Текст книги "Смена караулов"
Автор книги: Борис Бурлак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
ГЛАВА 22
А жизнь шла своей чередой.
Недавно Платон вернулся из Москвы с новостями. В министерстве наконец решили, что его трест займется в основном реконструкцией старой части города, и к нему переходят все объекты, что сооружаются по индивидуальным проектам. Остальные два треста, ведущие работы в новых жилых массивах, превращаются в домостроительные комбинаты. Была еще одна частная новость: Юрий Воеводин назначался главным инженером. Правда, тут не обошлось без колебаний.
– Молод слишком твой Юрий Максимович, – сказал начальник главка, полистав для порядка личное дело Воеводина.
– Не знал я, что существует возрастной ценз для главных инженеров, – с иронией заметил Платон.
– А ты как думал?
– Я думал, что стройки всегда держались, как правило, на молодежи.
– Но опыт, опыт, дорогой Платон Ефремович!
– Посредственности никакой опыт не поможет.
– Талант талантом, но…
Тогда Горский зашел с тыла:
– Неужели ты, Сергей Кузьмич, успел позабыть, сколько тебе самому было лет, когда ты принял Никельстрой в канун войны?
Начальник главка улыбнулся, надел роговые массивные очки, словно желая получше разглядеть своего однокашника по институту.
– Я так и знал, Платон, что ты вспомнишь о моем скоропалительном выдвижении.
– Согласись, нынешние молодые люди вступают в жизнь куда более просвещенными, чем мы тогда.
– Ну, раз настаиваешь, пусть будет по-твоему… – Начальник главка подал ему руку в знак старой дружбы, ничем не замутненной с тех времен, когда шло бурное образование индустриального материка.
Выйдя на работу после столичной командировки, Платон, не откладывая, объявил Юрию о его новом назначении. Юрий стоял перед длинным столом управляющего и молчал.
– Ты что как воды в рот набрал?
Платон вышел из-за стола, подсел к нему.
– Не бойся, дело пойдет, должно пойти. Я собирался уходить в отставку, однако поработаю еще, раз уж Двориков подвел нас с тобой.
– А я бы не остался с ним, если бы вы ушли.
– Что о том говорить?.. Кстати, твою неприязнь к Дворикову я объяснял молодой запальчивостью. Мы, старики, многое прощаем друг другу, но вы, молодые, судите о нашем брате без всяких скидок.
– Не преувеличивайте, Платон Ефремович.
– Твой отец был прав: у молодежи есть то несомненное преимущество, что она свободна от всяких там психологических перегрузок минувшего времени… Итак, поздравляю тебя с назначением!
– Спасибо, Платон Ефремович, – спохватился Юрий, чувствуя себя неловко оттого, что не поблагодарил сразу.
– Давай-ка теперь подумаем, с чего ты будешь начинать, тем более что профиль треста значительно меняется…
На следующий день Юрий уехал на площадки, чтобы на месте определить, какие еще объекты можно подогнать, подвести под крышу к концу года, отделкой же пусть занимаются новые хозяева.
К сожалению, как раз сейчас, когда трест вошел в плановый ритм, надо перестраиваться на ходу и заранее готовиться к выполнению совершенно иной программы: одно дело – собирать типовые, серийные дома из готовых панелей, другое – вести кирпичную кладку самых разных объектов, строящихся по индивидуальным проектам. Этот своеобразный возврат в прошлое озадачивал Юрия: за последние годы сильно поубавилось число каменщиков, наиболее опытные давно переквалифицировались в монтажников, а приток новичков из городских училищ заметно сократился.
В ближнем из северных микрорайонов начиналась сборка очередного девятиэтажного дома на двести с лишним квартир. Оставив машину на обочине шоссе, Юрий наблюдал со стороны, как шел монтаж «с колес».
– Что, засмотрелись, Юрий Максимович? – бойко спросил его бригадир Никитин, разбитной человек лет пятидесяти.
– Во всяком случае, есть на что посмотреть, – сдержанно ответил Юрий.
– Это наш третий дом. На первые два мы затрачивали по три месяца, а этот соберем за два с половиной.
– Много ли у вас каменщиков, Петр Зиновьевич? – поинтересовался Юрий.
– Каменщиков? – переспросил Никитин. – Что это вы, Юрий Максимович, вдруг вспомнили о них?
– Из уважения к древней профессии.
– Я сам начинал каменщиком. Отец-то печник, так он сызмала обучал меня фигурной кладке. Но нынче не только печники, каменщики и те переводятся.
