Текст книги "У бабушки, у дедушки"

Автор книги: Борис Рябинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Вспоминается еще рассказ

...Женщина жила в Севастополе, городе у моря, когда пришли фашисты. Они разрушили Севастополь. Когда последний защитник оставил город-герой, вместе с ними, с последними, ушла и женщина. А уходя, захватила с собой кошку. Все, что у нее оставалось. И вот она шла через Крымский полуостров под раскаленным крымским солнцем и несла в хозяйственной сумке кошку. И наверное, вта кошка помогла женщине дойти до места.

...Белорусская девочка потеряла родителей. Она переходила фронт к своим. Ее вела собака-овчарка. Собака шла впереди. И когда они наткнулись на вражескую засаду, собака, глухо зарычав, успела предупредить девочку, а сама погибла. Девочку нашли партизаны. Она плакала и не хотела уходить от своего мертвого друга.

Живое тянется к живому... И если к вам когда-нибудь пристанет чужая собака и попросит вашей помощи, не прогоняйте ее.

Веселые куры

Что случилось с курами? Почему они кудахчут, как оглашенные? А петух, а петух?! Он же но. ногах не стоит!!! Побежал – споткнулся и упал, вскочил, снова побежал – и опять упал... Налетел на одну из куриц, принялся клеваться, да так, что бедная пустилась от него бегом, а он накинулся на другую...

Ну чисто пьяный мужик, шары себе налил и куражится, хоть полицию вызывай,– заметила бабушка. Она по старой памяти все еще говорила «полиция», хотя у нас уже давно была милиция. А «шары» на бабушкином языке обозначали глаза. «Шары налил» – значит напился пьяным и стал безобразничать.

В кутузку его, в кутузку! – И петуха действительно заперли одного в курятнике, как нашкодившего пьяницу.

У нас поочередно жили куры, кролики, козы и прочая домашняя живность. Кур было около десятка. Двух или трех держала бабушка, остальные находились на попечении мамы. Летом куры жили во дворе под навесом, а зимой в кухне под лавкой, где отец устроил для них сезонное жилище – длинную узкую клетку. Конечно, курам было тесновато под лавкой, но они терпеливо отбывали свое заключение и даже несли понемногу яйца.

Вся штукатурка на стене около лавки-клетки была обклевана. Как объяснила мама, в пище, видимо, не хватало вещества для образования скорлупы, и куры старались сами помочь себе, расклевывая и глотая штукатурку.

Действительно, зимой скорлупа на яйцах была очень тонкая, а раз одна пеструшка снесла яйцо совсем без скорлупы, в одной тонкой полупрозрачной пленке, как в мешочке.

Тогда не было ослепительно белых леггорнов, огненно-красных родайлендов, но обыкновенные крестьянские пеструшки мне казались даже красивее. Или в детстве все кажется красивым?

Кстати, куры вовсе не такие мирные, безобидные птицы, как обычно принято думать. Как-то поздней осенью мама купила на рынке курицу-молодку. Курица предназначалась в суп, но маме стало жалко ее, и после некоторых размышлений она решила подсадить новокупку к старым курам под лавку.

Бабушка ощупала курицу и сказала, что та с яйцом и резать ее просто грех. Это спасло жизнь молодке, но ненадолго.

Сначала курица билась в клетке – искала гнездо. Снесла яйцо и успокоилась. Старые куры не очень любезно приняли новенькую, пытались затеять драку, но мама быстро навела порядок с помощью веника.

Ночью нас разбудило громкое кудахтанье. Через минуту у куриного жилья собралась вся наша семья: событие, которое там произошло, стоило прерванного сна. Во всяком случае, я больше никогда не видел ничего подобного.

Куры заклевали молодку. Да как! С какой удивительной, я бы сказал, расчетливой жестокостью и беспощадностью!

Все враз они накинулись на нее и принялись клевать. Что она могла поделать одна против десяти? Чтобы прекратить мучения бедняжки, пришлось ее немедленно прирезать. С тех пор я не считаю кур тихими, безответными существами.

