Текст книги "Босиком в голове"

Автор книги: Брайан Уилсон Олдисс

 
Сильные вертикали зовут ввысь
Любовь иноземцев. И все же собор
С приходом сумерек начинает изъявлять нечто иное,
Когда для привлечения туристов они освещают прожекторами
Фрагменты абсолютно незыблемого благочестия,
Изрезанного чудовищными тенями своих
Контрфорсов, портиков и облупленных колонн.
 
 
Все становится иным – что это? – Клетка
Для чего-то ужасного? И ты паркуешься снаружи
И, возможно, шутишь:
Мол, при такой подаче
Это – Брак.
Слишком яркий свет губит все;
И ты направляешься к привычным горизонталям
Ближайшего бара
Индифферентности ложа.
 

 
Град принял странника
И включил свои фонтаны
 
 
Девушке работавшей в гостинице прислугой за все
Он был неинтересен
 
 
Но он поселился именно здесь
Умудрившись не заплатить при этом ни гроша
 
 
Она же с той поры считала его своим хорошим знакомым
И в один прекрасный день позволила ему обнять себя
 
 
И отдалась ему в ту же ночь
И он обнимал ее снова и снова ночь
Ночь
 
 
Пел путник он любил
Города пленник
 
 
И только – подобное
Происходит кругом и всюду
 
 
Будь иначе разве сказал бы он ей
Улыбаясь в ответ на ее улыбку
 
 
Я люблю тебя
Но это не я
 
 
И она отдалась ему в ту же ночь
И он обнимал ее снова и снова ночь
Ночь
 

 
Моей машине суждено разбиться
В безумной гонке я лишусь
Всех тел
Я это помню
 
 
Память предков – цепь
Она приковывает нас к дорогам неолита
К прошедшим прежде к праздному познанью
Милан встречает пылью
 
 
Он сказал мне: «Этот самолет должен был упасть
И я это знал!»
 
 
Но по-моему предчувствие и страдание
Разные вещи
 
 
И если каждое слово
Тонет в немых глубинах
Или изгоем продрогшим плавает сверху
Пусть будет меньше на глотку
 
 
Ибо силы мои
Мне не принадлежат – мой самолет упал
Пусть я и сохраняю силы ранить
Кровь отворять бескровным
 
 
Машина разобьется – знаю с рожденья
Наследство уже обезьяны места свои занимают
Пока джунгли недвижны
Пока я недвижен
 

 
Цветные литографии – слова La Patrie
На лестнице нечем дышать – кто вверх кто вниз
Гунны. Чужие победы. Ему же смешно —
Ведь он живет в Zimmer 20
 
 
Полем сомнений постель битвы
Мадам запросила бы больше но не посмела
Знакомо до боли безводный канал драные простыни
Zimmer 20
 
 
О детстве своем рассказать на своем
На чужом языке молитвами тетушки старой
Теперь уж я не молода все чуждо —
О Боже почему я должен терпеть и это?
 
 
Zimmer 20, Zimmer 20
В полночь шлюза врата разойдутся пред водами
Хлама все больше – осадок ночи
Разве это католики? – Город прогнил насквозь
Старый хозяин с пальцами изъеденными никотином
В Милане же все иначе
 
 
Здесь царствует нейтралитет
Здесь воздух сперт
Здесь скорбно вздыхают и сносят
Все до полного износа до издыханья
 

Изможденные французские таможенники встретили его без особого энтузиазма. Они уклончиво улыбались, то и дело кивали головами, прохаживались по той части комнаты, которая была отделена от него барьером, двигаясь исключительно по часовой стрелке. Снова и снова ему приходилось демонстрировать им свои документы, удостоверявшие то, что он действительно является сотрудником НЮНСЭКС (когда паром отчалил от французских берегов, он предал эти документы темным молчаливым водам).

В конце концов они пропустили его, одновременно дав понять, что вернуться назад ему будет много сложнее.

Едва берега негостеприимной Франции скрылись из виду, его сморил сон.

Когда Чартерис проснулся, корабль стоял на причале Дувра – на нем не было уже не только пассажиров, но даже и матросов. Мрачные серые утесы нависали над морем. Причалы и гавань были пусты. Чистый мягкий свет солнца, какой бывает только ранней весной, делал эту пустоту особенно ощутимой.

