Текст книги "Марксизм: не рекомендовано для обучения"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

Монополистический капитализм

Еще в начале XX века стало заметно, что капитализм свободной конкуренции уходит в прошлое. Концентрация капитала привела к формированию крупных корпораций. «Инвестиционный порог» для входа на рынок стал столь высок, что новички практически не могли выступать серьезными соперниками старых компаний. Разумеется, в периоды технологических новаций положение меняется, но в конечном счете, пополнившись одной-двумя новыми компаниями-лидерами, корпоративный мир становится еще более закрытым.

Появление монополий не исключает конкуренции между ними – в конечном счете бороться за рынок могут три-четыре корпорации не менее ожесточенно, нежели три-четыре десятка небольших фирм. Однако механизм конкуренции резко меняется.

Вся концепция «невидимой руки рынка», выработанная Адамом Смитом и многократно повторенная либеральной политической экономией, основывается на том, что одновременно действуют сотни, если не тысячи независимых друг от друга предприятий, которые не могут ни проследить, ни предсказать действия друг друга. В итоге рыночные цены становятся единственным достоверным источником информации и рынок начинает действовать как обезличенная математическая машина.

В условиях монополистического капитала ничего подобного не происходит. Компании сами могут манипулировать ценами, создавая ложные сигналы для мелких производителей и потребителей. Они более или менее информированы о действиях и планах друг друга, пытаясь строить перспективу собственного развития на годы, если не на десятилетия вперед.

Рынок и конкуренция не исчезают, но их природа меняется. Они становятся инструментами, с помощью которых корпорации диктуют свою волю обществу. А конкуренция все менее осуществляется посредством цен или борьбы за качество. Вместо этого она начинает принимать форму борьбы за влияние на государственную бюрократию либо пропагандистской кампании по обработке индивидуального и массового сознания.

Рудольф Гильфердинг был одним из первых, кто обратил внимание на происходящую эволюцию капитализма, а затем Ленин написал свою знаменитую работу об империализме, показав, что господство крупных корпораций радикальным образом меняет политические и экономические расклады.

Термин «империализм» быстро приобрел ругательный оттенок. Обычно, говоря об империализме, имеют в виду захватническую политику, стремление крупных держав подчинить своему влиянию более слабые страны. Однако в теоретических работах Ленина речь шла о совершенно ином. Крупные европейские державы были не менее агрессивны и XVIII и XIX веках, чем в начале XX столетия. Однако в эпоху империализма наступление капитала на новые рынки оказалось тесно связано с его новой корпоративной организацией.

Монополизация капитала сопровождается концентрацией грандиозных ресурсов и позволяет в течение длительного времени проводить неэффективную и безответственную политику. А политическое влияние компаний делает корпоративные приоритеты государственными и глобальными.

Империалистическая политика на протяжении большей части XX века осуществлялась через государственные институты крупнейших (имперских) стран – откуда, собственно, и пошел термин «империализм». Однако на рубеже XX и XXI столетий на передний план вышли межгосударственные организмы – Всемирная торговая организация, Международный валютный фонд, Мировой банк. Впрочем, роль государственного аппарата крупнейших держав отнюдь не сходит на нет.

Между тем уже Ленин подчеркивал, что, достигая беспрецедентных масштабов, становясь как бы государством в государстве, частная корпорация готовит почву для обобществления. Капитал «созревает» для экспроприации.

Аппарат частной корпорации функционирует на тех же основах, что и государственный аппарат, и это правильно, потому что перед огромными корпорациями, обладающими гигантским капиталом, встает огромное количество вопросов и задач, как и перед государством. Если бы капиталист единолично принимал все решения, от которых зависит его инвестиционная деятельность, это было бы ужасно. Он ошибался бы на каждом шагу. Он должен передавать часть своих функций техноструктуре.