Вообще-то кур считают глупыми птицами, но я бы этого тоже не сказал. Просто мы сами, мы – люди, оглупили их

Раз осенью пеструшек запоздали пересадить со двора в кухню. Ночью ударил морозец, и петух сильно поморозил лапы. Потом, уже сидя в кухне, он долго болел, не принимал пищу, даже иногда негромко, по-птичьи, стонал от боли. Два пальца на лапах почернели и отвалились, на других облезла кожа. Петух все же выздоровел. Но он теперь плохо держался на седале (у нас говорили не «ыасест», а «седало») и летом, на прогулках, выбирал себе местечко где-нибудь пониже, на куче старого мусора или на досках, а в клетке под лавкой сидел прямо на полу.

Несмотря на увечье, петух держался молодцом. Следил за порядком в курином стаде, не подпускал никого из посторонних. Найдет червяка – зовет подружек, сам не клюет, им отдаст, а потом, по– керкивая, с важным видом прогуливается около. Смотрите – мол, вон я какой! Настоящий хозяин и мужчина!

Это был красивый петух: крупный, с большим красным гребнем и серьгами и длинными изогнутыми перьями на хвосте. Где-то я вычитал, что в Японии выращивают, специально для украшения императорского диорца, петушков с хвостами в несколько десятков метров длиной. Мне мой петух казался самым великолепным на всем белом свете. Самое главное, это был храбрый петух! Ни одна кошка не смела подкрасться к наседкам, когда он находился поблизости. Да что кошка – даже я боялся нашего петуха! Стоило подойти поближе, переступить какую-то невидимую черту, которую определял сам петух, когда кокетливо ударяя ногой о землю и слегка опустив крыло, как галантный кавалер, крутился около очередного предмета своих ухаживаний,– как, забыв про ухажерство, он немедленно бросался в атаку. Клеваться умел больно– пребольно

За это мать и бабушка уважали петуха. С таким петухом можно было не беспокоиться за судьбу кур и цыплят.

И вот случилось что-то непонятное.

С утра был петух как петух, а после полудня свихнулся. Будто подменили. Всегда оберегал кур, а тут вдруг ни за что ни про что принялся их бить. Дико закукарекал, забегал, шатаясь по двору, разогнал испуганных несушек, взлетел, ударился оземь, с трудом поднялся, проковылял с усилием несколько шагов и свалился окончательно. Затих. Лежа на боку, вытянул лапы и закрыл глаза – все уже решили, что петуха хватил удар. Но нет: очнулся, задергал лапами, затрепыхал крыльями, попробовал подняться, упал на грудку и бессильно распустил крылья по земле. Полежав с минуту, одурело ворочая по сторонам головой, неожиданно опрокинулся на спину и, задрав лапы кверху, принялся отчаянно горланить. Набезобразничав, опять умолк. Бот тут-то его и взяли и кинули в «кутузку», как выражалась моя бабушка, то есть в летнюю куриную «резиденцию» – за загородку под навесом.

Мама и бабушка терялись в догадках: что с петухом? Не то сошел с ума, не то разбил паралич!..

Набуянившись вволю, петух уснул. Уснул мертвецки, камнем пролежав посреди своего загончи-ка часа полтора-два. Потом вдруг вскочил, захлопав крыльями, взлетел на загородку, звонко-заливисто проорал «кукареку» и, как ни в чем не бывало, отправился к курам. Что, прошла дурь?!

У петуха прошла, зато началась у кур. Петух нипочем не мог совладать с ними – тихие смиренушки отказывались повиноваться. То разбегутся в разные стороны, шатает их туда-сюда, то соберутся вместе и затеют потасовку... Потеха!

Чтобы куры не покалечили себя так же, как молодку, и вообще чтоб унять разбуянившихся хохлаток, мама стала ловить их и рассаживать по разным местам. И тут наконец обнаружилась причина их шумного поведения.

Дело было перед праздником, бабушка готовила вишневую настойку. Когда настойка настоялась, ягоды – вишню – выбросила, а куры их нашли и наклевались. Ягоды-то были пьяные, проспиртованные.

А много ли птице надо? Куры и «окосели»!

Первым пострадал петух. Вероятно, наткнувшись на вишню, он решил, что эта еда не для кур, и принялся клевать сам. Потом вишни отведали хохлатки. И тоже стали дурными и глупыми. Вот какая история.