Громоздкие строения и тяжеловесные причалы придавали дуврской гавани известную странность – она казалась ирреальной.

Под одним из навесов, там, где находилась таможня, сложив на груди руки, стоял человек в синем свитере. Чартерис замер, схватившись рукой за поручень трапа. Он не заметил бы этого человека, находящегося ярдах в тридцати от него, если бы не одно странное обстоятельство: то ли потому, что в таможне было пусто, то ли потому, что сразу за ней отвесной стеной вставал утес, все издаваемые человеком звуки были отчетливо слышны на трапе.

Чартерис недвижно стоял меж кораблем и берегом. Человек шумно переложил руки. Едва затих шорох, стали слышны его дыхание, поскрипывание старых кожаных башмаков и тиканье наручных часов.

Стараясь ступать как можно тише, Чартерис спустился на причал и направился к дальнему краю ограды, шагая по гигантским желтым стрелкам и буквам, лишенным для него какого бы то ни было смысла, умалявшим его до чего-то вроде численного значения некоей неведомой ему переменной. Слева от него покоились безмятежные воды. Справа стоял человек в синем свитере.

Шум, производимый этим человеком, становился все громче.

Новое видение мира, которого Чартерис сподобился в Меце, так и не покидало его. Человеческие существа были символами, узлами одной чудовищной волны. Человек в синем свитере символизировал собой смерть. Чартерис прибыл в Англию совсем не для того, чтобы встретиться со смертью, – нет – он искал воплощения мечтаний, белоногих девиц, веры, не смерти. Англия, миллион поверженных самодержцев истерзанного сознания.

– Пусть рядом смерть, меня она минует! – сказал он вслух. Ответом ему был вздох – коварный ответ и лживый. В тигле дум его более не было места для мотогибели. Фарфор, не знающий изъяна. Голый. Всего лишенный. Стая белоснежных черноголовых чаек, кружа подшипником, сорвалась с вершины утеса и, промчавшись перед Чартерисом, села в воду у самого берега. Камнями в воду пав. Солнце ушло за тучку, и вода тут же стала темно-бурой, почти черной.

Он был уже у турникета. Едва он оказался по ту сторону ограды, звуки, производимые человеком в синем свитере, замолкли совершенно. Как он мечтал здесь оказаться! Свобода от отца и от Отчизны. Чартерис опустился на колени, дабы коснуться сей земли губами. Он неуклюже оглянулся и вдруг увидел скрючившееся над одной из желтых стрелок собственное тело. Он резко поднялся и зашагал прочь. В памяти всплыли слова Гурджиева: «привязанность к предметам этого мира рождает в человеке тысячу бессмысленных «я»; для того, чтобы в нем появилось большое «Я», все эти «я» должны умереть». Мертвые образы сходили с него старой кожей. Скоро он сможет родиться.

Его била дрожь. Меняться не любит никто.

Большой этот город поражал своим великолепием. Цвет стен и форма окон казались Чартерису очень английскими – ничего подобного он в своей жизни еще не встречал. Пространство меж зданиями тоже выглядело очень своеобразно. Он вспомнил собственные слова о том, что архитектура – явление кинетическое; фотография убивает подлинный ее дух, приучая людей к мысли о том, что застывшее плоское изображение способно сообщить им не меньше, чем осмотр здания со всех сторон, при котором выявляются не только собственные его формы, но и их взаимосвязь со всеми прочими окружающими здание объектами. Подобным же образом уничтожается и человеческий дух. Он может проявить себя только в движении. Движение. Дома, в отцовском Крагуеваце, он страдал от безвременья, отсутствия движения и однозначности всего и вся.

Понимая всю драматичность этого момента, он замер, сложив руки на груди, и прошептал:

– Zbogom!

И тут же мысль об откровении. Философия движения… Фотографию следует использовать для каких-то иных целей, покой же может выразить себя только в движении. Чайки взмыли над морскою гладью.

