Текст книги "Арманд и Крупская: женщины вождя"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Марк Алданов в следующем внутреннем монологе передал переживания Ленина в последние годы жизни: «То, что голодала прежняя буржуазия, разумеется, могло быть ему только приятно. Нисколько не жалел он и интеллигенцию – она незаметно с буржуазией сливалась, так что иногда и различить было нельзя. Но лишения крестьян были другим делом. И уж совсем тяжело ему было то, что в еще худшей нищете, чем при старом строе, жили рабочие, тот самый пролетариат, о котором он говорил и писал всю свою жизнь. За исключением небольшого числа добравшихся до власти выходцев, рабочие действительно помирали с голоду – прежде эти слова были все-таки лишь очень хорошим фигуральным выражением в полемике. Разумеется, можно было уверять, что это временно, что скоро они будут жить превосходно. Но их положение все ухудшалось, и они сами больше в будущий земной рай не верили. Он еще продолжал что-то твердить об исторической миссии пролетариата, но эти слова, вообще означавшие немногое, теперь превращались в насмешку над собой. Вдобавок выходцы из «рабоче-крестьянской бедноты» на работе оказались не лучше, а хуже, чем большевики, вышедшие из буржуазии. Кухарка, оказалось, не умела править государством». Не знаю, как Ленин, а вот Надежда Крупская и, особенно, Инесса Арманд, наверное, примерно так и думали…

Но в брошюре Инесса все равно убеждает работниц, что в их бедах виноваты кто угодно: свергнутый царь, буржуи и помещики, интервенты и белогвардейцы, на худой конец, сами работницы, недостаточно активно помогающие новой власти надевать ярмо на самих себя. Виноваты все, кто угодно, только не большевики. И венчает брошюру делегатское собрание работниц, куда Иван пригласил свою подругу Елену Блонину. И для собрания Инесса не пожалела предоставить бывший дом Армандов, превращенный в рабочий клуб: «Я первый раз попала туда (так ли уж в первый? – Б. С.).Не интересовалась раньше… Смотрю: настоящие хоромы. Потолки и стены раскрашены. Шелковая мебель голубая, шелковые занавески… Думаю: вот как раньше-то наши купчины жили…» Надо полагать, что свой бывший дом Арманд описала точно, вплоть до деталей обстановки. Более того, она и свой портрет нарисовала – в женщине в красном платке, чье выступление слушает главная героиня: «Белокурая, такая пригожая, и так-то хорошо стала нам говорить о нашей жизни – я даже поплакала. И о Деникине, и о Колчаке сказала, что нас и наших детей без хлеба морят. Так она меня тронула. Я думала, что образованная, а оказалось – тоже работница, только год от станка ушла (со степенью лиценциата Брюссельского университета! – Б. С.).Я и не знала, что могут работницы так хорошо говорить. Слушаю я ее и думаю: «Верно, что Деникин и Колчак виноваты. Но зачем жё мы с ними воюем?

Хоть и боязно мне было, и очень уж непривычно, а не утерпела, взяла да спросила: Но почему же Советская власть не покончит войны?» Ораторша посмотрела на меня с такой милой улыбкой на молодом лице и говорит: «Советская власть не хочет войны. Она не хочет проливать кровь рабочих и крестьян. Наше Советское правительство сколько раз предлагало мир всем воюющим против нас правительствам. Но буржуи хотят только одного: задушить рабочий класс, затопить его в крови. Посмотрите, как Деникин расправляется жестоко на Украине с рабочими и крестьянами. Он не жалеет никого. Нам приходится воевать с ними, за нашу свободу, за хлеб, за уголь, за самое наше кровное дело, за лучшую жизнь, за коммунизм. Помогите, работницы, в этой борьбе Красной Армии, и мы дружными усилиями победим врагов и уже навсегда добьемся мира».