Даже птицы делаются дурными и глупыми, когда пьянеют. А что с людьми?

Не ко двору

В то лето у нас появилась еще одна собака – сеттер Бобка, по паспорту Боб. Купили его у знакомого охотника («охотник» этот. кажется, не имел даже ружья) после долгих моих упрашиваний. Мальчишке видите ли, загорелось иметь «настоящую» породистую собаку! А Бобка был чистокровный «ирландец» – рыжий, с длинной волнистой шерстью, мягкими ушами и саблевидным хвостом, который у сеттеров по-охотничьи зовется «перо».

Покупать Бобку ходил я. Хозяин просил за него десять рублей. Я, как меня учили, давал три. Сошлись на пятерке. Рыжий красавец сперва усиленно упирался, и я тащил его чуть не волоком; с полпути он неожиданно пустился вскачь – я едва поспевал за ним. Мне кажется, уже тогда проявился вздорный характер Бобки. Подозреваю, из-за этого его и продал хозяин.

Впоследствии выяснилось: такая быстрая смена настроений – характерная черта Бобки. Кроме того, он оказался невероятно упрям, а непослушание его могло вывести из себя кого угодно. Первый владелец, у которого пес прожил полтора года, безбожно надул нас – Бобка не был дрессирован. Родители брали собаку для меня и предоставили ее полностью моим попечениям, я же был еще слишком неопытен, чтобы сломить рыжего упрямца.

Очень скоро все в нашем доме решили, что Бобка просто дурак: хозяина не слушает, делает что хочет. Хоть с паспортом, а что толку? (Паспорт – родословное свидетельство – вручил мне прежний хозяин при покупке.)

Бывают ведь и люди такие: дипломов куча, а ума ни на грош. У Бобки, казалось нам, тоже ни на грош. Мы не знали, и прежде всего не знал я (никто не сказал), что в каждой породистой собаке много своевольства и если ее не обучить своевременно, то она и впрямь покажется «глупой». Пожалуй, этим она и отличается от дворняжки. Бедный Бобка, рыжий ирландский пес, мне остается лишь пожалеть, что я узнал об этом слишком поздно...

Бобка распугал всех дедушкиных кошек, он гонялся за курами, перебил немало посуды, несколько раз уронил меня и бабушку и кончил тем, что был передан в новые руки. На сей раз его отдали даром – безвозмездно, как сказал мой отец, даже не назначили никакой цены, как будто он и вправду не стоил ни копейки.

– Не ко двору,– сказала бабушка, когда уводили Бобку. А почему у них с дедушкой все кошки и собаки были ко двору? . А может, и вправду не ко двору: зачем брать охотничью собаку, если не ходишь на охоту?

Так печально окончился мой первый самостоятельный опыт собаководства. Наверное, все– таки это я не сумел поладить с Бобкой. Из-за меня он пошел по рукам. Плохо.

Плохо, когда собака меняет хозяев. Проку не будет.

Томка в беде

Пожалуй, меньше других пользовался вниманием Томка – дворовый пес. Его не баловали. Сыт, накормлен, и ладно. Но именно Томка открыл мне, какой надежный друг – собака.

В гости к нам приехал родственник, папин племянник, чуть старше меня. Мы строили во дворе катушку – ледяную гору. Томка бродил тут же, присматриваясь к тому, что мы делаем.

Михаил решил побороться со мной. Схватил и повалил в снег. И вдруг Томка ка-ак зарычит да кинется на Михаила! Тот едва успел увернуться от грозных собачьих клыков.

Томка бросился защищать меня. Ай да Томка! Откуда ему было знать, что Михаил шутит и хозяину ничего не грозит!..

Томка был крупный, сильный – мог испугать кого угодно. Отец считал, что Томка не простая дворняга; пожалуй, внешний вид пса подтверждал это. Возможно, среди предков его были английские сеттеры, от них он унаследовал рост, черную шелковистую шерсть, форму головы и мягкие висячие уши. От дворняжек достался загнутый хвост и добрый, покладистый нрав.

