Текст книги "Смена караулов"

Автор книги: Борис Бурлак

ГЛАВА 19

Судьбы иных городов, как, впрочем, и людей, на редкость переменчивы и своенравны.

Этот некогда губернский город был основан в середине восемнадцатого столетия как линейная крепость на юго-восточной окраине России. Потом город постепенно превратился в купеческий, с шумным Меновым двором, куда тянулись верблюжьи караваны из Бухары. Еще позднее, когда была построена железная дорога в Среднюю Азию, город утратил и свое торговое значение, его Меновой двор оказался тихим пригородным разъездом. Только в гражданскую войну история снова вернула былую славу уральскому форпосту, именно вокруг него развернулись драматические события большой силы, – Т у р к е с т а н с к и е  в о р о т а  переходили из рук в руки. Ну а в тридцатые годы индустриализация распорядилась по-своему – кто был ничем, тот стал всем: бывшие уездные городки вокруг за какие-то считанные годы вымахнули далеко вперед, а губернский, пусть и возведенный в ранг областного, долгое время ничем не обращал на себя внимание. Строили в первую очередь там, где геологи открывали железо, медь, никель, нефть. Прошло немало лет, пока длинная череда геологических открытий достигла наконец областного центра, окрестности которого, оказывается, таили в своих недрах несметные природные богатства. Вот теперь-то бывшая яицкая крепость выдвинулась на передний край технической революции. Никогда еще тут не было столько приезжего люда – молодых добровольцев, и вербованных по оргнабору, и тех, кому положено отработать хотя бы часть своих грехов перед обществом. Любая крупная стройка отличается необыкновенной людской пестротой – от героев своего времени до его обозников. И все-таки рабочих рук не хватает.

Сегодня Платон до обеда просидел над планом по труду на будущий год. Как не хотелось ему в разгар лета заниматься этим, но Злата Румянцева настояла. Они вдвоем считали и пересчитывали, какой рабочей силой располагает трест, какое и откуда ожидается пополнение, и у них не сходились концы с концами.

Платон коротко поглядывал на Злату: как бойко орудует она то арифмометром, то маленькой логарифмической линейкой. Он не удержался и заметил:

– А ловко же вы, Злата Романовна, владеете своей техникой.

– Что вы, Платон Ефремович! Техника-то допотопная. Но ничего не поделаешь, если новой недостает. В городе один-единственный вычислительный центр, да и тот принадлежит богатому дяде. Там машины простаивают, а мы с утра до вечера крутим свои арифмометры.

– Негоже делить электронику по ведомствам. Пора бы создать территориальный вычислительный центр.

– Но, к сожалению, нам с вами в данном случае никакие ЭВМ не помогут сбалансировать рабочую силу.

– Что правда, то правда.

– Одно из двух: или план капиталовложений останется на уровне текущего года, или надо будет где-то искать как минимум пятьсот рабочих. Есть еще третий выход – повысить производительность труда на десять-двенадцать процентов. Но мы же не чудотворцы.

– Жаль, очень жаль, Злата Романовна, – усмехнулся он. – Вам только читать приходилось, а я вот хорошо помню, какие творились чудеса на стройках первых пятилеток. Тогда казалось, что совершенно невозможное становилось реальностью.

– За счет физического напряжения?.. Но нынче другие объемы работ, Платон Ефремович.

– Именно другие. Однако и поныне, к примеру, отделка ведется, как правило, вручную. Сколько раньше было на площадках землекопов, тачечников, бетонщиков, такелажников и всяких там «разнорабочих». Со временем их заменили экскаваторы, башенные краны, бетонные узлы. А штукатуры так и остались, не говоря уже о малярах. Кстати, прикиньте-ка, пожалуйста, на досуге, много ли у нас занято людей на отделочных работах.

– У меня есть выборка.

