Текст книги "Марксизм: не рекомендовано для обучения"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)

ВОСТОЧНОЕВРОПЕЙСКИЙ «РЕВИЗИОНИЗМ»

Западный марксизм получил возможность после 1945 года развиваться свободно в интеллектуальном плане – за слишком смелые идеи не сажали в тюрьму, книги не запрещали. Но с другой стороны, он обречен был развиваться в академическом «гетто», оторванный от реальной политики, от массового движения, от социальной практики.

Между тем в Восточной Европе тоже происходили перемены. На фоне догматизации официальной коммунистической идеологии постоянно можно наблюдать то попытки возврата к истокам классического марксизма, то, наоборот, попытки создания новых критических концепций.

С легкой руки партийных работников и тех и других, несмотря на все различия между ними, окрестили «ревизионистами». Однако восточноевропейский «ревизионизм» имеет мало общего с подходом Эдуарда Бернштейна. По сути, он ему противоположен. Ведь Бернштейн пытался работать с теорией при помощи бухгалтерских методов. Восточноевропейские интеллектуалы 1950-х годов, напротив, стремились к философскому обобщению.

Термин «ревизионизм» был брошен в 1954 году в Польше. В политическом плане «ревизионизм» связывали с ориентацией на коммунистическую партию Югославии, которая, взяв власть в стране, не желала подчиняться советскому руководству. На первых порах лидер югославских коммунистов Иосип Броз Тито никакой идеологии, отличающейся от советской, не предлагал (лишь позднее его партия озаботилась поисками «особой югославской модели социализма»).

Хотя термин «ревизионизм» был для советских и восточноевропейских партийных функционеров ругательным, он вошел в жизнь благодаря определенному смягчению режима. При Сталине в подведомственных ему странах и партиях никаких «ревизионистов» быть не могло. Могли быть только предатели. С предателями товарищ Сталин никакой теоретической дискуссии вести не собирался, их расстреливали. Потому само понятие ревизионизма было вызвано из небытия, возвращено в политический и теоретический обиход, когда в Польше, после смерти Сталина и XX съезда КПСС, начались массовые выступления. Тогда началась и теоретическая дискуссия по этому поводу. Как будет изменена идеология, до какой степени, польские партийные лидеры еще не знали, а потому власть готова была дискутировать с теми, кто представлял радикальные, но все же потенциально совместимые с официальной теорией взгляды.

Власть осуждала этих людей, но, вместо того чтобы отправить их за решетку, с ними начали вести полемику. Их надо было как-то заклеймить, но так, чтобы не надо было сразу сажать и расстреливать. Их обозвали «ревизионистами», и, что интересно, это клеймо самих обозначенных устроило. В Восточной Европе слово «ревизионист» в скором времени стало самоназванием.

Когда польский философ Лешек Колаковский отрекся от своих марксистских взглядов уже в 1970-е годы, то один из западных левых историков написал гневное письмо, где осудил Колаковского за предательство «идеалов ревизионизма».

Надо сказать, что все основные идеи, обсуждавшиеся в конце 1950-х годов, продолжали обсуждаться в странах Советского блока вплоть до его крушения в 1989-1991 годах. Ту же идеологию мы можем видеть и у поздних советских авторов. Реформаторская публицистика образца 1988 года в СССР не сильно отличалась от польских текстов 1956 года. Другое дело, что уже к 1990 году в Советском Союзе подобные идеи выходят из моды: вместо социалистических реформ или возврата к ленинским принципам предлагается уже реставрация капитализма.

Итак, восточноевропейский «ревизионизм» представлял собой попытку вырваться из парадигм сталинского, советского марксизма-ленинизма и поднять вопросы, аналогичные темам «западного марксизма». При этом упор делался на две проблемы. С одной стороны, этих авторов волновал вопрос личных свобод и демократии. Они стремились в рамках марксистской теории заново обосновать потребность демократии, показать значение свободы с точки зрения марксистской традиции. Вторая тема, волновавшая их, – как реформировать общество советского типа, вышедшее из революции 1917 года и Второй мировой войны. Причем реформировать таким образом, чтобы сохранить его достижения.

