Текст книги "Марксизм: не рекомендовано для обучения"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

Ленинский федерализм

Рассуждая о польском вопросе, Ленин как-то заметил, что польский социалист может быть либо сторонником независимости, либо сторонником какой-то формы объединения с Россией, это его свободный выбор. Но русский социалист, который выступает против польской независимости, с точки зрения Ленина, – просто мерзавец, подыгрывающий царскому правительству.

Критики большевизма позднее указывали на противоречие между антиимперскими высказываниями Ленина времен пребывания в оппозиции и его же собственной политикой после прихода к власти. Между тем противоречие это мнимое. Заявления Ленина всегда относятся к конкретной ситуации и неизменно связаны с его анализом классовой борьбы. Лозунг самоопределения позволяет ему создать общий фронт с национальными движениями против империалистического государства. Но как быть, если лозунг самоопределения используется империалистическими державами друг против друга (как случилось уже во время Первой мировой войны) или как способ ослабить государство, где у власти оказалась рабочая партия?

С этими проблемами Ленин столкнулся в 1917-1918 годах. Придя к власти, большевики легко предоставили независимость Финляндии, где в тот момент побеждали социал-демократы. Гораздо более сложным было отношение к независимости Украины, где власть досталась буржуазным силам. Между тем развитие событий в Финляндии не оправдало ожиданий Ленина – при невмешательстве большевистской России революционное движение здесь было подавлено немецкими интервентами.

Для Ленина стало очевидным, что в условиях Гражданской войны трудно соблюдать уважение к суверенитету, тем более когда речь идет о новых, еще не оформившихся государствах.

На протяжении Гражданской войны главным критерием для большевиков становится, способствует ли то или иное политическое решение победе над неприятелем. Политическое положение, как говорил тогда Ленин, свелось к военному. Если антиимперские национальные движения в начале XX века рассматривались как союзники, то теперь они делятся на союзников и противников в зависимости от того, как они относятся к рабочему движению и к пролетарской власти. К концу войны становится очевидно, что надежды на революцию в Европе рухнули. Соответственно, укрепление собственного государства становится классовой задачей: ведь советскому государству предстоит быть единственным на континенте очагом революции (точно так же, как это было с Францией за сто лет до того).

Независимые режимы в Грузии, Армении и Азербайджане ликвидируются, поскольку большевистской России нужны бакинская нефть, батумский порт, а бывшие российские губернии могут использоваться как плацдарм для белой интервенции. А с Эстонией заключается в Тарту мирный договор, признающий очевидно несправедливые требования эстонцев (контрибуция, захват Иван-города), ради главного – гарантий того, что с территории республики не будет поддерживаться наступление белых на Петроград.

Можно сказать, что принцип национального самоопределения был подчинен Лениным принципу классовой борьбы. Однако это вовсе не сделало вождя большевиков противником национальных прав как таковых. Как раз напротив, после того как революционные войска подавили попытки закавказских и украинских националистов создать собственные государства, Ленин задумался о том, как могут быть обеспечены национальные права при новой власти. Если большевистская Россия в условиях жесткого противостояния с империализмом не может допустить создания независимой Украины или Грузии, отсюда, подчеркивает Ленин, отнюдь не следует, будто у грузин или украинцев нет справедливых национальных интересов, которые по мере возможности должны учитываться.

Национально-культурная автономия казалась Ленину недостаточной. Национальные права следовало гарантировать на государственном и административном уровне. Решением стал федерализм. Советский федерализм по Ленину решительно отличался от всего предшествующего опыта, если не считать швейцарских кантонов, явно повлиявших на вождя русской революции, жившего там в эмиграции. Большинство федераций, созданные по образцу Соединенных Штатов Америки, были чисто территориальными образованиями. Советский Союз стал федерацией национально-территориальной. Каждое крупное национальное меньшинство получало в нем собственную территорию, на которой можно было создать некоторое подобие национального государства. При этом Ленин постоянно подчеркивал, что простого равноправия недостаточно. Для того чтобы компенсировать последствия многолетнего, многовекового угнетения, национальные меньшинства должны получить некоторые преимущества (позднее на Западе это назвали «позитивной дискриминацией»).