– Вы молодец, Злата Романовна, вас никогда не застанешь врасплох. – Он взял клеенчатую тетрадь, полистал, подумал. – Ничего себе, третья часть всей рабочей силы. Видите, какие парадоксы научно-технического прогресса: стопроцентная механизация одних и почти нулевая – других работ. Оставьте мне ваши таблицы до понедельника. Покажу это кое-кому из начальства. Все не верят, что строители плохо вооружены. А у нас даже экономисты раз в год пользуются благами электроники. Никак мы не можем до конца сломать ведомственные перегородки, которые мешают соединять наши социальные преимущества с достижениями технической революции… Итак, на сегодня хватит, Злата Романовна. Вы свободны.

– Не сердитесь, Платон Ефремович, что я оторвала вас от оперативных дел?

– Наоборот, спасибо, что оторвали.

Злата поднялась из-за стола, неловко одернула просторную блузу, сняла синие нарукавники и пошла к двери.

– Я забыл спросить вас, – остановил ее Платон. – Когда вы уходите в свой отпуск?

– Не раньше конца августа, – смущенно ответила она.

– Пожалуйста, закончите к тому времени все расчеты по труду на будущий год.

– Обязательно сделаю, не беспокойтесь, Платон Ефремович…

«Итак, нужно форсировать достройку нового профтехучилища, чтобы не оказаться в тупике, – оставшись один, подумал Платон. – Беда еще в том, что трест слишком мало получает жилой площади. Если сапожник обычно без сапог, то строители – без квартир. Вечная история: все в первую голову для эксплуатационников, строители же при них вроде бедных родственников. Впрочем, геологи тоже. Им сейчас надо вовсю наращивать запасы нефти, газа, а в экспедициях сильная текучесть кадров из-за нехватки жилья. Открыли богатства – и спасибо. Однако полагается заглядывать вперед, теперь уж до конца века. Именно геологи и строители должны работать в опережающем темпе, чтобы промышленный комплекс не пришлось в конце концов притормаживать. Азбучные истины. Однако кое-кто, не задумываясь, продолжает рубить сук, на котором сидит… Вот и надобно действовать заодно с геологическим управлением, – решил Платон. – Наживем врагов, зато две-три сотни квартир получим дополнительно. В горкоме поддержит Нечаев, в обкоме тоже есть кому поддержать. А что касается министерств, то волков бояться – в лес не ходить. Уж очень там блюдут ведомственные интересы. Лишь бы  з а с т о л б и т ь  по-купечески новые владения. Додумались даже электронику поделить».

– Разрешите?..

Платон поднял голову: в приоткрытой двери стоял Юрий Воеводин.

– Заходи… Что, опять не поладил с главным инженером? – наигранно весело спросил он.

– Раз вы сегодня хорошо настроены, Платон Дмитриевич…

– Я всегда должен быть хорошо настроен, – перебил его Платон. – Давай, выкладывай свое дело.

Юрий в некотором замешательстве покосился на него и действительно положил на стол докладную записку. Он предлагал сократить, пока не поздно, фронт работ в восточных микрорайонах, чтобы сдать до наступления холодов все двенадцатиэтажные дома в Северном жилом массиве, иначе отделка их затянется, как обычно, до нового года.

– Но мы еще вдобавок должны ввести в эксплуатацию новый корпус профтехучилища, – сказал Платон.

– Ради выполнения всего плана ввода я и предлагаю этот маневр отделочными бригадами.

– Кажется, резонно. Однако можно и доманеврироваться… Что думает на сей счет Виталий Владимирович?

– Я с ним не говорил.

– Почему?

– Он против абсолютно всех моих предложений.

– Нельзя, горячая ты голова, никак нельзя обходить главного инженера треста.

– Увольте, Платон Ефремович.

– В каком смысле, фигуральном или буквальном?

Юрий промолчал. Тогда Платон вышел из-за стола, подсел к нему, дружески заглянул в глаза.