Оценим: Арманд, в отличие от Крупской, перед тем, как идти «в революцию», было что терять. Не только горячо любимых детей, но и вполне осязаемое богатство. Но она, не колеблясь, отринула благополучное прошлое. Тем большего уважения заслуживает убежденность Инессы в правоте своего дела, дела революции. Но то обстоятельство, что столь симпатичная, не только внешне, но и внутренне, женщина, как Инесса Арманд, находясь в здравом уме и твердой памяти, стала профессиональной революционеркой, большевичкой, а потом влюбилась в Ленина и была им любима, большевизм и революцию нисколько не оправдывает. Ведь эта любовь не отменяет тех бесчисленных преступлений, что свершили Ленин и большевики во имя торжества коммунистических идей Маркса…

Тот же «Летописец» утверждал: «Ленин ни в какой мере не был поклонником или последователем маркиза де Сада. Он не был жесток ни от природы, ни по болезни. Он был жесток по убеждению, идейно, в интересах дела – революции – социализма. Он не раз повторял буквально слова Коло д’Эрбуа (одного из лидеров якобинцев. – Б. С.):во имя достижения своих революционных целей все дозволено! И агенты ленинской власти в центре и на местах доказывали, что для них, действительно, нет ничего не дозволенного». И в самом деле, применяя широчайшим образом террор, Владимир Ильич руководствовался исключительно соображениями политической целесообразности, а не какими-либо чувствами или эмоциями. Троцкий вспоминал, как в первые месяцы после победы Октябрьской революции, когда у многих большевистских руководителей, в том числе У самого Льва Давидовича, еще сохранялись надежды, что удастся избежать массового применения «революционного насилия», Ленин сразу начал их убеждать, что без террора никак нельзя. Когда по инициативе Льва Борисовича Каменева был отменен принятый при Керенском закон о восстановлении смертной казни на фронте, возмущению Ленина не было предела. Он-то знал, что надо будет расстреливать не только на фронте, но и в тылу. «Вздор, – не раз повторял Ильич. – Как же можно совершать революцию без расстрелов? Неужели же вы думаете справиться со всеми врагами, обезоружив себя? Какие еще есть меры репрессии? Тюремное заключение? Кто ему придает значение во время гражданской войны, когда каждая сторона надеется победить?» И предложил сразу же отменить декрет, упраздняющий смертную казнь на фронте. По свидетельству Троцкого, «ему возражали, указывая на то, что это произведет крайне неблагоприятное впечатление. Кто-то сказал: лучше просто прибегнуть к расстрелу, когда станет ясным, что другого выхода нет. В конце концов на этом остановились». Подобная практика оказалась очень удобной. В результате стали расстреливать не на основе законов или даже декретов, а просто в административном порядке, на основании постановлений центральных и местных ЧК.

26 июня 1918 года Ленин с возмущением писал Зиновьеву: «Тов. Зиновьев! Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не-воз-можно! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает. Привет! Ленин». Более просто ленинскую мысль можно передать так: «Евсеич! Как же так – народ террора требует, а ты не дозволяешь! Да нас же бояться перестанут! Смотри, а то самого для примера стрельнем, чтоб массам не обидно было! Хоть мы с тобой в эмиграции и не одну цистерну пива выпили». И Григорий Евсеевич не подвел. Он выполнил и перевыполнил требование вождя, превратив Петроград в образцовый город с точки зрения постановки там дела массового террора.