Это не значит, что Томка плохо сторожил. Напротив! Когда надо, он проявлял злость. И чуткости ему не занимать. Не случайно мама говорила, что когда Томка во дворе, она спокойна.

Папа часто уезжал в командировки, дедушка не слышит. Естественно, мама беспокоилась. Томка ел свой хлеб не зря.

Днем Томка отсыпался в конуре, а вечером его спускали с цепи (закрыв предварительно ворота на засов), и до утра он бродил по двору, поднимался на сеновал, заглядывал во все закоулки, темные углы и время от времени басисто брехал.

Зимой, в сильные морозы, мама пускала его на кухню, и пес отогревался там, пока не наступал урочный час. Вместе с морозным воздухом Томка приносил крепкий запах псины; но мне нравился этот запах, я любил прижиматься к Томке, запускал руки в его густую мягкую шерсть, а он замирал от счастья. Пес не был избалован лаской. Все на цепи да на цепи. Но вот кончалось счастье. Скажут: «Пора на службу»,– и он сразу идет к дверям.

Честности он был безупречной и ни разу не позволил себе стянуть что-либо съестное, дажа будучи голодным, хотя вокруг витали аппетитнейшие запахи.

Симпатичный . пес! Скромница – прелесть!

И вообще с тех пор я считаю, что самые лучшие собаки – дворовые. Ласки им перепадает меньше, зато они и ценят ее больше. А уж служат не за страх, а за совесть.

Однажды ночью в огороде ветром повалило забор. Басистый голос Томки слышался всю ночь; но к утру пес исчез. Не пришел он и к вечеру. Не возвратился на следующий день. На утро третьего дня стало ясно, что Томку поймали собачники

Родные откомандировали меня на поиски. На случай, если пес действительно захвачен ловцами и придется выкупать, мать вручила мне три рубля.

Не жалко тебе трешницу на собаку тратить? – сказала бабушка, осуждая такое расточительство. Доброта и забота о тварях земных уживались у нее со скаредностью.

А если бы твою собаку поймали, тебе жалко было бы? – ответила мама. Бабушка предпочла отмолчаться.

Зажав в кулаке трехрублевку, я мчался бегом через весь город на бойню, где оканчивалась жизнь бродячих собак

Пойманных в ожидании выкупа выдерживали три дня. Шел третий день, я отчаянно боялся опоздать.

Бойню слышно было за квартал. Лай, визг, жалобный вой... Несчастные псы вопили на разные голоса, кто как умел. Они сидели в больших деревянных ящиках, почти в полной темноте.

– Кажись, тут...– лениво ответил мне человек, одетый, несмотря на теплую погоду, в валенки и толстую куртку, когда я описал ему Томкины приметы. На заросшей физиономии не отражалось никаких чувств.

Больше человек этот не сказал ни слова. Наверное, он не умел ни радоваться, ни печалиться. Прямиком он направился к одному из ящиков и, откинув крышку, быстро выудил проволочной петлей Томку.

Как изменился пес за короткий срок! Прямо-таки неузнаваем... Одичал, похудел, шерсть всклокочена, глаза налились кровью. Не наш Томка! Я никогда не видел его таким пришибленным, несчастным.

И это – за два дня пребывания в «ящике»...

Он даже не порадовался моему приходу – вероятно, полагая. что конец неотвратим, ничто уже не поможет.

Я смотрел на мужчину в валенках и куртке, и в душе у меня поднималось нехорошее чувство. Я смотрел на него, и самые черные мысли обуревали меня. Я смотрел и думал, что он делает самое презренное и жестокое дело из всех, о каких я только знал и какие мог предположить. Что дело это особенно жестоко потому, что собаки не могут сопротивляться, как люди, а Томка небось и вовсе не умел, на то он наш добряк Томка, и что за это жестокое дело этому жестокому человеку в его носатых валенках и грязной теплой куртке, наверное, еще платят деньги.

И я сейчас заплачу.

А где же справедливость? Сейчас мне было жалко моих несчастных трех рублей, как бабушке, хотя, чтоб выручить Томку, я не пожалел бы ничего. Снял бы с себя последнее. Честное слово.

С того далекого дня у меня навсегда осталась жгучая неприязнь к людям, которые ловят наших друзей – собак.