В этом плане идеологи восточноевропейского «ревизионизма» были до известной степени утопистами. Они пытались конструировать некие идеальные модели, к которым нужно прийти. Иными словами, они были очень конструктивны. Утопизм всегда исключительно конструктивен. У него две стороны, одна – критика общества, которое есть, и вторая – это как раз та самая конструктивная позиция, проект нового устройства общества. В этом плане Маркс абсолютно неконструктивен, потому что он прежде всего занимает позицию критики. Автор «Капитала» слишком хорошо понимает, что будущее нельзя нарисовать заранее.

Колаковский

Дискуссии 1956 года в Польше связаны прежде всего с такими именами, как Лешек Колаковский и Адам Шафф. Их интеллектуальные судьбы оказались совершенно противоположны.

Личная биография Адама Шаффа гораздо больше соответствует моральным критериям личной ответственности, чем биография Колаковского, но его работы не отличаются той глубиной и остротой, какие были свойственны последнему.

Представления Шаффа о марксизме были сосредоточены на идее демократии. Для него интересен вопрос о демократии в партии, в рабочем движении, в новой экономике. Для Шаффа очевидно, что без демократической организации рабочее движение и процесс социалистических преобразований не придут к успеху. Революция, неспособная установить новую демократию, парализует себя. Это ключевая идея всего восточноевропейского «ревизионизма».

Колаковский, будучи одним из блестящих представителей этого направления в 1950-е годы, потом от него отмежевался. Признаюсь, меня всегда поражало в интеллектуальных биографиях восточноевропейских идеологов то, что они не просто с легкостью отказывались от того, что сами говорили, но и умудрялись полностью забыть собственные слова. С советскими идеологами и интеллектуалами случилась такая же коллективная амнезия, только несколько позже. Тут все по Фрейду: нежелательное вытесняется из памяти.

Создается впечатление, что их автор не просто стал думать по-другому, но абсолютно, полностью забыл свои собственные работы. Он сам повторяет те самые тезисы, абсурдность которых он подробно и убедительно доказывал. Конечно, люди меняют взгляды, в этом нет ничего необычного. Но интеллектуальное развитие предполагает формирование некоего отношения к прошлому. Если я занимал определенные позиции, то я должен подвергнуть эти позиции критике, подвергнуть себя самокритике, объяснить, почему я изменил свой подход и в чем был не прав тогда. На основе такой самокритики мы можем вырабатывать новые идеи, концепции. В среде восточноевропейских марксистов, превратившихся в либералов, поражает именно отсутствие самокритики, рефлексии. Никто из этих людей никогда не подверг критическому разбору собственные работы. Они их просто забыли, «вытеснили» из памяти по Фрейду.

Казалось бы, люди начали с чистого листа. Но ведь их интеллектуальная репутация была обеспечена как раз ранними, марксистскими работами! Если бы они с самого начала просто повторяли общие места либеральной теории (как они делали впоследствии), они, быть может, и заработали бы репутацию в качестве диссидентов. Но в качестве интеллектуалов – никогда.

Противоположностью Колаковскому оказался Адам Шафф. Это фигура по-своему трагическая. Представьте человека, который очень важное сказал в 1954 году и с тех пор год за годом продолжает повторять. В отличие от своих бывших товарищей он ничего не забыл, но ничего и не добавил.

Впрочем, в 1956 году, все это имело огромное воздействие на людей. «Ревизионисты» начали, параллельно с западными марксистами, открывать работы раннего Маркса, подняли тему отчуждения. Колаковский очень остро поставил тему этики в истории. Этики в политике, этики в истории.

Марксизм сосредоточивает наше внимание на логике событий, на закономерностях. Мы думаем о том, почему то или иное событие произошло, а не о том, хорошо это или плохо. Как оценивать роль личности с этической точки зрения?

Для сталинского периода в Советском Союзе был характерен простой ответ: морально то, что содействует общественному прогрессу. А успех и развитие советского государства становились главным мерилом прогресса. Какие-то остряки 1950-х годов даже сформулировали данную философию в стихах:

Был ты видом ужасно противен.

Сердцем подл. Но не в этом суть.

Исторически прогрессивен

Оказался твой жизненный путь.