А техноструктура работает по тем же принципам рациональной бюрократии, которые описаны Вебером и которые лежат в основе государственного аппарата. С другой стороны, в начале XXI века мы имеем дело с крупными корпорациями типа Газпрома, «Microsoft», «Русского алюминия», «Сибирского алюминия» и т.д. По размерам своего бюджета они сопоставимы с небольшими, а порой и средней величины государствами. И вопрос о том, как будут использоваться эти средства, давно уже перерос масштабы частного интереса. Это как раз принципиальный рост непосредственного общественного интереса, причем нередко – глобального. По мере того как развивается производство и мировая экономика, происходит обобществление производства. Предприятие перестает быть делом конкретного частного предпринимателя, его личным бизнесом. Конкретные предприятия становятся фактором, зачастую формирующим социальную структуру в масштабах значительно больших, чем предполагают сотрудники данной организации. Оставить этот процесс в рамках частного интереса – значит превратить общество и человечество в заложников.

Тезис Маркса о связи организации производства и формы собственности приобретает некоторое прямое подтверждение. Капитал давно перерос рамки частного накопления и стал непосредственно общественным институтом. Следовательно, он созрел для экспроприации. Больше того, в условиях экологического кризиса и нерационального, хищнического использования ресурсов частными корпорациями переход капитала под непосредственный контроль общества становится вопросом выживания если не человечества как биологического вида, то уж нашей цивилизации наверняка.

Экспроприация экспроприаторов назрела. Однако возникает целый комплекс вопросов, вызывающих бурные дискуссии, начиная еще с русской революции. Все, что говорилось о крупных корпорациях, вполне логично. Но как быть с мелким частным производством? С лавочниками? С полуремесленными предприятиями, которые никак не вышли за рамки частного интереса – ни технологически, ни организационно, ни финансово. Широкомасштабная национализация, как показал уже опыт 1917 года, может не остановиться на крупных компаниях. А с другой стороны, если мелкий и средний бизнес остается нетронутым (это в наши дни подчеркивают большинство программ левых партий и организаций), то сохраняется и рыночная экономика со всеми вытекающими последствиями.

Технически мелкий и средний бизнес может даже выиграть от экспроприации крупного. Конкурентная среда становится менее жесткой, появляется возможность получать дешевый кредит в общественном секторе. В современном капитализме мелкий бизнес постоянно и жестоко эксплуатируется корпорациями. Так что он вполне может выступить на стороне левых, поддержать даже весьма радикальные меры против крупного капитала (что, кстати, на практике нередко и случается). Проблема в другом. Насколько можно будет построить новую систему экономических отношений, не затрагивая интересов мелкого предпринимателя?

Это вопрос, который встанет перед любым правительством, серьезно пытающимся провести социалистические преобразования. Тактически он может быть решен легко, но на уровне стратегии все равно возникнут проблемы. Противоречие между рыночным и плановым (демократическим, коммунистическим) началами в рамках экономики все равно неизбежно. Оно будет порождать проблемы, конфликты, в том числе и политические. Однако это противоречие может стимулировать развитие новых форм общественной организации, двигать вперед демократический процесс. Короче, оно может быть разрешено только на практике и только в процессе становления нового общества.

Государственный сектор

Если на левом фланге постоянно существовал соблазн всеобщей национализации, периодически делались попытки обобществить чистильщиков обуви или продавцов квашеной капусты, то на правом фланге регулярно звучали заявления о том, что можно изменить экономику, не затрагивая отношений собственности.

Подобный призыв внешне согласуется с логикой Маркса. Ведь если отношения собственности лишь юридически закрепляют реальные производственные отношения, значит, в принципе можно реформировать эти отношения, не посягая формально на институт частной собственности. Правда, сразу же напрашивается наивный вопрос: а почему в таком случае нельзя изменить и формальные отношения собственности, тем более что они уже не соответствуют реальным производственным отношениям? Ответ прост и неприятен: юридическая собственность имеет значение. Не изменив режим собственности на юридическом уровне, никакие перемены нельзя закрепить. Именно поэтому буржуазия всегда самым энергичным образом выступает против национализации.