Серо-каменный, по-европейски помпезный континентальный город – широкие бульвары, кривые узкие улочки, – Женева или Брюссель, или какой-то немецкий город. Он во главе кавалькады. Говорит на странном тарабарском языке, дозволяет им выказывать ему знаки почтения. Хмурая английская пташка раздвигает белые ноги, волосы словно клематис на свежевыбеленной стене, овации легавых, пляжи, надсада ночи.

Видение померкло.

И тут же люди, стоявшие на дуврской улице, задвигались. До этих самых пор они были безликими одномерными изваяниями, теперь же движение даровало им и плоть, и жизнь, и цель.

Он пересекал одну за другой их траектории и видел, сколь они многообразны. Он представлял себе англичан рослыми темноволосыми людьми с молочно-белой кожей, они же выглядели совсем иначе: многоцветные, разношерстные, черты притуплены смешанными браками, тьма низкорослого люда, множество евреев, масса смуглых и черных лиц. Что до одежд, то здесь они были куда пестрее, чем в любой другой стране, включая и его родную Сербию.

Хотя ни один из этих людей не делал ничего экстраординарного, Чартерно знал, что безумное дыхание войны коснулось и их. Серые английские тучи несли в себе заряд ничем не хуже кувейтского – он видел это в их глазах, поблескивавших чуточку сильнее, чем следовало. Ему показалось, что он вновь слышит шумное дыхание давешнего человека в свитере, но, прислушавшись, он вдруг понял, что это шепот – шепот прохожих, которым было ведомо не только его имя, но и многое другое, прямо или косвенно с ним связанное.

– Чартерис! Подумать только – Колин Чартерно! Разве это имя для славянина?

– А мне почему-то казалось, что он направляется в Мец…

– Чартерис хочет убедить нас в том, что он приплыл сюда на пароме!

– Какого черта ему здесь нужно? Его в Шотландии ждут не дождутся!

– Чартерис, почему ты не остался во Франции? Неужто ты не знаешь, что она сохраняла нейтралитет всю войну?

Молодая женщина, схватив за руку свою малютку дочь, юркнула в лавку мясника.

– Скорей бежим, родная! Это тот самый насильник Чартерис! Знала бы ты, что он творил во Франции!

Мясник перегнулся через стойку и опустил на голову крошке огромную малиновую ногу, лежавшую до этих самых пор на витрине. Чартерис изумленно уставился на него, но тут же понял, что тот просто-напросто пытается повесить на крюк круг болонской колбасы. Зрение начинало подводить Чартериса. Скорее всего, то же самое происходило сейчас и с его слухом. Он вспомнил о желтых стрелах.

Теперь он хотел только одного: поскорее уйти от этого шепота – неважно, иллюзорным он был или реальным, – уйти куда угодно. Он шел по торговой улочке, круто уходившей вверх, в гору. Прямо перед ним шли три девицы в фантастически коротких юбках. Он инстинктивно замедлил шаг и принялся изучать их стройные ноги. Обладательницей самых красивых ног была та, что шла у самой кромки тротуара. Лодыжки, икры, подколенные ямочки, бедра, чувственно покачивающиеся набухающие бутоны упругих ягодиц… «Все то же движение, – подумал он, – не будь этой elan vital,[9]9
  Жизненная сила (Бергсон) (фр.)


[Закрыть] они ничем не отличались бы от туш в лавке мясника». Ему вдруг со страшной силой захотелось окликнуть их и… Нет, нет, не эксгибиционист же он в самом деле. Он заставил себя войти в первую же лавку, и вновь это была лавка мясника. Нагое бело-розовое одеревеневшее тело висело на крюке. Его собственное тело. Он присмотрелся получше и понял, что видит перед собой свиную тушу. Но уже в следующее мгновение, когда он выходил из лавки, он заметил-таки под стойкой безжизненное сброшенное тело, вместилище одного из своих былых «Я».

Вниманием его завладела наклеенная на стену яркая вывеска. «Исправительный Оркестр Новой Шотландии».

Он поспешил взобраться на вершину холма. Трех подруг уже и след простыл. Эхо легчайшим мотыльком порхнуло в ухо, и он восплакал. Запад отдал себя на заклание мясникам. Всефранцузская Богадельня.