Сам же Ленин в 1919 году в интервью американскому писателю и журналисту Л. Стеффенсу развил целую философию террора, его практическое обоснование: «Террор служит тому, чему должен служить… Мы должны найти какой-то путь, как избавиться от буржуазии, высших классов. Они не дадут нам совершить никакие экономические перемены, на которые они не пошли бы до революции, поэтому их надо вышибить отсюда… Единственное решение я вижу в том, чтобы угроза красного террора способствовала распространению ужаса и вынуждала их бежать. Как бы это ни делалось, сделать это необходимо…» Ильич при этом умолчал об одном немаловажном обстоятельстве: чтобы напугать «высшие классы», почему-то пришлось за компанию отправить на тот свет изрядное количество представителей классов средних и низших: интеллигентов, офицеров, крестьян, а порой и «несознательных» пролетариев. Например, в Ижевске и в Воткинске, где они предпочли с оружием в руках воевать на стороне Комитета Учредительного собрания, а позднее Колчака, и где расстрелы заложников и репрессии против рабочих семей со стороны красных были особенно жестокими.

Вождь большевиков стремился убедить Стеффенса, что террор – вещь великая и для настоящей революции абсолютно необходимая: «Не отрицайте террора. Не преуменьшайте ни одного из зол революции. Их нельзя избежать. На это надо рассчитывать заранее: если у нас революция, мы должны быть готовы оплачивать ее издержки. Террор будет. Он наносит революции тяжелые удары как изнутри, так и извне, и мы должны выяснить, как избегать его, контролировать или направлять его. Но мы должны больше знать о психологии, чем мы знаем сейчас, чтобы провести страну через это безумие».

Тогда же, летом 1918 года, когда возникла угроза захвата Баку турецкими войсками, Ленин предлагал сжечь город целиком (к счастью, эта идея не была реализована). А 9 октября 1918 года предлагал Нижегородскому губкому «навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т. п.». Учитывая, что при военном коммунизме красноармейцы были одними из немногих, кто всегда получал сносный паек, они, несомненно, становились лакомой добычей для проституток. А в условиях, когда голодало едва ли не все население, в той или иной степени проституцией вынуждено было заниматься чуть ли не большинство женщин. Таким образом, под действие ленинского указания, наверное, свободно могла попасть, особенно учитывая многозначительное «и т. п.», основная часть населения. Да, сурово предлагал обойтись Ильич с теми, кого Инесса в молодые годы безуспешно пыталась вырвать из объятий порока.

Но не только их Ленин готов был принести в жертву революции. Например, в середине августа 1920 года, как раз тогда, когда писалось такое душевное письмо Инессе с предложением отдохнуть на Кавказе, Ленин предлагал следующим образом наказать государства Прибалтики за строптивость: «Под видом «зеленых» (мы потом на них и свалим) пройдем на 10–20 верст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия 100 000 руб. за повешенного». А Троцкому в Петроград 22 октября 1919 года, в самые напряженные дни борьбы с Юденичем, писал: «Если наступление начато, нельзя ли мобилизовать еще тысяч 20 питерских рабочих плюс тысяч 10 буржуев, поставить позади их пулеметы, расстрелять несколько сот и добиться настоящего массового напора на Юденича?» А 10 августа 1918 года послал записку наркому продовольствия А Д. Цюрупе: «Проект декрета – в каждой хлебной волости 25–30 заложников из богачей, отвечающих жизнью за сбор и ссыпку всех излишков».

Подобные «расстрельные» письма и записки «самого человечного из людей» можно цитировать до бесконечности. А иногда вождь убивал не пулей – голодом. Так и писал в феврале 1920 года: «Наличный хлебный паек уменьшить для неработающих на транспорте; увеличить для работающих. Пусть погибнут еще тысячи, но страна будет спасена». Идея насчет того, что для построения нового коммунистического общества потребуется истребить часть населения, оказалась очень живучей. Достойный продолжатель Ленина Пол Пот, глава «красных кхмеров», полагал, например, что из семимиллионного населения Камбоджи только два миллиона достойны светлого будущего, а остальные пять должны умереть, и чем скорее, тем лучше.

