Текст книги "Осень в Пекине"

Автор книги: Борис Виан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

VII

Анжель надеялся разыскать Рошель и вернуться к Дюдю вместе с ней. Он спешил, торопливо взбирался на дюны и в несколько прыжков преодолевал спуски. Ноги его глубоко проваливались в песок, производя мягкий, приглушенный звук. Иногда он наступал на тугой пучок травы, и тогда жесткие стебли хрустели, распространяя запах свежей смолы.

Остановка 975-го находилась от гостиницы на удалении двух измерений. Для Анжеля – сущий пустяк. Рошель он увидел на вершине холма, когда она уже возвращалась. Сам он был внизу, хотел побежать навстречу, но не смог. Соединились они на середине склона.

– Здравствуйте! – сказала Рошель.

– А я – за вами.

– Где Анна? Работает?

– По-моему, да.

Наступила пауза; начало вышло не очень удачным. К счастью, вскоре Рошель подвернула ногу и для верности уцепилась за руку своего спутника.

– Не очень-то удобно ходить по песку, – сказал Анжель.

– Да, особенно на каблуках.

– Вы всегда выходите на каблуках?

– О, я вообще не часто выхожу из отеля. Большую часть времени я провожу с Анной внутри.

– Вы сильно его любите? – спросил Анжель.

– Конечно. Он ужасный чистюля, прекрасно сложен и выглядит таким здоровым. Мне безумно нравится спать с ним.

– А в интеллектуальном смысле... – Анжель постарался пропустить мимо ушей ее слова.

Она засмеялась.

– О, в интеллектуальном смысле мне не так много надо. Когда я заканчиваю работу с Дюдю, мне уже не хочется никаких интеллектуальных бесед!

– Он же совершенный кретин.

– Дело свое, во всяком случае, он знает, – заметила Рошель. – И вообще, что касается работы, тут его учить не надо.

– Но он же отпетый негодяй.

– С женщинами такие люди всегда безупречны. – По-моему, он гнусный.

– Просто вы думаете только о физической стороне.

– Неправда... – запротестовал Анжель. – Хотя с вами – да.

– Опять вы за свое, – сказала Рошель. – Послушайте, я очень люблю с вами говорить. Еще я очень люблю спать с Анной и работать с Дюдю. Но я даже представить себе не могу, чтобы можно было спать с вами. Мне это кажется неприличным.

– Почему? – спросил Анжель.

– Вы этому придаете такое значение...

– Я придаю этому значение, когда речь идет о вас.

– Не говорите так. Мне неприятно. Даже... даже немного противно.

– Но я же люблю вас, – сказал Анжель.

– Хорошо, вы меня любите. И мне это приятно. Я тоже вас очень люблю, как любила бы брата. Я вам уже говорила. Но заниматься с вами любовью я не могу.

– Почему?

Рошель коротко засмеялась.

– После Анны мне уже ничего не надо, только спать.

Анжель не ответил. Тащить ее было тяжеловато: в туфлях она едва шла. Он искоса посмотрел на Рошель. На ней был тонкий вязаный свитер, под которым выпирали бугорки сосков. Грудь ее была уже не столь крепка, как раньше, но все еще пленительна. И все та же вульгарная линия подбородка, которую он так сильно любил.

– Что вы делаете с Амадисом?

– Он диктует мне письма, отчеты. Работы у меня хватает. Всякие там заметки о балласте, о технических исполнителях, об археологе, обо всем на свете.

– Мне бы не хотелось, чтобы вы... – Анжель запнулся.

– Чтобы я что?

– Нет, ничего... Если Анна отсюда уедет, вы уедете с ним?

– Почему вы хотите, чтобы Анна уехал? Строительство еще не скоро закончится.

– О, я вовсе не хочу, чтобы Анна уехал, – сказал Анжель. – Но если, скажем, он вас разлюбит?

Она опять засмеялась.

– Вы бы так не говорили, если бы видели...

– Но я вовсе не хочу это видеть, – тихо проговорил Анжель.

– О да, конечно! Это было бы преотвратное зрелище. Мы далеко не всегда ведем себя прилично.

– Молчите! – взмолился Анжель.