С вершины холма было видно море. Дыша так же тяжело, как и давешний незнакомец в синем свитере, Чартерис схватился за металлические перила и посмотрел на земли, лежавшие по ту сторону холма. Один из голосов утверждал, что его ждут в Шотландии.

Ну что ж, он действительно близок к этому – по крайней мере, двигается именно в этом направлении. Он очень надеялся на то, что нежданно обретенное им ментальное состояние позволит ему пронять мысленным взором даль грядущего. Он сосредоточился, но тут же понял, что попытка эта может обернуться и против него: былая ясность сменилась непроницаемым туманом, в котором он успел прочесть весьма странную надпись (не ГЛАЗГО, но никому не ведомое ЛОФБОРО – НОРА ЛЮБВИ), кактус с кроваво-красными цветами и… дорожная авария? Он было попытался заглянуть подальше, но тут же сообразил, что не знает, на чем именно ему следует сосредотачиваться. Он окончательно потерял направление мысли. В голове и груди хрипело и шумело знакомое дыхание.

Вцепившись в перила, он пытался как-то разобраться в этой сумятице образов. НОРА ЛЮБВИ попахивала фрейдизмом, рождественский алый он тут же отогнал от себя, оставалось это неясное происшествие: вереница грохочущих, лязгающих автомобилей по обочинам трехрядной автострады – сшибаются друг с другом, словно рыцари на турнире. Образ этот мог прийти и из прошлого, и из будущего. Он мог быть и порождением его подсознательных страхов. Вечно маячащая перспектива – разбиться вдребезги, дробя тела других.

Свою машину он оставил на пароме. Будущее было неясно, пусть он и чувствовал в себе неведомые доселе силы… Он затаил дыхание. Море вдруг посерело. Он держался за поручни крепко-крепко, ему казалось, что земля у него под ногами слегка покачивается. Палуба. Палуба покачивается. Море, сузившееся глазом китайца. Корабль уперся носом в причал. Перекличка причалов под хохот легавых.

Он стоял у борта, пытаясь собраться с мыслями. Пассажиры парома один за другим выводили свои машины с нижней палубы и лихо выруливали на берег. Задрав голову вверх, он посмотрел на утесы. С них то и дело камнем срывались чайки, что затем сонно плавали по маслянистым, тяжелым водам. Он прислушался. Он слышал только свое дыхание, скрежет трущейся о тело одежды… В трансе или не в трансе, но он стоял у борта, причал же быстро пустел.

– Простите, сэр, – не вам ли принадлежит та красная машина? Если не ошибаюсь, вас зовут Чартерис?

Медленно он повернулся на звуки английской речи. Вытянув руку перед собой, коснулся кителя незнакомца, молча кивнул и стал спускаться на нижнюю палубу. Его «банши» стояла в дальнем углу гулкого чрева парома. Сев за руль, он стал шарить по карманам, пытаясь отыскать ключ зажигания, но тут увидел его уже в замке. Он завел машину и медленно выехал на английский бетон, на английские желтые стрелы.

Он бросил взгляд на павильон, в котором находилась портовая таможня. В его тени, сложив на груди руки, стоял человек в синем свитере. Кивком головы человек подозвал его к себе. Чартерис подъехал к павильону и увидел перед собой самого что ни на есть обычного таможенника. Тот заглянул в его бумаги, даже не взяв их в руки, и в то же мгновение заморосил мелкий холодный дождь.

– Англия моей мечты была куда ярче!

– Не стану с вами спорить, – угрюмо покачал головой таможенник. – В отличие от вас, французов, мы пережили войну. Надеюсь, вы понимаете, что она не могла не привести к известному смещению?

– Бог ты мой – ну конечно же! Именно так – к смещению!

– Вы свободны.

Он мягко тронул и услышал прощальное:

– Пришло совершенно новое поколение!

– Я принадлежу ему! – заорал он в ответ.

Он ехал неправдоподобно медленно; скользкие желтые стрелы слизывали себя подчистую, исчезая под капотом его машины. TENEZ LA GAUCHE, LINKS FAHREN, ПОВОРОТ НАЛЕВО. ПИВО «УОТНИ». Гигантские ворота распахнулись, осталась лишь любовь. Он помахал человеку, открывшему врата, на что тот ответил взглядом, исполненным подозрения и тревоги. Англия! Брат, мы на земле, которой касались стопы Святого!