Конечно, ни Арманд, ни Крупская не могли знать всех документов такого рода. Можно даже предположить (хотя это и сомнительно), что ни один ленинский «террористический» документ они в глаза не видели. Но ведь об осуществлении «красного террора», о широко практиковавшемся взятии заложников и их последующем расстреле и Надежда Константиновна, и Инесса Федоровна должны были каждодневно черпать сведения хотя бы из газет, поскольку террор большевиками нисколько не скрывался. Да и из служебных бумаг обе женщины наверняка получали какую-то информацию о том, что происходит в стране. И не могли не понимать, что инициатором террора является не кто иной, как их обожаемый Ильич, Но Арманд и Крупская одобряли репрессии против «контрреволюционеров», оправдывали их как ответ на «белый террор». Хотя, на самом деле, ни одним «белым» правительством в качестве государственной политики террор не проводился. Отдельные же эксцессы армейских начальников и чинов контрразведки по размаху не шли ни в какое сравнение с «красным террором». Но Инесса и Надежда не только принимали и одобряли террор. Они продолжали любить его творца.

Тут напрашивается сравнение с Евой Браун, многолетней любовницей Адольфа Гитлера, накануне краха Третьего Рейха ставшей женой фюрера и вместе с ним покончившей с собой. Разница между ней и женщинами Ленина бросается в глаза. Террор, проводимый нацистами, в частности, геноцид против евреев и цыган, был скрыт от глаз общественности. О массовых казнях и репрессиях на оккупированных территориях германские газеты не сообщали. Не только миллионы немцев, но и многие из ближайшего окружения Гитлера не знали о трагической судьбе миллионов евреев и думали, что их просто переселили куда-то далеко на Восток. Точно так же и равнодушная к политике Ева не ведала, что творил ее дорогой Адольф, и готова была быть с ним вместе и в жизни, и в смерти.

Но не то положение было у Крупской и Арманд. Они-то о делах Советской власти знали если не все, то очень многое. Революция и коммунизм были для них не только делом любимого человека, но и их собственным делом. Более того, Инесса и Надежда любили Ленина не только как мужчину, но и как политического вождя. И вынуждены были в конечном счете принять ленинскую мораль: нравственно и хорошо все то, что хорошо для революции. Учтем также, что ни Ленин, ни Гитлер, ни Сталин, ни

Саддам Хусейн лично никого не убивали. Они только выступали идеологами террора да отдавали приказы, устные и письменные, с номером и без, об убийствах десятков и сотен, тысяч и миллионов неугодных и подозрительных, не подходящих по расовым, классовым, национальным или каким-нибудь иным признакам. Лично же главари деспотических режимов могли быть людьми не жестокими, любили животных, проявляли доброту и заботу о родных и близких, камердинерах и шоферах, не говоря уж о тех женщинах, которых любили.

А те, кто любил их, видели прежде всего сильных, волевых мужчин, за которыми шли миллионы, мужчин, служивших великим идеям, идеям равенства и расы, братства и почвы, земного рая и национального возрождения. Такие идеи, казалось, оправдывают пролитую ради них кровь. Со временем настает черед самих последователей идеи. Верно говорил Ницше: «Как только религия приобретает господство, ее противниками становятся все те, кто был ее первыми последователями».

Арманд в революцию, безусловно верила. Но, как знать, проживи Инесса подольше, не превратилась ли бы она после смерти Ленина в противника марксизма, в решительного критика советского опыта строительства социализма. Ведь подобную эволюцию проделала другая «женщина русской революции» – Анжелика Балабанова. Если бы Инесса последовала ее примеру, то у нее было бы два возможных варианта судьбы. Либо сгинуть во время одной из сталинских чисток. Либо вернуться на родину, во Францию, и там начать новую жизнь – то ли пианистки, то ли писательницы, то ли политической публицистки, но уже отстаивающей взгляды, прямо противоположные прежним.

Впрочем, если бы она Ленина пережила, а убеждения не изменила, вариантов судьбы тоже могло быть два. Как представительница старой гвардии большевиков, Инесса имела шансы погибнуть в 37-м, особенно если успела бы к тому времени поучаствовать в какой-нибудь оппозиции. Ведь в глазах партийцев, а тем более народа имя Арманд никак не связывалось с именем Ленина, и Ильич после смерти никак не мог защитить ее.

