Текст книги "Ночная радуга"

Автор книги: Борис Рябинин

Соавторы: Николай Верзаков,Майя Валеева,Евгений Лебедев,Анатолий Тумбасов,Николай Глебов,Владимир Самсонов,Михаил Голубков,Алексей Корюков,Василий Моргунов,Валерьян Баталов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

В ДОЗОРЕ

– Ты, парень, видать, в лесу вырос? – добродушно улыбнулся доктор.

– Ага, – согласно кивнул я.

Страхи мои как рукой сняло...

Запуганные большим конкурсом да россказнями остроязыких городских ребят, мы, поступающие в училище сельские подростки, очень боялись медицинской комиссии. Она была нам в диковинку. Мы понятия не имели, как это ты, голый, идешь от одного доктора к другому, да еще женщине, и тебя осматривают, ощупывают, прослушивают. Больше всего робели мы перед глазным кабинетом. Оттуда многие выходили чуть не в слезах и на вопросы потерянно махали уже бесполезным листком с пометкой: «Не годен».

Войдя к глазнику, я ошалело застыл у порога. Доктор кивнул мне на стул, велел закрыть один глаз черной картонкой и ткнул указкой в лист с буквами. Я следил за его быстрой рукой и, боясь отстать от нее, торопливо выкрикивал буквы. И чем точнее отвечал, тем сильнее пугался. А не ловушка ли это. Уж больно хорошо я все видел.

Дойдя до середины листа, доктор чуть замешкался, по-недоброму глянул на меня и передвинул указку к нижнему обрезу. Но и самые мелкие букашки-буковки не расползлись, не замельтешили, а сидели на месте, четкие и ясные.

Доктор хмыкнул, подсел ко мне и давай быстро-быстро листать необычную книгу. Все страницы в ней были пестро раскрашены, словно выложены разноцветными стеклышками. Глянув на лист, нужно было не мешкая говорить, какую ты цифру или геометрическую фигуру увидел в этой мешанине.

– Девятнадцать... Двадцать шесть... Четыре... Треугольник... Круг!

Тогда-то и улыбнулся мне угрюмый на вид доктор.

В книжках я читал, что таежные жители – охотники, лесники, звероловы – были меткими снайперами. Но при чем тут лес, я не знал. А спросить было не у кого.

Вечером я лежал на жесткой койке и думал о дружках, о скором отъезде домой, о том, как пойду с пристани по тракту сквозь утренний лес. И наплыла на меня синяя тайга. Она колыхалась подо мной, густая и нескончаемая, уходя за далекий горизонт. Будто я снова влез на сторожевую вышку...

Вышка стояла на лысой макушке пологой возвышенности. Это был обветшалый топографический знак. Верхнюю площадку его немножко расширили, оградили и закрыли дощатым грибком. Почти целый месяц мы с Петькой, пока болел его отец, дежурили здесь. Взрослых, особенно мужчин, не хватало, и мы с дружком стерегли лес от пожаров.

Вокруг нас, куда ни глянь, в жарком мареве колыхалась тайга. С одной стороны на горизонте голубел Денежкин камень. С другой – прозрачно дымил недалекий город. Там в шахтах горняки добывали бокситовую руду. Из нее выплавляли алюминий для крылатых боевых птиц.

Шла война. Бои гремели далеко-далеко. Но когда над уральскими вершинами грудились тучи и обожженное молниями небо содрогалось от сердитых раскатов грома, нам с Петькой казалось, что это голос войны. Думалось, что там враг и вот-вот земля загудит и застонет от взрывов совсем близко. Наши сердчишки гулко выстукивали: «Тревога! Тревога! Тревога!» Мы с опаской и надеждой поглядывали на тесовый шкафчик, где прятался старенький, батарейный телефон-молчун. А вдруг он призывно затрещит и суровый командирский голос скажет нам: «Держитесь, ребята! Вы будете корректировать артиллерийский огонь».

Долгая война приучила нас даже в играх постоянно думать о ней, хотя наши лесные дежурства были и без того очень серьезными. Час за часом мы должны были смотреть на безмолвные сверху леса и, если появится где дым, немедля звонить в лесничество.

Бывало, от напряжения, от жары и резкого солнца вдруг заломит глаза, вышка начинает кружиться, раскачиваться. Тогда один из нас, зажмурясь, ложился на площадку или сползал вниз, чтобы отлежаться в траве. Даже короткими ночами мы пялили глаза в зыбкую темноту и поочередно тут же, на вышке, спали сторожким сном, завернувшись в старенькую шубейку.