А с другой стороны, всякая ли государственная собственность приближает нас к социализму. Советский Союз объявлял себя социалистическим на том основании, что в нем было ликвидировано частное предпринимательство. Это не помешало захвату реального контроля над производством бюрократией, а затем и прямому восстановлению капитализма, причем реставрации (это принципиально важно), навязанной обществу сверху, в значительной мере насильственно, силами того самого советского политического аппарата, который, по утверждению своих создателей, должен был защищать социализм. И разве не то же самое затем стало происходить в коммунистическом Китае?

Ситуация с собственностью в марксистской теории заставляет вспомнить классическую формулу логики: всякая селедка – рыба, но не всякая рыба – селедка. Далеко не всякая национализация есть социализм (уже Маркс применительно к Пруссии писал про государственную собственность, ничего общего с социализмом не имеющую). Но невозможна социалистическая экономика, не прошедшая национализацию.

Лев Троцкий в «Преданной революции» рассказал притчу о гусенице, которая должна окуклиться в кокон, чтобы стать бабочкой. Кокон – это еще не бабочка. Миллионы коконов погибают, так и не став бабочками. Но если не будет кокона, не будет и бабочки.

Что вылупилось из советского кокона – тема особой дискуссии. Во всяком случае, можно уверенно утверждать, что социалистическое общество в понимании Маркса успешно построено на территории СССР не было.

И все же от национализации никуда не денешься. Это необходимый этап, который надо пройти со всеми его проблемами и противоречиями, включая угрозу бюрократизации и неэффективности.

Что же делает национализированную собственность социалистической? Все зависит от классовой сущности государства, от его структуры и социальной природы. Ленин не случайно говорил, что невозможен социализм, не осуществляющий полной демократии. Это не политический лозунг и не обещание. Без демократии социализм не получится (как не получилось социализма в Советском Союзе), ибо через демократию общество обретает контроль над «своей» собственностью. Если нет демократии, значит, никакое планирование, никакое управление в государственном секторе не является непосредственно общественным.

Польский экономист Влодзимеж Брус писал в 1970-е годы, что между формальным и реальным обобществлением собственности существует разрыв. Ликвидировать этот разрыв – и есть основная задача социалистического общественного преобразования. Акт национализации, однако, создает условия для развития бюрократии, которая непосредственно заинтересована, чтобы процесс шел в прямо противоположном направлении. Бюрократия заполняет собой разрыв между формальным и подлинным обобществлением, затем увеличивает его, беря на себя функции управления, контроля и целеполагания.

Мы имеем дело с бюрократией, которая присваивает себе права общества, отчуждая его от собственности. Социализм должен преодолеть это отчуждение, сделав средства производства (и капитал в первую очередь) достоянием всего общества. А это на практике реализуется через демократическое участие в принятии экономических решений.

В свою очередь социализм ставит вопрос о производственной демократии. Причем не только в смысле самоуправления трудящихся на производстве (как предполагают анархо-синдикалисты), но и в плане участия общества в процессе принятия решений.

Производственные советы должны стать представительными, в них должны найти свое отражение многообразные интересы (местные, общенациональные, возможно – глобальные, экологические, социальные, культурные). Экономика должна стать так же открыта для свободной дискуссии, как и политика.

Проблема того, как организовать общественный сектор, остается открытой. Значительная часть того, что рассказывается о его неэффективности в либеральных экономических учебниках, есть прямая ложь, не опирающаяся ни на какие фактические данные. Сравнительные исследования показали, что при прочих равных условиях в рамках смешанной экономики государственные компании имели в среднем тот же уровень эффективности, что и частные. Однако это не значит, будто проблема эффективности общественного сектора решена.

На протяжении XX века экономический инструментарий социализма был активно и в разных вариантах опробован как на Востоке, так и на Западе, хотя это отнюдь не означает, что социализм как социально-экономическая система где-либо состоялся. Точно так же в эпоху позднего феодализма буржуазные отношения начинали прокладывать себе дорогу в рамках старого порядка, но, чтобы построить капиталистическую систему, потребовалось две сотни лет войн, потрясений и революций.