Но могло случиться и иначе: Инесса не попала бы в мясорубку репрессий или отделалась ГУЛАГом. Дожила бы до оттепели, написала бы мемуары «Мои встречи с Лениным». Там, повинуясь партийной дисциплине и установившейся традиции иконопочитания, о своей любви к Ильичу не сказала бы ни слова. Все только о выполнении ленинских поручений, о мудрых мыслях вождя, о его гениальном предвидении. Да еще, наверное, нисколько не лукавя, о ленинской человечности и доброте. Инесса одна из немногих по-настоящему имела право так написать о Ленине. Но до мемуаров ей не суждено было дожить. Суждено было другое. Жизненный путь Арманд подходил к концу. И невольно роль злого гения здесь сыграл самый дорогой для нее человек.

После проведения Международной конференции коммунисток, прошедшей в рамках И Конгресса Коминтерна, Инесса, по свидетельству Крупской, «еле держалась на ногах». Ведь работать приходилось по 14–16 часов в день. Ильич был очень озабочен состоянием здоровья своей любовницы и в середине августа 1920 года написал ей письмо с предложением отправиться отдохнуть в какой-нибудь санаторий: «Дорогой друг! Грустно очень было узнать, что Вы переустали и недовольны работой и окружающими (или коллегами по работе). Не могу ли я помочь Вам, устроив в санатории? С великим удовольствием помогу всячески. Если едете во Францию, готов, конечно, тоже помочь; побаиваюсь и даже боюсь только, очень боюсь, что Вы там влетите… Арестуют и не выпустят долго… Надо бы поосторожнее. Не лучше ли в Норвегию (там по-английски многие знают) или в Голландию? Или в Германию в качестве француженки, русской (или канадской?) подданной? Лучше бы не во Францию, а то Вас там надолго засадят и даже едва ли обменяют на кого-либо. Лучше не во Францию».

И тут же Ильич расписывает прелести отдыха на российской земле (он только что вернулся из хорошо знакомого Инессе Заболотья под Сергиевым Посадом, где охотился в лесах, прежде принадлежавших Армандам): «Отдыхал я чудесно, загорел, ни строчки не видел, ни одного звонка. Работа раньше была хороша, теперь все разорили. Везде слышал Вашу фамилию: «Вот при них (Армандах. – Б. С.)был порядок» и т. д.

Если не нравится в санаторию, не поехать ли на юг? К Серго на Кавказ? Серго устроит отдых, солнце (боюсь, даже и всесильному ленинскому наместнику Кавказа Орджоникидзе было не совладать с природой, но Ленин, кажется, уже верил, что и ход небесных светил в руках большевиков. – Б. С.),хорошую работу, наверное, устроит. Он там власть. Подумайте об этом».

На свою беду Инесса послушалась совета Ленина и решила вместе с младшим сыном Андреем отдохнуть на Кавказе. Уже 18 августа Ильич написал Орджоникидзе:

«Т. Серго! Инесса Арманд выезжает сегодня. Прошу Вас не забыть Вашего обещания. Надо, чтобы Вы протелеграфировали в Кисловодск, дали распоряжение устроить ее и ее сына как следует и проследить исполнение. Без проверки исполнения ни черта не сделают (своих родных бюрократов вождь знал очень хорошо. – Б. С.).Ответьте мне, пожалуйста, письмом, а если можно, то и телеграммой: «письмо получил, все сделаю, проверку поставлю правильно». Очень прошу Вас, ввиду опасного положения на Кубани, установить связь с Инессой Арманд, чтобы ее и ее сына эвакуировали в случае необходимости вовремя на Петровск и Астрахань, или устроить (сын болен) в горах около Каспийского побережья и вообще принять все меры».