Легко заметить, что австромарксисты разрабатывали свою теорию в условиях, когда население империи было этнически куда более перемешанным. Ни одна из основных этнических групп Австро-Венгрии не была ограничена собственной территорией. Поэтому попытки разделить между ними бывшую империю вызвали бы лишь новую волну конфликтов.

Напротив, население экономически менее развитой Российской империи было куда более сельским, более привязанным к земле, а потому и менее перемешанным этнически. Именно поэтому идея национального федерализма смогла на первых порах относительно успешно работать. Но с самого начала в ней были заложены определенные противоречия. Ведь прогрессирующее экономическое развитие Советского Союза сопровождалось в возрастающих масштабах миграцией населения. Представители разных народностей перемешивались, создавая подобие единой нации. Однако в условиях этнического федерализма возникало и противоречие между все более космополитичным «советским народом» и национальными квазигосударствами, которые были основаны на совершенно ином принципе.

Принцип позитивной дискриминации в сочетании с развитием национальной государственности для всех привел к формированию бюрократических аппаратов на этнической основе. Национальные кадры, составлявшие массу партийного и советского чиновничества на местах, были, с одной стороны, психологически очень похожи друг на друга, но, с другой стороны, разделены этническими барьерами. Каждая этническая группа внутри бюрократии получила свою сферу влияния, которую старательно оберегала. Принадлежность к «титульной нации» данной республики была важным критерием продвижения по службе. На фоне куда более однородного «советского народа» крупных городов республиканская бюрократия, формировавшаяся в значительной мере сохранившими «национальные» корни выходцами из деревни, была как наиболее отсталым, так и наименее интернационалистским элементом общества.

В итоге возникла ситуация, когда государственный аппарат формально еще единого государства оказался гораздо менее заинтересован в сохранении Союза, нежели большинство населения. Не массовые национальные движения развалили СССР, а бюрократический сепаратизм, причем не узбекские, украинские или грузинские, а именно русские бюрократы со своими узкокорыстными и местническими интересами сыграли в этом деле роковую роль.

В конечном счете, впрочем, поражение ленинского федерализма было вызвано не порочностью идеи самой по себе, а общим процессом вырождения советской бюрократии. В сочетании с широкой политической демократией подобная модель федерализма может иметь большие шансы. Советский опыт повлиял на становление союзного государства в независимой Индии, его учитывали даже в Канаде, определяя статус франкоязычного Квебека. С другой стороны, австромарксистская концепция национально-культурной автономии no-прежнему выглядит привлекательной для обществ с этнически неоднородным населением.

Полиэтнические сообщества и расизм

В одном из лондонских музеев висит картина, изображающая сражение с французами. Во время американской Войны за независимость французы, поддерживавшие восставшие штаты, высадили десант на принадлежавшем Британии небольшом острове в проливе Ла-Манш. Командир гарнизона был убит в бою, но младший офицер поднял солдат в контратаку и сбросил захватчиков в море. Этот момент и воплощен на полотне. Поднимая дух бойцов в красных гренадерских мундирах, с обнаженной шпагой стоит молодой человек в форме лейтенанта морской пехоты. Впрочем, он резко выделяется не только из-за своей формы. Он негр.

Колониальная экспансия уже в XVII-XVIII веках сделала необходимым совместное существование людей, принадлежавших к разным расам и культурам. Однако само по себе это отнюдь не вело к появлению расизма или межэтнических конфликтов. Еще в начале XX века многие европейцы смотрели на расизм как на идеологическую проблему, специфичную для Соединенных Штатов Америки и совершенно чуждую Старому континенту.