– Вы меня замучили. Вы всегда такой скучный. Это невыносимо.

– Но ведь я люблю вас!..

– Именно это и невыносимо. Вот что: я дам вам знать, когда стану Анне не нужна. – Она снова засмеялась. – Но вам еще долго бродить в одиночестве!..

Анжель ничего ей не ответил. Они подходили к отелю. В это время раздался пронзительный свист и звук взрыва.

– Что это еще такое? – рассеянно спросила Рошель.

– Кто его знает? – сказал Анжель.

Они остановились и стали прислушиваться. Вокруг царило всеохватное, величественное молчание. Потом донесся звон бьющегося стекла.

– Там что-то случилось, – сказал Анжель. – Пошли скорее.

Это был замечательный предлог, чтобы обнять ее крепче.

– Отпустите меня, – предложила Рошель. – Идите посмотрите, что там. Я вас только задерживаю.

Анжель вздохнул и пошел вперед не оглядываясь. Осторожно передвигаясь на высоких каблуках, Рошель последовала за ним. Из гостиницы слышались звуки голосов.

В застекленной стене ресторана зияла пробоина с четкими контурами. Земля была усеяна осколками. В зале толпились люди. Анжель толкнул дверь и увидел Амадиса Дюдю, студента-медика, Анну и доктора. Перед стойкой лежало распростертое тело Жозефа Баррицоне. Верхней половины черепа у него не было.

Анжель поднял глаза. В противоположной стеклянному фасаду стене, в кирпичной кладке, застрял по самое шасси «Пинг-903». На левом верхнем крыле его висела макушка Пиппо. Она съехала на оконечность крыла и шмякнулась оземь с тихим звуком, смягченным черными курчавыми волосами.

– Что произошло? – спросил Анжель.

– Да вот, самолет, – объяснил студент-медик.

– Я как раз собирался сообщить ему, – сказал Дюдю, – что завтра вечером технические исполнители приступят к расчленению отеля. Необходимо было принять некоторые меры. Нет, это просто ни в какие ворота не лезет!

Он, видимо, обращался к Жуйживьому, который стоял рядом, нервно теребя свою бородку.

– Надо его убрать отсюда, – сказал Анна. – Помогите мне.

Он взял тело под мышки, практикант ухватился за ноги. Пятясь, Анна продвинулся к лестнице и стал медленно подниматься; он старался держать от себя подальше голову Пиппо, из которой хлестала кровь; безучастное, податливое тело, провисая, почти задевало ступеньки. Студент очень мучился от боли в руке.

Дюдю оглядел залу. Он посмотрел на доктора. Посмотрел на Анжеля. Неслышно в дверях появилась Рошель.

– А, ну вот и вы наконец! – сказал Дюдю. – Почта пришла?

– Пришла, – сказала Рошель. – А что случилось?

– Ничего особенного, просто несчастный случай, – объяснил Дюдю. – Пойдемте скорее, я должен срочно продиктовать вам кое-какие письма. Остальное узнаете потом.

Он решительно направился к лестнице. Рошель послушно двинулась за ним. До тех пор, покуда ее можно было видеть, Анжель не спускал с нее глаз, потом перевел взгляд на черное пятно у стойки на полу. Белое кожаное кресло было сплошь забрызгано каплями крови, большими и поменьше, частыми и не очень.

– Идемте отсюда, – позвал профессор. Дверь они оставили открытой.

– Это была уменьшенная модель самолета? – спросил Анжель.

– Она самая. И хорошо летала.

– Слишком хорошо, – заметил Анжель.

– Да нет, не слишком. Я бросил мою клинику в надежде найти здесь пустыню. Откуда мне было знать, что посреди этой пустыни стоит ресторан?

– Случайное совпадение, – сказал Анжель. – Никто вас ни в чем не винит.

– Вы полагаете?.. – спросил Жуйживьом. – Я объясню вам. Те, кто не занимается моделированием, обычно считают это ребячьей забавой. Что не совсем верно. Это не просто забава. Вы никогда не пробовали?

– Нет.

