего Брейшер не мог бы заметить при всем желании, – он увидел силовые линии судьбы, связывающие владельца руки с мирозданием. Рука была бесчеловечной. Урбанистическое тело. Транспортные артерии. Удар пришелся в челюсть.

Многомерная логика приложима и к подобным экстремальным ситуациям. Я должен остановиться на каком-то значении меж «был бит» и «не был бит». Итог бит, но не сильно.

Он услышал крик Ангелины. Та умоляла Фила успокоиться. Прийти в себя. Как бы не так. Судя по всему, ПХА-бомбы не оказали на Ангелину заметного воздействия, если она и пострадала от Психоделической Войны, то лишь косвенно: лишившись семьи и страны. Впрочем, лучше с выводами не спешить. Чартерис принадлежал к сторонникам теории, в соответствии с которой женщины пострадали в этой войне куда меньше мужчин. Опять кричит. Она его влекла – она сама, не голос ее, не голос – мертвые деревья родины во мраке, безобразные жабы, ехидны и чей-то крик. Ангелина.

Брейшер изготовился для второго удара, и в тот же миг Чартерис схватил его за ворот допотопного синего пальто. Дерьмо. За Брейшера спиной на той стороне Великого Освобождения старинное здание, сложенное из лечестерширского грязно-желтого песчаника, новая пристройка, стекло и сталь. Лесенка. Рядом – женщина. Поливает цветок в кадке. Чартерис видел его очень ясно – немного на себя и с силой от себя – на ту сторону Великого Освобождения к маленькой медной леечке.

Грузовик, несшийся с севера, взял в сторону. «Кортина» старой модели перелетела через бордюр и смела стальное крылечко и медную леечку. В следующий миг ее сокрушил фургон, принадлежавший почтовому ведомству. Грузовик тем временем подмял под себя машину, выскочившую из-за поворота. Скрежет и лязг. Еще одна машина врезалась в стену в полуметре от того места, где стояли Чартерис и Ангелина, и тут же обратилась в нечто, не имеющее имени, – разверзшиеся швы, скудность праха. Мгновенные снимки. Машины-быки. Пастух.

– Множество альтернатив, – потрясенно пробормотал Чартерис. Он никак не мог отыскать взглядом останков Брейшера – судя по всему, их разметало по всему шоссе. Чартерису вспомнилась вдруг та страшная авария, что произошла под Миланом. Впрочем… Впрочем, в том, что таковая авария имела место в действительности, он уверен не был. Она могла быть и фантомом, порожденным его собственным мятущимся сознанием или памятью о том, что только ждет своего часа, но это уже не важно. Его судьба от этого не изменится, ведь он в каком-то смысле уже сыграл в ящик, хотя и это, возможно, предвидение собственной кончины. Мир пьян настолько, что адрес прочитан неправильно почтарями полуночи мрака или как там его, короче, теми, кто этим обычно занимается. Ошибочка, ребята, вышла.

Одно странно – уж очень ясно он все это видит, ни одной нечеткой фотографии. Это действительно не слишком уж важно – вне зависимости от того, происходило нечто или нет, или будет происходить, образ этот заключает в себя нечто однозначное, математически строгое, он ничем не противоречит действующим в этом пространстве-времени законам. Но это не одно только проявление закона – и само столкновение, и его последствия походят помимо прочего и на произведение искусства. Он повернулся к Ангелине.

– Это очень похоже на работу скульптора Разница в том, что помимо прочего здесь присутствует и вероятностный фактор – понимаешь? Нумерологический опыт, в котором казнят каждого десятого. Искусство случайного.

Позеленевшая, она едва держалась на ногах. Чартерис хотел было оценить эту игру красок с эстетических позиций, но тут вдруг в сердце его шевельнулась змейка жалости. Она была шокирована и ошарашена увиденным. С этой минуты жизнь ее станет иной. Он должен что-то сделать. Надо увести ее с этого места – ее пугает вид окровавленного металла.

Она послушно пошла вслед за ним.

– А я вам говорю, он – святой! – не унимался Арми Бертон. – Вы бы видели, как его слушали в Регби и Лечестере!

– Все видит, – закивал Банджо Бертон. – Во все врубается.

– В Регби и Лечестере… – задумчиво повторил Роббинс. Это был невзрачный молодой человек лет девятнадцати-двадцати с дикой копной нечесаных волос. Природная любознательность привела его к тому, что он стал жертвой Психоделической Войны задолго до ее начала, при этом роль арабов сыграли такие же, как он, студенты-филологи, снабжавшие его тем, что впоследствии стало оружием злокозненных кувейтцев.