Крушение колониальных империй привело к концу XX века к новому великому переселению народов. Предоставив колониальным странам политическую независимость, европейские державы не освободили их от экономической эксплуатации. Разрыв в стоимости рабочей силы в странах центра и периферии оставался одним из главных факторов, определявших развитие глобального рынка труда и перемещение капиталов. Неудивительно, что стихийной реакцией населения угнетенных стран стало переселение в бывшие колониальные метрополии – навстречу более выгодным условиям найма. Чем больше людей имело доступ к европейским языкам и образованию, тем больше их стремилось попытать счастья на рынке труда в Европе и США.

На первых порах европейские элиты рассматривали приток иммигрантов как позитивный фактор. Это стимулировало экономический рост, одновременно оказывая давление на собственных рабочих. Ведь иммигранты готовы были занимать худшие рабочие места, соглашались на минимальную зарплату. Но изменившийся в итоге этнический и религиозный состав населения породил множество новых проблем, к решению которых ни правящие классы, ни европейское общество в целом не были готовы.

В отличие от национальных меньшинств в Европе XIX века новые меньшинства экстерриториальны. Их родина далеко, они не собираются туда возвращаться и постепенно утрачивают с ней связь. Отсюда, впрочем, не следует, будто они успешно интегрируются в европейское общество.

Еще одной особенностью экстерриториальных меньшинств является их концентрация в городах, особенно – в крупных городах. У них нет и не может быть «своей» деревни, своеобразного культурно-политического тыла, на который можно опереться в противостоянии господствующей культуре. В результате их собственная культура становится до известной степени нестабильной. Она колеблется от стремления к полной интеграции и космополитизма до крайне жесткого, ультраконсервативного отстаивания собственной идентичности, религиозных традиций, обрядов и т.д.

Между тем существование полиэтнических обществ было новостью только для Европы Нового времени, привыкшей жить в рамках национальных государств. Для других регионов и эпох подобное положение дел, напротив, было нормой.

Для традиционных обществ типично этническое разделение труда, когда те или иные профессии закрепляются за определенной группой по расовому, национальному, религиозному или кастовому признаку (албанские булочники в Сербии, ассирийские чистильщики обуви в России и т.д. и т. п.). Для элиты традиционного общества подобная система крайне удобна. Ситуация предсказуема и управляема. Подготовка кадров превращается во внутреннее дело общин. Претензии тех или иных групп могут быть заранее предсказаны и учтены.

Этническое разделение труда создает видимость, будто социальная иерархия является на самом деле национальной или расовой. Подчиненные группы привыкают к своей участи, предопределенной якобы их рождением, «кровью», цветом кожи. А группы, находящиеся на более высокой ступени в социально-трудовой иерархии, культивируют свои преимущества (например, ирландцы в ранних США по отношению к неграм).

На идеологическом уровне этническое разделение труда рано или поздно неизбежно закрепляется в форме расизма. В свою очередь, расистская идеология помогает упорядочить управление процессом. Так, в Америке XVII века рабство не было исключительной участью невольников из Африки. В рабство обращали и белых поселенцев. Однако постепенно рабство приобретает этническую и расовую окраску. А на идеологическом уровне такое положение дел должно быть обосновано теорией о расовой неполноценности негров. Если бы этнического закрепления рабства не было, его гораздо труднее было бы обосновать идеологически. И наоборот, без соответствующих идеологических аргументов поддерживать систему в рабочем состоянии было бы куда труднее.

Проблема в том, что идеология обладает собственной инерцией. Этническое разделение труда ведет к культивированию различий, а также к формированию определенных стереотипов в массовом сознании. Причем эти стереотипы могут быть объективно обоснованы. Например, если негритянское население Америки на протяжении столетий не занималось ничем, кроме физического труда, появляется возможность «с фактами в руках» доказать, что негры ни на что, кроме физической работы, не пригодны. Если спорт и музыка становятся одними из немногих каналов, по которым американцы африканского происхождения получают возможность подняться наверх, появляется резон говорить об особых способностях негров к спорту или, например, к джазу. При этом не важно, есть ли такие способности на самом деле: в любом случае имеется огромное количество фактического материала, подтверждающего данный тезис.