– Вот вам, Петр Зиновьевич, и мастерок в руки. Поговорите со своими ребятами, как они отнесутся.
– Что-то не пойму я вас, Юрий Максимович.
– Все очень престо. Городу нужны не одни дома, нужны Дворцы культуры, публичная библиотека, кинотеатры, художественный музей.
– А кто станет доводить до ума «небоскребы»?
– Найдутся желающие. Мы тоже будем строить такие в центре города, но там их будет немного.
– Теперь ясна ситуация. – Никитин понимающе улыбнулся, довольный тем, что главный инженер откровенно поделился планами на будущее.
А Юрию вся эта ситуация, вернее, пертурбация не сулила ничего хорошего. Вместо нескольких жилых массивов, где неплохо отлажен строительный конвейер, появятся десятки площадок, стесненных со всех сторон вековыми, старинными зданиями, которые надо сохранять. И на каждой площадке – свой объект, со своими архитектурными особенностями. Ну-ка, усмотри за всеми. А ведь любое оригинальное сооружение – кинотеатр или музей, библиотека или Дворец культуры – всегда под особым прицелом городского начальства: оно охотно инспектирует подобные стройки, не очень-то вникая в их специфику, по сравнению с поточным монтажом обыкновенных жилых домов. Затаскают по совещаниям. Тут уж не до повышенных обязательств, впору вытягивать план: то мастеров не хватит, то материалов для отделочных работ. Знай крутись, изворачивайся. Вся надежда на Платона Ефремовича с его пробивной силой. Он сам напросился в генподрядчики по реконструкции города, чтобы и старину сберечь, и окраины обновить. Неугомонный человек: не жалеет ни себя, ни других. Уж он-то спросит полной мерой и с вновь испеченного главного инженера треста. Отец, бывало, говорил: «Чтобы научить собаку плавать, надо ее бросить в воду. Выплывет – молодец, не выплывет – пусть на себя пеняет». Надо выплыть, непременно выплыть.
Как раз сегодня в восточном микрорайоне видавший виды мастер Остапенко подошел к Воеводину, церемонно поздравил его с повышением и добавил:
– Везет вам, Юрий Максимович.
– Вы о чем? – насторожился тот.
– Какая погода установилась, чудо! Работа жаркая, а работать не жарко. Чего не успеешь сделать за все длинное лето, обязательно наверстаешь за это, бабье! Слыхал, что скоро уйдем отсюда в центр. Есть бог на свете! Надоело карабкаться на верхотуре. – Остапенко мотнул головой в сторону каркаса шестнадцатиэтажного дома. – Поближе к земле – оно спокойнее, – добавил мастер. – Как вы считаете, Юрий Максимович?
– Из меня верхолаз не вышел бы.
– Ой ли! – хитро усмехнулся тот. – А забрались на этакую верхотуру.
– Как бы не сорваться без привычки, – сказал Юрий, направляясь к машине.
«Лукавый мужик, – подумал он. – Не случайно по старинке называет себя десятником. Любит испытывать словом. Но впереди испытание делом».
Юрий для себя решил: снять экскаваторы и самосвалы с Восточного жилого массива и, пока не поздно, пока действительно балует строителей это ненадежное бабье лето, начать вовсю готовить котлованы под новые объекты. Преемники треста не могут пожаловаться на малый задел: тут им всего остается вдоволь – и свежих котлованов, и выведенных под крышу «коробочек».
Он приехал сегодня домой пораньше. Дома у Воеводиных было пусто без Максима. К тому еще и Злата переселилась недавно в больницу. Юрий остался вдвоем с матерью. Она неузнаваемо осунулась, постарела. Всегда подвижная, легкая на ногу, она и ходить стала с какой-то опаской, точно боялась оступиться. Куда девалась ее в т о р а я молодость, по поводу которой любил шутить глава семьи… Теперь главой оказался Юрий.
Пытаясь отвлечь маму от горьких размышлений, Юрий завел сейчас разговор о своих делах. (Нельзя думать только о беде, так можно сойти с ума.) Елизавета Михайловна слушала и радовалась: как он со временем становится похожим на отца. Эта похожесть теперь словно бы усилилась. Или ее внимание к сыну обострилось до крайности? Она хотела о чем-то спросить его, но забыла и никак не могла вспомнить. Юрий понял, что ей трудно сосредоточиться и она лишь делает вид, что слушает его.
– Ты прости, мама, я заговорил тебя.
Елизавета Михайловна виновато улыбнулась, начала убирать со стола посуду.