Неуклюжие белые громады зданий оседали. Он обернулся и с опаской посмотрел на покинутый им паром. Где он и кто он? На сером асфальте, скрючившись над желтой стрелкой, лежало одно из его «Я». Ставшее ненужным, сброшенное тело – такое же, как в недавнем видении.

Оно тут же ожило в памяти, сохранившей все, до малейших деталей…

До какой степени иллюзорным было это видение? Или, наоборот, – до какой степени оно соответствовало действительности?

Он попытался воссоздать в памяти тот образ Англии, который был навеян ему книгами Святого. Кокни, сиделки, полисмены, трущобы, туманные набережные, каменные громады, расцвеченные хрупкой инкрустацией красивых женщин. Место, в котором он оказался, было совсем иным. Как это сказал таможенник? «Война не могла не привести к известному смещению». Он смотрел на людей, сновавших по улице. Женщин среди них было совсем немного – они были одеты бедно и безвкусно и старались передвигаться быстро, держась при этом у стен. Но не было среди них сиделок. Мужчины, в свою очередь, производили впечатление оживших манекенов, бесчувственных и неуклюжих. Разнонаправленные силы инерции стали проклятием для англичан. Мужчины, собравшись в небольшие группы, молча покуривали, чего-то ждали; женщины проносились мимо них одинокими метеорами. В глазах у всех поблескивали искорки безумия. Зрачки слепили его так, словно были галогеновыми фарами, вмонтированными в черепа животных, у женщин они отсвечивали зеленым, у мужчин – красным, словно у немецких овчарок.

Чартерису стало немного не по себе.

– Я отправляюсь в Шотландию, – сказал он вслух. Бомбы образов. Он искажал свою судьбу: там он не будет никогда. Что-то произошло – точнее, произойдет с ним. Оно уже произошло, и вот здесь и сейчас всего лишь прежний его лик, его прошлое воплощение, что, может так статься, давно уже мертво, – одно из тех его сброшенных «Я», которые по мысли Гурджиева являются основной помехой на пути к пробуждению истинного сознания.

Он был на том самом перекрестке, от которого уходила на холм уже знакомая ему улочка. Ни минуты не раздумывая, Чартерис свернул на нее и прибавил газ. Повинуясь безотчетному импульсу, он оглянулся и увидел, как красная «банши», за рулем которой сидел Колин Чартерис, повернула совсем в другую сторону. Куда ведет тот путь – в Шотландию или в… НОРУ ЛЮБВИ? Его другое «Я», заметив его взгляд, по-волчьи оскалилось и хищно сверкнуло красным глазом.

Как приятно будет с ним расстаться…

Пока машина его взбиралась на холм, он пытался отыскать взглядом трех девушек в мини-юбках, которых он заметил возле лавки мясника. Но увы – мир этот был куда печальнее того, что был явлен ему в видении, – здесь народ не прогуливался по улицам, и магазины по большей части были закрыты. Было ли ему страшно тогда? Он ведь знал, что имеет дело с чем-то совершенно неведомым, – да, да, именно так, – совершенно неведомым. Сердце материализма было пробито серебряной психоделической пулей, непредсказуемое тотчас же удалилось, упорхнув на своих вампирьих крылах. Он был хозяином положения, и потому сам шел навстречу неизведанному.

Теперь он знал о себе хоть что-то. Старая его жизнь разрешилась новой еще там, на юге Италии, в реабилитационном лагере для славян, вдали от отчего крова. Живя в лагере, он не мог не столкнуться с разного рода психическими расстройствами, и это позволило ему понять одну важную истину: существует великое множество альтернатив нормальной здоровой психике, при этом выбор того или иного варианта определяется индивидуальными наклонностями человека.

Личный его опыт до какой-то степени позволял судить и о его собственной обусловленности. Чартерис склонялся к тому, что действиям его подлежит некая ищущая самое себя философема. К интроспекции он склонен не был, но, с другой стороны, действия его были, как правило, достаточно осмысленными. И все же все эти бесконечные «Я» были лишь листочками, лишь побегами, отходящими от могучего ствола его подлинной самости.

