Текст книги "Смена караулов"
Автор книги: Борис Бурлак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
– Не переживай, Юра.
– Переживай не переживай, а дойдет до Платона Ефремовича, тот еще добавит.
– Не преувеличивай ты, пожалуйста. – Она наигранно повеселела и, ласково охватив его тонкими руками, близко заглянула ему в глаза.
Поддавшись ее настроению, он закружился с ней по комнате, как в тот вечер, когда они наконец остались вдвоем после шумного свадебного пира. Хмель молодости зашумел в голове Юрия: он бессвязно повторял одни и те же сбивчивые слова нетерпеливой мужской ласки. И все разом, все обиды неожиданно померкли и погасли в душной темени шальной апрельской ночи.
В канун Дня Победы Римма принесла из фотоателье увеличенный портрет брата. Алеша получился как живой: светлые доверчивые глаза, этакий дерзкий вихорок на лбу, чуть тронутые улыбкой пухлые мальчишеские губы. Она повесила фотографию на видном месте, над диваном.
Вдоволь насмотревшись на брата, присела, задумалась… Скоро исполнится треть века с той поры, как он погиб в Чехословакии уже после капитуляции Германии. Это случилось недалеко от города Ческе-Будейовице. Война официально закончилась, но там бои продолжались до середины мая. Война не могла на полном разгоне затормозить свой ход – ее инерции хватило на целую неделю, тем более, что сопротивлялись отборные эсэсовские части и с ними власовцы, которые шли ва-банк. Окруженные в лесу, они не сдавались. Нелегко было поднимать солдат в последние атаки, когда в мире установился долгожданный мир. Алеша Луговой был недавно произведен в офицеры и командовал ротой автоматчиков, в которой не осталось и половины ее бойцов. Он горячился, лез в самое пекло, будто наверстывая упущенное время: повоевать ему пришлось всего около года, с весны сорок четвертого – не успел подрасти к началу войны. На третий день боев против окруженной группировки противника командование Второго Украинского фронта двинуло на помощь пехоте дивизионы гвардейских минометов, чтобы избежать напрасных потерь. Катюши были на подходе (все об этом знали), когда под вечер фашисты кинулись на отчаянный прорыв. Наступил решающий момент: пехота поднялась в контратаку. Алеша повел свою поредевшую роту через лесную зеленую поляну, навстречу гренадерам, одетым в форму эсэсовцев. На самой середине поляны закипела рукопашная. Здесь и был сражен Алеша осколками ручной гранаты, трескуче лопнувшей за его спиной… Он еще был жив, когда гвардейские минометы открыли убийственный огонь по врагу. Он еще, наверное, слышал эти заключительные аккорды Отечественной войны. Но он уже не видел бесконечные вереницы пленных, до глубокой ночи тянувшиеся в сторону Ческе-Будейовице: спустя два часа Алеша скончался – тихо, в сознании, не жалуясь на свою безмерно жестокую судьбу.
Римма достала бесценные письма командира полка, рядовых автоматчиков и, трудно вникая в смысл, долго читала их, словно только что полученные… Так было каждый раз в канун праздника Победы, до которой все же дошагал Алексей Луговой, замертво упав к ее ногам…
Римма не слышала, как в комнату вошел муж. Она подняла голову, когда он ее окликнул.
– Я думал, тебя нет дома, – сказал Двориков, внимательно посмотрев на жену.
Она промолчала, не успев остыть после нахлынувших воспоминаний.
– Да ты, оказывается, плакала. Отчего бы?
И вдруг он увидел фотографию шурина. Сделалось не по себе: да, он не раз держал в руках Алексеевы фронтовые карточки, но те солдатские миниатюрки можно было посмотреть и отложить в сторону, тотчас позабыв о них, а теперь младший лейтенант как бы навсегда поселился в доме своей сестры на равных правах с ним, Двориковым, и от такого семейного «уплотнения» никуда уже не денешься.
– Зря ты бередишь старую рану, – вполголоса заметил он, желая дать ей понять, что этот портрет станет ежедневно напоминать о брате.
Римма с укором покачала головой, зная, впрочем, как неловко чувствует себя Виталий, едва заходит разговор о минувшей войне, в которой ему не довелось участвовать. Особенно его раздражает, если кто-нибудь из сверстников примет его за бывшего фронтовика. Тогда он морщится, как от хронического недуга.
– Помилуй, Римма, довольно тебе мучиться, – говорил он ей сейчас, избегая снова встретиться глазами с младшим лейтенантом. – Сколько можно?
– Столько, сколько буду жить! – с непонятным вызовом ответила она.
