Текст книги "Марксизм: не рекомендовано для обучения"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)

Гражданство

Не может быть демократии там, где народ не стал гражданами. Вопрос о том, кто может быть гражданином, что такое гражданское общество, остро обсуждался в Европе еще до того, как марксизм сложился в качестве самостоятельного направления общественной мысли. Какова социальная основа гражданского общества? С точки зрения либеральной теории в том виде, когда она начинает складываться в англосаксонской традиции с XVII века, источником гражданских прав и гражданского состояния является, конечно, собственность. В этом плане гражданское общество есть форма самовыражения человека-собственника. Современный либерализм не решается открыто заявлять, что только частный собственник может быть гражданином – как утверждали его основоположники. В буквальном смысле это обозначало бы отрицание гражданских прав в других классах общества, что в XXI веке уже не «политкорректно». Но вся логика рассуждений, неразрывно связывающая свободу распоряжения частной собственностью с политической свободой, толкает нас в том же направлении. По мнению классических либеральных мыслителей, только собственник обладает всеми чертами, необходимыми, чтобы быть полноценным гражданином. Человек, не имеющий собственности, не может быть гражданином.

Идеи раннего либерализма XVII-XVIII веков были воплощены в государственной практике. Избирательное право было ограничено имущественным цензом. Пролетарии не имели права голоса, не могли быть депутатами парламента. Причем после победы буржуазной революции в Англии избирательное право было не расширено, а, наоборот, ограничено. В Соединенных Штатах лишены избирательного права были рабы и женщины. Кстати, лишение женщин избирательных прав вызвано отнюдь не предубеждениями относительно их интеллектуальных способностей. Главами государства женщины могли быть, книги писать могли. А голосовать – нет. И причина лежит в имущественном законодательстве, которое ограничивало правоспособность женщины. Раз женщина не может быть полноценным собственником, то и на гражданские права претендовать не может.

Английский парламент, который мы видим на закате феодальной системы, в начале XVII века, имеет ограниченные полномочия, но по своей структуре очень демократичен. Конечно, не все население участвует в выборах, но фактически парламент при Стюартах избирает народ. Его огромное большинство. Совсем другое дело – парламент Кромвеля, созданный победившей буржуазией. Жесточайшие имущественные цензы превращают его в закрытый клуб.

На первом этапе буржуазии нужна была мобилизация сил демократии против монархии и феодализма, но на следующем этапе победивший класс собственников уже должен защитить себя от тех самых массовых демократических сил, которые он сам пробудил к политической жизни ради борьбы против старого режима. Нужно построить новую иерархию. Для либералов собственность является источником человеческого самостояния, основой личного интереса, гарантией ответственности. Люди, работающие по найму и не имеющие собственности, не могут иметь самостоятельного интереса и ответственности. Они становятся тем самым объектами манипуляции. Мысль о том, что человек может быть вполне ответственным и компетентным, даже не имея собственности, что существуют другие, не связанные с наживой, стимулы человеческой деятельности, просто не укладывается в буржуазном сознании. Ведь мы склонны судить о людях по себе.

Человек, лишенный при капитализме собственности, действительно зависим. Но на этом основании теоретики XVIII века делают вывод, что массы не должны голосовать, не должны участвовать в политическом процессе. А современные политтехнологи считают, что массы должны участвовать в политическом процессе, просто ими нужно манипулировать. Они – быдло, предназначенное для манипуляции. Между тем народные массы уже в XIX веке сделали из всего этого собственные выводы. Движения протеста пытались использовать демократические права, чтобы преодолеть свое зависимое положение, заставить господ собственников считаться с собой. И в этом состоял вполне конкретный и осознанный интерес масс.

Либеральная буржуазия заинтересована в том, чтобы власть как можно меньше вмешивалась в права собственности. Но проблема здесь в том, что демократическая власть может вмешиваться в эти права равно так же, как и авторитарная. Расширение сферы компетенции демократической власти для либерализма так же недопустимо, как и расширение полномочий власти авторитарной. Хуже того, с демократией договориться труднее, поскольку иметь дело приходится не с несколькими десятками представителей бюрократической элиты, а с сотнями тысяч и миллионами людей, которых собственный интерес толкает на то, чтобы добиваться экономических перемен в свою пользу. Поэтому политическая формула либерализма может быть выражена словами: максимум свободы при минимуме демократии.