Наше дело – наша дозорная вышка, наш наблюдательный пункт – занимало у нас все время. На дежурства и с них мы ходили пешком – с десяток километров лесными прохладными тропами.

С вышки тайга казалась одинаковой. Особенно к концу дня она была утомительно однообразной. Дрожащие в прокаленном воздухе дали скрадывали разницу деревьев в цвете, высоте, и леса расстилались ровным темно-синим покровом. Зато когда мы спускались на землю, глаза видели все с удвоенной зоркостью. Каждое дерево было неповторимым, непохожим на другое, и за каждым поворотом тропы перед нами открывались все новые и новые дали.

К концу месяца мы знали на своем пути любую колоду, любой завал, любое приметное дерево. Мы уже охраняли не просто безликий лес, а свои, до мелочей знакомые нам родные места.

Мы даже попытались и по-другому позаботиться о них, правда, получилось это по-детски наивно и неумело.

Возвращаясь домой, мы однажды свернули с тропы и побрели по дну неглубокой речушки. Нам, заядлым рыболовам, она не понравилась. В ней не водилась рыба. На обратном пути мы принесли ведерко выловленных бредешком пескарей, окуньков, красноперок и пустили их в речку. Но сколько мы потом ни бродили по ней, нигде не встретили наших новоселов. То ли вода не подошла для них и они погибли, то ли скатились по течению до большой реки.

Вскоре отец у моего дружка поправился. А мы с Петькой долго еще в самом разгаре ребячьей игры вдруг останавливались и озабоченно смотрели друг на друга, как будто по-прежнему надо было бежать на вышку. Спохватившись, мы продолжали играть, но почему-то нам было уже совсем неинтересно.

Настолько приворожила нас к себе тайга с ее внутренним спокойствием и мощью, с птичьим гамом и ночным безмолвием.

МОИ КЕДРЫ

Они очень молоденькие, эти два кедра. Им всего-навсего лет по тридцать, а живут они до пятисот. Они растут в далеком рудничном городке на берегу студеной реки.

Растут с последнего, победного, военного года.

Два кедра, верно, единственные на той улице, и потому бросаются в глаза всякому. И всяк задумывается: каким ветром занесло их сюда, на каменистую скудную почву?

Они стоят густые и молодо могучие, поднявшись вершинами над нашим старым, сутулым домом. Они уже наверняка плодоносят, и нетерпеливая ребятня втихомолку до времени сшибает с них упругие шишки, пахучие и маркие от кедровой смолы.

Как мечтал об этом в те неблизкие годы я сам! Не довелось...

Мне, как всем в том возрасте, хотелось чем-нибудь заявить о себе, оставить память. Сколько заплотов изрезали мы складнем, чтобы корявые буквы кричали прохожим наши имена! Сколько раз за это поминали недобрым словом и драли нас старшие! Тогда мы высекали «вечные памятники» себе на прибрежных каменных глыбах.

Напрасное занятие... Глыбы были вылизаны рекой до сверкающей гладкости. А уж что говорить о недолговечных, сколоченных из обрезков заборах!

Дом наш сиротливо стоял в глубине двора на самом берегу. Вокруг ни деревца, ни кустика. Только огородная зелень да маленький островок задичалой конопли возле забора украшали усадьбу. Как я завидовал тем, у кого подле домов по весне белым-бело от цветения черемух и спозаранку дотемна гомонят птицы.

Осенним днем я сходил в лес и посадил в огороде рябину, черемушку, березку, а на самом светлом месте под окнами – два маленьких кедра. С какой осторожностью я выкапывал их в лесу, с какой заботой засыпал корешки перегноем! Как радовался, когда кедры принялись на новом месте, пошли в рост!

Вскоре мы уехали оттуда.

Вначале я очень жалел, что не у меня под окнами загудит на ветру густая голубоватая хвоя. Кто-то другой попробует первые орехи.

Потом успокоился. Стала радовать простая мысль: кто бы ни жил в доме, он все равно добрым словом вспомнит посадившего деревья.

С тех пор я не бывал в северном городке. Он неистребимо живет в памяти как далекое невозвратное детство. И шумят, шумят там неумолчно два молодых кедра.

ОСЕННИЕ ГРОЗДЬЯ

Бродишь по лесу, опаленному осенью. Гремишь опавшей листвой, высматриваешь поздние грибы. Взгляды все время вниз, под ноги. И вдруг вроде светлее стало, ярче засверкал палый лист, словно тончайшие обрезки меди, латуни и бронзы. Поднимешь голову – перед тобой, вся в тяжелых гроздьях, холодным костром полыхает рябина.