Заплатив деньги и забрав Томку, я поспешил покинуть неприятное место

Без хозяина

Еще одна грустная история о собаке.

...Мы сидели ужинали внизу на кухне, когда в окне мелькнула чья-то неясная тень и донесся слабый звук, как будто царапнули по стеклу. Я подбежал к окну.

На меня смотрели печальные глаза. Большая остромордая собака с поднятыми ушами-стрелками стояла на задних лапах, одной передней опираясь о выступ стены, а другой осторожно касаясь стекла. Тронет и подождет: может, услышали?

Да это же Полкан?!

Полкан! Полкаша... ты что?

Пойди пусти.

Я сбегал, впустил. Собака бестрепетно проследовала за мной на кухню, увидела мою мать – обрадовалась, бросилась к ней. Мама стала разговаривать с Полканом, гладит, а пес распластался на полу у ног, хвостом мотает, глядит в глаза и так жалобно скулит, будто что-то сказать хочет – душа разрывается.

– Ты что, ты что, Полкан? Что с тобой?

Наконец Полкан немного успокоился. Ему дали поесть, но он от еды отказался, лег у дверей и затих.

У Полкана недавно умер хозяин. Но что его привело к нам?

Полкан был единственной немецкой овчаркой в городе. Как он красиво скакал, широкими, плавными прыжками стелясь над землей, когда хозяин – окружной военный комиссар – ехал на дрожках.

Все прохожие, стар и млад, останавливались, оборачивали головы и смотрели вслед. Ну как есть волк!

Откуда привез Полкана военком, точно никто не знал. Говорили, что с германской, будто бы взял щенка в каком-то немецком городе, жители которого сбежали от русских еойск; насколько это соответствовало истине, трудно сказать.

Но хорош был пес, ох хорош! Громадный, сильный, зубищи – во! Насколько помню я, эти зубищи – свое оружие – Полкан никогда не пускал в ход без причины.

Рассказывали, что Полкан однажды спас военкома. После окончания гражданской войны прошло немного времени, в лесах прятались одиночки-бандиты, бывшие белогвардейцы, закоренелые враги молодой советской власти. Военком возвращался поздно вечером домой верхом на лошади. Неожиданно из темноты на дорогу выступили двое: «Стой! Слезай с лошади!» Военком не растерялся, выхватил пистолет и одного бандита ранил, но другой наверняка убил бы военкома, если б не Полкан. Как всегда, Полкан сопровождал хозяина. Бандит вмиг очутился на спине, пригвожденный к земле страшными ПолканоЕыми клыками.

После этих двоих судили. Полкан тоже присутствовал на суде, все смотрели на него...

И вот военком умер. Вдова с детьми переехала к родственникам в другой город, а Полкана оставила знакомым.

Бедняга Полкан! Но почему он бегает вечером один по улице? Что, ему плохо у новых хозяев? Почему прибежал к нам?

Военком жил по-соседству. Мама была знакома с его женой, бывала у них. Раз или два они с собакой заходили к нам. Наверное, Полкан запомнил. Запомнил, и вот – прибежал.

– Полкан... Полкаша... Все горюешь, да? – говорил я ему, но подойти и погладить боялся. Уж очень серьезный пес.

Полкан постучал хвостом о пол и опять затих, положив тяжелую умную голову на передние вытянутые лапы и вперив безучастный взор куда-то перед собой. Кого он там видел? Военкома?

Так, неподвижный и безучастный ко всему, пес пролежал почти весь вечер, а поздно вечером в окошко застучали опять: пришли хозяева Полкана.

Они думали, он привык к новому месту, спустили его с привязи, а он взял и убежал.

– Объест он нас,– озабоченно сдвинув брови на круглом румяном лице, творила новая хозяйка Полкана.– Сильно большой...

«Объест»! Вот что беспокоило их больше всего. Зачем Комиссарова вдова отдавала им Полкана? Эх...

Полкан уходил от нас печальный, повесив голову и опустив хвост. Приходи, Полкан, еще, мы тебе рады!

Но больше мы Полкана не видели.