– По собственному опыту знаю, приятно слушаться любимых учителей, однако полезно бывает поучиться и у тех, кому явно не симпатизируешь…

Уже кончая институт, он, Платон Горский, работал на строительстве крекинг-завода, первого на Урале. Начальником стройки, известным героем гражданской войны, гордилась вся молодежь, а вот главного инженера Климова недолюбливали за сухость, чрезмерную осторожность. Но главный инженер есть главный инженер, приходилось и ему подчиняться. Однажды в отсутствие начальника Климов приостановил земляные работы, которые выполнялись с ничтожным отступлением от чертежа, и распорядился удержать с молоденького практиканта Горского довольно крупную сумму. Конечно, обида, жалоба начальнику строительства. Тот выслушал и сказал: «Товарищ Климов прав. Я сам учусь у него быть пунктуальным, хотя мы с ним повидали на своем веку будто поровну: моя бригада освобождала город Туапсе, а Климов сооружал туапсинский крекинг…» После этого он, Платон, стал по-другому смотреть на главного инженера и успел кое-что позаимствовать у педанта Климова. Верно, климовский начет был единственной платой за учение в котловане, однако запомнился. Добрый начальник строительства, компенсируя ему, Платону, немалое удержание какой-то негласной премией, говорил на прощание: «Цени, парень, бесплатное обучение в институте и не забывай, что дальше за все придется рассчитываться с народом звонкой монетой…»

– Случай интересный, – заметил Юрий. – Но какая тут параллель с Виталием Владимировичем, не пойму.

– Жизнь не геометрия, всякие параллели в ней условны, – сказал Платон. – А теперь поедем в северные микрорайоны. Кстати, твой шеф с самого утра там.

Юрий понял только одно: управляющий трестом продолжает упорно налаживать отношения между ним, его выдвиженцем, и искушенным главным инженером.

Двориков проводил совещание субподрядных организаций. Этим щепетильным делом он занимался по поручению Платона, который считал себя плохим дипломатом – нет-нет да и повысит голос на всю эту привилегированную публику: сантехмонтажников, электромонтажников, спецстроевцев и прочая, и прочая. А Двориков умел с ними ладить без нажима, правда, иной раз в ущерб интересам генерального подрядчика, то есть самого треста. Тогда приходилось вмешиваться и Платону на правах «общевойскового начальника».

Совещание уже заканчивалось, когда они вошли в конторку одного из линейных стройуправлений. Субподрядчики как-то сразу стали сговорчивее, покладистее. Управляющий был доволен ходом совещания, однако предупредил, что пятый квартал двенадцатиэтажных домов в Северном жилом массиве надо сдать на месяц раньше. Никто не возразил, и Двориков с легким сердцем закончил переговоры за круглым столом.

Когда субподрячики разошлись, он поинтересовался, чем вызвана передвижка в сроках сдачи домов. Платон напомнил о нехватке отделочников, которых целесообразно до наступления зимы сосредоточить на объектах с наиболее высоким процентом готовности. (Двориков подумал, что и тут, наверное, не обошлось без прожектов выскочки Воеводина.)

– По науке лучше вести работы, конечно, широким фронтом, – говорил Платон. – Однако мы не можем рисковать нынешним планом ввода. Поймите, Виталий Владимирович, нам крайне важно доказать самим себе, что мы способны, черт возьми, осилить даже двести тысяч метров жилой площади. Возьмем этот  п с и х о л о г и ч е с к и й  б а р ь е р, тогда полегче станет.

Двориков не спорил. Недавно секретарь горкома пообещал решить вопрос о его переводе на должность управляющего трестом крупнопанельного домостроения.

– Итак, Виталий Владимирович, у вас нет серьезных доводов против вынужденного маневра отделочными бригадами? – спросил Платон.

– В принципе последнее слово за вами, – Двориков слегка пожал плечами.

– Последнее слово… Тогда, может быть, у вас есть свои предложения насчет ударной достройки профтехучилища?

– Мы разработали оптимальный график, и для меня график – закон.

– Он закон для всех. Однако жизнь вносит свои поправки.

– Я не имею сейчас готовых предложений, Платон Ефремович.

– Стало быть, принято единогласно, как объявляют на демократических собраниях, – шутливо заключил Платон.

За все время Юрий ни слова не проронил, наблюдая с интересом за управляющим, как тот мягко, убедительно рассуждал с главным инженером, как вроде мимоходом поймал Дворикова на том, что главный инженер, оказывается, и не думал о профтехучилище. Дипломат, Платон Ефремович, а еще говорит, что он не в ладах с дипломатией.