В противовес либерализму уже в конце XVIII века формируется радикальная демократическая трактовка гражданства. Она идет от английских левеллеров («уравнителей») и диггеров («копателей») к французскому якобинству. Лозунг всеобщего избирательного права звучит уже в ходе американской революции или во французской революции. В полной мере это видение «универсального», всеобщего гражданства получает выражение в радикальных, мелкобуржуазных движениях XIX столетия, в революциях 1848 года.

Новые радикальные мелкобуржуазные движения были направлены не только против старого строя, но и против претензий нового формирующегося либерального государства. Особенно это видно в Америке. Американская революция направлена была не против старой феодальной монархии, а против новой буржуазной уже монархии, которая существовала в Англии. После победы революции в Америке разворачивается конфликт, который очень мало описан историками. Официальная версия американской революции старается затушевать внутренние конфликты среди сторонником независимости. Между тем существовал конфликт между мелкобуржуазной демократической массой, которая сделала революцию, и новыми элитами, которые сформировались и результате победы. Чтобы поставить на место мелкобуржуазных радикалов, «отцам-основателям» пришлось заменить Articles of Confederation новой американской Конституцией. В английской революции мы видим такой же конфликт, а уж в ходе французской революции радикалам удается, правда ненадолго, овладеть государственной властью.

Народные массы вырвались из-под контроля, результатом чего стала якобинская диктатура. Эта диктатура, при всем ее авторитаризме, была демократична в том плане, что вовлекла большинство народа в политику. Якобинцы провозгласили, что человек рождается свободным, что он в принципе является личностью. И по праву рождения становится гражданином. Потому в отличие от английской революции французская республика провозгласила Декларацию прав человека и гражданина, не разделяя эти понятия. Каждый человек способен выступать как самостоятельная личность вне зависимости от того, является он собственником или нет.

Плюрализм

Либеральная политическая наука учит нас, что сосуществование конкурирующих частных собственников создает плюрализм интересов, являясь тем самым единственным основанием для гражданского общества. Действительно, там, где есть плюрализм собственников, должен быть и плюрализм интересов. Это банальность, которая не подлежит, безусловно, обсуждению. Но дело в том, что даже там, где нет конкуренции частных собственников, плюрализм интересов все равно возникает.

(В этом плане очень интересно вспомнить работу Ота Шика «План и рынок при социализме», опубликованную в Праге в 1967 году. Рассматривая либеральный тезис о том, что рынок порождает многообразие интересов, Шик задавался вопросом: как получается, что в коммунистической Восточной Европе свободного рынка нет, а многообразие интересов есть. Более того, именно многообразие интересов вызывает в странах советского блока потребность в развитии рыночных отношений. Иными словами, логика реального развития прямо противоположна той, что описана в либеральных учебниках.)

В конце концов, даже внутри одной частной и государственной корпорации мы зачастую видим соперничающие интересы (и это – в бюрократических системах, которые, в идеале, должны работать как целый отлаженный механизм!).

Плюрализм формируется не на почве хозяйственной конкуренции. Противостояние интересов между верхами и низами общества, между управляющими и управляемыми не менее реально. Существуют групповые, клановые, региональные интересы. Опять же не всегда борьба интересов создает почву для демократии, приводит к формированию гражданского общества. Достаточно вспомнить распад Югославии в начале 1990-х годов. Борьба интересов налицо, причем на всех уровнях. Демократией и не пахнет. Господствующие интересы в данном случае представлены организованными этническими группами, которые терроризируют друг друга, и тех, кто оказался за пределами этой системы В каждой группировке существует собственная иерархия, собственная мобилизация. Любопытно, что Югославия на момент распада считалась самой свободной страной Восточной Европы. Некоторые из либеральных и леволиберальных югославских интеллигентов, гордившиеся своим гражданским обществом, увидев начинающуюся междоусобную войну, в ужасе заметили, что резня в Боснии была осуществлена именно силами хорошо организованного гражданского общества. Только это гражданское общество еще и вооружилось.

Марксистское представление о плюрализме интересов опирается не на идею о конкуренции собственников, а на анализ социальной системы, общественного разделения труда, классового состава общества. Мы видим тут три формы плюрализма интересов. Противостояние конкурентов-собственников затрагивает только часть общества, причем большинству людей подобные противоречия глубоко безразличны. В конечном счете так ли уж для нас важно, что некий закон будет принят парламентом в версии, пролоббированной компанией «ЛУКойл», или в версии, проплаченной корпорацией «Газпром»?