Прогресс все спишет. Преступления, обман, ошибки.

Создание американской демократии, например, очень важно для прогресса человечества. Ею порождены билль о правах, система разделения властей, многие другие замечательные начинания. Но вот беда: до сорока миллионов индейцев каким-то образом вымерло или было уничтожено в процессе создания этого прогрессивного общества. Какова будет этическая оценка произошедшего?

С точки зрения советского сталинизма этическая оценка должна совпадать с исторической. В этом плане критика колониализма или завоевательных походов царей и королей в учебниках сталинской эпохи звучит крайне слабо. Скорее дело сводится к простой формуле: наш – не наш. Иван Грозный взял Казань, Ермак завоевал Сибирь. Это хорошо, ибо расширили российскую державу. А капитан Кук присоединил Австралию к владениям Британии – это плохо, ибо расширили английскую державу. Хотя аборигенам, что в Сибири, что в Австралии, досталось одинаково.

Получается, что есть империализм хороший и плохой? Нет, этого советские учебники не говорили. Они просто уходили от ответов на подобные вопросы.

То же самое и с колониализмом. Сталинская традиция интерпретации колониализма была построена на том, чтобы доказать, что колониализм ничего не принес в плане прогресса, а только разрушал, употреблял, выкачивал, мучил и т.д., и ничего позитивного не произошло. Кстати, похожую линию рассуждения можно встретить и в некоторых троцкистских группах. Великолепная сатира на такой подход есть в фильме Монти Пайтона «Житие святого Брайана».

«Что дали нам римляне?» – риторически вопрошает один из героев, обращаясь к группе борцов за освобождение Иудеи. Слушатели должны дружно ответить – ничего. Вместо этого они вдруг начинают перечислять: дороги, акведуки, канализацию…

Значит ли это, что надо одобрять колониализм? Ведь именно так стали рассуждать советские профессора под конец коммунистического правления. Они вдруг вспомнили про технический прогресс, строительство железных дорог.

Но отсюда вовсе не следует, будто колониализм морально оправдан. Факт постройки железных дорог не является оправданием расстрела индийцев. К чести Колаковского, надо признать, что он поставил вопрос о противоречии между этическими и историческими оценками.

Итак, марксизм говорит об историческом значении события, но он не снимает моральную проблему. Разумеется, еще до Колаковского этот вопрос был сформулирован Марксом в его гениальных статьях, посвященных Британскому владычеству в Индии. Эти работы, однако, не входили в круг обязательного чтения в СССР.

Автор «Капитала» поставил вопрос о позитивной роли колонизаторов. С точки зрения примитивного, однолинейного сознания получается апология колониализма. Но Маркс мыслит диалектически. Он видит противоречивость явления, видит его развитие. А потому он осуждает безнравственность завоевателей, но признает и позитивные результаты случившегося.

Если то или иное действие объективно является исторически необходимым для прогресса общества, это не снимает с действующего моральной ответственности. Колаковский приводит в пример английского помещика, совершающего огораживание. Лендлорд сгоняет крестьян с земли, запускает туда овец. В результате сельское хозяйство модернизируется, развивается промышленность, появляются новые технологии, формируется разделение труда, мануфактурное производство и т. д. Короче, прогресс налицо. Но у лендлорда нет никаких прогрессивных идеалов, у него вообще нет идеалов, он преследует свои сугубо корыстные интересы. А если посмотреть на происходящее с точки зрения крестьян, все выглядит совершенно иначе. Их обрекают на голод, нищету, бродяжничество и т. д. И даже тот факт, что их дети будут жить в индустриальном обществе, не оправдывает тех страданий, которые сейчас эти люди испытывают. Прогресс оказывается своего рода побочным продуктом происходящего.

Рассказывая историю про лендлорда, Колаковский, конечно, имел в виду и опыт советской коллективизации. Просто на нее он не мог сослаться по цензурным соображениям. Между тем именно советский опыт особенно остро поставил вопрос о цене прогресса. Когда Маркс писал о британском владычестве в Индии, он верил, что при новой системе прогресс, наконец, перестанет быть подобием отвратительного языческого божества, которое требует человеческих жертвоприношений. Смысл социалистической революции еще и в том, чтобы в конечном счете соединить воедино этические и исторические критерии. Прогресс должен стать управляемым и осознанным, перестать быть просто побочным продуктом в борьбе частных интересов и эгоистических личных амбиций. Когда цель осознана, общество способно понять и то, какую цену предстоит заплатить.