Двориков вернулся домой в отличном расположении духа: вечером ему позвонили из горкома и просили завтра в девять утра быть у Нечаева. Наступает, как видно, главная перемена в его жизни, пусть и несколько поздновато. А Римма сегодня была на редкость мрачной. После ужина он спросил ее:

– Тебе нездоровится, что ли?

Она с гневным укором посмотрела на него, достала из тумбочки какое-то письмо в желтом, совсем истрепанном конверте с пометками адресного бюро.

– На, читай. Целый месяц провалялось на почте и доставлено в открытом виде.

Это было письмо от его дальнего родственника, который жил в деревеньке Зеленый Кут за Днепром, где вырос и Двориков. В суматохе эвакуации сорок первого года они потеряли друг друга из виду. Лишь много лет спустя, демобилизовавшись из армии, двоюродный племянник покойной матери Дворикова отыскал своего родича на Урале и стал писать назойливые стариковские письма. Виталий Владимирович отвечал скупо, два-три раза в год. Потом их переписка вовсе прекратилась. Но вот старик опять напомнил о себе. Он сообщал самым подробным образом, как недавно в селе рыли котлован под новый клуб и случайно обнаружили весь архив сельсовета, в том числе книги загса. Он и посылает тетушкиному сыну копию метрики: кто знает, может, пригодится, когда настанет черед выхлопатывать пенсию. Виталий Владимирович пробежал глазами еще несколько тетрадных листков в косую линию – со всякими пустяковыми описаниями стариковского житья-бытья – и остановился на метрике. Метрика было по всей форме.

– Печальное недоразумение, – сказал он, отложив пухлое послание.

– Неужели ты убавил себе целый год? – спросила Римма.

– Помилуй, что за ерунда?..

Сохраняя внешнее спокойствие, Двориков коротко рассказал жене, как было дело. В институт его приняли фактически по одному школьному аттестату, никаких других документов у него, эвакуированного паренька, не оказалось. Но в сорок четвертом году военкомат потребовал свидетельство о рождении. Как раз в то время освободили Зеленый Кут, и он написал туда. Ему выслали официальную справку вместо свидетельства, потому что все документы сельсовета считались погибшими. Тогда он не обратил внимания, вернее, не придал значения тому, что в сельсовете допустили ошибку: вместо 1926-го проставили 1927 год рождения. Война, неразбериха. Лишь после войны он хотел было опять запросить Зеленокутский сельсовет, чтобы исправить ошибку, да махнул рукой: пришлось бы исправлять уже все документы, включая партбилет.

– Так, так… – Римма горестно покачала головой. – Значит, ты ровесник Алеши? – Она встала, подошла к фотографии брата, с мальчишеской улыбкой наблюдавшего за ней. Нет, Виталий Владимирович, ты лжешь, – сказала, не оборачиваясь. – Полуправды в лучшем случае хватает на полжизни. Да-да! Не сельсовет, а ты сам убавил себе этот год с помощью доверчивых земляков. Говори всю правду, иначе я тебя возненавижу. – Она резко повернулась к нему лицом.

– Возможно, я и виноват, да ведь был мальчишкой, – сказал он с сожалением и присел к столу, чувствуя незнакомую, старческую тяжесть во всём теле.

– Это же дезертирство!

– С ума сошла!.. Мне хотелось закончить институт. Я и во сне видел себя инженером.

– Вот оно что? Ясно… А мой Алеша во сне видел себя географом, но прямо со студенческой скамьи ушел на передовую. Его собирались послать на топографические курсы, он упросил военкома зачислить в маршевый батальон. Разве ему не хотелось поскорее закончить университет? И разве ему не хотелось просто жить в свои восемнадцать лет? Чего ты молчишь?

– Я повинился перед тобой.

– Нужно было давно повиниться перед кем следует. А ты как ни в чем не бывало аккуратно платил партвзносы, утаив главный – в о е н н ы й  в з н о с. За тебя рассчитались твои сверстники, тот же Алеша… И с тобой я прожила мои лучшие годы, ничего не подозревая! Жена дезертира…

– Не надо все драматизировать, Римма.