– Тогда вам не понять. Уменьшенная авиамодель заключает в себе какую-то пьянящую притягательность. Бежать за самолетом, который сначала катится у ваших ног, потом начинает плавно взлетать, и вот уже кружится над головой, чуть-чуть подрагивая в воздухе, такой неповоротливый, неуклюжий, но все же сумевший взлететь... Я знал, что «Пинг» будет летать с большой скоростью, но чтобы с такой... Во всем виноват мотор. – Вдруг профессор замолчал. – Я совсем забыл про моего практиканта, – сказал он.

– С ним тоже что-нибудь случилось? – спросил Анжель.

– Его мотор укусил. А я-то позволил ему нести тело Пиппо! И он машинально послушался.

Жуйживьом повернул обратно к гостинице.

– Я должен его полечить. Вам не трудно меня подождать? Это не займет много времени.

– Хорошо, я подожду, – сказал Анжель. Профессор спортивной трусцой побежал к отелю и исчез в дверях.

Живые и блестящие, цветки гепатролей распахивались навстречу волнам желтого света, заливавшим пустыню. Анжель сел на песок. Жизнь как будто замедлила свой бег. Жаль, что он не помог практиканту тащить Пиппо.

До того места, где он сидел, доносились приглушенные удары тяжелых молотов: это Марен и Карло забивали в шпалы скобы с загнутым хвостом – для закрепления рельсов. Порой железо ударялось о стальной рельс, заставляя его звучать долгим, звонким, вибрирующим криком, пронзавшим грудь насквозь. Где-то вдалеке слышался радостный смех Олив и Дидиша, которые для разнообразия затеяли охоту на люмиток.

Рошель – грязная потаскуха, с какой стороны к ней не подойди. И грудь у нее... все больше обвисает. Анна доконает ее. Он оттянет эту грудь, разомнет, выдавит все соки. Останутся две половинки выжатого лимона. Ноги, правда, у нее все еще хороши. Главное, что между...

На этой мысли Анжель остановился и дальше принялся думать на сорок пять градусов левее. Нет никакого смысла рассуждать об интимных качествах девицы, которая, если вдуматься, не более чем дырка, обросшая волосами, которая... Еще поворот на сорок пять градусов, потому что и этот довод уже не убеждает. Нужно схватить ее, сорвать все, что на ней нацеплено, и самому разодрать, изуродовать ее ногтями. Правда, когда Анна выпустит ее из рук, там не над чем будет особо трудиться. Она уже будет поломана, потаскана – круги под глазами, всюду прожилки, вздутые вены, дряблое тело – вся изношенная, замусоленная, раздолбанная. Как колокол с повисшим языком: внутри – пустота. Ничего в ней не будет свежего. Ничего нового. Надо было опередить Анну. Тогда, в первый же раз. У нее был такой новый запах. Это могло бы случиться после танцклуба, в машине, на обратном пути: просто обхватить ее рукой за талию. Произошла бы авария, она бы испугалась. Они только что наехали на Корнелиуса Шмонта, и он лежал на тротуаре. Он был счастлив: не поедет в Экзопотамию. А чтобы увидеть, дамы и господа, как мужчина целует женщину, достаточно повернуть голову; или сесть в поезд как раз в тот момент, когда мужчина целует женщину. Потому что он все время ее целует. Он трогает ее тело руками, и по всему ее телу он ищет запах женщины. Но не в мужчине дело. Результатом увиденного является ощущение возможного, и кажется, чего же еще желать, разве вот проваляться всю жизнь на животе, подложив что-нибудь мягкое, предназначенное для лежания, и балдеть, свесив голову и пуская слюни, и воображать, что можно так балдеть и пускать слюни до конца своих дней. Предположение вполне бредовое, потому что никаких слюней не хватит. Кстати сказать, балдеж с пусканием слюней на самом деле очень даже умиротворяет, жаль, что люди мало времени отдают этому занятию. Надо заметить в их оправдание...

Нет никакого смысла рассуждать об интимных качествах девицы, которая...

Профессор Жуйживьом легонько съездил Анжелю кулаком по затылку. Тот вздрогнул.

– А где же практикант? – спросил он.

– М-м, – сказал Жуйживьом.

– Что?

– Подожду до завтрашнего дня, а там оттяпаю ему руку.

– Неужели до такой степени?

– Жить можно и с одной рукой, – сказал Жуйживьом.