Двориков переоделся и напомнил, что он бы не отказался чего-нибудь поесть.
Римма нехотя поднялась, ушла на кухню.
Настроение было испорчено вконец. Он хотел поговорить с ней о последних событиях на стройке, о том, как первый секретарь обкома похвалил его за новый девятиэтажный дом для инвалидов войны и семей погибших и как Платон Ефремович, к неудовольствию баловня судьбы Юрия Воеводина, отметил на собрании заслугу главного инженера треста, сумевшего к сроку позаботиться о лифтах. То был урок для его зама, который всегда старается забежать вперед, за все берется, чтобы обратить на себя внимание, и редко доводит начатое дело до конца. Хорошо, что он, Двориков, лично занялся этим делом, вовремя подтолкнул субподрядчиков…
Да о многом хотелось поговорить сегодня Виталию Владимировичу с женой, но она и слушать его не желает. Что же дурного он сказал ей?.. Римму действительно больно задели его слова об Алешином портрете. Ну, пусть ему самому не довелось побывать на фронте, однако причем тут болезненная ревность, которую Виталий часто не может скрыть?
Ночью прошел ливень с грозой, и утром, куда ни глянь, все блистало от весеннего обновления: и высокое уральское небо, и яркая, малахитовая земля, и расцвеченные флагами людные улицы. Весь город, от мала до велика, потянулся к Вечному огню, зажженному несколько лет назад на братской могиле умерших от ран в тыловых госпиталях. В отличие от недавней первомайской демонстрации это шествие было стихийным, как половодье. В нем участвовало много стариков, которые давно отходили свое в праздничных колоннах, но сегодня не могли усидеть дома, у телевизоров, и вышли на площадь вместе с молодежью. У всех пунцовые тюльпаны – дар тем, чьи внуки в литых курсантских батальонах выстроились в парадном каре вокруг обелиска.
Двадцать миллионов павших… Заново ощутить это физически можно только сегодня, когда видишь, как, еле-еле передвигая ноги, упрямо идет, идет к Вечному огню старенькая русская мать… Римма вспомнила и свою маму, которая стойко пережила гибель мужа в сорок первом, но гибель сына в сорок пятом не в силах была пережить. Она не могла поверить, что ее Алешу убили, когда уже кончилась война: то было непостижимым для нее горем, не имевшим никакого оправдания. В дни общего ликования это горе двойным грузом легло на плечи матери. Ей нечем было утешиться.
Двадцать миллионов… Как бы густо ни ветвились семьи погибших с течением времени, какими буйными кронами ни разрастались бы они и ввысь и вширь, но долго еще, долго будет передаваться из поколения в поколение трепетная людская память, освященная неизбывной, великой болью всех матерей России.
ГЛАВА 17
Идти вровень со временем – этого еще мало: надо упреждать время, чтобы иметь некоторый запасец. Нынче без резервов времени немыслимо вообще никакое управление, тем более политическое. Если у начальника строительства, даже очень крупного, все-таки одно-единственное дело, пусть оно и дробится на десятки частных, производных задач, то у секретаря горкома, помимо строительных забот, много других, самых разнообразных. И все предвидеть невозможно, будь ты хоть семи пядей во лбу. Но алгеброй социального развития нужно владеть непременно.
Было, было над чем подумать Ярославу Нечаеву. С недавних пор в городе стало явно не хватать рабочей силы. Каких-нибудь три года назад такой проблемы вовсе не существовало: окруженный со всех сторон колхозами и совхозами, город притягивал к себе вполне достаточно сельской молодежи, которая охотно шла на стройки и заводы. Нынче промышленность областного центра удвоилась, а приток свежих сил падает с каждым годом. Надеяться не на кого. «Ищите кадры в самом городе», – настойчиво требует секретарь обкома.
Ярослав без всякой электроники подсчитал, как вырастет город к началу следующей пятилетки. По его расчетам выходило, что буквально через год-другой все трудовые ресурсы будут полностью исчерпаны. Как же наращивать производственные мощности дальше, не говоря о сфере обслуживания? (Ох эта сфера обслуживания, которая и сейчас крайне нуждается в людях.) Остается одно: расширять профтехучилища, хотя директора их, особенно строительных, жалуются на хронический недокомплект…
Как раз сегодня в горком зашел Воеводин. Нечаев обрадовался его приходу, усадил в кресло, и сам сел рядом с ним.
– Давненько не навещали нас, Максим Дмитриевич, – сказал он с деликатным упреком.
– Все читаю лекции напоследок.
– На какой такой «последок»?
– Ладно, оговорился, не обращай внимания. Скажи-ка лучше, о чем ты раздумывал тут, раз сидел один?