Разумеется, события в России и СССР в XX веке развивались далеко не по такой схеме. Однако отсюда отнюдь не следует, что вопрос поставлен неверно. Просто путь к новому общественному порядку оказался неблизким. И куда более извилистым, чем надеялись революционеры XIX века.

Антисталинский пафос раннего Колаковского отличается от примитивных антикоммунистических разоблачений, типичных для восточноевропейской публицистики конца XX века. Дело не в том, чтобы, рассказав про преступления, осудить всякую попытку общественных преобразований или вообще отказаться от идеи прогресса. Дело в том, чтобы понять условия, порождающие эти преступления. И в том, чтобы критически отнестись к идеологии прогресса (кстати, сформулированной буржуазной мыслью).

С этической точки зрения равно неприемлемым оказывается и попытка оправдать преступления требованиями прогресса, и готовность отвергнуть идею прогресса вообще, на том основании, что ради него совершались всевозможные злодейства. Необходимо понять трагизм истории и ее диалектическую противоречивость. Понимание исторических законов, впрочем, оставляет каждого наедине с вопросом о личной ответственности.

Сталинизм не утверждает, будто цель оправдывает средство, сталинизм убежден, что результат оправдывает средство. Это достаточно принципиальное отличие сталинизма от других авторитарных идеологий, которое подметил даже Солженицын. В «Архипелаге ГУЛАГ» он пишет, что с точки зрения советской системы важен результат. Результаты советская система могла гарантировать (по крайней мере, до конца 1970-х годов). Выходит, если мы запустили в космос ракеты, значит, оправданы ужасы коллективизации? Вот если бы не запустили, то тогда зря убили людей. Но ракета же полетела!

Сталинизм с самого начала был обращен к истории. В этом смысле сталинский аппаратчик отличается от лендлорда, описанного Колаковским. У него есть историческая отчетность. За годы сталинских репрессий построили заводы, неграмотность ликвидировали, всеобщую бесплатную медицину ввели. Но значит ли это, что все издержки, идущие по разделу «мораль», списываются автоматически?

Прогресс жесток. История не может управляться чисто этическими критериями, но критериями моральными управляется личное поведение, и оценка личного поведения не меняется в зависимости от того, как мы строим прогресс.

Между прочим, вопрос о личной ответственности относится не только к политикам и государственным деятелям, но и к мыслителям. Предательство, даже интеллектуальное, остается предательством. И в этом смысле личная биография Лешека Колаковского не является примером для подражания.

Хотя, с другой стороны, она достаточно типична.

Рыночный социализм

В то время как поляки занимались философскими и отчасти политическими вопросами, в Венгрии и Чехословакии начинают ставиться вопросы об экономической реформе. Позднее аналогичная дискуссия захватывает Польшу и Советский Союз.

С точки зрения классического либерализма такой экономический порядок, как в Советском Союзе, вообще не должен был бы существовать. Не в том дело, что у него была низкая эффективность или что в конечном итоге он обречен был на крах, а в том, что он, если верить данной теории, вообще не мог бы функционировать, как утюг – плавать. Но наш утюг плавал, хоть и не слишком хорошо.

Либералам, для которых рынок является не просто оптимальной, но и единственно рациональной и, так сказать, естественной формой организации экономики, непонятно, как вообще что-то может производиться, если его нет. В ранней советологии шли безуспешные поиски некоего тайного рынка, который где-то в СССР спрятан и таким образом позволяет производству работать. Естественно, ничего, или почти ничего, не нашли.

Если теперь, задним числом, либеральные экономисты могут сказать: «СССР рухнул потому, что его экономика никогда и не могла нормально функционировать», то в 1956 году сказать такое было невозможно. Было совершенно очевидно, что система работает. Экономика растет, производство развивается, причем более высокими темпами, нежели на Западе. Проблема только в том, что она развивается несколько своеобразно.