– То есть без одной руки, – поправил Анжель.

– Вы правы. Если развить этот тезис и принять во внимание некоторые фундаментальные гипотезы, то можно научиться жить даже без тела.

– Эти гипотезы несостоятельны, – сказал Анжель.

– Так или иначе, я хочу предупредить вас заранее, что скоро меня упрячут за решетку.

Анжель поднялся, и они теперь удалялись от гостиницы.

– Почему?

Из левого внутреннего кармана профессор извлек записную книжку и раскрыл ее на последней странице. Там пестрели написанные в две колонки имена. В левой значилось на одно имя больше.

– Смотрите, – сказал профессор.

– Это список ваших пациентов? – спросил Анжель.

– Да. В левой колонке те, кого я вылечил. В правой те, что умерли. Пока в левой колонке имен больше, мне все сойдет с рук.

– Как это?

– Я хочу сказать, что могу убивать людей до тех пор, пока число убитых не превысит количества вылеченных мною.

– Убивать ни за что ни про что?

– Ну да, естественно. Я только что убил Пиппо, и колонки теперь сравнялись.

– Значит, у вас был не такой уж большой запас!

– После смерти одной из моих больных – это случилось два года назад – у меня началась неврастения, и я порешил немало народу. Глупо получилось; не то чтобы я нарочно.

– Но вы многих можете вылечить и жить потом спокойно, – сказал Анжель.

– Здесь нет больных, – объяснил профессор. – Писать вымышленные имена нельзя. К тому же я не люблю медицину.

– А практикант?

– Это опять-таки моя вина. Если я его вылечу, то все равно не засчитаю. Если же он умрет...

– Но рука, по крайней мере, не в счет?

– Рука – нет, – сказал профессор. – Просто рука – не в счет!

– Понятно, – ответил Анжель и добавил: – И все же, почему вас должны упрятать за решетку?

– Таков закон. Вам следовало бы это знать.

– Знаете, в принципе никто ничего не знает, – сказал Анжель. – Даже люди, которым положено знать, то есть те, кто умеет манипулировать понятиями, разжевывать их и подавать таким образом, что можно их заподозрить в оригинальности, даже они никогда не обновляют резерва своих идей, в результате чего их способ выражения лет на двадцать опережает предмет рассуждений. Из этого явствует, что научиться у них ничему нельзя, потому что все у них сводится к словам.

– Не стоит углубляться в такие философские дебри, чтобы объяснить мне, что вы не знаете законов, – сказал профессор.

– Разумеется, – согласился Анжель, – но надо же эти мысли куда-нибудь пристроить. Если только речь идет действительно о мыслях, а не о каких-нибудь рефлексиях. Я со своей стороны и вовсе склонен считать их простейшими рефлексами здорового индивида, способного констатировать.

– Констатировать что?

– Просто констатировать – объективно и беспристрастно.

– Вы можете также добавить: без буржуазных предрассудков, – заметил профессор. – Так обычно говорят.

– Охотно, – согласился Анжель. – Итак, индивиды, о которых мы говорили, так долго и досконально изучали формы мысли, что за этими формами потеряли саму мысль. А ткни их носом в их же ошибки, они вам немедленно предъявят новую разновидность формы. Форму они обогатили множеством деталей и замысловатых механических приспособлений и норовят поставить ее на место мысли, истинная физическая природа которой – рефлекторная, эмоциональная и чувственная – попросту от них ускользает.

– Я ровным счетом ничего не понял, – признался Жуйживьом.

– Да это как в джазе, – сказал Анжель. – Транс.

– Кажется, начинаю догадываться. Вы хотите сказать: как если бы одни были к этому восприимчивы, а другие – нет.

– Совершенно верно, – продолжал Анжель. – Очень странно видеть, когда находишься в трансе, как другие продолжают рассуждать, манипулируя своими формами. То есть когда ощущаешь внутри себя мысль, я имею в виду. Нечто вполне материальное.

– Вы очень туманно рассуждаете, – сказал Жуйживьом.

– Я и не стремлюсь быть понятным. Ужасно скучно выражать словами то, что так ясно чувствуешь. Кроме того, мне от всей души плевать, разделит кто-нибудь мою точку зрения или нет.

