Текст книги "Ночная радуга"
Автор книги: Борис Рябинин
Соавторы: Николай Верзаков,Майя Валеева,Евгений Лебедев,Анатолий Тумбасов,Николай Глебов,Владимир Самсонов,Михаил Голубков,Алексей Корюков,Василий Моргунов,Валерьян Баталов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
– Ну, чего там опять застрял? Рыбы не видел?
– Кось, можно я понесу?..
– Да брось ты ее, – кричит Коська, – куда она к шуту денется. Возьмем на обратном пути.
Метров через сто Коська вновь останавливается, срывает с плеча колотушку, бьет раз за разом по льду, кидаясь то в одну, то в другую сторону.
– Чуть не ушел, собака! – поясняет он подбежавшему Петрухе.
Прежняя операция – лунка продолблена. Толстенький, крупночешуйчатый голавлик выброшен из воды. Этот усмиряется дольше, чем щучка, дольше не тускнеет,не гаснет, отливая серебром на солнце.
Все дальше и дальше уходят они от хутора, сотрясая морозную тишь гулкими, раскатистыми ударами, оставляя за собой то золотистого подъязка, то красноперую сорожку, то горбоспинника-окуня.
День набирает силу, расходится, разгорается все ярче. Река расстилается перед ними заманчивой, зовущей дорогой.
Берегом бежит Капка. Прыгает, скулит в радости, но близко не подходит, не может забыть пинок хозяина.
К полудню, однако, Коська спохватывается:
– Стоп, машина... полный назад. Так ведь недолго и на занятия опоздать... – Неожиданно предлагает Петрухе: – Пойдешь со мной, клоп?
– Я? – не верит тот ушам.
– Кто же? Не Прохор же Меркушев.
– А ты меня не омманываешь?
– Больно нужно, – посмеивается Коська. Он щедр, благодушен сейчас. Под воздействием хорошего дня, удачной охоты-рыбалки, безропотного и преданного послушания Петрухи, нрав его суровый смягчился, этаким снисходительно покровительским стал.
Обратно возвращаются тем же путем. Приворачивают в каждой лунке, подбирают уже закостеневшую рыбу. Петруха ее как беремя дровишек несет. Мелкая рыбешка – щепа, рыба покрупнее – полешки.
На хуторе беремя у Петрухи принимает Коська. – Держи, – вручает он мальчонке с десяток полешек. – Матери отдашь, пирог испечет... Да смотри, не болтай лишко. Тебя со мной не было на речке, понял? А то прибежит вечером, раскричится: «Ты, Коська, соображаешь, нет? Зачем, сомуститель чертов, мальца за собой таскаешь? Утонуть захотели?». Скандалу, короче, не оберешься.
– Не бойся, не выдам, – уверяет Петруха.
– А я и не боюсь. Тебе ведь, не мне влетит. – И Коська уходит, строго предупредив напоследок: – Поживей там...
– Я только Краснуху напою!
Петруха мчится домой, оставляет на полке в чулане рыбу, натужась и сплескивая, тащит из избы большое, вместительное ведро с пойлом.
Краснуха, заслышав мальчонку, подает голос, тягуче и нутряно взмыкивает, глухо и тяжко топочет в стайке.
С трудом отодрав пристывшую дверь, Петруха ныряет в пахучий, туманный стаечный полумрак. Он еще не поставил пойло, а Краснуха уж сунула морду, шумно и безотрывно пьет, раздувая широкие розовые ноздри.
Ведро быстро пустеет, голова Краснухи проваливается, одни лишь ухватистые рога да прядающие ворсистые уши торчат наруже.
В стайке тесно, тепло от большого коровьего тела. В узенькое маленькое оконце, через которое навоз выкидывают, бьет упругий пучок дневного света.
Вскоре шершавый и сильный язык Краснухи зашаркал, заходил, как наждак, по дну и ведерным стенкам. Все вылизала начисто.
Петруха выпархивает во двор, шаткой, скрипучей лестницей лезет на сеновал, забитый доверху. Спешно надергивает пышный звенящий ворох.
Сено душистое, лугом после дождя пахнет. Так бы и похрумкал, попробовал сам! Повалялся, покувыркался в нем! Да время не терпит.