После говорили, что он опять убежал, и вскоре на линии железной дороги нашли большую собаку, перерезанную поездом. Был ли это действительно Полкан или какой-нибудь другой, такой же несчастный пес, я не знаю.

Дедушка и Кульбик

Коротка собачья жизнь. Да и человечья не намного дольше. Правда, тогда мне казалось, что дедушка живет на свете неимоверно долго. По сравнению со мной, конечно, с мальчишкой-школьником. А в действительности?

Оглядываясь назад, я вижу, как быстро пролетели детство и юность. Понятней становятся и дедушкины чудачества.

Постепенно население нашего собачье-кошачьего лающе-мяукаю– щего царства-государства стало уменьшаться. Куда они девались, все эти Роски, Билки, Шарики, Буски? Откуда пришли, туда ушли. Так обычно говорила бабушка.

Роска стала чесаться, лысеть, опаршивела, надежды на поправку не было, пришлось ей помочь умереть – иначе зря мучилась бы. Знакомый мясник Шурыгин, которого попросили выполнить эту тягостную обязанность, выглядел в эти минуты, наверное, в глазах стариков самым отъявленным злодеем на всем белом свете. Он пришел с веревкой в руках, посидел, поговорил, а потом отправился под сарай, позвав Роску за собой. Бабушка, как водится, всплакнула. Мне тоже было жаль Роску.

Шарик ушел однажды на улицу и больше не вернулся. Наверное, все-таки, его ободрали из-за пушистой шкуры.

Пришел день – не стало и нашего верного стража Томки. У Томки образовалась злокачественная опухоль, ветеринары лечить отказались – безнадежно; Томка очень страдал, тянуть – значило бы только мучить, пришлось опять звать Шурыгина.

И остался один Кульбик.

Кульбик теперь буквально не сходил с дедушкиных рук.

Дедушка трясся над ним, как мать над единственным ребенком. Может быть, поэтому Кульбик стал еще несноснее, еще сварливее.

Только когда он сидел рядом с дедушкой на скамейке, он делался степенным. Наверное, подражал дедушке. А когда бежит мимо большая собака, мгновенно шмыг под лавку и спрячется за дедушкиными ногами. Понимал, что многим хотелось проучить его. Уж очень многим он насолил. И все-таки не уберегся.

С годами дедушка сильно сдал. Слышал все хуже, приходилось кричать, и поэтому стал еще более нелюдимым. Сам редко показывался на людях и к себе не звал. Только в гости к родне по-прежнему ходил аккуратно каждый праздник. Родня жила на реке Шакве.

Дорога на Шакву шла мимо гончарного завода, около завода всегда были навалены горы битых глиняных черепков. Раз, возвращаясь из гостей, дедушка упал,– ноги уж держали плохо,– да и угодил прямо в черепки. После этого нос у него сделался сине-багровый, распух, как дуля, и таким оставался до конца.

Время приближалось к вечеру, когда с улицы через закрытые окна донесся сильный шум – отчаянный собачий лай, жалобный визг, крики. Дедушка хватился – Кульбика нет. Не помня себя, кинулся на улицу.

На перекрестке перед домом собралась толпа народа. Чья-то собака в луже грязи трепала Кульбика. Потерял ли Кульбик под старость свою обычную бдительность или сам наскочил на чужого, забежавшего на нашу улицу, случайного пса – неизвестно, но дело на этот раз обернулось плохо. Незнакомая собака так принялась рвать Кульбика, что клочья полетели.

Тщетно дедушка суетился вокруг сцепившихся псов, что-то кричал, стараясь помочь своему любимцу. Руки у него тряслись, трясся весь он, с губ срывались одни и те же слова:

– Кульбик... Кульбик... Господи, боже мой!..

Кульбик защищался всеми силами. Но что мог поделать маленький, пусть и храбрый, песик против большой свирепой собаки? Скоро Кульбик уже перестал визжать. Слышалось только злобное рычание чужой собаки да слабый, приглушенный хрип...

Драка двух собак – жестокое зрелище, оно врезалось мне в память на всю жизнь. Не давайте драться собакам!

Наконец кто-то из мужчин, вооружившись длинной палкой, отогнал собаку. Общее внимание обратилось к Кульбику.