Какой вывод из этого следует? Нечто неведомое побуждает его поступать так или иначе; прознать оную первопричину, которая в конце концов может оказаться и какими-нибудь дьявольскими химическими соединениями, можно – для этого достаточно изучить какой-либо побег, какое-либо вторичное «Я». Он въехал на вершину холма и тут же увидел себя – он по-прежнему стоял, крепко держась за поручни, устремив взгляд к серому подернутому дымкой морю. Он остановил машину.

Он шел к стоящей у перил фигуре, стараясь не смотреть на чудищ, круживших по небесной тверди.

Слух его стал необычайно острым. Шаги звучали так, словно звук их доносился откуда-то издалека, зато сипение и свист врывающихся в легкие потоков воздуха, тиканье часов и тихое поскрипывание костей, казалось, раздавались прямо в голове. Как сказал тот человек – война привела к известному смещению. Что верно, то верно.

Рука его уже готова была коснуться плеча гурджиевского «Я», но тут он застыл, потрясенный странным видом плывущего по морю предмета, казавшегося ему то ли морским чудищем, то ли допотопным судном. Он сфокусировал взгляд на этой странной штуковине и тут же понял, что ничего странного в ней нет – это был обычный паром, предназначенный для перевозки автомобилей. На верхней палубе он разглядел и себя самого – он стоял, опершись на поручни, стоял совершенно недвижно.

Человек, стоявший к нему спиной, обернулся.

Отечные веки, карие глаза, изломанные зубы, бесформенный рот, короткие волосы, стоящие ежиком, нос, бесцветная кожа. То был таможенник. Он ухмылялся.

– Я ждал тебя, Чартерно!

– Вот оно в чем дело! А я-то думаю, на что они мне намекают – в Шотландии, мол, меня ждут не дождутся.

– Детей у тебя нет – верно?

– Какие к черту дети! Я – Потомок Древнего Человека!

– Если тебе что-то не понравится в моих словах, ты мне об этом скажешь – договорились? Судя по твоему ответу, ты имеешь отношение к последователям Гурджиева – верно?

– Тонко замечено. На деле это Успенский, но это мало что меняет. Эти двое суть одно, но Гурджиев в отличие от Успенского часто начинает нести чушь.

– Я полагаю, ты читал его в оригинале?

– Кого его?

– Какая разница? Если это так, то ты не можешь не заметить того, что мы живем в гурджиевском мире, – верно? Такое ощущение, что чушь, о которой только что было сказано, несет само наше время. Загвоздка в том, что единожды увидев все это, поневоле начинаешь сомневаться в прежних истинах и нормах, относящихся к сфере сознания.

– Такого рода истин никогда не существовало. Ты говоришь об этих нормах и истинах лишь потому, что они навсегда остались в прошлом.

– Да ты, оказывается, еще ребенок! Ты меня не сможешь понять, теперь я это вижу. Достаточно усвоить правила, и они тут же станут реальностью. Сфера, к которой они относятся, не имеет никакого значения – это универсальный закон.

Внутренне Чартерно почти успокоился, хотя пульс его все еще безумно частил. Он посмотрел на причал. Крошечная фигурка Колина Чартериса забралась в «банши», и уже через минуту машина стояла рядом с павильоном, в котором находилась таможенная служба порта.

– Мне пора, – сухо сказал он. – Как говаривал Святой, у меня свидание с судьбой. Я ищу место, называемое…

Название совершенно выпало из памяти – очевидно, он имел дело с самоуничтожающимся образом.

– До моего дома рукой подать.

– Уж лучше бы ногой.

– Это уж кому как угодно. Дочка будет рада встретиться с тобой. Ты немного передохнешь, мы же покажем тебе, как британцы принимают гостей. Идет?