Ленин также снабдил Инессу рекомендательным письмом, адресованным в управление курортами и санаториями Кавказа: «Прошу всячески помочь наилучшему устройству и лечению подательницы, тов. Инессы Федоровны Арманд, с больным сыном. Прошу оказать этим, лично мне известным партийным товарищам полное доверие и всяческое содействие». И подписался как председатель Совнаркома. Это письмо вызывает улыбку. Очень уж забавно утверждение, что Ленин будто бы знает сына Инессы как заслуживающего доверия «партийного товарища». Ведь Андрею тогда было всего семнадцать лет, и членом партии он не был. То ли Ильич очень торопился, то ли решил, что кашу маслом не испортишь: пусть считают Андрея партийцем, авось, лучше заботиться будут. И не бросят, если к санаторию вдруг подойдут укрывшиеся в горах отряды белых.

Серго все исполнил как надо. Обеспечил лучший санаторий в Кисловодске и добраться туда помог поскорее. В Кисловодске Инесса впервые начала вести дневник, до предела откровенные разговоры с самой собой. Дневник сохранился. Получилось так, что перед самой смертью Инесса распахнула перед нами свою душу. Этот дневник стоит процитировать почти полностью:

«1 /IX 1920 года. Теперь есть время, я ежедневно буду писать, хотя голова тяжелая, и мне все кажется, что я здесь превратилась в какой-то желудок, который без конца просит есть. Да и ни о чем здесь не слышишь и не знаешь. К тому же какое-то дикое стремление к одиночеству. Меня утомляет, даже когда около меня другие говорят, не говоря уже о том, что самой мне положительно трудно говорить. Пройдет ли когда-нибудь это ощущение внутренней смерти? Я дошла до того, что мне кажется странным, что другие так легко смеются и что им, по-видимому, доставляет наслаждение говорить. Я теперь почти никогда не смеюсь и улыбаюсь не потому, что внутреннее радостное чувство меня к этому побуждает, а потому, что надо иногда улыбаться. Меня также поражает мое теперешнее равнодушие к природе. Ведь раньше она меня так сильно потрясала. И как я мало теперь стала любить людей. Раньше я, бывало, к каждому человеку подходила с теплым чувством. Теперь я ко всем равнодушна. А главное – почти со всеми скучаю. Горячее чувство осталось только к детям и к В. И. Во всех других отношениях сердце как будто бы вымерло. Как будто бы, отдав все свои силы, всю свою страсть В. И. и делу работы, в нем истощились все источники любви, сочувствия к людям, которым оно раньше было так богато! У меня больше нет, за исключением В. И. и детей моих, каких-либо личных отношений с людьми, а только деловые. И люди чувствуют эту мертвенность во мне, и они отплачивают той же монетой равнодушия или даже антипатии (а вот раньше меня любили). А сейчас иссякает и горячее отношение к делу. Я человек, сердце которого постепенно умирает… Невольно вспоминается воскресший из мертвых Лазарь. Этот Лазарь познал смерть, и на нем остался отпечаток смерти, который страшит и отталкивает от него всех людей. И я тоже живой труп, и это ужасно! В особенности теперь, когда жизнь так и клокочет вокруг».

Очень симптоматичное признание! За три года революции и гражданской войны Инесса из жизнерадостной, не старой еще женщины, стремящейся помогать людям, превратилась в какую-то тень человека, как она сама определяет, в живой труп. Что же осталось в ее жизни? Любовь к Ильичу, своим детям и революции. Но и насчет революции Инесса уже испытывает некоторые сомнения. Иначе не было бы в ее дневнике слов о том, что «сейчас иссякает и горячее отношение к делу», что у нее нет больше личных отношений ни с кем, кроме детей и Ленина, значит, нет их и с товарищами по борьбе. Пусть Арманд всегда пропагандировала общественное воспитание детей, ослабление влияния семьи на подрастающее показание. В конце жизни она пришла к двум главным жизненным ценностям: семья и любовь. Эти ценности, олицетворяемые детьми и Ильичом, может быть, даже помимо воли Инессы, оттеснили на второй план думы о революции.