Кульбик плавал в луже грязи и собственной крови. Из бело-пегого он превратился в черно-бело-красного, его маленькое изодранное тельце билось мелкой зыбкой дрожью. Еще жив...

Дедушка осторожно поднял его и прижал к своей груди. Из глаз старика катились слезы. Впервые я видел, чтоб дедушка плакал. Да, дедушка плакал и даже не замечал своих слез. Это могло разжалобить кого угодно – высокий седой старик, нежно прижимающий к себе полумертвую небольшую собачку... Если раньше все ругали Кульбика, желали ему всяческой напасти, то теперь жалели.

Дедушка устроил Кульбику мягкое покойное ложе под лестницей. Трогать собаку запретил даже бабушке, сам же вставал ночами и с керосиновой лампой-мигалкой шел проведать больного друга Проболел Кульбик очень долго, несколько месяцев. Все были уверены, что он уже не встанет. Но Кульбик встал. Однако, когда он наконец покинул свое скорбное ложе под лестницей, это был уже не прежний Кульбик, задира и забияка, способный досадить всем – людям и животным. Нет, это был другой Кульбик. У него неправильно срослась сломанная лапа, и он почти не приступал на нее. Повисло одно ухо. И самое главное, поврежденным оказался позвоночник и Кульбика скривило набок. Двигался он теперь вприскочку и как-то бочком-бочком. Но лаял с прежним задором и еще немало доставил радости старикам своим существованием.

А потом несчастье случилось с дедушкой. В весеннюю гололедицу он упал и сломал бедро. И – все. Остаток жизни он провел в постели. Старческие кости не срастаются, объяснил доктор.

Кое-как, опираясь на костыль, на одной ноге дедушка допрыгивал от кровати до стола и обратно от стола до кровати. Как все простые люди, он был терпелив. Жалел только, что больше не шьет сапоги.

С некоторого времени дедушка и сам стал чем-то напоминать Кульбика – вероятно, тем, что вынужден был передвигаться тоже боком и вприскочку. Таким – плакал над своей молодостью, которая ушла и не вернется?

Кульбика не стало – недолго пережил его и дедушка.

А бабушка, между прочим, прожила еще много лет. Она была моложе дедушки. На склоне дней она совершила самое большое в своей жизни путешествие – съездила в Свердловск, куда переехала наша семья. Впервые она видела такой большой город, такие громадные дома с бесчисленным количеством окон, каталась на трамвае, не переставая восхищаться и удивляться всему. Но едва ли не самое сильное впечатление произвел на нее мой дог Джери...

Кто животных не любит, тому счастья нет,– бывало, говаривала бабушка.

Блажен тот, кто и скота милует,– вторил дедушка.

Дедушка и бабушка научили меня любить животных.

И вот пишу, оглядываюсь на прошлое – сам думаю: «Конечно, жизнь изменилась. В большом городе держать собаку или кошку труднее, чем в маленьком. А уж сразу о нескольких и думать не приходится. Не те времена. Козу или корову и вовсе не заведешь (да, наверное, и не надо). И все-таки без животных человеку нельзя. Да, никак нельзя».

АТАМАН, КОТОРЫЙ ХОТЕЛ ПЛАВАТЬ

Моя мать не раз говаривала, что все в их роду любили лошадей. Она ими восхищалась. Увидит – и замрет: ах, хороши!

У мамы имелась и своя, особая причина любить лошадей. Она не забыла, как папа умчал ее на тройке зимой, в метель, за тридцать верст от Кунгура, и там, в селе, они, вопреки родительской воле, сыграли свадьбу.

А я лошадей боялся. Еще лягнет – и поминай как звали. Мне они казались сердитыми. Почему? Не знаю.

И может быть, я никогда не полюбил бы их, если бы не. гражданская война, в которой участвовал мой отец.

Шел 1918 год, роковой год.

Когда в Кунгур пришли белые, папы не было дома – он отступил с Красной Армией. Он ушел с Красной Армией добровольцем, даже не сказав нам с мамой.

Да он и не мог этого сделать. Он возвращался с работы, из района, когда его остановил на дороге патруль красных и сообщил, что в городе белые. Это было в семи верстах от города.