Общественное разделение труда, порождающее противоречия между социальными группами и классами в системе социальной и управленческой иерархии, имеет для людей куда большее значение.

Реальный плюрализм может быть порожден противоречиями внутри управленческой системы, что мы видели в советское время. И наконец, могут формироваться клановые, земляческие, этнические группировки, связанные с этническим разделением труда, которое культивируется при феодализме и переходит в капитализм. Эти группировки имеют определенную устойчивость, продолжая воспроизводиться даже после того, как разделение труда изменилось. Они сохраняются прежде всего в той мере, в какой сохраняется противостояние другим аналогичным группировкам. Например, в американской мафии конца 1920-х годов произошла своего рода революция – итальянские банды объединились с еврейскими, и именно этим было заложено основание Национальному преступному синдикату. Позднее уровень жизни итальянской и еврейской общин повысился, эти национальные меньшинства вышли из гетто, их представители стали получать образование. Вербовать рядовых бойцов мафии стало в этой среде труднее. Мафия стала терять первоначальные этнические характеристики. Но организованная преступность как таковая сохранилась, пополняясь выходцами из других этнических групп. Подобные преступные сообщества являются вообще хорошей социологической моделью, объясняющей, как работают различные кланы и землячества в современном капиталистическом обществе.

Для марксистов ясно, что конструктивными для развития общества и демократии являются именно социальные противоречия, плюрализм интересов, порожденный социальным, классовым конфликтом. Вопреки либеральным теориям, люди, не имеющие собственности, имеют вполне определенные и, как правило, осознанные интересы. Просто этот интерес противоположен интересу собственников. Другое дело, что не всякий социальный конфликт является классовым (как конфликт эксплуатируемого и эксплуатирующего, борьба пролетариев и частных собственников). Есть групповые интересы внутри бюрократии, внутри правящего класса. Но также и среди трудящихся.

Отсюда, кстати, вытекает и требование политического плюрализма на левом фланге. Сталинистская концепция политики предполагает, что у трудящихся может быть только одна «правильная» партия, обладающая всей полнотой классового сознания. Все остальные – либо просто «агенты буржуазии в рабочем движении», либо люди, которые что-то не осознали, не доросли до правильной идеологии, не поняли теорию и т.д. Короче, возникает сугубо идеалистическое представление о левой политике как движимой исключительно теоретическими идеями. На самом деле причины сосуществования на левом фланге различных партий надо искать не в идеологии, а в социологии и экономической структуре общества. Чем более сложным и многоуровневым является разделение труда при капитализме, тем менее социально однородны наемные работники. Это означает, что появляются различные отряды рабочего класса, интересы которых далеко не одинаковы. Все эти интересы вполне «законны», с ними надо считаться, но также приходится считаться и с различиями. Идеология лишь отражает эти естественные противоречия внутри движения трудящихся. Левое движение расслаивается. Преодолеть это расслоение нельзя ни с помощью механического навязывания всем одной «правильной» программы и идеологии, ни с помощью столь же механических взаимных уступок во имя «объединенного фронта». Выходом может быть только постоянная работа по формированию классовой позиции, основанной на наиболее общих интересах трудящихся. Что, кстати, отметили уже Маркс и Энгельс в «Коммунистическом манифесте», подчеркивая, что коммунисты отстаивают наиболее общие, можно сказать, стратегические интересы движения, что, однако, не исключает сотрудничества с другими демократическими и левыми партиями.

Власть и насилие

Маркс и Энгельс в своих работах о государстве постоянно подчеркивали роль принуждения «насилия. Государство – это в первую очередь армия и бюрократия, структуры в высшей степени авторитарные. В этом смысле основоположники марксизма были продолжателями Гоббса, видевшего в системе политической власти Левиафана, чудовище, подчиняющее людей (но одновременно обеспечивающее безопасность). Отличие Гоббса от Маркса, однако, в том, что для первого государственное насилие подчинено решению задач «общего» блага или обслуживанию интересов конкретного правителя, а для второго ясно, что речь идет об интересах определенного класса.

Впрочем, представления о классовой природе государства тоже появились еще до Маркса. Уже у Ксенофонта Афинского в разговоре Сократа с Алкивиадом говорится: тот класс, который господствует в государстве, формирует законы в собственных интересах.