– Так, так… Да ты и сейчас, в пятьдесят лет, не понимаешь всей глубины своего падения? Нет, это невыносимо!.. – Она заплакала и ушла на кухню.

Римма не спала всю ночь. Лишь изредка она забывалась на каких-нибудь полчаса – и тогда снова возникал перед ней юный образ Алеши. Она видела его уезжающим на фронт в тот весенний, сверкающий день сорок четвертого года. Он храбрился, успокаивал маму, что война теперь может кончиться в любой день. Мама верила ему, как взрослому мужчине, умудренному житейским опытом. О-о, Алеша умел выглядеть солидным, хотя только что отметил свое совершеннолетие… Нет, не скоро кончилась война: последний год ее был самым длинным – не оттого ли, что счет велся уже не по месяцам, а по отдельным суткам. И когда наступило девятое мая, когда весь мир вздохнул с глубоким облегчением, мама сказала Римме: «Теперь наш Алеша скоро вернется. Слава богу, судьба помиловала его, вспомнив об отце». Добрая мама не знала, не могла знать, что война имеет свою инерцию.

На следующий день Римма едва поднялась с постели. Страшно болела голова. Все вокруг потеряло всякое значение. Собираясь на работу, она сказала:

– Иди в горком, расскажи откровенно обо всем.

Двориков с надеждой глянул на жену. Она глухо добавила:

– Не мне же идти самой.

– Конечно, конечно, – ответил он скороговоркой, не в силах побороть смятение, внезапно охватившее его.

Появиться сейчас в горкоме он просто не мог: надо было собраться с мыслями. Но его ждет первый секретарь. Позвонить, сослаться на нездоровье? Какая нелепая случайность: именно сегодня, когда Нечаев предложит ему новый трест, он, Двориков, вынужден будет рассказать о себе… Отложить невозможно, – Римма вовсе не простит такого малодушия, возненавидит его окончательно. С каким гневом она бросила ему в лицо: «Полуправды хватает на полжизни…» Тем и страшна правда, что за нее приходится платить даже потерей самых близких тебе людей. А может быть, еще простят тот мальчишеский проступок – за давностью лет? Может быть, без всякого шума предадут негласному суду собственной совести? Нет уж, хватит с него этого бесконечного суда, который не торопится выносить приговор в течение целых десятилетий. Винить некого, раз уж сам давно смирился с положением тайного подсудимого своей совести. И ведь не однажды собирался повиниться при удобном случае, да все духа не хватало, все надеялся, что вот наконец покажет себя человеком недюжинных способностей, и с него будет уже другой спрос. Какая наивность: именно твои заслуги будут теперь расценены как попытка непременно выслужиться…

Двориков нечаянно встретился глазами с младшим лейтенантом Алексеем Луговым и поспешно, боясь еще передумать, вышел из дома, плюхнулся в машину позади водителя, который заждался его сегодня у подъезда.

ГЛАВА 20

Немало повидали на своем веку эти цельнолитые мачтовые сосны Курляндии! Уж они-то ясно помнят мятежный гул Либавского восстания, которое, точно эхо черноморского «Потемкина», всколыхнуло всю Балтику. И это здесь же, на придорожных просеках, отбивались латышские стрелки, сдерживая в девятнадцатом году прусские дивизии и местных буржуа – в е р с а л ь ц е в, наступавших на  Р и ж с к у ю  К о м м у н у. А в сорок первом в чащобах Курземе поодиночке собирались в партизанские отряды последние защитники Лиепаи, вставшей почти вровень с Брестской крепостью.

И до сих пор на лесных прогалинах, густо поросших курчавым молодняком, видны рубцы траншей Отечественной войны: они осыпались, заплыли охристой глиной, но еще не изгладились вовсе. Даже брустверы угадываются, как грибные кочки. Уцелели кое-где и землянки под накатами сосновых бревен, в иных тесовые двери закрыты по-хозяйски, будто люди решили сберечь их на память тем, кому жить в следующем столетии.