В рабочей комнате Максима глухо зазвонил телефон, отрегулированный еще самим хозяином до минимальной громкости. Юрий вошел в отцовский кабинет, взял трубку.
Дежурная докторша без всяких предисловий сообщила ему, что у него родился мальчик, на полмесяца раньше срока, но очень голосистый крепыш, и что мать чувствует себя нормально.
– Сын!.. – крикнул он в полуоткрытую дверь на кухню.
Елизавета Михайловна вбежала в комнату, обняла Юрия. Целуя ее, он думал, что она плачет сейчас от радости.
Но Елизавета Михайловна плакала и от горя, что Максим никогда уже не увидит своего внука, который станет его соименником…
Платон весь день провел в городском проектном институте: надо было условиться о порядке выдачи тресту новой технической документации на объекты будущего года. Его приняли радушно, узнав, что к нему переходят наиболее интересные сооружения в городе, которые ждут своих индивидуальных проектов. Особо, конечно, были довольны архитекторы, они тут изрядно истосковались по живому творческому делу. Однако Платон побаивался, как бы не затянулась работа над проектами: кто-кто, а зодчие любят поспорить, критикуя инженерные замыслы друг друга. Он деликатно предупредил их, чтобы дискуссии вокруг отдельных проблем не велись в ущерб строительной прозе, то бишь срокам готовности рабочих чертежей.
Вернувшись под вечер в управление треста, он неожиданно встретил в приемной Дворикова.
– Я к вам, Платон Ефремович, с трудовой книжкой.
– Проходите, – сказал он, подумав: «Мог бы подписать в отделе кадров. Значит, зашел проститься».
В трудовой книжке Дворикова было всего несколько записей о перемещениях по службе, зато весь раздел о поощрениях и награждениях плотно заполнен до отказа. Судя по этой книжице, Двориков отличался завидным постоянством, редким трудолюбием: может быть, они смягчили бы его вину в других обстоятельствах. Однако в данном случае, как ни оправдывайся, речь шла о дезертирстве, которое сам Двориков упорно называл «мальчишеским проступком».
– Куда вы теперь? – поинтересовался Платон.
Двориков встал, высокий, вылощенный, как и раньше. Если бы не бледность его лица и не отеки под глазами, он мог бы сойти за прежнего красавца мужчину, на которого невольно оглядывались женщины.
– Оставайтесь-ка у нас старшим прорабом.
– Нет, Платон Ефремович, я уж поищу где-нибудь свою «штрафную роту». Вы, помнится, говорили, что на фронте случалось, когда штрафники ходили в атаку плечом к плечу с гвардейцами…
Платон утвердительно качнул головой.
– Не поминайте лихом, – сказал Двориков и, помешкав, не смея первым подать Горскому руку, валкой, не свойственной ему походкой направился к выходу.
Платон проводил его горьким взглядом: после такой досрочной «смены», пожалуй, заново переоценишь все свое прошлое – год за годом.
По пути домой Платон вспомнил о Вике. Давненько ничего не пишет. Засиделась, наверное, над новой работой. Наука – эгоистическая особа, не дает пожить в свое удовольствие. А дочь у него с упрямцей, вся в матушку, – такая обязательно добьется своего. Но пока добивается, молодость пройдет совсем… Обещала писать и молчит второй месяц. Разве не понимает, что она единственная, кто связывает его с Ульяной? Сама Уля-Улюшка если и черкнет две-три строчки, то лишь в конце Викиного письма. Нет ничего на свете противоречивее женской натуры: чем дольше мучается, страдает женщина, тем на вид она решительнее и тверже. Надо зимой снова навестить Ульяну.
Ксения Андреевна, открыв дверь, тотчас упрекнула его прямо на пороге:
– Где ты пропадаешь дотемна? Ждала, ждала…
Она заметно приободрилась после отъезда Вики, однако нет-нет да и прорвется наружу тайное беспокойство. Боязнь потерять его укоренилась в ней и время от времени давала о себе знать вовсе уж беспричинно, Как сегодня. Тогда она по-девичьи смущалась и, взяв себя в руки, старалась выглядеть уравновешенной, рассудительной, зная, что Платону нравятся эти черты ее характера.
– Тебе звонила Луговая, – сказала она сейчас.
– Что передавала Римма Степановна?
– Неужели я стану допытываться у женщины, о чем ей надо поговорить с тобой?
– Чудачка ты, Ксения.
– Звонил еще Абросимов, – громко сказал Владлен из соседней комнаты.
«Надо бы выбраться на денек в совхоз», – подумал о своем обещании Платон.