То, что у мыслителей домарксистского периода часто оказывалось своеобразным «одиночным» прозрением, у Маркса и Энгельса приобретает характер стройной и логичной теории.

Энгельс написал о государстве больше, чем Маркс. Для Энгельса очевидно, что государство есть система насилия, оно авторитарно по своей природе. Его задача состоит в том, чтобы приневолить одну часть общества выполнять решения, принятые другой частью общества. Вопрос о том, как принимаются эти решения, с учетом каких интересов и каков механизм их принятия. Но даже при демократии осуществление правительственных решений достаточно авторитарно.

Государство создает бюрократию, это авторитарная система, оно создает вооруженные силы, это авторитарная система, государство создает правовую систему, а правовая система на самом деле тоже очень авторитарна. Закон один для всех. Справедливо, но авторитарно. Выполнение закона не допускает плюрализма. Формирование законов может быть демократическим, а исполнение нет.

Кстати, суд Линча, как отмечали некоторые анархисты, например Лавров, более демократичен, нежели судебная система. Другое дело, что лучше – такая свобода или ограниченный законом государственный авторитаризм. Но для Маркса и Энгельса центральная проблема – не здесь.

Коль скоро государство авторитарно, оно является, по сути, формой диктатуры правящего класса. Эта диктатура может быть облечена в более или менее демократические формы. Чем демократичнее – тем лучше. Но, ценя форму, никогда не следует забывать о сути. Маркс имеет в виду авторитарную природу государства.

Диктатура имеет социальную основу. Кто-то находится наверху, а кто-то внизу. Кто-то господствует, кто-то подчиняется. Иными словами, либеральное государство является, по Марксу, формой диктатуры правящей либеральной элиты.

Все это пишется в 1840-е и в 1850-е годы XIX века. Каким было государство в тогдашней Европе? Всеобщего избирательного права в Европе того времени не было. В Соединенных Штатах было так называемое всеобщее избирательное право, только негры не голосовали. Они были рабами. Женщины избирательного права тоже не имели. Было всеобщее избирательное право белых мужчин. А поскольку женщин, как правило, больше, чем мужчин, значит, что даже при самой широкой демократии в XIX веке большинство населения в самой передовой стране избирательного права не имело.

Буржуазная семья – это коллектив собственников, претендующий на совокупные права, носителем которых, естественно, оказывается мужчина. Если женщина ограничена в распоряжении собственности, то ей нет причин претендовать и на гражданские права. С того момента, как буржуазная среда начинает формировать молекулярную семью, к происходит перераспределение собственности, дробление интересов внутри семьи. Автономия женщины резко возрастает, и ее политические претензии, соответственно, тоже.

Вопрос об избирательных правах для женщин на политическом уровне решен после Первой мировой войны. Политическое равноправие женщин связано с развитием индивидуализма, когда женщина, принадлежащая к буржуазному классу, перестает себя отождествлять с семьей. С другой стороны, это связано с массовым участием женщин в производстве, ставшим неизбежным в ходе мировых войн и массовых – мобилизаций мужчин на фронт.

Женщина приходит на производство, начинает вступать в профсоюзы, вовлекаться в политическую деятельность. Это неизбежно приводит к росту самосознания женщин в пролетарских слоях и к подъему движения за освобождение женщин. Но обратите внимание, что практически всюду всеобщее избирательное право приходит одновременно с ростом пролетарских организаций, с ростом профсоюзов, рабочих партий, социал-демократии. Это не случайное совпадение. Социал-демократия является тем политическим инструментом, с помощью которого была, в общем-то, установлена современная демократия.

Первым массовым движением за избирательные права был английский чартизм. Из чартизма вырастают и массовые политические организации рабочих. В некоторых случаях избирательное право было завоевано всеобщими стачками, например в Бельгии.

Существует принципиальная разница между сложившейся к XX веку демократией и либеральным государством предыдущего столетия. Либеральное государство предполагает неприкрытую власть собственников. Именно поэтому Маркс и Энгельс, особенно в 1840-е и 1850-е годы, очень много пишут о завоевании демократии как о важнейшей задаче классовой борьбы пролетариата.