Не удержался я как-то, наломал охапку и принес домой. Поначалу не знал, что делать с гроздьями. А бросить жалко. Взял и развесил на бечевке над окнами снаружи.

Сережка привязался ко мне: зачем да зачем это? Я ничего не ответил ему. Еще сам не знал...

Всю зиму висела рябина. Листья свернулись, стали ржавыми, ягоды пожухли и потемнели. Ветер раскачивал гроздья. Они терлись о стекло. По вечерам в тишине казалось: кто-то царапает в окно, попискивает жалобно.

Потом я как-то попал на выставку детского творчества. Она гудела, бурлила и плескалась, как разбуженный солнцем весенний поток. Маленькие художники и зрители стайками бродили по залам, толпились возле рисунков и гомонили, гомонили.

А двое долго ходили вдоль стен, обегали взглядом лист за листом. Погрустнели и пошли к выходу. Тот, что искал свои рисунки и все повторял: «Здесь нет. А может, там, дальше?» – теперь плелся сзади, опустив голову. Печально повисла в его руке шапка, и тесемки волочились по полу...

Когда я уходил с выставки, мне тоже было немножко грустно. Как будто и я не нашел чего-то своего. Весь день не покидало меня это чувство.

Ночью была полная луна. На белой стене плясали, раскачивались тени листьев. За окном шуршали, поскрипывали по стеклу сухие ветви.

Надоедает мне долгая жизнь в городе. Не люблю современные типовые дома из серого кирпича или такого же цвета панелей. Иногда так не хочется заходить во двор, в окружение этих одноликих, понурых домов...

А тут я почувствовал себя не в каменной коробке, а в деревне, в отцовской избе. И чудилось мне, что в стекло стучится продрогшая черемуха, скрипит у ворот на ветру ветхий шест со скворешней-дуплянкой.

Казалось, подними я голову – и увижу над окном наклеенный на картон рисунок. Очень дорогой мне.

Зимой сорок седьмого, пожалуй, самого скудного из послевоенных годов, мне подарили акварельные краски – целый набор волшебных тюбиков. Таинственно и музыкально звучали надписи на них: ультрамарин, кадмий, умбра, кармин.

Видно, длинными вечерами очень сильной была тоска по летнему теплу и шуму леса... Мне подвернулась репродукция картины, где белоствольные березы купались в полуденном свете и над лесной поляной дрожало тончайшее марево. И я скопировал ее акварелью... Много позднее я стоял в Третьяковке перед нею – «Березовой рощей» неподражаемого Куинджи – и грустно посмеивался над собой.

Я не стал художником. Но та далекая встреча с красками научила меня видеть, как ближе к вечеру голубеют тени на снегу, как в маслянистой воде пруда, отливающей вороненой сталью, вздрагивают отблески огней, как по весне окутываются голубовато-зеленой дымкой приречные ивняки. Она помогла мне ярче увидеть природу, полюбить родные края...

Утром я подумал, что теперь, наверно, смог бы объяснить сынишке, почему я звонким сентябрьским днем принес домой солнечные гроздья рябины.

ПРЕДГРОЗЬЕ В АВГУСТЕ

Ни грозовых облаков, ни завалящей одинокой тучки. Все небо от горизонта до зенита затянуто белесой мутью. Затянуто плотно, наглухо. Вроде должно быть сумеречно, а все вокруг, наоборот, источает какой-то матовый, молочный свет: стеклянный изгиб реки, поседевшая осока средь луговины, сосновый сруб подле огородных прясел. А крыша на соседском сарае из нового теса так ярка и желта, словно натерта каким-то составом.

Ветра не были. Погромыхивание спокойно разгуливало в полгоризонта – далекое, глухое. Четкие, но неяркие молнии вертикальными трещинами кололи небо. Редкие капли отвесно падали в густую пыль, выбивая в ней ямки.

Потом вдруг накосо, разветвленно пластнула белая холодная молния, громыхнуло, ахнуло – и ударили оземь тугие частые струи.

БЫЧОК НА ВЕРЕВОЧКЕ

Мать назвала его – Сынко. Может, потому, что в те дни опять оставалась одна. А может, по извечной своей привычке очеловечивать бессловесных животных, к которым всегда питала необыкновенную привязанность, и оживлять некоторые вещи, служившие ей чуть ли не со времен девичества.