Реформизм

Советская общественная наука учила, что в отличие от капитализма, который начинает складываться уже при феодализме, социализм может быть построен только сверху, после политической революции. В целом это представление о социализме, насаждаемом сознательным правительством, заимствовано из каутскианских учебников (которые, в свою очередь, опираются на традицию европейского Просвещения). Исторический опыт показывает, что все гораздо сложнее. Уже Маркс в «Капитале», обсуждая английское фабричное законодательство, заметил, что в рамках буржуазного порядка могут быть реализованы некоторые социалистические принципы. При этом капитализм никуда не денется – все дело в критической массе перемен, достижение которой как раз и является сутью революции.

Маркс был революционером. Однако при внимательном чтении в его работах обнаруживается целый ряд идей, которые вполне соответствовали и реформистскому направлению в социализме. Достаточно вспомнить знаменитую речь автора «Капитала», произнесенную в Голландии, где он предсказывал, что пролетарская революция в Англии, Северной Америке, а возможно, и в других странах будет происходить посредством парламентской системы. Позднее эту цитату взяли на вооружение еврокоммунисты, доказывая, что основоположник революционной теории отнюдь не был врагом демократии. Говорить это – значило ломиться в открытую дверь. Приверженность к демократии была для Маркса и социалистов его поколения чем-то самоочевидным. Выступая в Голландии, он говорил о совершенно ином: социалистические преобразования могут быть осуществлены в рамках сложившихся политических институтов. Их совершенно не обязательно ломать и заменять новыми, чтобы изменить общество.

Опыт XX века, включая несчастный эксперимент президента Альенде в Чили, показывает, что антисистемным левым вряд ли стоит ориентироваться на оптимизм позднего Маркса. Даже если сохранение традиционных парламентских институтов было бы крайне желательно с точки зрения левых, буржуазия может придерживаться иного мнения. Там, где парламентская демократия начинает служить делу общественного преобразования, правящий класс резко теряет к ней симпатию. Аристократичный Энгельс говорил, что пролетариат великодушно должен предоставить буржуазии право «первого выстрела». На протяжении XX века капиталистические элиты этим правом неоднократно пользовались.

Так или иначе, реформистские настроения были далеко не случайно свойственны в конце жизни и Марксу, и Энгельсу. Успехи социал-демократии настраивали их на оптимистический лад. А следующее поколение превратило реформизм в основу всей своей политической практики.

Социал-демократический реформизм критиковали и Ленин, и Роза Люксембург. Однако остановить поворот социал-демократии вправо они не могли. Тем более что зачастую критика реформизма оказывалась абстрактной. В реальной истории реформы и революция не разделены непреодолимой чертой. Нередко революции начинаются с неудачной пытки реформ, а успешные реформы часто следуют за потерпевшей поражение революцией. Эту диалектику реформ и революций в политическом процессе позднее хорошо показал Грамши. Но в первое десятилетие XX века призывы к революционной принципиальности лишь сопровождали однообразный правый марш последовательных оппортунистов.

Реформизм повседневности сочетался в социал-демократии с революционностью политических ритуалов. В книгах писали про свержение капитализма, а в обычной жизни были заняты совершенно другими задачами (тоже, кстати, важными и обоснованными с точки зрения классовых интересов). Создавали кассы взаимопомощи, налаживали решение социальных вопросов в муниципалитетах, добивались повышения заработной платы.

Вся эта благодать была взорвана Первой мировой войной и последовавшими за ней революциями – успешной в России и потерпевшими поражение в Финляндии, Германии и Венгрии.