Следующая запись в дневнике Арманд датирована 3 сентября 1920 года. Вот ее текст: «Вчера не писала, ходила гулять, а затем не могла писать, потому что нет лампочки в нашей комнате. Здесь, в Кисловодске, мало еще что налажено. Власть взята недавно – и потому все характерные черты такой начальной стадии власти. Мне теперешний Кисловодск очень напоминает 1918 год в Москве. Такая же неналаженность, такая же непрочность еще власти, связанные с покушениями, беспорядками и пр. Только здесь положение труднее, потому что нет пролетариата, который в Москве и Московской губернии являлся всегда в самые трудные минуты надежной опорой. Здесь пролетариата мало, а в станицах работа проведена еще небольшая, признаться сказать,не представляю себе, как здесь вести работу.

В станицах много крупных хозяев – богатых крестьян. В горах, по слухам, еще ходят банды белых. На днях убиты были двое ответственных работников. Некоторые больные в связи с этим очень волнуются – боятся нападения. Немного боюсь только за Андрюшу – за моего дорогого сынка. Я в этом отношении слабовата – совсем не похожа на римскую матрону, которая легко жертвует своими детьми в интересах республики. Я не могу. Я неимоверно боюсь за своих детей. Я не могу удерживать их от опасности – не имею права их удерживать. Но страдаю от этого и боюсь за них бесконечно. Я никогда не была трусихой за себя, но я большая трусиха, когда дело идет о моих детях и в особенности об Андрюше. Я не могу даже подумать о том, что придется пережить, если ему придется когда-нибудь пойти на фронт, а боюсь, что ему придется. Ведь войне еще долго продолжаться. Когда-то восстанут наши заграничные товарищи.

Да, мы еще далеки от того времени, когда интересы личности и интересы общества будут вполне совпадать. Сейчас жизнь наша – сплошные жертвы. Нет личной жизни потому, что все время и силы отдаются общему делу. Или, может быть, это я не умею, другие, может быть, и выкраивают себе все-таки хоть небольшой уголок счастья? Странные сейчас отношения между людьми. Вот сейчас наблюдаю сцену, правда, не из настоящей жизни, а из жизни курорта. Прежних старых отношений нет – то, что раньше называлось знакомство. Вообще в жизни люди больше не ходят друг к другу в гости. Отношения больше деловые. Здесь в курорте, в особенности в дождливые вечера, друг к другу ходят «просто так». И все-таки это не совсем то, что было раньше, хотя обывательского в публике, безусловно, еще много».

В этой записи бросается в глаза тревога за судьбу детей. Сразу скажу, что опасения Инессы насчет судьбы младшего сына оказались провидческими. Андрею действительно пришлось идти на фронт, только 21 год спустя, и мать до этого не дожила. В 1941 году Андрей Александрович пошел воевать в составе московского ополчения и на фронте, наконец, вступил в партию. До победы не дожил: подкосила болезнь. Стоит заметить, что та война с Германией, что разразилась 22 июня, готовилась Сталиным вместо так и несостоявшегося «восстания заграничных товарищей». Красная Армия должна была на штыках принести несуществующую «пролетарскую революцию» в Западную Европу. Но случилось так, что Гитлер успел ударить первым, и осенью 41-го сыну Инессы пришлось не Берлин штурмовать, а вместе с другими ополченцами, зачастую не имевшими даже винтовок, собственными телами преграждать неприятелю путь к Москве.