Однако  ч и т а т ь  дремучий лес куда труднее, чем Уральские горы. Уж на что Тарас Воеводин знал тут многие военные просеки времен «Курляндского котла», но и он бы теперь не обошелся без помощи Лусиса, который без ошибки, напрямки вывел его на знакомую опушку. Они встретились на этот раз, не сговариваясь заранее: Воеводин был приглашен в Ленинград, на книжную выставку краеведов, ну и, оказавшись вблизи Латвии, он не мог попутно не заехать в Ригу.

Лето было на исходе. Впрочем, и без того нечеткая грань между летом и осенью в Прибалтике давно размыта бисерными дождями, которые, случается, как зарядят с весны под штормовой ветер с моря, так и идут до самого листопада, пользуясь тем, что северное солнце безнадежно заплуталось в наволочном небе, нависающем над горизонтом.

Но Тарасу повезло – август выдался погожим: не верилось, что на пороге осень.

Петер сам предложил съездить на денек в Курземе, – не бывали там целую вечность.

– Ты подумай только, драугс, в сентябре исполняется ровно треть века со дня окончания войны, – говорил Петер. – Шутка ли, четыреста месяцев…

– Двенадцать тысяч дней, – в тон ему продолжил Тарас, хорошо зная, что он, как и все историки, неравнодушен к мерному отсчету времени.

Петер лишь скупо улыбнулся в ответ. Они стояли на опушке корабельного бора, где поздней осенью сорок четвертого отбивали немецкие атаки. Шли завершающие месяцы войны, но далеко не спокойно было на Курляндской дуге, оба конца которой упирались в море. Тридцать гитлеровских дивизий, блокированных на полуострове, не сидели в «котле» сложа руки.

В тот памятный день истребительный противотанковый артполк Воеводина был поднят по тревоге и брошен в узкий коридор прорыва – туда, где обозначился успех контрудара противника. Не только рядовые пушкари, сам Воеводин думал, что в таких лесах танки не пройдут. А они прошли и вырвались на широкую поляну, что вела на юг, в совершенно открытые места.

Завязалась жестокая орудийная дуэль. Хорошо еще, что немцы не успели подтянуть сюда тяжелую артиллерию, иначе совсем бы туго пришлось воеводинским батареям. Но и этот поединок с танками, которые шли прямо на огневые позиции батарей, тоже кое-что стоил. К тому же, в отличие от истребителей танков, излишне полагавшихся на лес, пехота излишне побаивалась леса. Когда на опушку вслед за атакующими вдоль поляны крестоносными машинами густо высыпали фашистские автоматчики, наступили критические минуты. Как бы нужен был смелый бросок вперед соседнего стрелкового полка, чтобы немедленно отсечь не в меру самонадеянных автоматчиков. Однако пехота, не привыкшая воевать в лесу, явно опасалась его тактических сюрпризов.

Уже горело несколько машин; среди них «фердинанд», распустив гусеницу, черно чадил гуще всех, уткнувшись длинным стволом пушки в свежую воронку. Но танки, обтекая тех, кто отвоевался, приближались к левой батарее, несмотря на ее кинжальный, убийственный огонь. Воеводин стоял позади батареи: опустившись в ровик до пояса, он наблюдал, как отчаянно отстреливалось первое орудие Лусиса. Южнее, в мелколесье, располагался третий дивизион, до которого, как считал Тарас, вряд ли дойдет дело. Возможно, его надежды и оправдались бы, если бы не эта странная  л е с о б о я з н ь  пехоты: она все еще не решалась скрытно, лесом обойти немецких автоматчиков, дабы лишить танки взаимодействия с живой силой. За танками по-прежнему волочились длинные хвосты десантников, которые больше всего тревожили артиллеристов. Воеводин послал ординарца на НП командира стрелкового полка с просьбой сейчас же прикрыть его батареи.