Петруха захватывает ворох пополнее, кряхтя, волокет, сбрасывает в квадратную дыру над кормушкой Краснухи...
Затем он на минутку заскакивает домой, наспех съедает, запивая молоком, шаньгу, другую, третью... когда и проголодаться успел? Парочку шанег в карман – И снова на улицу, Коську караулить, не оставил бы, не ушел бы без него в школу.
На воле по-прежнему солнечно и вроде как потеплело немного. Изморозь на земле, на солнечных, угревных местах подтаяла, впиталась темными пятнами. Небо тоже отошло, рассосалось, из резкого, густо-синего стало белесым по краям, а в центре, над головой, ласково и голубовато залоснилось.
Появляется Коська. Теперь он в школьную серую форму одет, вместо валенок-бахил – ботинки зимние (что-что, а денег на Коську Наталья не жалеет), вместо фуфайчонки латанной-перелатанной – шуршащая, легкая, болоневая куртка. Шапка тоже другая, из кроличьей шкурки сшитая. Портфель он на прочных ремешках за спиной примостил.
– Готов?.. Двинули.
Дорога на Заостровку поднимается нешибкой крутизной угора. По ту и другую руку – ржаное, распаханное поле, до недавних еще пор шумливое, золотистое, а теперь вот застывшее, мертвое, в комья и пласты искромсанное.
– Вперед! – командует Коська. И, выхватив шашку воображаемую, коня воображаемого пришпорив, войско воображаемое за собой увлекая, понесся во весь опор на штурм, на взятие высоты неприятельской.
Петруха не отстает от него, тоже беспрестанно коня вздыбливает, бьется отважно, половинит врагов налево и направо.
Туго, ох, как туго приходится неприятелю. Неприятель – ура! – не выдержал... Неприятель – ха-ха-ха! – пятки смазывает.
Осаживают на угоре коней: дух переводят. Отсюда уж Заостровка видна, тоже не бог весть какая, в каких-нибудь полсотни дворов деревушка. С левой стороны к Заостровке дорога примыкает, с правой, обогнув угор, все та же Камышовка блестит.
За Камышовкой необозримые дали раскинулись: чернеет на горизонте лес; повсюду, по холмам и лощинам, светятся блеклые квадраты и полосы озимых. Их перемежают темные поля под паром, березовые и осиновые колки, черемуховые и ольховниковые заросли. Лощины местами речушками и ручьями изрезаны. На седых лугах приземистые, осевшие стога, пасутся. И еще много-много чего видно с угора.
Школа в Заостровке на самом бойком месте стоит, бывший поповский дом занимает. Церковь полуразрушенная рядом. Мохом, травой зарастает церковь, мелкие, цепкие деревца выпустила из развалин.
Поповскому тому дому сносу нет. Огромный, раскрылый, из прочного красного кирпича сложенный, он возвышается над деревней, над местностью. Сюда, как к костру, сходится ребятня со всех сторон.
Занятия в школе еще не начались. В коридорах гвалт, кутерьма, детишек полно. Рыжий, веснушчатый мальчишка, яркий, что осенний лист, возник перед Петрухой, обошел кругом и, не признав в нем равного себе, спросил задиристо и нахально:
– Зачем приперся?
Спросил и давай наступать, наскакивать, как петух, оттеснять Петруху к двери, он чуть повыше был:
– Иди себе... иди знай.
Коська хлопает конопатого по затылку, грозно и внушительно предупреждает:
– Он со мной пришел, понял?
Конопатый живехонько растворяется в ребячьей толчее.
А Коська с Петрухой в раздевалку идут.
– Шубейку твою близко повесим, – говорит Коська, – чтоб найти сразу мог, если домой раньше времени надумаешь... Шапка в рукаве, рукавицы в кармане.
Затем они в класс входят, просторную, высокооконную комнату.
В классе тоже полно ребятни. Но ребятня здесь не разнокалиберная, не как в коридоре, без мелочи пузатой. Старшеклассники, одним словом!
– А Сорока-то с ке-ем! – сипло оповещает школьник с забинтованной шеей.
Класс шумно сбивается вокруг пришедших. Мальчишки тормошат Петруху, девчонки журят, как заправские женщины.
– Утю-тю-тю-тюу-у... – поет одна ласково. – Кто к нам пришел-то-о!