В свою очередь большевики, победившие на одной шестой части суши, вынуждены были признать, что их революция не соответствовала пророчествам Маркса. До Первой мировой войны все исходили из неизбежного повторения сценария 1848 года: начавшись в одной стране, революция начинает захватывать другие государства, превращаясь в общеевропейский пожар. Подобные прогнозы далеко не так наивны, как может показаться на первый взгляд. Почти все крупные политические события оказывают воздействие более чем на одну страну. Достаточно вспомнить потрясения 1968 года или крушение советского блока в 1989-1991 годах

Однако процесс развития революции в международных масштабах требовал теоретического осмысления, а его у Mapкса не было. Троцкий предложил собственную теорию перманентной революции, которую в 1917-1921 годах молчаливо поддерживал Ленин. Во всяком случае он нигде не выступил с критикой своего младшего товарища, хотя по другим вопросам делал это неоднократно. Из молчания Ленина, впрочем, нельзя сделать и вывода о том, что он полностью разделял взгляды Троцкого. Скорее можно предположить, что Ленин так и не успел выработать окончательной позиции.

Согласно Троцкому, революция, начинаясь в одной из капиталистических стран (не обязательно самой развитой, но непременно самой кризисной), имеет шанс на успех только в том случае, если захватит в свой водоворот еще несколько государств. В противном случае она сама обречена на вырождение и в конечном счете гибель.

Прогноз Троцкого относительно мрачных перспектив русской революции оправдался полностью, хотя в полной мере лишь к концу XX века. Тем не менее теория перманентной революции не ответила на главный вопрос, волновавший левых на Западе: что делать, когда революционный подъем миновал? Для сталинистов все свелось к поддержке рабоче-крестьянского государства СССР, воплощающего надежды прогрессивного человечества. Напротив, социал-демократы могли с облегчением вздохнуть и вернуться к реформистской работе. Ничего другого предложено не было.

После Второй мировой войны реформизм обрел более или менее стройную программу, основанную на теориях Дж.М. Кейнса. Показательно, что идеи Кейнса, отнюдь не разделявшего социалистическую идеологию, были во многом более радикальны, чем самостоятельно сформулированные предложения социал-демократов 1920-х годов. Реформизм Кейнса не только предполагал структурные изменения в экономической системе, но и требовал обязательной прививки некоторой доли социализма в качестве единственного способа спасения капитализма.

Кейнс был глубоко убежден, что буржуазную систему надо спасать, в том числе и от нее самой. В условиях Великой депрессии 1929-1932-го им был предложен комплекс мер, в целом уложившийся в рамки более или менее стройной теории. Государство должно было взять на себя регулирующие функции, противодействуя рыночной стихии. Государственные заказы, эмиссия бумажных денег, инвестиции общественного сектора, социальная политика – все эти меры должны были придать экономическому развитию некоторую планомерность. Поскольку рецептура Кейнса, по крайней мере в теории, предполагала использование демократических институтов, поскольку на практике именно социал-демократия и рабочее движение взялись в послевоенной Европе за осуществление кейнсианских программ, поскольку, наконец, одним из аспектов проводимых реформ было формирование системы представительства общественных интересов (всевозможные трехсторонние комиссии и т. п.), то можно назвать кейнсианство попыткой спасти капитализм за счет строго дозированной прививки социализма.

Существовало правое и левое кейнсианство. Если в первом случае речь идет прежде всего о техническом регулировании при минимальном вмешательстве в вопросы собственности и минимальном участии в процессе организации трудящихся, то во втором случае, напротив, имело место создание совершенно новых демократических и открытых для общественного участия институтов, возникала смешанная экономика с крупным государственным сектором, а сами государственные предприятия законодательно закрепляли вовлечение трудящихся в принятие решений, права профсоюзов и т.д.

Чем больше было влияние рабочих организаций в процессе реформ, чем они были радикальнее, тем дальше эти реформы продвинулись. Наиболее радикальными были последствия преобразований не в знаменитой социал-демократической Швеции, а в Австрии и Норвегии. Однако к началу 1970-х годов пределы кейнсианского компромисса стали ясны.

Капитализм вступил в очередной период стагнации, соответствующий «Б-фазе» кондратьевского цикла. Использование денежной эмиссии и налогов в качестве основною инструмента регулирования привело к снижению деловой активности и неконтролируемой инфляции. Надо, кстати сказать, что эти самые непопулярные кейнсианские инструменты активнее всего использовались именно там, где правительства боялись использовать более радикальные меры из того же арсенала.