Когда Сталина спрашивали, а почему не были отменены деньги в СССР, он давал собственную интерпретацию товарно-денежных отношений при социализме. Ведь там, где есть деньги, есть свобода выбора у покупателя, значит, есть и какой-то рынок, хотя бы для индивидуального потребителя. Есть товарно-денежные отношения. Не противоречит ли это социализму?

В Советском Союзе мы имели элементарный кризис перепроизводства в некоторых отраслях, при этом дефицит в других. Значит, рынок все же работал. Но он был скорее деструктивным элементом в системе, в лучшем случае выявлял се слабости, не помогая их преодолеть.

Сталина волновали подобные вопросы. Отвечал он так: колхозники и рабочие – разные классы, у колхозников другое отношение к собственности, у них групповая собственность, а потому свои товары они иначе как за деньги не отдают.

Подобная интерпретация имела мало общего с реальностью советских колхозов сталинского времени. Ведь именно в колхозах деньги практически отсутствовали, преобладала натуральная оплата в виде знаменитых «трудодней». Да и вообще, колхозники в 1930-1940-е годы находились в крайне закрепощенном состоянии и работали почти бесплатно. Тем более не было у них и самостоятельной политической воли, которую им приписывал Сталин.

Товарно-денежные отношения развивались именно в городе, на потребительском рынке, который деревню практически не затрагивал. Но в системе совершенно явно существовала потребность в товарно-денежных отношениях, потому что это была форма согласования интересов через товарный обмен. Раз существовал товарный обмен, существовал и рыночный фактор в советской экономике (за исключением периода «военного коммунизма»). Даже при «военном коммунизме» существовал натуральный мировой рынок, и в этом плане объективное наличие противоречивых интересов как раз и являлось причиной того, что товарно-денежные отношения были востребованными и их роль вырастала.

Однако рыночный фактор отнюдь не был в советском хозяйстве доминирующим – по крайней мере, не во времена Сталина и Хрущева. А ведь именно в этот период советская экономика добилась наибольших успехов.

В самом классическом марксизме нет полной ясности относительно того, как видели его теоретики судьбу рынка после пролетарской революции. С одной стороны, для Маркса и Энгельса достаточно важно, что социализм «нетоварен». Что совершенно логично. Ведь, хотя рыночные отношения существовали до капитализма, именно капитализм доводит их до максимального развития, делает их универсальными, всеобщими. Соответственно, социалистические преобразования направлены против диктатуры рынка, против превращения людей в товар. В противном случае не было бы оснований бороться с капитализмом. В рамках рыночной экономики вся левая политика сводится к реформированию капитализма. Принципы, которые лежат в основе социалистического производства, по Марксу, лежат вне сферы товарных отношений.

Для Маркса здесь принципиальное различие между производством и обменом. С его точки зрения, рынок – это система, которая подчиняет производство обмену. Не потреблению, а именно обмену. Рынок – это не сфера потребления, а сфера обмена. Это не диктатура потребителя (как утверждают либералы), а господство покупателя. Потребитель, лишенный денег или не имеющий достаточных средств, не может диктовать свою волю рынку. Его рынок просто не видит. Его потребности не учитываются. На рынке человек не получает то, что может купить. Рынок – это одна из форм распределения. По Марксу, это то, что производство подчинено платежеспособному спросу, следовательно – механизму обмена. Это одна из основ его критики капитализма. Преодоление социализмом ограниченности рыночной экономики состоит в том, что производство начинает ориентироваться не на спрос, а именно на человеческие потребности – как индивидуальные, так и коллективные, общественные.

Но каков механизм выявления этих потребностей? Именно здесь и возникает поле для дискуссии.

С точки зрения Маркса, потребность при социализме возникает уже из организации промышленного производства. Отсюда знаменитая идея Ленина о том, что социализм есть общество, организованное как одна большая фабрика. Ведь внутри предприятия нет рыночных отношений. Там господствуют отношения не обмена, а потребления. Один цех потребляет продукцию другого и может ничего не давать взамен. Все просто работают на один общий результат. Технологическая цепочка проста и понятна, она не нуждается для своего функционирования в рыночных отношениях.