Отец постоял-постоял, подумал и сказал:

– Ну, значит, судьба опять воевать.

Он и в германскую войну воевал, был на фронте под Лугой и еще где-то. Только вернулся, и вот – пожалуйте опять.

Красная Армия отступала, вынуждена была отдавать город за городом. По дороге тянулись обозы. Но мы с мамой ничего этого не видели, не знали, что папа записался в Красную Армию и уже отступил с нею от родного Кунгура, и продолжали ждать его.

Накануне прихода белых город как вымер. Даже собака не пробежит. Перед тем Кунгур несколько раз переходил из рук в руки, говорили, что в окрестностях шли тяжелые бои, но мы с мамой этого тоже не видели – сидели дома. Все жители, которые не успели уйти с красными, попрятались по домам.

И вот стало тихо-тихо. И так продолжалось целый день. В тишине над городом прошелестели снаряды. Это переговаривались белые с красными. Белые были на Спасской горе, за рекой Сылвой, а красные – за Иреныо, по другую сторону. И они стреляли из пушек друг в друга. Попали или не попали, я не знаю. Один снаряд, сделав недолет, упал на нашей Успенской улице недалеко от Успенской церкви, разорвался и выбил громадную ямину. Потом мы с ребятами бегали смотреть на эту ямину, пока ее не зарыли.

Кончался день, а мы все сидели и ждали. И тревожились. Очень тревожились – о папе. И о городе. Неужели белые возьмут Кунгур? И что тогда будет?

И тогда наша бабушка решила сходить в разведку. Отчаянная бабушка! Никого не послушала. «Что мне сделается?» Наложила две корзинки только что выстиранного белья, прицепила их на коромысло и пошла на Ирень – полоскать. А по дороге посмотреть и выведать, где что делается.

И что вы думаете? Сходила. Белье выполоскала и цела-невредима вернулась обратно. Она первая увидела и воронку на Успенской улице. Бесстрашная бабушка! А вскоре город заняли белые.

И вот белые пришли в наш дом.

Они заняли под постой весь дом. Внизу жили солдаты, наверху офицеры. Дом наполнился грохотом сапог, грубыми мужскими голосами. Во дворе стояли зеленые военные двуколки, ржали лошади.

Белые были совсем не белые: на них были черные мундиры, на рукаве – череп и скрещенные кости. Назывались они – карателями. Кто-то им донес, что наш папа – красный, и они называли маму не иначе, как «комиссарша».

Они требовали, чтобы она сказала, где папа. А мама и сама не знала, где папа. А если б и знала, все равно не сказала бы.

Она даже думать боялась – а вдруг папа попадет в плен?

Маме было просто страшно, одной с ребенком, среди солдатни с черепами на рукавах. И тогда мы потихоньку уехали в Красноуфимск, где жили мамины родственники, а те отправили нас в деревню Межевую. Так было спокойнее.

Долго-долго от папы не приходило никаких вестей. Мама извелась вся. А что она могла сделать? Война. Оставалось только ждать. Ждать и надеяться.

Потом стали доходить слухи: белых погнали. Красная Армия задержалась на Волге, дала там решительный бой и сама перешла в наступление – погнала противника назад.

То белые наступали, красные отступали; теперь красные наступали, а белые отступали, мазали пятки. Но это были еще только слухи, и пока еще белые продолжали оставаться на Урале.

Так прошел восемнадцатый год, начался девятнадцатый.

Уже и зима шла к концу...

Однажды прибежала соседка и шепнула: «Красные близко». У соседки этой сын был в Красной Армии, она ждала сына. Близко! Ура! Но мы еще боялись поверить е такое счастье.

Затем кто-то принес сообщение: красные взяли Красноуфимск. Белые, отступая, хотели уничтожить мост через реку Уфу, набросали соломы, а поджечь не успели. Быстро идут красные, прямо на пятки наступают врагу, только держись!

Поздним вечером – уже стемнело – тихая Межевая наполнилась грубыми, сорванными в крике голосами, фырканьем лошадей, скрипом телег, лязгом оружия. Межевая стояла на тракте – большой проезжей .дороге, по тракту двигались разбитые белогвардейские войска. Ой что было!