Как правило, расистские стереотипы негативно окрашены (Хотя бывают и спорные случаи. Например, миф об исключительных сексуальных способностях негров, который может толковаться и в пользу черной расы), причем не важно, что зачастую они противоречат друг другу. Так, негров осуждают за то, что они «пригодны» лишь к физическому труду, не занимаются математикой, теоретическими науками и т.д. О евреях, напротив, с таким же осуждением говорят, что они занимаются математикой вместо физического труда. Негров презирают за то, что они якобы не проявляют способности к бизнесу, а евреям ставят в вину их стремление к «гешефтам».

Антисемитизм

Еврейский вопрос в европейских национальных государствах XVII-XIX веков был одним из немногих примеров противоречий, возникающих на почве этнического разделения труда, а сами евреи долгое время оставались единственным крупным экстерриториальным национальным меньшинством в рамках европейской цивилизации.

Каким образом еврейские общины смогли на протяжении полутора тысяч лет сохраниться во враждебной им религиозно-политической среде, не утратив своей самостоятельности и не ассимилировавшись? Иудейские религиозные мыслители, отвечая на этот вопрос, неизменно ссылаются на верность народа своим традиционным книгам. Однако опыт XX века показал, что еврейские массы охотно ассимилировались в господствующую культуру, если только им предоставлялась малейшая возможность. Дело не в том, что евреи хотели жить отдельно от христиан, а в том, что иного выбора им не оставляли. Специфическая история евреев объясняется все тем же этническим разделением труда.

Средневековая экономика, как христианская, так и мусульманская, сводила к минимуму денежное обращение. Не только в аграрном обществе европейского феодализма, но и в гораздо более урбанизированном обществе исламского Ближнего Востока финансовые операции были жестко ограничены, а ростовщичество и вовсе запрещено. Однако обходиться полностью без финансовых операций было невозможно. Для того чтобы освободить правоверных от греха, эту функцию поручали евреям.

Разумеется, жители иудейских гетто занимались не только работой с деньгами. Но их место в обществе было предопределено именно этим. Евреев дискриминировали, но власть отнюдь не была заинтересована в их поголовной ассимиляции и тотальном обращении в ислам или христианство. Время от времени их выселяли из того или иного города либо страны, но еще чаще – специально завозили. В результате, несмотря на все ограничения (а на самом деле – благодаря им), иудейские общины распространились по Европе и Азии далеко за пределы их первоначального расселения, вплоть до Дании, Швеции, Шотландии.

Параллельное и раздельное существование многочисленных общин породило в них одинаковый, но не общий опыт, который лег в основу своеобразной и гротескной культуры.

Государство повсеместно запрещало им земледельческий труд, ограничивало участие в других областях жизни, систематически формируя из потомков древнего народа своеобразное сословие торговцев, ремесленников и финансистов. Единственной отдушиной оставалась интеллектуальная деятельность, первоначально сводившаяся к изучению запутанных религиозных книг.

Разбросанные по пространствам Европы и Азии

Неудивительно, что на пороге Нового времени именно еврейская среда оказалась наиболее приспособленной к тому, чтобы вписаться в формирующуюся буржуазную экономику. Еврей к началу эпохи первоначального накопления капитала был уже готовым буржуа ( В работе «К еврейскому вопросу» Маркс показывает, что эта связь была зафиксирована в немецком языке даже на лексическом уровне). Причем буржуазны были не отдельные представители общин, а весь «народ», которому просто не давали других форм социальной жизни.

Парадоксальным образом, многовековая дискриминация обернулась конкурентным преимуществом в изменившихся условиях. Однако еврейские общины, находясь в политическом смысле на периферии европейского общества, не могли накапливать крупный капитал. Иными словами, они были обречены на мелкобуржуазное развитие, выступая в качестве младшего партнера формирующейся национальной буржуазии.