Но, с другой стороны, слова Ленина про общество, которое работает как одна большая фабрика, можно интерпретировать так, что все общество организовано как одна большая капиталистическая фабрика. Ведь форма организации производства на капиталистической фабрике тоже специфична именно для капитализма. Восточноевропейский «ревизионизм» столкнулся с тем очевидным фактом, что советское предприятие функционирует в точности так же, как и американское предприятие.

Естественно, напрашивался вопрос: а является ли это предприятие социалистическим? Однако большинство «ревизионистов» в Восточной Европе склонны были говорить о вещах более практических. Главным их выводом из анализа производственной системы обществ советского типа была реабилитация рынка.

В их анализе потребление и обмен в значительной мере отождествляются. Такой возврат к либеральному взгляду на рынок вызван разочарованием в практических результатах коммунистического хозяйствования. Выяснилось, что ориентация на непосредственное потребление в этой системе лишь декларирована, но не реализована. Мы говорим, что производим продукцию не для рынка, а для потребления, не для платежеспособного спроса, а для реальных потребностей трудящихся. Но нет механизма, позволяющего узнать потребности трудящихся. Можно, конечно, подсчитать, сколько нужно пар ботинок на одного среднестатистического человека, но как мы вычислим, какая будет мода?! В итоге всех оденут в одинаковые ботинки. Все будут правильно одеты, обуви будет столько, сколько надо. Стаптывать ее за год среднестатистический человек будет в соответствии с прогнозом. Но счастья не будет.

Предельный пример подобного подхода можно было наблюдать в Китае при Мао. Все были одеты одинаково, у всех был примерно одинаковый рацион питания. Все это больше походило на огромный трудовой лагерь, чем на общество свободных людей, обещанное Марксом. Что касается Советского Союза, то здесь, как ни парадоксально, даже в 1930-е годы провозглашалась ориентация на индивидуальное потребление и, больше того, на индивидуальное счастье. Знаменитая формула Сталина – «жить стало лучше, жить стало веселей». Но, открыто провозглашая это своей целью, система тем более не могла скрыть неспособности справиться с собственными же задачами. Запустить космический корабль оказывалось проще, чем удовлетворить потребности модниц…

С методологической точки зрения, разделив обмен и потребление, сталинская школа экономической мысли сама себе создала проблему, поскольку не предложила критериев того, что обществу потребно, а что нет. Где-то, как-то люди должны выразить свою потребность.

При рыночном капитализме люди несут свои потребности на рынок. Такая система, как уже говорилось, приводит к искажению реальной картины общественных и частных потребностей, поскольку все должно пройти через узкое горлышко платежеспособного спроса. А корпорации создают целую систему манипуляции человеческими потребностями – через рекламу, массовое искусство и т.д.

Но проблема при советской системе не решалась даже таким несовершенным способом. Именно поэтому, кстати, советский человек постоянно ориентировался на западную модель потребления. Не потому, что та модель была хороша, что она оптимально соответствовала его потребностям, а потому, что своей собственной он выработать был не в состоянии. Хуже того, на западную потребительскую модель – по той же самой причине – начинали понемногу ориентироваться и плановые органы.

Распределительная система пыталась симулировать результаты работы рынка. Результаты, как мы только что видели, достаточно несовершенные. Но если рынок искажает систему потребностей, то распределительная советская система искажала (и никоим образом не исправляла) результаты рынка, причем – иностранного! Получается что-то вроде «отражения» в философии Платона. Нагромождение ошибок.

При этом система неустанно провозглашала, что ориентирована на потребности людей. Поскольку же экономика была товарной, у людей были деньги и индивидуальный потребитель мог все же «голосовать рублем» (злотым, левом, чешской кроной), то это голосование неизбежно оказывалось отрицательным. Индивидуальный потребитель своим поведением лишь вносил в систему дополнительную дезорганизацию.

Ему давали достаточно денег, чтобы он купил определенное количество товаров. Но он эти товары не покупал. У него накапливались «лишние» деньги. Благодаря этим средствам начинал функционировать «черный рынок», а на складах пылились горы нереализованной продукции. А некоторые изделия вдруг становились дефицитом. Возникала потребительская истерия, когда люди бессмысленно бросались вдруг скупать какой-то товар, на который возник повышенный спрос.