Он растерялся. Близился час, когда ворота ферм закроются перед ним; забытый всеми он проведет остаток жизни на дороге и испустит дух, вперившись бессмысленным взглядом во тьму сада. Он одобрительно кивнул, пригласил своего нежданного провожатого занять соседнее сиденье и взялся за ключ зажигания. Легкое движение кисти, и смазанное, насквозь промасленное тело оживет…

В этом районе жили представители среднего сословия – в таких районах он уже бывал. К каждой вилле, к каждому домику вела своя особенная дорожка – однако, не успев отойти, она тут же возвращалась в русло породившей ее главной дороги – бунт, не успев толком начаться, мягко сходил на нет. Каждый перекресток был оснащен аккуратным указателем, на котором были означены названия отходивших от него улиц. Все названия имели отношение к лесу, деревьям и всему, так или иначе с ним связанному: Шервудский Лес, Тенистая Долина, Аллея Травоядных, Жасминовая Тропа, Площадь семяносца, Жимолостный Проезд, Проспект Коровяка, Гераниевый Вертоград, Клематис-Авеню, Креозотовый Тупик, Калиновый Переулок. Все дома без исключения имели небольшие ухоженные дворики, засаженные деревьями; лужайки перед домами были украшены непременными каменными гномами и живописными каменными горками. Чем меньше был дом, тем громче он звался. Названия и на сей раз имели определенное отношение к живой природе, хотя попадались и исключения: Лесные Исполины, Перекати-Поле, Сень Пана, Кругозор, Обитель Нептуна, Дебри, Старые Ставни, Жасминовый Коттедж, Родная Пустынь, Сирая Обитель, Гордовина, Старый Добрый Олеандр и, наконец, Флорабунда.

Терпению Чартериса пришел конец.

– Что все это значит?!

– Ответить на твой вопрос я могу, вот только не знаю, поймешь ли ты меня. Безобидное всегда стремится к тому, чтобы выглядеть хоть чуточку грозным.

– У нас такого никогда не было.

– Можешь особенно не беспокоиться. Все, что ты видишь, – отголосок безвозвратно ушедшего прошлого. Война унесла с собою все. То немногое, что отличало эту мини-цивилизацию от прочих, не стало исключением, пусть люди наши этого еще не понимают. Лично я участвую в этом маскараде только из-за дочери.

Он задышал как-то иначе. Чартерно удивленно покосился на него – похоже, сосед воспроизводил дыхание своей дочери. Она не замедлила явиться. Одна из тех трех девиц в мини-юбках – обладательница самых красивых ног. На вид ей было лет восемнадцать, не больше. Образ этот, однако, тут же померк и бесследно исчез – таможенник обратился самим собой, и дышал он теперь так, как ему и подобало.

– С грезами давно пора покончить! Кто знает, быть может, я приехал в эту страну именно для того, чтобы бороться с ними. Мы с вами почти не знакомы и, вероятно, должны соблюдать в разговоре известную дистанцию – все эти формальности и все такое прочее, – но я не могу не сказать вам о том, что по моему глубокому убеждению подлинной нашей реальностью является некая таинственная сила, дремлющая до времени в глубинах нашего естества.

– Кундалини? Здесь налево – мы поедем по Аллее Петуний.

– Что?

– Я сказал – налево.

– Я не о том. Это что – ругательство?

– Тебя смутило слово «кундалини»? Э-э, я смотрю, ты читал Гурджиева не очень-то внимательно! В так называемой оккультной литературе часто упоминается «кундалини» или, как ее еще называют, «змей кундалини». Это и есть та дремлющая в нас сила, о которой ты говоришь.

– Кундалини так кундалини! Это дела не меняет. Я хочу пробудить эту силу – понимаете?.. Какого черта делают под дождем все эти люди?

Представители английского среднего сословья, жившие на Аллее Петуний, стояли на лужайках своих садовых участков – кто-то читал огромную газету, кто-то поправлял галстук, большая же часть ограничивалась тем, что тупо смотрела на дорогу.

– Еще раз налево – на Бульвар Бронтозавтров. Послушай меня, сынок, не лезь ты в это дело – пусть уж твоя кундалини спит! Желать ее пробуждения могут разве что безумцы! Люди, живущие здесь, могут показаться тебе чем-то совсем уж тривиальным, но ты должен помнить – их в целом благополучная жизнь была наполнена чисто механическими мыслью и действием, что никак не затрагивали этого спящего змея. Маскарад, о котором я только что говорил, следует признать допустимой аберрацией сознания, в то время как змей кундалини, вернее, сам факт его пробуждения…

Он пустился в длинные путаные объяснения. Чартерис уже не слушал его, он во все глаза смотрел на красную «банши», бесшумно проехавшую в северном направлении. За рулем ее сидело еще одно его гурджиевское «Я».