– Чей такой хороший мужичок нагряну-ул? – в тон ей подхватывает другая.
И каждая норовит погладить Петруху, «козой» из двух пальцев забодать.
Неожиданно все по местам рассыпаются. Те третьеклассники, что в коридоре были, тоже влетают – на всю школу звонок трезвонит.
Коськина парта у окна, последняя.
– Тут будешь сидеть.
– Читать и писать учиться?
– Учиться, учиться... если толку хватит.
Входит учительница, пожилая, полная, в вязаной голубой кофте. Класс, как по команде, стих, замер в проходах меж партами, один Петруха сидит..
– О, да у нас гость! – восклицает учительница. – Петя Вяткин, вроде... из Комарово? – Учительница приставляет к глазам очки, которые в руках принесла. – Верно, из Комарово. – Эта старая, заслуженная учительница всех ребят – и школьников, и не школьников – в окрестных деревушках и хуторках знает. – У нас, Петя, все встают, когда старшие входят.
Коська хватает Петруху за шиворот, сильным рывкам на ноги ставит. Класс взрывается смехом.
– Сорокин, – строго замечает учительница, – ты, как всегда, перебарщиваешь... Здравствуйте, дети, садитесь.
И урок начинается, урок математики.
Учительница вызывает учеников к доске, правила какие-то спрашивает, о каких-то примерах и задачах разговор ведет, оценки в дневники и журнал ставит.
Но Петрухе еще не под силу школьные премудрости, ему быстро надоедает слушать учеников и учительницу. Лучше в окно смотреть.
Там, за окном, над полуразрушенной церковью, голуби резвятся. Стремительной, серебристой стайкой взмывают они ввысь, покружат, покувыркаются в небесной сини и вновь опускаются на церковные развалины.
Вдруг Петруха вскакивает, упирается лбом в оконное стекло. Возле школы, к забору и деревьям принюхиваясь, Капка шныряет: по следам за мальчишками прибежала.
Петруха выбирается из-за парты, бежит по проходу. У стола его задерживает учительница:
– Что случилось? Почему без разрешения, Петя?
– Да Капка там!.. Я ее домой отведу, а то ее здесь собаки забидят.
– Ах, вон оно что, – улыбается учительница. – Ну, ребята, – обращается она к классу, – разрешим Пете Вяткину доброе дело сделать?
– Разрешим! – хором отзывается класс.
– Ладно, Петя... ступай, – отпускает учительница. – И почаще наведывайся, привыкай к школе.
Класс вздыхает завистливо. Хорошо Петрухе: захотел – остался, захотел – «ступай». А тут вот сиди и толми математику.
Капка встречает Петруху счастливым лаем. Собачонка до того рада, до того рада: и на брюхе-то она ползает, и на задние лапы встает, и прыгает свечкой, клюет острым носиком лицо мальчишки.
Петруха достает шаньги, одну собаке бросает, другую сам ест:
– Подкрепимся... и домой, – разговаривает он с Капкой. – Не то уже вечер скоро, темнеть начнет. Волки из лесу на дорогу выйдут, съесть могут... Что? Коська как?.. За Коську не беспокойся. У Коськи фонарик в портфеле. Он как посветит им – сразу все волки разбегутся.
Управившись с шаньгами, пошли. Миновали последние избы.
– За мно-ой! – рвется вновь в бой Петруха. Он теперь Коську замещает... Ах, как сладко командиром быть, чувствовать в себе храбрость и ловкость. Будто бы кто подхватил тебя и на крыльях несет!
Несет, несет и на угор выносит. Здесь Петруха постоял, поостыл под ветерком малость, опять, как с Коськой давеча, размахом и ширью земли залюбовался.
Дали заречные замглели уж, дымкой подернулись. Долог ли день в начале зимы. Только-только, казалось, перевалило за полдень, а солнце уже краснеет, на спад идет. Небо выстыло, отстоялось в преддверии звезд, бездонная глубина его обозначилась.
На речке, напротив хутора, чернеет что-то: не то зверь, не то человек сидит, не то пень громадный под уклон спущен. Пню – так, вроде бы неоткуда взяться. Зверь тоже не будет на виду торчать. Одно остается – человек. Но что он забыл-потерял на льду? Провалиться, утонуть захотел? На Коську с Петрухой нечего равняться, их и потоньше лед сдержит. А это ведь, что медведь, издали-то.