Ярослав поделился своими тревожными размышлениями.
– В прошлом году вы считали капитальное строительство задачей всех задач. Теперь же, когда строители пошли в гору, появилось, как видите, другое главное звено. Я не ошибаюсь?
– Думаю, нет. Текучка всегда отвлекает нас от ближней перспективы. Что ж, производительность труда – святая святых, но в условиях бурно развивающегося города без дополнительных трудовых ресурсов не обойтись. Ты сам-то скольких лет начинал работать?
– В неполные семнадцать.
– А мои сверстники начинали еще раньше. Помню, мы доучивались на ходу: кто в вечерней школе, кто в заочном институте, кто на всевозможных курсах. Ничего, доучились. Кое-кто из моих дружков-приятелей выбился даже в академики.
– Нынче другие времена.
– И другие песни, хочешь ты сказать? Верно, все верно. Тем не менее годы, потерянные в юности, стоят полжизни. Немало тратится времени на выбор профессии: не понравилась одна, нужно осваивать другую, третью. Глядишь, молодому человеку уже под тридцать, а он все не определился в жизни, если не считать того, что успел разойтись с женой. Я нарочно сгущаю краски, хотя нечто похожее мне приходилось наблюдать, Только ранняя, как нынче говорят, профориентация, раннее трудовое воспитание кратчайшим путем выводят человека в люди. Вот откуда начинается государственный баланс рабочей силы… Но ты, Ярослав, не подходи к делу кампанейски. В этом кабинете, – Максим окинул беглым взглядом свой бывший кабинет, – вынашивалось немало заманчивых идей, которые, к сожалению, далеко не все были осуществлены.
– Что за самокритика, Максим Дмитриевич?
– А кто теперь меня станет критиковать? Мы, старики, сами себе судьи.
Нечаев с досадой потянулся к телефону. Звонили из приемной: директор совхоза Абросимов просил уделить ему несколько минут. Ярослав надежно прикрыл ладонью трубку, сказал Воеводину:
– Директор совхоза «Предгорье». Что-то я слыхал о нем…
– Ага, пусть заходит, – оживился Максим.
Абросимов неловко остановился на пороге, с интересом оглядывая издали нового секретаря горкома. Воеводин обернулся, легко встал и пошел ему навстречу.
– А-а, Руслан Иванович! Приветствую вас в стольном граде пшеничной области! Какими судьбами?
– Я рад встрече с вами, Максим Дмитриевич.
– Что ж, на ловца и зверь бежит, – рассмеялся Максим.
Нескладный, мужиковатый, но знающий, себе цену, Абросимов подошел к Нечаеву, представился.
– Мы, кажется, знакомы мимолетно, – сказал Ярослав, тоже немного смутившись оттого, что не встретил директора совхоза по-воеводински.
– Понимаю, вам небось не до нас, вон какой город отгрохали.
– Только начинаем…
Наступила неловкая пауза: все заранее приготовленные Абросимовым слова оказались ненужными в присутствии самого Воеводина, на авторитет которого он и хотел сослаться, направляясь в горком.
– Слушаю вас, – обратился к нему Нечаев.
– Знаю, что вам, Ярослав Николаевич, надоели просьбы о квартирах.
Нечаев невольно насторожился.
– Но квартиру я просить не буду. И рабочих в совхозе довольно.
У Нечаева отлегло от сердца. Как часто в самом деле обращаются в горком с просьбой дать вне очереди квартиру какому-нибудь заслуженному товарищу, всю жизнь проработавшему в деревне. Еще чаще являются сюда секретари сельских райкомов – за помощью людьми на время жатвы, словно в городе и счета не ведется готовым к выезду уборочным бригадам.
– Тогда просите, что угодно, Руслан Иванович, – сказал Нечаев.
– Ловлю вас на слове, Ярослав Николаевич.
– Лови его, лови! – посмеивался Воеводин.
Директор совхоза начал с общей картины заново строящегося города, над которым столько поднято башенных кранов. Ярослав не догадывался, куда он клонит, но слушал такого ходока, наделенного мужицкой хитрецой, с явным удовольствием.
– Нам и нужен-то всего-навсего один-единственный кран до осени.
– Дадим, – сказал Нечаев, удивившись его дальнему заходу.
– Мы строим кое-что многоэтажное – Дом быта, Дворец культуры…
– Ну-ну, кран дадим.
– Тем более, что стрелы иных кранов подолгу дремлют над городом.
– Вы наблюдательный человек, Руслан Иванович, – улыбнулся Нечаев в ответ на его намек о простоях техники.
– Еще бы парочку бетономешалок.