Инесса до последних дней своей жизни продолжала идеализировать пролетариат, верить в необыкновенные способности этого класса к созиданию нового. Трудности с установлением Советской власти и налаживанием нормального быта в Кисловодске и его окрестностях она объясняла почти полным отсутствием в этом районе пролетариев. Вместе с тем, Арманд чувствовала, что что-то не так и в том строе, торжеству которого она посвятила почти всю жизнь. Инесса видела растущий разрыв между личными интересами и поставленными от имени общества целями. Признавалась, что не готова принести своих детей в жертву революции. А именно такая жертвенность провозглашалась общественным идеалом.

И еще. Инесса замечала, что отношения между людьми, даже убежденными партийцами, не стали, как мечталось до революции, искренними и чистыми, лишенными «обывательщины». Вероятно, под этим словом она подразумевала заурядные курортные романы, свидетельницей которых довелось быть. Такая мимолетная интрижка была не для Инессы. Только Владимир Ильич был для нее объектом любовной страсти. А соединиться с ним, думала Инесса, если и можно будет, то очень не скоро – после победы мировой революции, когда восстанут «заграничные товарищи». Пока бушует война классов, большевистскому вождю будет недосуг устраивать личную жизнь.

После 3 сентября в записях большой перерыв. В следующий раз Инесса обратилась к дневнику лишь 9 сентября. Она опять писала о нарастающей отчужденности от окружающих: «Мне кажется, что я хожу среди людей, стараясь скрыть от них свою тайну – что я мертвец среди людей, что я живой труп. Как хороший актер, в который раз повторявший сцену, которая уже перестала его волновать или вдохновлять, я повторяю по памяти соответствующие жесты, улыбку, выражение лица, даже слова, которыми я пользовалась раньше, когда действительно испытывала чувства, которые они выражают. Но сердце мое остается мертво, душа молчит, и мне не удается вполне укрыть от людей свою печальную тайну. От меня все же веет каким-то холодком, и люди это чувствуют и сторонятся меня. Я понимаю, что явление это коренится в физиологических Причинах – переутомление нервов? неврастения? Что-нибудь в этом роде. Но едва ли это излечимо. Я теперь уже больше не устала, мне надоело уже бездействие, но внутренняя мертвенность осталась. И так как я не могу больше давать тепла, так как я это тепло уже больше не излучаю, то я не могу больше никому дать счастья».

Инесса не решалась признаться даже самой себе, что дело, конечно же, не в физиологии, не в переутомлении, не в истощении нервной системы. Все обстояло гораздо серьезнее. Инесса боялась написать даже в самом интимном дневнике, что разочаровалась в революции. Ее душа омертвела потому, что лишилась стержневой идеи. Слишком много крови приходилось проливать, чтобы обеспечить торжество «пролетарской революции». Почему же столько народу никак не желает понимать своего счастья? И почему она сама больше не испытывает внутреннего удовлетворения от того, что трудится на благо революции? Подспудно эти мысли у Инессы, наверняка, возникали.

Безусловно, Арманд лично не участвовала в осуществлении «красного террора». Но не могла не знать о нем, из газет и из рассказов товарищей. А в кисловодском санатории могла непосредственно наблюдать «красный террор» в действии. Ведь упомянутое в дневнике убийство двух ответственных работников белогвардейцами не осталось без последствий. Как вспоминал один из отдыхавших вместе с Инессой, Евсей Рихтерман, «начинается террор из-за угла против ответственных работников (убиты товарищи Зенцов и Лонин). Отвечаем красным террором». В данном случае это, скорее всего, означало взятие в заложники и расстрел нескольких зажиточных граждан, а также тех, кого подозревали в контрреволюционной деятельности. Как правило, жертвами становились невиновные, ни к каким преступлениям против Советской власти не причастные. Но о «красном терроре» в Кисловодске Инесса в дневнике ничего не написала. Значит, это было ей не в диковинку и никакого осуждения не вызывало. Может, верила, что большевики расстреливают только заведомых врагов революции. Или приняла революционный принцип: лес рубят – щепки летят?