В головных орудийных расчетах оставалось по два-три человека. Тарас приказал третьему дивизиону в случае необходимости открыть огонь самостоятельно, не дожидаясь дополнительных команд. И вовремя это сделал. Началась вторая, решительная атака безо всякой артиллерийской подготовки. Противник шел напролом, не считаясь с потерями, будто у него в тылу, на севере, был в самом деле последний клочок суши, за которым пенилось в утреннем туманце неспокойное Балтийское море.

Увидев, как сильно тряхануло крайнее левое орудие, Тарас кинулся туда, но тотчас был опрокинут взрывной волной и рухнул на лафет…

Пехота вступила наконец в дело. Пользуясь случаем, Петер оставил у своей пушки одного наводчика и побежал на выручку майору Воеводину. Он вытащил его с огневой позиции в лес, где командира гвардейского артполка подхватили шофер «виллиса» и медицинская сестра. У Лусиса еще хватило времени, чтобы оттянуть обреченную трехдюймовку, за сторожевые сосны на опушке бора.

Дальше немцы так и не продвинулись на юг, встреченные беглым огнем третьего дивизиона. Они потеряли девять танков, две самоходки и повернули восвояси. Полк Воеводина недосчитался четырех орудий и семнадцати солдат и офицеров. Раненых не было, вернее, их не считали: никому не хотелось выбывать из строя в конце войны. Сам Тарас отказался ехать в госпиталь, придя в сознание после удара головой о пушечный замок. Его оставили в покое, тем более что на фронте наступило затишье.

– Вот здесь ты и упал, – Лусис показал на черничную кулигу. – По этой ложбинке я тащил тебя в лес.

Тарас молча обнял Петера, как тогда, в сорок четвертом.

Они присели на травянистую бровку заплывшей глиной траншеи, начали закуривать.

У каждого, кто воевал, непременно есть особо памятный день второго рождения – или в начале, или в середине, или в конце войны. Не в том его суть, какое место занимал он в боевой цепи минувших дней, а в том, что человек, оказавшись лицом к лицу со смертью, все-таки выдюжил – сам или благодаря своим однополчанам.

Конечно, на фронте можно погибнуть и от шальной пули, и от случайного осколка, но только смерть в бою психологически оправдана. Поэтому и не удивился Петер, когда его Тарас, наконец-то раскурив свою отсыревшую сигарету, вдруг с чувством заговорил, вне всякой связи с лично пережитым, о той, потрясшей всех трагедии, что разыгралась в ближнем тылу соседней армии.

Это произошло в конце марта сорок пятого – до Победы было рукой подать. Немецкий бомбардировщик, один-единственный, проник в район железнодорожной станции. Навстречу ему взмыли истребители. Чтобы поскорее уйти налегке безнаказанным, фашист сбросил полутонную бомбу в лесную чащу, не догадываясь, что пролетает над самым командным пунктом одной из армий. Бомба угодила точно в землянку – столовую армейского полка связи, где находилось более семидесяти человек, главным образом девчата, воевавшие еще под Сталинградом, на Курском выступе. И все они погибли. Все…

– Если бы не сам командарм написал о такой трагедии, то никакому романисту никто бы не поверил, – сказал Воеводин. – Стало быть, главные книги о войне еще впереди. К слову пришлось: ты, Петер, обещал исторический очерк о «Курляндском котле». Пишешь?

– Помаленьку.

– Не откладывай ты…

– Я не командарм, мне потруднее.

– Нет, тебе легче. Ты историк, ты можешь окинуть мысленным взором всю панораму войны с главного ее НП – с высоты Победы. Между прочим, о нашем «котелке» мало что сказано в литературе. Все больше о центральных фронтах, о южных. Понятно, у нас тут не было ни Балатона, ни Берлина, но мы захлопнули на Курляндском полуострове тридцать дивизий, большую часть которых противник так и не смог перебросить на помощь тому же Берлину. Помнишь, как дрались наши солдаты, когда освобождалось одно европейское государство за другим? Держать оборону в то время было сущей пыткой. Берлин уже пал, а в Либаве еще хозяйничали немцы. Кое у кого, наверное, сложилось впечатление, что мы здесь тихо отсиживались вплоть до самой капитуляции Германии. Стало быть, надо написать обо всем этом. К счастью, ты не ударился в древнюю историю.