– Трудно с вами спорить, – сказал Жуйживьом.

– Охотно верю, что трудно. Но прошу вас учесть то смягчающее обстоятельство, что я позволил себе высказаться в этом жанре впервые за все время.

– Вы сами не знаете, чего хотите, – сказал Жуйживьом.

– Когда я чувствую удовлетворение в руках и ногах, когда я могу быть вялым, расслабленным, как мешок с отрубями, я очень хорошо знаю, чего хочу, потому что тогда я могу представить себе, как это должно быть.

– Я совершенно сбит с толку, – сказал Жуйживьом. – Имманентная, имплицитная и императивная угроза, объектом которой я являюсь в настоящее время – простите мне эту аллитерацию, – должно быть, некоторым образом объясняет то состояние дурноты, близкое к коме, в котором находится моя физическая оболочка сорокалетнего бородача. Поговорите со мной о чем-нибудь другом.

– Если я буду говорить о другом, я обязательно начну говорить о Рошель, что повергнет в прах здание, с таким трудом возведенное мной за последние несколько минут. Потому что мне смертельно хочется трахать Рошель.

– Я вас понимаю, – сказал Жуйживьом. – Мне тоже. И я намерен, если с вашей стороны не будет возражений и в том случае, если полиция оставит мне такую возможность, осуществить это после вас.

– Я люблю Рошель. Возможно, из-за этого я скоро начну делать глупости. Потому как сил терпеть у меня больше нет. Моя система слишком совершенна и никогда не сможет быть реализована; кроме того, ее нельзя никому передать. Значит, реализовывать придется мне одному, и люди ничего в ней не поймут. Из этого следует вывод, что каких бы глупостей я ни натворил, ничего не изменится.

– О какой, простите, системе идет речь? – спросил Жуйживьом. – Вы меня сегодня совсем сбили с панталыку.

– Изобретенная мной система решения всех проблем, – сказал Анжель. – Я в самом деле придумал, как их разрешить. Это великолепный способ, дающий быстрый результат. Беда в том, что знаю его я один. Но я не могу передать его другим людям, потому что слишком занят. Я работаю и люблю Рошель. Понимаете, в чем дело?

– Люди успевают делать куда больше, чем вы, – сказал профессор.

– Да, но ведь еще нужно время, чтобы валяться на животе и балдеть. Скоро я займусь и этим. Я очень многого жду от этого занятия.

– Если за мной завтра приедут, позаботьтесь о практиканте. Прежде, чем бросить его, я отрежу ему руку.

– Но вас рано арестовывать, – сказал Анжель. – Вы имеете право еще на одно убийство.

– Иногда они делают это заранее. Все законы тогда насмарку.

VIII

По тропе, далеко выбрасывая вперед ноги, шагал аббат Грыжан. На плече он тащил тяжелую переметную суму, а требник небрежно крутил за веревочку, совсем как школьник, который только что отзубрил положенное и теперь беззаботно играет чернильницей. Чтобы улестить собственный слух (и заодно осенить себя святостью), он пел старинный религиозный гимн:

 
Зеленая крыс-ка
Пробегала близ-ка
Я поймал ее за хвост
И друзьям своим принес
А друзья мне хор-ам
Приготовь с лимон-ам
Сбрызни как моллюс-ка
Будет нам закус-ка
Положи на блюд-ца
Чем тебе не устри-ца
В два счета съедим
Чужим не дадим
Ждем на улице Карно[46]46
  Лазарь Карно (1753—1823) – французский военный инженер, математик и член Конвента, выступавший против единовластия Наполеона, но принявший от него портфель министра внутренних дел во время Ста дней; Виан несколько изменил французскую орфографию его имени.


[Закрыть]
В каком доме все равно.
 

Аббат чеканил каблуками привычный ритм песни, и от всех совершаемых телодвижений собственное физическое состояние воспринималось им как удовлетворительное. Конечно, временами какой-нибудь колючий пучок травы посреди дороги или злобный и царапучий scrub spinifex скребли под сутаной его лодыжки, но разве можно обращать внимание на всякие мелочи? Аббат Грыжан и не такое видал, слава Всевышнему.