Причем количество денег, необходимое для жизни в данном обществе, было рассчитано правильно, иными словами, деньги у всех были. Точно так же было правильно подсчитано количество простых, базовых товаров, необходимых для физического выживания, – хлеба, молока и т.д. Хотя порой перебои случались и с такими продуктами, но это скорее аномалия.

Выяснилось, что, если наши потребности определяет бюрократия, масштабы отчуждения могут вырасти. И рост благосостояния к концу советской эпохи не снимал проблему, а, наоборот, обострял ее.

В начале 1960-х годов появляется новое направление, получившее название рыночного социализма. На самом деле подобные концепции начали разрабатываться гораздо раньше. Уже в начале XX века немарксистскими экономистами выдвигались идеи совместимости рынка и социализма. Среди марксистов одним из первых подобные идеи стал развивать польский экономист Оскар Ланге (1904-1965). Будучи членом Польской социалистической партии (1928-47), он, после того как его страна вступила в коммунистический блок, вступил в 1948-м в Польскую объединенную рабочую партию, которая должна была заменить ликвидированную Сталиным компартию Польши. Хотя он и стал членом ЦК ПОРП, важных политических постов он не занимал, предпочтя должность ректора Главной школы планирования и статистики, а потом профессора Варшавского университета. Он участвовал в разработке планов экономического развития Индии, Цейлона, Египта и Ирака как советник по экономическим вопросам.

Идеи Ланге о необходимости совмещения плана и рынка формально относились не к развивающимся странам. Но их применимость для Восточной Европы была изначально очевидна.

Идея рыночного социализма получила разные интерпретации. Прежде всего, вспоминаются ранние работы – Яноша Корнаи. В 1957 году он назвал свою диссертацию «Сверхцентрализация в экономических системах», которая стала теоретическим манифестом рыночного социализма. По-английски был тогда же издан ее реферат, который был доступен и советским специалистам. Это очень интересный реферат, дающий качественное описание того, как реально функционировала советская система планирования. Описание модели планирования показывает, что цели, ставящиеся верхами системы, не совпадают с тем, как интерпретируют свои задачи средние и нижние ее звенья. В итоге поставленные цели оказываются в принципе недостижимы. Цель может быть совершенно реальная, но она недостижима в данной системе. Почему? Ведь, чтобы дойти до исполнителей, цель должна быть переформулирована в виде ряда конкретных задач, которые в свою очередь, доводятся до исполнителей в виде системы показателей. Сталинская система, кстати, не была сверхцентрализованной. Она была централизована авторитарно и не была столь же бюрократизирована, как система планирования, сложившаяся позднее. Товарищ Сталин или Серго Орджоникидзе могли просто вызвать к себе кого-то из директоров заводов и сказать: «Мне нужны такие самолеты, они должны так летать и так стрелять». Тот уже сам ломал голову, как это делать. Цель была ясна исполнителю, между ним и руководством было взаимопонимание на интуитивном уровне. К тому же было ясно: если с продукцией что-то будет не так, расплачиваться придется собственной головой. Это очень способствовало пониманию. Но в сверхцентрализованной бюрократической системе 1950-х годов все по-другому. Управлять большой многосекторной экономикой нельзя, как во времена начала индустриализации. Теперь центр формирует некую задачу, эта задача сначала дезинтегрируется – разделяется на ряд показателей, которые должны быть выполнены конкретными исполнителями. От них задания распределяются дальше, вниз. Так вы проходите еще три, четыре звена. После этого выясняется, что участники процесса работают не на выполнение первоначальной целостной задачи, а на реализацию тех конкретных показателей, которые вы им спустили. Никакой целостной задачи для них не существует. Потом начинается обратный процесс, информация возвращается назад и агрегируется. По мере того как мы узнаем о выполнении поставленных задач, обнаруживаются странные вещи. Получается не совсем то, что было задумано. Все показатели вроде бы формально достигнуты, а результат не соответствует поставленной цели.