– Для меня, драугс, хватит и новейшей истории.

Тарас невольно измерил на глазок медностволые ближние сосны, качнул головой.

– Ну и махины! Сколько им, как ты считаешь?

– Лет двести, двести пятьдесят, – сказал Петер. – Выжили без всяких медсанбатов.

– Ты о чем? – Тарас с недоумением глянул на него.

– В Риге и сейчас рвутся пилы на лесозаводах, получающих отсюда кругляк. С виду стволина крепкая, ровная, без единого сучка, но стоит пустить ее в дело, как пилорама выходит из строя от осколков. Человек бы давно погиб, имея столько ран, но этих великанов и война не могла осилить.

– А помнишь: «Сломанные сосны» Райниса:

 
Над морем промчался ветра шквал,
Высокие сосны он сломал, —
Морские просторы их взоры влекли,
Согнуться, укрыться они не могли.
 
 
Ты, злобная сила, сломила нас,
Но, знаем, расплаты настанет час.
Последние стоны в просторы летят
И ветви о вечной борьбе шелестят.
 
 
И сломанных сосен продлились дни.
Всплывают из волн кораблем они.
И в бурю гордо корабль плывет,
И с бурей снова борьба идет…
 

– Знаешь на память? – удивился Петер. – Но то аллегорические сосны – у Райниса. А эти, видишь, живые.

– Стало быть, и доселе рвутся пилы от осколков? Зато в мартенах Лиепаи добрый десяток лет переплавляли готовый металлолом «Курляндского котла». Вот на кого славно поработали артиллеристы – на сталеваров.

Они посидели еще немного на бровке старой траншеи и поднялись, – надо было ехать дальше. Тарас опять оглядел черничную кулижку, откуда его, потерявшего сознание, Лусис вытащил из лап самой смерти.

– Одну минутку, – сказал Петер и нагнулся. – Боровики.

– Где?

– Да их тут целое семейство.

Воеводин сторожко пригляделся, будто стоял у края минного поля. Верно, сколько отличных боровиков, едва припорошенных летучими сосновыми иголками. Даже сквозь ягодник выпирали наружу тугие белые грибы.

– Вернемся домой, Милда приготовит отличную закуску, – пообещал Петер.

До конца дня они успели побывать и на Вентспилсском побережье. Открытое море слегка зыбилось под свежим бризом: тяжеловатые зеленые валы устало накатывались на песчаные отмели, мешая чайкам охотиться за салакой. Чайки низко кружились над пологими волнами, неистово кричали, недовольные тем, что море не церемонится с ними даже в этот великолепный вечер… А там, в оранжевой дали, словно отрываясь от водной глади и зависая, шли рыбацкие траулеры; и за ними угадывался большой корабль, может быть, один из тех, что ходят отсюда через океан на Кубу. Что ж, само море не изменилось с той поры, когда смолкла пушечная канонада на его дюнных берегах. Но вместо торпедных катеров, что сновали здесь, упруго растягивая кипенные шлейфы, виднеются на юге, где осталась Лиепая, далекие паруса яхтсменов; да в небе, вместо вороватых «мессеров», важно плывет пассажирский лайнер, быть может, с беспечными туристами на борту. Внешне давным-давно ничто не напоминает о войне, только в натруженных сердцах нет-нет да взрываются детонаторы солдатской памяти – и тогда глубинная боль возвращает тебя на исходные рубежи Отечественной…

Петер осторожно тронул Тараса за плечо:

– Едем, драугс, вечереет.

Солнце клонилось к закату, когда они проезжали невдалеке от родных мест Яна Фабрициуса. Был соблазн остановиться и на берегу реки Венты: как раз тут еще мальчишкой испытал батрацкую долю будущий герой гражданской войны в России. Тарас однажды заглядывал сюда с офицерами, возвращаясь с полевого учения, но то было, к сожалению, мимоходом. Заехать бы сейчас, да Петер – не ахти какой водитель – спешит засветло добраться до Риги, пообещав Тарасу специально навестить родину  л а т ы ш с к о г о  Ч а п а е в а.