Антисемитизм низов был порожден малоприятным опытом столкновения с ростовщическим капиталом и вообще негативными сторонами рынка, повседневным воплощением которых становился еврейский делец. А для крупной национальной буржуазии антисемитизм оказывался средством контроля за младшим партнером, поддержания этнического разделения труда, но не в низах, а в средних слоях общества. В этом, кстати, отличие европейского антисемитизма от американского расизма в XIX столетии. Расизм призван был не допустить проникновения негров в средний класс, пребывание их в той же социальной нише, которая осталась им после официальной отмены рабства. Напротив, антисемитизм был направлен на то, чтобы не позволить еврейской мелкой буржуазии вырваться из положения низшего среднего класса, в то время как масса представителей еврейских общин активно искала путей не только вверх, пытаясь примкнуть к крупной буржуазии, но и в мир наемного труда, становясь рабочими и служащими.

Вполне понятно, что националистические еврейские книги возводят антисемитизм к средневековым гонениям, однако на самом деле это явления совершенно разного порядка. Средневековье воспринимало иудеев как иноверцев, врагов Христа (которых тем не менее почему-то терпели, в отличие от еретиков, которые имели неосторожность верить в Христа несколько иначе, чем учила официальная церковь). Антисемитизм нового времени, даже если он демагогически использовал средневековую теологическую аргументацию, базировался на этническом подходе, позаимствованном из идеологии расизма.

Связь современного антисемитизма и раннекапиталистического социального опыта несомненна. Показательно, что в странах Ближнего Востока, где продолжало существовать традиционное общество, сохранялись и традиционные формы религиозной сегрегации (разделение социально-экономических функций для мусульман, евреев и христиан). Антисемитизм как таковой был завезен туда с Запада и особенно распространился после начала переселения в Палестину европейских евреев-ашкенази.

Потребность в этническом разделении труда внутри буржуазии в основном исчезла к середине XIX века, и вместе с ней в большинстве стран сошли на нет законы, ограничивающие гражданские права лиц иудейского вероисповедания.

Интеграция буржуазии стала назревшей потребностью. Казалось бы, вопрос исчерпан: верхи еврейства влились с капиталистическую элиту, а низы пополнили ряды городского пролетариата, примкнув к рабочему движению и революционным партиям. Специфичной была ситуация в России начала XX века, где социальные процессы, характерные для периода формирования капитализма, наложились на сохранившиеся традиционные формы дискриминации – «черту оседлости» (ограничение передвижения), «процентную норму» (ограничение права на образование). В то время как в Западной Европе происходила интеграция, русский царизм сохранял методы политического контроля, использовавшиеся на Западе в XVII-XVIII веках. Впрочем, все это уже выглядело явным анахронизмом, что понимала не только российская буржуазия, но и значительная часть чиновничества.

Однако в то самое время, когда верхи предпринимательского класса были готовы отказаться от предрассудков прошлого, происходит своеобразная демократизация антисемитизма – идеология идет в массы, превращаясь в знамя правых националистических партий, апеллирующих к мелкой буржуазии. Это был неприятный сюрприз для буржуазных немецких евреев, искренне поддерживавших формирование империи.

Выяснилось, что «образ врага», тем более сформированный и отшлифованный за несколько столетий культурной истории, сам по себе имеет пропагандистскую ценность. Он становился удобным средством для манипуляции, оптимальной «ложной целью», на которую можно ориентировать массовый гнев, отвлекая людей от фундаментальных противоречий капиталистической системы. Неправильно думать, будто для немецкого национал-социализма и других форм европейского фашизма антисемитизм был принципиальной идеологической основой – история знает как антисемитские движения, не являвшиеся фашистскими, так и фашистские организации, не являвшиеся антисемитскими. Но антисемитизм оказался идеальным инструментом идеологической мобилизации, великолепным средством пропаганды против интернационалистского рабочего движения. Демоны идеологии начали жить собственной жизнью, диктуя собственную логику. Одно событие тянуло за собой другое. Антисемитизм оказался институционализирован, сделался частью государственной системы германского рейха. Результатом стали концентрационные лагеря и «окончательное решение еврейского вопроса», которое оказалось полной неожиданностью для миллионов вполне интегрированных европейцев иудейского вероисповедания, не веривших, что нечто подобное может быть совершено немцами, этим цивилизованнейшим народом.