Конечно, у таможенника он мог научиться многому, но ему следовало помнить и о том, что главной его целью было движение на север, – сбейся он с пути, и он тут же оказался бы в положении отработанного «Я». Разумеется, к тому же его могло привести и путешествие на север, но сам он считал подобный исход маловероятным. Возможно, впервые в жизни он понял всю серьезность и ответственность выбора. Либо ты, либо тебя. Нечто, доселе дремавшее в непроницаемых глубинах его существа, – возможно, это и была кундалини, – внезапно ожило, властно требуя: иди к людям, говори с ними, учи их взращивать то, что столь многозначно и велико.

– Вот мы и дома, – сказал таможенник. – Добро пожаловать в Сливовый Дворец. Заходи, посидим, попьем чайку. Тебе обязательно надо встретиться с моей дочерью. Она примерно твоих лет.

Чартерис в нерешительности остановился перед аккуратной калиткой, прутья которой, по мысли варившего их мастера, должны были изображать лучи заходящего солнца или что-то в этом роде.

– Вы очень гостеприимны, и я надеюсь, что мой вопрос не изменит вашего ко мне отношения… Я в известном смысле тоже пострадал от ПХА-бомб, ну вы знаете – все эти галлюцинации и все такое прочее. Так вот. Мне хотелось бы понять, не коснулось ли вас это.

Таможенник захохотал. Его безобразное лицо стало еще безобразнее.

– Это всех коснулось, сынок! Заруби себе на носу – не верь глазам своим! Поверь – старый мир ушел, его уже нет, – осталась только пустая его оболочка. Со дня на день в воздухе повеет чем-то новым, придет новый мессия, и тогда эта шелуха, эта оболочка сморщится, исчезнет – понимаешь? Юная босоногая орава с визгом набросится на эту немыслимую доселе реальность, разбегаясь по новым буйным лугам и пажитям воображения! Какое счастье – быть молодым в наше время! Заходи, заходи – я чайник поставлю. Только обязательно ноги вытри!

– Вы полагаете, что дело зашло так далеко?

Человек в синем свитере открыл входную дверь и вошел в дом. Чартерис остался снаружи и стал разглядывать соседние участки. Кинетическая архитектура взяла его в кольцо безумнейших беседок и патио, эркеров и арок, флигелей и гаражей, что выглядывали из-за причудливых деревьев, обстриженных кустов и разноцветных решеток. Водонепроницаемый мир. Все смолкло, утонув в недвижности тумана. Где-то здесь пролегала граница зла, оно таилось за этими клетушками анемичной фантазии, за внешним благополучием сварных конструкций.

Он стоял у порога. Первые нежные листочки уже появились на кусте малины, росшем у стены. Весна. Четыре месяца кряду будут мир соблазнять Новые Зори. Здесь и сокрыты чары. Он вошел в дом, забыв закрыть за собой дверь. Кундалини – вот о чем они будут говорить.

Таможенник мерял шагами кухню, находившуюся в глубине дома. Два цвета – кремовый и зеленый – царили здесь. Повсюду узорчатая ткань. На стене – календарь: посреди поля беспомощно застыли две человеческие фигурки. Откуда-то сбоку на поле зрелой пшеницы выбегает огромное овечье стадо.

– Дочка скоро вернется.

Хозяин дома включил небольшой обтекаемый кремовозеленый приемник, из которого тут же послышался голос диск-жокея:

– А теперь я хочу обратиться к истинным ценителям музыки. Сейчас вы услышите неподражаемое звучание одного из величайших составов всех времен – разумеется, речь идет об оркестре Глена Миллера, а вещь, которую я хочу предложить вашему вниманию, это «Серенада Лунного Света». Об этом меня просили тетушка Флора и все ребята из «Nostalja Vista», Пятый Переезд, Отвал, Скроули, что в Бедфордшире. Итак, вашему вниманию предлагается бессмертное звучание этой непревзойденной команды.