Капка, увидев человека, залаяла, заурчала. Убежала, миновав хутор, далеко вперед, свое основное назначение выполнять – брехать попусту.
Человек рыбаком оказался. Он в черном дубленом полушубке, шапке-мохнатке, валенках с калошами, на низеньком раздвижном стульчике устроился. Перед ним аккуратная лунка просверлена. Он сидит и короткой, будто игрушечной, удочкой подергивает. Подергает, подергает и готово: леску выбирает, на конце которой окунек трепыхается. Отцепит окунька, бросит направо, уж их целая куча намерзла, и снова дерг-дерг... На льду возле него ящик фанерный, бурав брошен, черпалка с дырьями лунки очищать.
– Давай-ка до меня, – подзывает рыбак Петруху. Голос у него добрый и густой из-под пшеничных усов, в углу рта трубка попыхивает. – Ну, ну... не бойся.
Петруха несмело приближается, бочком, бочком так, с улыбочкой смущенной на лице.
– Ты, мальчик, здесь живешь?
– Ага... на хуторе.
– Так, хорошо... – наговаривает рыбак. – И с кем живешь? Отец, мать есть?
– Есть.
– Так, совсем хорошо! Совсем обнадеживающе... Тебя как зовут-то?
– Петруха.
– Знатное имя, брат... царское! – все словоохотливее становится рыбак. – О Петре Великом слыхал?.. Услышишь, ничего-о... какие твои годы еще. А заночевать у вас можно? Родители твои как, не шибко сердитые?
– Не-ет, не шибко, – уверяет мальчонка, – разве что меня когда приструнят.
– Очень хорошо! Очень великолепно! – взметывает рыбак удочкой.
– А ты, дядя, тутось как очутился? – насмеливается Петруха.
– Пешочком, брат... пешочком. А до Большаково автобусом. – Рыбак зажимает меж колен удочку, выхлопывает и выдувает из трубки пепел и прячет трубку в отворот полушубка. – Такие, брат, дела... распрекрасная здесь рыбалка у вас! Ты не рыбак еще?
– Нет, я только летом... пескарей. А сегодня мы с Коськой колотушкой глушили!
– Коська твой друг?
– Да... И хозяин вон той собаки, – показывает Петруха.
Вверх по угору, к хутору, убегала Капка. Ей, видать, надоело облаивать незнакомца, сейчас она заберется в конуру во дворе и проспит-пролежит дотемна, до прихода из школы Коськи.
– Варварство, брат, это... рыбу глушить, – слышит Петруха, – ни сердцу, как говорится, ни разуму.
Рыбак поднимается, бурав и черпалку прихватив. Сверлит и чистит метрах в пяти от своей другую лунку. Придвинул фанерный ящик, еще одну удочку вытащил:
– Вот тебе снасть, Петруха... Смотри, как это делается, – рыбак приседает на корточки перед лункой, – опускаем блесну... подергиваем слегка, играет пусть, чтоб рыба за малька принимала... Гоп! Видишь, поводочек на конце гнется? Теперь – р-р-раз... подсекли, и наверх его, наверх ушастого! – Колючий, ершистый окунек выброшен на лед.
– И у меня клюнет? И у меня получится? – загораются глаза мальчонки.
– Клюнет, Петруха... клюнет. Жадный сейчас окунь. Жор у него... падкий на блесну. Держи, дарю тебе самолов, Петруха. Знай дядьку с усами.
– Дарите? – изумлен Петруха. – Насовсем дарите?
– Насовсем.
– А за что, дяденька?
– За красивые глазки... Рыбачь, рыбачь давай, – и рыбак возвращается к своему стульчику.
Уж не сон ли это? Уж не блазнит ли? Удочку, самую настоящую зимнюю удочку, о которой и не мечталось даже, держит Петруха. Ручка пробковая, легкая, почти невесомая, стержень красненький, с кольчиками, блесна малюсенькая-малюсенькая, с одной стороны позолоченная, с другой – посеребренная. На конце блесны крохотный крючок-заглотыш пристроен.
– Дядя... а, дяденька. Можно мне удочку Коське давать? Он со мной тоже всегда делится.