Он сел за рабочий стол, взял сегодняшние газеты. Из пачки газет выпало два письма. Он торопливо глянул на них – оба от Вики. Хотел было вскрыть первое попавшееся под руку, но вовремя остановился: оно оказалось адресованным Владлену. А второе? Второе, конечно, ему. Он подержал эти письма, невольно сравнивая их на ощупь: то, что ему, – будто потоньше, или это кажется?
– Иди-ка сюда, – позвал он Владлена. – Исполни что-нибудь, тебе письмо.
– Я же ничего не умею, Платон Ефремович. Мама за меня, хорошо?
– Мама за тебя всю жизнь выступает. Ладно, бери. Однако в следующий раз так не отдам, учти.
Владлен схватил заветное письмецо и, точно провинившийся подросток, мигом исчез за дверью.
Платон чинно развернул двойной лист плотной бумаги, не по-женски мелко исписанный знакомым косым почерком, и погрузился в чтение.
Ксения Андреевна заглянула в его комнату раз, второй, хотела позвать ужинать, но, поняв, что он все еще занят Викиным письмом, не стала мешать ему: пусть побудет наедине со своей дочерью.
Будто ничего не переменилось в двухэтажном домике на улице Толстого в Баку. Да и весь этот лабиринт вековых улочек, носящих имена знаменитых писателей, располагал к тихому, уединенному созерцанию: кругом старые добротные кварталы искусной кладки, до которых не долетают ни автомобильный гул с ближних проспектов, ни отдаленный шум Каспия в ветреные дни.
Каждое утро в одно и то же время – минута в минуту – Вика уезжала в свой НИИ, а часом позже отправлялась на работу Ульяна. Они просыпались без всякого будильника, давно привыкнув к строгому распорядку дня, и снова встречались только вечером.
Но отношения между Ульяной и Викой изменились в последние месяцы. Нет, они вроде бы не стали менее откровенными друг с другом, они по-прежнему делились всем, что у них на сердце, но, странно, некая тень иной раз угадывалась между ними. Тогда Вика, не терпевшая никаких, даже мимолетных недомолвок, начинала тревожиться: что происходит с мамой? Ульяна или ссылалась на нездоровье, или отмалчивалась. Разве могла она признаться дочери в том, что она жалела теперь не столько о поздней встрече с Платоном, сколько о своем решении остаться до конца одной. Этого Вика не должна знать ни в коем случае. Для нее мать – живой пример душевной стойкости, так зачем жаловаться ей на свою преходящую слабость. У Вики все впереди, и пусть она и не догадывается ни о каких внутренних колебаниях матери. Тем более что она сама, Ульяна, до сих пор ищет оправдание своему поступку: то ей казалось, что Платон был даже доволен ее решением; то вдруг она ловила себя на том, что, может быть, совсем отвыкла от него, если не попыталась пойти ему навстречу; то приходила к выводу, что они повинны в равной мере и, оглушенные встречей, не сумели трезво, спокойно рассудить, как им быть дальше. Ах, поздно теперь винить друг друга. Но почему, собственно, поздно? Да хотя бы потому, что нельзя бесконечно держать в нелепом положении ту, как видно, порядочную женщину, которая действительно ни в чем не виновата. Как все было бы просто, если бы они очутились в банальном «любовном треугольнике»! А тут особый, равносторонний треугольник, вычерченный самой войной, и в нем оказались трое одинаково обездоленных людей: попробуй-ка тут определи, у кого из них больше прав на выстраданное счастье… Думая так, Ульяна готова была примириться со своей судьбой. Но едва разум уступал, как все существо Ульяны переполнялось чувствами, – ну да, верно, поздними, до крайности поздними…
Вика, разумеется, подробно отчиталась о своей поездке на Урал к отцу, понимая, что мать живо интересует все-все, хотя она первая не станет расспрашивать. Вика рассказала, как живет отец, вплоть до обстановки в его квартире, что из себя представляет Ксения Андреевна, какой у нее сын Владлен, какие отношения в семье отца…
Вика утаила лишь одно – неожиданное ухаживание сводного братца. Она никак не думала, что он забросает ее письмами. И теперь, когда они стали приходить чуть ли не каждую неделю, Вика сначала растерялась. Нужно ведь как-то объяснить маме, что она здесь ни при чем – с ее стороны не было никакого повода – и что Владлен просто-напросто увлекающаяся натура. Не отвечая на его пылкие признания, Вика нарочно читала вслух очередную исповедь Владлена, который от письма к письму становился все более велеречивым. Ульяна слушала рассеянно, думая о своем, но когда Вика уезжала на работу, она брала новое письмо с Урала и перечитывала внимательно, с пристрастием. Ей самой не приходилось получать ничего подобного, любовь Платона не нуждалась в клятвенных словах, на войне их заменяло ежедневное испытание огнем… Однажды вечером Вика сказала матери:
– Этот мой братец дерзко поцеловал меня, ну и я, разумеется, отчитала его как мальчишку, пригрозила, что немедленно уеду. Больше он не позволял себе никаких вольностей.