Слева направо дорогу перешла кошка; аббат догадался, что он у цели. И вдруг, совершенно неожиданно, очутился в самом центре археологического лагеря – посреди палатки Атанагора. Хозяин палатки, меж тем, находился там же, всецело поглощенный одним из своих стандартных ящиков, который не желал открываться.

– Привет! – сказал археолог.

– Привет! – ответил аббат. – Что это вы делаете?

– Пытаюсь открыть ящик, но у меня ничего не выходит.

– В таком случае не пытайтесь. Не стоит искушать судьбу.

– Это всего лишь фасиновый ящик.

– А что такое фасина?

– Смесь такая, – сказал археолог. – Долго объяснять.

– Тогда не объясняйте. Что у вас нового?

– Сегодня утром скончался Баррицоне.

– Magni nominis umbra[47]47
  «Magni nominis umbra» (великого имени тень) – цитата из эпической поэмы «Фарсалия» римского поэта Марка Аннея Лукана (39—65).


[Закрыть]... – сказал аббат.

– Jam proximus ardet Ucalegon[48]48
  «Jam proximus ardet Ucalegon» (рядом уж пылает Укалегон) – цитата из «Энеиды» Вергилия.


[Закрыть]... – подхватил археолог.

– О! – с уважением отметил Грыжан. – Не следует верить в дурные приметы. Когда его будут предавать песку?

– Сегодня вечером. А может, завтра.

– Надо бы сходить туда. Что ж, до скорого.

– Подождите минуту, – сказал Атанагор. – Я иду с вами.

– Может, выпьем на дорожку? – предложил аббат.

– Хотите «Куантро»?

– О нет!.. Я прихватил с собой кое-что.

– Еще у меня есть зитон[49]49
  Зитон – европейское название пива, которое древние варили из ячменя.


[Закрыть], – сказал археолог.

– Спасибо... не беспокойтесь.

Грыжан распустил ремни своей котомки и, порывшись немного, извлек на свет флягу.

– Вот, – сказал он. – Отведайте.

– После вас...

Грыжан не стал спорить и сделал хороший глоток. Потом протянул флягу археологу. Тот поднес ее к губам, запрокинул голову, но почти сразу выпрямился.

– Там пусто, – сказал он.

– Ничего удивительного... – вздохнул аббат. – Я не меняюсь. Пьянчуга и болтун, а плюс ко всему еще и прорва ненасытная.

– На самом деле мне не очень-то и хотелось, – признался археолог. – Я мог бы и притвориться.

– Теперь все равно, – сказал аббат. – Я заслужил наказание. Скажите, сколько бубенцов в приборе полицейского?

– А что вы называете прибором с бубенцами? – спросил археолог.

– Вы абсолютно правы, что задаете мне этот вопрос, – сказал аббат. – Прибор с бубенцами – свойственное мне образное выражение, обозначающее полицейский эгализатор, снабженный патронами калибра 7,65 мм.

– Это вполне соответствует моей собственной эвентуальной трактовке, – сообщил археолог. – Итак, положим, двадцать пять.

– Но-но! Это слишком. Скажите три.

– Тогда три.

Грыжан схватил четки и трижды проговорил текст с такой скоростью, что полированные костяшки задымились в его ловких пальцах. Он положил четки обратно в карман и затряс руками:

– Жжется!.. – сказал он. – Теперь все в порядке. Кроме всего, мне плевать на всех и на вся.

– О, никто на вас за это не в обиде, – заверил его Атанагор.

– Вы хорошо говорите, – сказал аббат. – К тому же вы очень воспитанный человек. Что за наслаждение встретить собеседника своего уровня, и где – в пустыне, среди песков и склизких люмиток.

– И еще лимем.

– Ах, да! – сказал аббат. – Это те самые желтые улитки? Кстати, как поживает ваша юная подруга, та женщина с прекрасными грудями?

– Она практически не выходит, – сказал археолог. – Роет землю вместе со своими братьями. Дело спорится. Что касается лимем, то это вовсе не улитки. Они больше похожи на траву.

– Значит, увидеть ее нельзя? – спросил аббат.

– Сегодня – нет.