Они сидели в одной из комнат принадлежавшего им ветхого строения под парусами гардин, темнея телами.

За окном на улицах Лофборо о чем-то спорили день и ночь. По каменным колодцам, виляя хвостами, слонялись бездомные псы.

Арми был крайне нечистоплотен, что не мешало ему быть чрезвычайно брезгливым. У Банджо за спиной было целых три курса университета; он был посредником в разного рода сомнительных предприятиях и одновременно руководителем группы «Эскалация», он же до какого-то момента содержал Роббинса, выступавшего в роли местного святого, – когда Банджо понял, что роль эта Роббинсу не по зубам, он лишил его денежного довольствия и перевел его в разряд своих учеников. Вот он – пытается разгрызть черствую горбушку, губы от холода синие. Они жили в самом центре города с парой идиоток презабавнейшей наружности. Ветхая их хибара выходила на зады конторы, основанной самим Фрэнком Уинфилдом Вулвортом. Вид из окон хуже не бывает, но в остальном все нормально. Вокруг городского центра толпились молоденькие здания, ожидающие своих жильцов гипотетический всплеск рождаемости, но едва заслышав эхо собственных снов, народ устремился в старый город, центр тяжести в зыбучем вихре комнатенок скопом скок-скок из дома в дом. Болотный газ. Февраль.

– Как его слушали в Лечестере! – еще раз повторил Бертон. – Что ни говорите, но секс – великая вещь!

– Все правильно, – поддакнул Роббинс. – Вы мне не поверите, но и я пользовался там немалым успехом. Из камня их апатии я строил соборы и давал им имена!

– Лечестер-Лечестер, – можно подумать, на нем свет клином сошелся! – пропищала Грета. – Если хотите знать, я там выросла. Мой дядя вот где их всех держал! А вот папаня мой, так тот совсем другим был. Он был рисбубликанцем! Вы хоть знаете, кто такие рисбубликанцы? Вот то-то и оно! А вот маманя за ним не пошла – ее, кроме шмоток, ничего не волнует!

Небрежным движением кисти Бертон отмел от себя все и вся. Закурил рифер и процедил сквозь зубы:

– Самое время крестовый поход начать. Главное, чтобы шуму побольше было. Наш Чартерис для этой роли в самый раз подходит.

– А что с Брейшером делать будем?

– Забудь ты о Брейшере! Ты что – не видел этого парня? Это же просто песня!

Тут он, конечно же, был прав. С Чартерисом им крупно повезло. Он был иностранцем, а на иностранцев всегда смотрят иначе. Иностранец – это всегда экзотика. Все у него на месте, вдобавок ко всему верит в какую-то там заумь и пытается нести ее в массы. Люди, само собой, его не понимают, но это ничего не меняет – достаточно и того, что они его слушают. И еще – он пишет книгу. Насколько это серьезно, опять-таки непонятно, но это тоже совершенно неважно. Главное, что он ее пишет, находится, так сказать, в процессе написания.

У него уже и последователи появились. Первый и самый заметный – Брейшер. Чартерис его пару раз прилюдно под орех разделал. За Брейшером глаз да глаз нужен – может выкинуть все, что угодно, тем более что говорить он так толком и не научился. В один прекрасный день этот идиот Брейшер возомнил себя мессией, но умнее он от этого, конечно же, не стал, скорее – наоборот. Если уж на кого-то и ставить, так это на Чартериса. Колин Чартерис. Сам вроде как югослав, а имя у него вроде как наше.

– Я предлагаю вам кое-что записать. Роббинс и Глория, это прежде всего к вам относится.

– Грета.

– Хорошо, пусть будет Грета, – сути дела, это не меняет. Если вы спросите меня, чего сейчас не хватает людям, я, не раздумывая ни минуты, отвечу: осязания земли, ощущения своего мира – вы понимаете меня? Метафизика метафизикой, но в этих возвышенных травах должно скрываться и что-то вещественное – верно? Кстати, по-моему Чартерису понравились наши вонючие улочки – вы не находите? Скорее всего, это у него с непривычки. Нужно его еще разок по городу поводить, да записать на пленку его речи. Где наш магнитофон?

Бертон зажмурился и увидел незнакомый перекресток, возле которого стоял дорожный указатель – до Франкфурта столько-то километров. Он потряс головой и только после этого осторожно открыл глаза. Указателя не было.

– Я ему свои картинки хочу показать, – сказал Роббинс. – И еще. Ему, наверное, интересно будет послушать о том, как птицы сюда поналетели и повсюду сели.