Был он самым поздним теленком во всей деревне. В мае, когда вслед за коровами стали выгонять на пастбище и мелкий скот, мать не пустила его в стадо. После она хотела исподволь приучить бычка к воле, к зеленой траве-мураве, а потом уж выгонять со всеми. Но куда там! Чуть выходили они на луговину, Сынко, взбрыкивая, пускался прочь насколько хватало веревки и не раз валил мать с ног. К траве он и не притрагивался, лишь глупо тыкался мордой в зеленые кочки. Поняв, видно, что от веревки-обродки ему не избавиться, бычок начинал, ошалело носиться по кругу. Мать едва успевала поворачиваться, у нее кружилась голова. Потеряв терпение, всячески изругав своего любимца, она с трудом приводила его домой.

Бычок подрос, можно бы и в стадо, да опять напасть. На коров в деревне ввели карантин и даже на ночь из полевого лагеря не пускали. А мелкий скот велено было до поры до времени разобрать по дворам.

Так Сынко и не видывал воли, а траву ел ту, что мать приносила попутно с поля, из лесу или рвала в огороде.

Но вот худо стало с травой. Сена тоже не густо. Чтобы хоть несколько дней как-нибудь перебиться, мать решила вывести бычка в огород, на полянку,где поднялась богатая отава. Позвала меня на помощь.

Только Сынко воротца, из загончика во двор миновал – давай брыкаться. Чуть подлиннее дам ему веревку, он норовит развернуться и тебя же поддеть на рога. Сильный стал, черт! Никак не могу подтянуть его к огородным воротам.

Подбираю веревку как можно короче, у самой его шеи моя рука. Что есть сил держу, уперся ногами в землю. А он сопротивляется. Обродка затягивает ему шею, он задыхается, но все равно рвется.

Что ему трава, что ему огород, ведь бычок столько насиделся взаперти, что ему сейчас вот, здесь же, хочется вырваться из моих рук и носиться по тесному нашему двору, заваленному разным хламом, обрезками жердей и старых досок.

Стал я его изо всей мочи тянуть, а он пал на передние ноги и уперся лбом в землю, аж рожки воткнулись. Хрипит, пыхтит, но стоит.

Вот уж воистину – уперся, как бык.

ДЫХАНИЕ ЗИМЫ

Ходил прощаться с лесом. Стоял он тихий, вымерший. Лишь ветер натужно гудел в могучих ельниках, посвистывал в сквозных сосновых посадках, шелестел и хлопал в ладошки по лиственным рощам.

Не верят деревья, что – осень. А она вот, рядом колобродит. Ранняя она нынче, как и весна, как лето.

Все вроде чисто в небе, и летучие облака – белые. Вдруг набежит влажная тучка, дохнет прохладой, сыпанет крупой. Частой, сильной – листобойной. Даже крепкий лист позеленевшим пятаком ляжет под ноги.

В тот же день к полуночи вызвездило, прояснило. Слева запрокинулся «ковш», справа – спелая бокастая луна на чистом небе. Между ними с востока на запад протянулись расходящимся пучком четыре полосы клочковатых облаков-недоростков.

Все шло к тому, что подморозит: ветер стих, в воздухе не чувствовалось сырости.

Под утро вышел на крыльцо – каплет кругом. Спросонья думал, что дождь. А потом пригляделся: что такое? Луны уже нет, небо пасмурное, а светло. Светятся дощатые мостки-дорожки во дворе, светится крыша сарая, верх огородных ворот.

Да это же снег выпал! На земле его съело, а на деревянном он лежит, светится.

Вот и первый недолгий снег. Первое дыхание зимы.

АНАТОЛИЙ ДЕМЕНТЬЕВ

ПРИКЛЮЧЕНИЯ МАЛЫША

I

Малыш – это зайчонок. Он появился на свет всего несколько часов назад и теперь сидит тихо-тихо, скрытый пышным кустом смородины. Шерстка на нем уже обсохла и распушилась. Большие уши плотно прижаты к спине, и зайчонок даже вблизи незаметен, он похож на замшелый округлый камень, каких в лесу разбросано немало. Выдают его только темные, влажно поблескивающие бусинки глаз.

Под большим кустом полумрак и прохлада. Временами откуда-то налетает игривый ветер, шелестит листьями на деревьях, раскачивает головки ярких цветов, над которыми с жужжанием вьются золотистые пчелы и толстые мохнатые шмели.

Горячие солнечные лучи, пробив плотное сплетение веток, упали на спину Малыша. Ему хорошо, он чуть приподнимается на слабых лапках и поворачивается, подставляя солнечным лучам то один бок, то другой.