Ярослав подумал, не спеша с ответом.
– Я случайно приметил в одном месте две небольшие – или временно ненужные, или списанные. Они бы очень пригодились нам, все разно стоят без дела, – говорил между тем Абросимов. – У вас же вовсю заработали мощные бетонные заводы.
– Хорошо, я позвоню Горскому, – согласился Нечаев.
– Цемента не прошу. Небось не дадите. Разве кое-что из сантехники для нашей новой школы выкроили бы в порядке помощи селу.
– В порядке помощи… А фонды? Ведь существует плановая дисциплина, Руслан Иванович.
– Спору нет, существует. В минувшем году совхоз выполнил два плана по зерну.
– Да вы к тому же и дипломат!
– Не люблю цыганить, Ярослав Николаевич. Приходится.
– А теперь рассказывай, как строишь агрогородок, – добродушно потребовал Максим.
– Так и строю – с бору да с сосенки, – глубоко вздохнул Абросимов.
Но потом увлекся под хорошее-то настроение… Его отделенческие поселки доживают свой век, и люди, почувствовав близкую перемену в жизни, не подают больше заявлений об уходе по собственному желанию. (Нечаев переглянулся с Воеводиным при этих словах директора.) На центральной усадьбе проложен водопровод, очередь за канализацией. Долго судили да рядили, какой тип домов больше всего устраивает сельских жителей. Остановились на коттеджах в один-два этажа, городские многоэтажные забраковали. Остальное все на городской лад: торговый центр, парк, стадион, АТС, телевизионный ретранслятор. О средней школе, Дворце культуры с библиотекой и говорить нечего – с них и начали. Трактористы во сне видят новый город у подножия Уральских гор. Надоели людям и полевые вагончики – в осеннюю слякоть, и эти мазанки на отделениях – в зимнюю непогодь. Так что вряд ли кто пожалеет о брошенных отделенческих поселках. Недавно покинул опустевший хуторок «последний из могикан» – Никифор Журавлев. В том месте, стараниями Тараса Дмитриевича, сооружен новый памятник на братской могиле красногвардейцев, и старик-отшельник успокоился, поняв, что молодежь не забудет его родную землю…
Прошлым летом Максим Дмитриевич был недоволен, как запустили бывшее господское имение, вокруг которого происходили памятные события. Спору нет, досадная промашка. Но сейчас решено открыть там совхозный дом отдыха. Так что все интересные места будут сохранены для потомков.
– Ишь ты, запомнил наш разговор, – сказал Максим.
– Небось урок. А теперь, с вашего разрешения, я пойду, товарищи. Не ровен час, сами напомните о времени. Главное в моем положении – вовремя уйти! Большое спасибо вам. Приезжайте как-нибудь на ушицу, не перевелись еще хариусы в горных речках.
Ярослав проводил долгим взглядом этого загорелого, белобрысого ходока в полевом парусиновом костюме.
– Пробивной директор, – сказал он.
– Дельный мужик, – добавил Максим.
– От такого люди не побегут.
– Вот-вот, не жди пополнения из деревни!..
И они вернулись к прерванной беседе о том, что м а г н и т н ы е п о л я крупных строек все меньше притягивают молодежи с окрестных полей пшеничных. Кое-где наблюдается даже обратный отток в село. Какой парадокс: стоило деревне воспрянуть духом – как возникла новая сложная проблема в городе. Вот когда рост производительности труда становится альфой и омегой всего социального развития. Еще недавно время выигрывалось дорогой ценой, лишь бы противостоять западному миру. Нынче же, когда индустриальный потенциал вырос неимоверно, успех всей государственной работы зависит от умения каждого работать вдвое, втрое методичнее. К этому и надо готовить со школьной скамьи молодых людей, которым суждено вступить в двадцать первый век.
– На твою жизнь такой задачи вполне хватит, – с доброй улыбкой сказал Максим, поднимаясь из-за стола, предназначенного для заседаний бюро горкома.
– Значит, напрасно я надеялся, что мне будет повольготнее, чем вам, – в тон ему заметил Нечаев. – Не желаете ли проехаться по городу, взглянуть, что и как строится?
– Что ж, поедем, Ярослав.
Они вышли в приемную и лицом к лицу столкнулись с Двориковым.
– Вы ко мне, Виталий Владимирович? – спросил Нечаев.
– Я лучше зайду на неделе.
– Можем поговорить в машине, мы как раз направляемся на стройплощадки.
– Нет, Ярослав Николаевич, у меня вопрос не срочный.