Эпоха наиболее свободного рынка в Европе или в США отнюдь не была эпохой самой широкой демократии. И наоборот, с утверждением всеобщего избирательного права практически всюду начинаются попытки социальных реформ, которые в той или иной мере ограничивают свободу рынка.

Первым шагом сознательного регулирования рынка было английское фабричное законодательство уже во времена королевы Виктории. Это был явный ответ образованного английского правящего класса на рост рабочего сопротивления. Данное законодательство, по нашим понятиям совершенно малозначительное, Маркс оценил очень высоко, поскольку оно создавало прецедент государственного вмешательства в экономику, которое, вопреки единодушным предсказаниям либеральных экономистов, оказалось предельно эффективным. Либеральные идеологи предсказывали, что снижение эксплуатации, ограничение рабочего времени и контроль фабричных инспекторов на фабриках приведут к снижению производительности и эффективности На практике ограничение эксплуатации привело к тому, что промышленники стали больше вкладывать денег в обновление оборудования, стали более эффективно использовать рабочую силу, которая теперь обходилась им дороже, повышать квалификацию рабочих и т.д.

Следующим шагом были реформы прогрессивных либералов в 1906 году, когда кабинет Ллойд Джорджа, пытаясь привлечь на свою сторону растущее число избирателей-рабочих, начал вводить первые элементы социального законодательства по образцу германского.

То, что в Германии социальное законодательство принимается раньше, чем в Англии, тоже не беспричинно. Социальные законы приходят, по существу, вместе с объединением Германии, но не стоит забывать, что становление германской империи происходит на фоне роста рабочих выступлений, подъема социал-демократии и угрозы революции. Канцлер Бисмарк и прусские элиты, объединяющие страну, прекрасно понимают угрозу. И не случайно Бисмарк принимает чрезвычайный закон против социалистов, а когда это не помогает, когда репрессивные методы не срабатывают, немецкие элиты уже не видят иного пути, кроме уступок рабочим.

Система, построенная на всеобщем избирательном праве, по определению создает проблемы для узкой собственнической элиты. Огромные массы людей, которые были исключены из политики раньше, в нее вступают для того, чтобы защитить свои интересы. Массы пролетариев, лишенных капитала и собственности, становятся политической угрозой для собственников уже на демократическом поле. Те, кто в наименьшей степени получили блага рыночной системы, пытаются использовать свои демократические права, чтобы компенсировать свое экономическое положение, осуществить перераспределение. Современная демократия – это в значительной степени перераспределительная система. Именно этим она интересна для массы рядовых избирателей. Появляется возможность за счет политического действия, участия в политическом процессе улучшить свое положение, повысить свой статус.

Ортега-и-Гассет показал, что у либерального государства есть и другая альтернатива – тоталитаризм. Демократия противопоставляет коллективизм и плебейский эгалитаризм либеральному элитаризму. Идея равенства есть основная демократическая идея, но это отнюдь не либеральная и не рыночная идея. Либерализм готов признать равенство в правах, но не в доступе к власти, не говоря уже о собственности.

Масса всегда права. Это закон демократии. Большинством голосов вопросы решаются; даже если большинство не право, как часто бывает, надо уважать решение большинства. Авторитаризм просветителей основывался на том, что невозможно доверять невежественным массам решать серьезные вопросы. Но в XX веке народ получил образование и стал, во всяком случае формально, компетентным. Из того, что масса не всегда права, совершенно не следует, будто меньшинство всегда право.

Приход масс в политику может быть осуществлен двумя методами – либо радикальные формы демократии, либо тоталитаризм. Тоталитаризм – это авторитарный режим, использующий те же методы мобилизации у масс, какие применяются в демократии. Если его что-то отличает от авторитаризма «традиционного типа», то только это.

Авторитарные режимы прошлого были созданы на основе традиционной иерархии, элиты привилегий. Их задача состояла в том, чтобы сдержать напор масс на политическую и социальную систему. Авторитаризм XX века, переходящий в тоталитаризм, имеет совершенно другие задачи. Ом поднимает людей снизу вверх. Он должен обеспечить перераспределение, продвинуть выходцев из низов, вытеснить или потеснить старые элиты. Он обеспечит организацию масс, для того чтобы авторитарно управлять самими массами и одновременно подавлять традиционное привилегированное меньшинство, несогласное с тем, что делает новая власть. Другое дело, что массами при тоталитаризме манипулируют. Но ведь и при демократии манипулируют!