В старом лесу, не умолкая, поют птицы, порхают по веткам. Иногда они пролетают совсем близко, и зайчонок в страхе плотнее прижимается к земле. Но птицы не обращают на Малыша никакого внимания. Они заняты своими делами: ловят разных бабочек и мошек, хватают с веток толстых извивающихся гусениц и летят с добычей к гнездам, где их ждут вечно голодные птенцы.

Прямо перед зайчонком опустилась на ветку небольшая птица в желто-зеленом наряде с черным галстучком и в черной шапочке. Незнакомка, увидев Малыша, удивленно цвиркнула и замерла. Может быть, она испугалась зайчонка не меньше, чем он ее. Большая синица, а это была она, первой пришла в себя. Испустив короткую бойкую трель, синица независимо поглядела на серый комочек и перепорхнула на соседнюю ветку. Здесь ее внимание привлекла зеленая гусеница, грызущая зеленый лист. Синица тут же забыла о зайчонке, мигом оказалась возле гусеницы, ловко ухватила ее тонким клювом и полетела с добычей к своему гнезду.

Едва улетела синица, как неподалеку громко затрещали сухие ветки. Не разбирая дороги, по лесу шел огромный бурый зверь на высоких ногах-ходулях. Вот он остановился вблизи Малыша, скусил ветку, покрытую нежными листьями, задумчиво пожевал и, шумно вздохнув, отправился дальше. Одна из его больших ног опустилась рядом с зайчонком и тут же поднялась, оставив глубокую вмятину в мягкой влажной земле. Если бы старый лось случайно наступил на Малыша, то на этом пришлось бы и закончить рассказ о нем, потому что бедный зайчонок не успел бы даже пискнуть...

К счастью, все обошлось благополучно. Ломая молодую поросль осинника, бурая громадина скрылась за деревьями. Треск веток постепенно затих в глубине леса. Малыш еще не знал, что двигаться ему сейчас нельзя, потому что на земле останется невидимый, но пахучий след, по которому его мигом найдет рыжая пронырливая лисица или другой хищный зверь. Но через многие поколения предков зайчонку передалось важное правило защиты: двигаться нельзя, только так ты убережешь себя от многих врагов, только так ты выживешь.

И Малыш не двигается, греется в ласковых лучах солнца и посматривает по сторонам. Лишь чуть подрагивают кончики прижатых к спине больших ушей.

II

Так, не двигаясь и ничем не выдавая себя, Малыш просидел под кустом смородины до самого вечера. Начинало темнеть, блекли яркие краски, замолкали голоса птиц. Зайчонок почувствовал голод. Он начал потихоньку переступать с лапки на лапку, шевелить ушами, оглядываться по сторонам, словно кого-то ожидая.

И вот поблизости послышался легкий, как вздох, шорох. Малыш живо повернулся на этот звук, приподнялся на лапках, поводя вздрагивающими ушами.

Зайчиха появилась внезапно, словно из-под земли. Поднялась столбиком, опустив короткие передние лапы на грудь, и замерла. Тотчас в разных местах на лужайке зашевелилась трава и мягкими прыжками к зайчихе подкатилось несколько серых комочков. Это были братишки и сестренки Малыша, до того времени, как и он, сидевшие где-то без движений, ничем не выдавая себя. Зайчата не знали, их это мать или чужая, да это было и не важно. Каждый хотел есть и спешил, отталкивая других, ткнуться мордочкой в теплое мягкое брюшко зайчихи, отыскать сосок.

Малыш сосал теплое густое молоко торопливо и жадно. И не напрасно: вспугнутая каким-то подозрительным шумом, зайчиха сделала большой прыжок в сторону и исчезла так же внезапно, как и появилась. Серые комочки раскатились в разные стороны и снова затаились в траве. Малыш опять остался один. Теперь он был сыт и ему захотелось спать. Ночь для него прошла спокойно, если не считать резких, пугающих криков каких-то птиц или зверей, порой нарушающих сонную тишину старого леса и покой его обитателей.

А утром снова показалось солнце. Оно обогрело и приласкало продрогшего зайчонка. Весь этот и следующий день Малыш просидел под своим смородинным кустом, который стал для него домом. Есть он не хотел; молока, полученного от зайчихи ночью, хватит надолго.

На четвертый день жизни, когда Малыш снова почувствовал голод, его с братьями и сестренками отыскала другая зайчиха и всех вволю накормила вкусным молоком. Ее тоже не интересовало, чьи попались зайчата – свои или чужие. Так уж у заячьего племени заведено: встретились зайчата, надо их накормить, а твоих собственных покормит другая мать. Это было вторым важным правилом, которое помогает выжить и вырасти детенышам.