– И что только она здесь делает? – сказал Грыжан. – Такая красавица. Кожа и волосы – просто обалдеть, а бюст – да за него впору от церкви отлучать. Впридачу еще умна и крепка, как буйволица... И никогда ее нигде не видать. Во всяком случае, она хоть не спит со своими братьями?

– Нет, – сказал Атанагор. – По-моему, ей нравится Анжель.

– Так за чем же дело стало? Хотите, я их обженю?

– Он ни о ком и думать не хочет, кроме Рошель, – сказал археолог.

– Ну, эта мне как-то не показалась. Чересчур раскормлена.

– Пожалуй, – согласился Атанагор. – Но он ее любит.

– Он действительно ее любит?

– Было бы довольно интересно определить, насколько это серьезно.

– Невероятно, чтобы он мог продолжать любить ее, коль скоро она спит с его другом, – сказал Грыжан. – Как видите, я смело обсуждаю с вами щекотливые вопросы, но не усмотрите в этом любопытства, продиктованного подавленной сексуальностью. Я тоже бываю на взводе в редкие моменты досуга.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, – сказал Атанагор. – Так что можете не оправдываться. Я полагаю, Анжель любит ее по-настоящему, раз продолжает сохнуть по ней, потеряв всякую надежду. Он даже смотреть не хочет на Бронзу. А она только его и ждет.

– О-хо-хо! – сказал Грыжан. – Так ведь он, поди, самочинствует!

– Само-что?

– Само-чинствует. Простите, это церковный жаргон.

– М-м-м... А, понял! – сказал Атанагор. – Нет, не думаю...

– В таком случае нам непременно удастся свести его с Бронзой.

– Хорошо бы. Они оба такие милые, – сказал Атанагор.

– Надо сходить с ними к отшельнику, – предложил аббат. – Его святые деяния до охренения будоражат... Ну вот! Опять! Тем хуже. Напомните мне, чтобы я перебрал несколько костяшек на моих четках.

– А что случилось? – спросил археолог.

– Я непрестанно богохульствую, – пожаловался Грыжан. – Впрочем, это нестрашно. Прочту молитвы – и все в ажуре. Так вот, возвращаясь к нашим баранам, хочу вам сказать, что зрелище отшельнического деяния весьма занимательно.

– Я его еще не видел, – сказал археолог.

– Ну, на вас это не произведет большого впечатления. Вы стары.

– Это верно, – сказал археолог. – Меня больше интересуют предметы и воспоминания прошлого. Тем не менее, вид двух молодых и хорошо сложенных существ, принимающих простые и естественные позы, не будет мне неприятен.

– Эта негритяночка... – начал Грыжан, но остановился на полуслове.

– Что она?

– Она... она очень способная. То есть она очень гибкая, я хочу сказать. Вам не трудно поговорить со мной на другую тему?

– Разумеется, нетрудно, – сказал археолог.

– Я начинаю нервничать, – признался Грыжан. – Мне не хотелось бы докучать вашей юной подруге. Расскажите мне, к примеру, о стакане холодной воды, выливаемой за шиворот. Или о пытке колотушкой.

– Пытка колотушкой? Что это еще такое?

– Эта пытка в большом почете у некоторых индейских племен. Заключается она в том, что мошонку провинившегося кладут на плаху и слегка прижимают, чтобы выступили железы, а затем сильно бьют по ней деревянной колотушкой... Уй-а-а! Уй-а-а! Как это должно быть больно! – застонал аббат, ерзая и извиваясь.

– Вы очень образно это описали, – сказал археолог. – Я тут же вспомнил о другой казни...

– Не продолжайте... – сказал аббат, сложившись вдвое. – Я уже совершенно успокоился.

– Прекрасно. Значит, мы можем идти?

– Как? – удивился Грыжан. – Разве мы еще не вышли? Просто поразительно, до чего вы болтливы.

Археолог от души расхохотался, снял свою колониальную каску и повесил ее на гвоздь.

– Я готов следовать за вами, – сказал он.

– Раз гусь, два гуся, три гуся, четыре гуся, пять гусей, шесть гусей!.. – провозгласил аббат.

– Семь гусей! – закончил археолог.

– Аминь! – сказал Грыжан.

Он осенил себя крестным знамением и вышел из палатки.