– Беда мне с тобой, – заметила Ульяна, то ли с укором, то ли с гордостью за дочь, которая, оказывается, вовсе еще девчонка (а она-то считает ее старой девой).
Беда… Беда не в том, что ею увлекся какой-то парень, судя по всему, неизбалованный, с чистой совестью; и даже не в том, что он несколько моложе ее. Беда в другом: не хватало еще, чтобы и без того сложные отношения родителей усугублялись этим романом между сводными братом и сестрой. Такое необыкновенное переплетение судеб казалось Ульяне невозможным в реальной жизни. Двойного счастья не бывает: кто-то обязательно должен поступиться своим – или старшие ради младших, или младшие ради старших. Ульяна начинала уже поругивать себя за всю эту фантасмагорию.
А Вика как ни в чем не бывало занималась своей научной работой в институте. На днях ее повысили в должности с определенным прицелом, что она в будущем возьмется за важную экономическую тему. Она возвращалась домой позже обычного, усталая, но деятельная. Глядя на нее, Ульяна думала: «Боже мой, она все-таки старая дева, равнодушная ко всем девичьим радостям…»
– Тебе следовало бы что-нибудь ответить на письма твоего Владлена, – напомнила как-то Ульяна.
– Разумеется. Отвечу ч т о – н и б у д ь.
– Не придирайся к слову. Лучше скажи, как ты сама относишься к нему?
– Ох, не знаю, мама.
– Пора бы устраивать свою жизнь, пока не очень поздно.
– Устрою, мамочка, устрою, ты не волнуйся, не переживай… – Вика приласкалась к матери, как в детстве, и та всплакнула рядом с ней.
– Мама, милая, да ты ли это? – поразилась Вика.
Такого с Викой раньше не случалось, чтобы она на работе писала личные письма. Ответила Владлену сразу на все его простые и заказные. Вначале извинилась за долгое молчание – была занята срочными делами в институте. Подумав, как проще ответить ему по существу, она ограничилась всего несколькими словами, что с удовольствием вспоминает поездку в горы. Этого вполне достаточно, а то еще возомнит себя неотразимым кавалером. Потом шли две странички о бакинских буднях, которые вряд ли интересовали Владлена, хотя он сам просил ее писать буквально обо всем. В заключение Вика не удержалась и добавила с мягкой иронией, что ей, разумеется, нелегко соревноваться с ним, журналистом, в стиле, но если уж стиль – душа человека, то она не вправе осуждать его за высокий слог, однако все-таки озадачена его рефлексией.
Она отправила это письмо одновременно с письмом отцу. И сегодня получила весьма пространный ответ отца, который опередил Владлена. «Ну и пусть его теперь сочиняет хоть целый месяц!» – с обидой подумала Вика о сводном братце.
Возвращаясь домой окольным путем, она вышла на Морской бульвар. С юга дул легкий вечерний бриз, лениво плескались мелкие волны у парапета набережной. Наступил октябрь, а в городе совершенно не чувствовалось осени. Вика привычно оглядела нарядное полудужье Бакинской бухты, над которой возвышался бессменный Киров. Хорошо тут постоять, подумать.
Ее негромко, вполголоса окликнули с ближней скамейки.
– Ой, мама, я не заметила тебя. – Ульяна была в темно-синем костюме, жакет вольно накинут на плечи. Ослепительный воротничок белой блузки так и высвечивал ее смуглое милое лицо, едва тронутое задумчивой улыбкой. Лишь затаенная печаль в темных больших глазах выдавала Ульяну как женщину далеко не счастливую.
– Мама, я только что получила письмо с Урала, отец опять собирается заехать к нам, – сказала Вика.
– Вот как?! – молодо оживилась Ульяна. Но эта ее молодая, непосредственная радость на чуть зардевшемся лице тотчас сменилась коротким испугом, а испуг – незнакомой тревогой.
Вика невольно проследила за ней и, кажется, поняла наконец сегодня, что происходит с мамой в последние месяцы.