– Можно, конечно... какой разговор. Пробуй давай, пробуй...
Петруха склоняется над лункой. Он старается все так же делать, как ему рыбак показывал: и удочкой чуть-чуть подергивает, и глаз с поводка не спускает.
Внезапно поводок ожил, леска натягивается, упругие частые рывки бегут по ней, передаются Петрухе. От неожиданности он так рвет удочку вверх, что пойманный окунишка вымахивает из лунки, как воробей.
– Ловко я его!
Тело окунька цепкое, шершавое, будто терка, он пучит свои оранжевые глазки-колесики, судорожно зубастый рот смыкает и размыкает.
– Вот ты и рыбак с моей легкой руки! – говорит дядечка.
За первой поклевкой, за первым пойманным окуньком, другой следует, третий...
Так в работе, в занятости, волнующей и азартной возне возле лунок и проходит их время.
Не слышно наплывают ранние сумерки. В низине густая синева скапливается. На западе уж месяц в вышине зябнет, рога угрожающе топорщит, там все уж смешалось в наплыве тьмы, блестки звезд выявились. Небо над угором, где солнце скрылось, переливается яркой зеленцою.
– Кончаем, Петруха? – предлагает рыбак.
– А завтра придем сюда?
– Непременно, брат... Завтра чуть свет – и мы на ногах с тобой.
Сматывают удочки, забирают улов – Петруха окуньков по карманам распихал, рыбак в фанерный ящик сложил – и идут с речки.
Хутор точно вымер – ни звука, ни огонька. Даже Капка ни разу не тявкнула, когда они мимо Сорокиных проходили. Даже у Меркушевых темно, хоть Прохор обязательно дома сидит, негде ему больше быть. Прохор небось и время-то спутал, засоня старый, вечер, поди, за утро принял, света ждет, коптилку не зажигает. Дрожь пробирает, жутко идти по такому хутору.
Зато как приятно домашнее тепло, сухое потрескивание фитиля, помаргивание керосиновой лампы, усыпляющее так-таканье ходиков.
Оба они, и рыбак, и Петруха, сидят на широкой лавке, прислонились спинами к неостывшему, неослабевшему за день печному боку. На коленях Петрухи кот Ферапонт пригрелся, рыбак ворот свитера отогнул, ноги в блаженной истоме вытянул.
– Господи, тихо-то! – говорит он, прикрыв глаза. – И откуда это в нас, Петруха? Я вот родился и живу в городе, но почему... почему мне кажется, что все это когда-то и у меня было, давным-давно было... И изба эта, и ночь за окнами... В крови, видно, это нашей: и звон бубенцов в просторах, и редкие огни деревушек... Ты меня слышишь, Петруха? Вот подхватит, понесет, завертит тебя жизнь... вот тогда ты вспомнишь свой хутор. Вспомнишь, брат... вспо-омнишь. Помяни мое слово, вспомнишь.
Слышатся чьи-то шаги, голоса во дворе. Кто-то нетерпеливо на крыльцо поднимается, сенки минует.
– Идут! – срывается с лавки Петруха.
Порог переступает мать, обеспокоенная, измучившаяся душой за сына.
– Что долго так, мам? Мы вас ждем-пождем с дяденькой!.. Дядя у нас ночевать будет. Он мне удочку подарил!.. Я уж рыбачить наловчился, на целую жареху надергал!
Рыбак смущенно встает:
– Вы меня извините, пожалуйста... за столь бесцеремонное вторжение.
– Ой, да что вы, что вы! – машет руками мать. – Ночуйте, ночуйте на здоровье... Мы всякому встречному рады. Что ж ты, сын, гостя не привечаешь, не потчуешь ничем? Хорош хозяин. Шанег вон много осталось, молоко... Ты чего, мне скажи, ел-то? Вся почти еда цела... У, наказанье мое, вовсе избегался, чертенок. Глазенки одне торчат... Где твоя рыба-то?.. Может, и впрямь на жареху хватит.
– Хватит, – напоминает о себе рыбак. – На меня тоже полагайтесь.
Не прикрыв за собой дверь для свету, Петруха вышмыгивает в чулан, ссыпает там в подол рубахи и дневной и вечерний уловы, приносит матери.
– Смотри-ка, и большенькие есть! Неужто все удочкой?..
Петруха опасливо косится на рыбака, не выдал бы, не проговорился про Коську. И тот – молодец! – не подвел, лишь улыбнулся в усы.
– Мам, где папка-то?.. Я ему тоже покажу!..
– Отец у коровы убирает, придет счас. Ох, не рада, не рада я этой удочке. Теперь же тебя с речки не докричишься.
Часа полтора спустя все четверо сидят за столом, ужинают, подчищают с большущей сковороды зажаренных окуней. Рыба мягкая, сочная, во рту тает. Пальцы и губы у всех точно медом измазаны, лоснятся от жира. Взрослые едят и нахваливают: «Ай, да Петруха! Ай, да кормилец!».
Петруха доволен, Петруха сияет. Много он разных радостей испытал сегодня: и в школе-то он побывал, и рыбы наловил, и удочку нежданно-негаданно приобрел. Сколько событий! – и все на один день пришлись.
Но самое интересное предстоит завтра. Завтра, к полудню, появится на речке Коська, а у Петрухи уж с рыбаком полно окуньков-наловлено! Вот кого завидки-то возьмут, аж жалко Коську. Особенно, когда Коська про удочку узнает, что она теперь его, Петрухина удочка!
Он первым вылезает из-за стола, уставший, насытившийся, осоловелый (сегодня с одних только похвал не мудрено осоловеть), и сразу же – на полати, на лежанку свою, оттуда и видеть и слышать все лучше.
Отец и рыбак оба раскрасневшиеся, разговорчивые сидят.
– Спору нет, – горячо доказывает отец, – отдохнуть сюда можно приехать... на недельку так, на две. Ну, на месяц от силы. Но жить, как мы, долгие зимы коротать... В то же время близко совсем и радио, и кино, и все что угодно тебе... Нет, не всякому так поглянется.
– Может быть, может быть... – соглашается рыбак, попыхивая трубкой. – Все мы, знаете, дети... двадцатого века дети. Играем в игрушки его, не можем уж без них...
Глаза Петрухи смыкаются, он мотает головой, противясь сну. На мгновение перед ним вспыхивает огромная морда окуня. «Мы дети, мы дети, мы дети...» – шипит она зубастым ртом. Потом все несется куда-то, проваливается и пропадает в сознании Петрухи.
НИКОЛАЙ ВЕРЗАКОВ
ЗОЛОТОЙ КРОТ
ПОМОГИ ДРУГОМУКогда я был маленьким, часто оставался дома с дедушкой. Был у нас рыжий белоногий конь. Звали его Рыжка.
С дедом мы часто ходили в лес: то наломать метелок, то нарубить черенков для граблей, вил и лопат, то по грибы. А на покос ездили обязательно на Рыжке. На покосе удивляла утренняя роса. Она сверкала разноцветными огоньками и была такой крупной, какой никогда потом уж видеть не приходилось. Может быть, потому, что когда вырос, стал смотреть сверху, с большого расстояния?
Я рано научился ездить верхом. Так рано, что Рыжка меня еще не слушался и возил, куда хотел. Впоследствии мы стали большими друзьями, и он подчинялся беспрекословно. Даже чувствовал мое настроение и, если я бывал весел, пытался шутить. Приведу его поить к ручью, пьем с ним нос к носу, он возьмет и подвинет мою голову тихонько, я – его, он снова, и очень бережно.
Однажды у Рыжки заболела грудь. Говорили, от надсады. Дед собрался в лес за какой-то травой, чтобы вылечить коня. Я упросил взять меня с собой. Ушли далеко. Лазали по каким-то скалам и только к концу дня нашли эту траву.
Хлеб, взятый с собой, был давно съеден. Я устал и очень хотел есть, а до дома оставалось еще далеко. Повстречался мужик на телеге. Я стал упрашивать деда, чтобы попросил хлеба.
Мужик остановил лошадь. Развязал мешок. Вынул каравай, прижал к груди и резанул поверху. Подал краюху, поглядел на меня и отрезал еще. Дед поблагодарил мужика, на что тот ответил: «Не стоит. В лесу так: помоги другому», – и поехал дальше..
Этот поход очень живо сохранился в памяти. Потом, когда мне случалось встречать в лесу голодного человека, я тоже развязывал мешок.