Двориков поспешно простился и уехал в проектный институт. Неожиданная встреча с Воеводиным в горкоме была совсем некстати: он намеревался просить Нечаева о переводе в трест крупнопанельного строительства, где до сих пор сидит какой-то в р и о. Осенью прошлого года Нечаев сам предлагал Дворикову этот трест. Он отказался. И совершенно напрасно. Но говорить о столь деликатном дельце сейчас, в присутствии Воеводина!.. Мало ли что подумает бывший секретарь, еще начнет расспрашивать о сыне. (Далеко не уйдет его наследник без поддержки Горского, которому не два века править трестом. Кто бойко шагает вначале, тот обязательно споткнется на чем-нибудь потом.)
Горкомовская «Волга» то и дело притормаживала у светофоров. Город сильно разросся, а кольцевая дорога только еще строилась, и весь поток грузовиков двигался по-прежнему через центр, захлестывая до краев узкие старые улицы.
– Ты что держишь Дворикова на вторых ролях? – вдруг спросил Воеводин Нечаева. – Он самостоятельно потянет любой трест.
– Предлагал. Не согласился.
– Скромный мужик.
– По-моему, слишком скромничает, – сказал Ярослав и опять поймал себя на том, что его неприязнь к Дворикову скорее всего личная.
– Мы не так богаты инженерами с большим опытом. Иногда следует поухаживать за дельным хозяйственником.
– Чего не умею, того не умею, Максим Дмитриевич. К тому же вы сами за смелое выдвижение молодых.
– Верно. Но Двориков в расцвете сил, он может еще блеснуть, дай только пошире поле деятельности.
Северная окраина города как-то сразу надвинулась белой сплошной громадой девяти-двенадцатиэтажных домов. Они амфитеатром возвышались над казачьей пригородной станцией, где два столетия назад находилась ставка Емельяна Пугачева.
– Задержись-ка, Михалыч, на минутку, – попросил Максим своего бывшего водителя.
Автомобиль прижался к травянистой обочине дороги. Максим выбрался из машины, оглядел новые кварталы. Слева они примыкали к берегу полноводной горной реки, которая, взяв разбег в отрогах Южного Урала, мчалась на юг, чтобы встретиться, наконец, с батюшкой Яиком. Справа высотные дома шагали в открытую степь, приближаясь к последнему оборонительному рубежу времен гражданской войны. И там, на востоке, прочерчивались в весеннем небе стрелы башенных кранов уже над другим жилым массивом.
– Помню, Ярослав, вы с Платоном собирались увековечить боевые рубежи девятнадцатого года, – сказал Максим.
– Я дал задание архитекторам, – с готовностью отозвался Нечаев.
– Не откладывайте вы доброе дело. Рабочие полки, оборонявшие город, заслуживают народной памяти.
Вслед за северной окраиной Нечаев показал Максиму восточную, где работы начинались еще при нем, Воеводине. Многие дома были давно заселены, но территория вокруг них оставалась неблагоустроенной. Всюду груды земли, свежие траншеи, исполосованные тракторными гусеницами пожухлые газоны.
– Не понимаю, куда Платон смотрит, – сказал Максим, покачав головой.
– Он-то, пожалуй, ни при чем. Здесь все перелопачивали Заново, когда изменился общий проект инженерных коммуникаций в связи с новым генпланом города. К осени приведем всю территорию в порядок.
– Надо полагать. Не держите вы новоселов целыми годами в черном теле. Ты жил в бараках?
– Не приходилось, Максим Дмитриевич.
– А я жил. Помню, в тридцатые годы мы готовы были жертвовать чем угодно ради индустриализации. Но «барачная эра» ушла в прошлое. Надо строить так, чтобы новоселы не чувствовали никаких неудобств с первого дня.
Нечаев согласно кивнул головой.
В центре города тоже возводились новые дома – в тех местах, где еще в прошлом году стояли ветхие домишки среди каменных купеческих особняков. Максим отметил для себя, что на главной улице все исторические здания тщательно, со вкусом выкрашены в стиле девятнадцатого века.
– Что ж, неплохо, – сказал он. – Сохраняйте старину, не смущайтесь ее приземистым видом на фоне н е б о с к р е б о в. Платон Ефремович прав: благодарные потомки оценят вашу заботу о к а м е н н о й л е т о п и с и.
– Делаем все возможное.
– Тут ведь побывали Пушкин, Толстой, Даль, Глеб Успенский, Короленко – всех не перечислишь. Ты, верно, обращал внимание, на каком чистейшем языке говорят наши земляки? То-то!.. Владимир Даль черпал тут полной мерой для своего «Толкового словаря», ведь население города составляли пришельцы из двадцати губерний России! А после революции к нам сюда заглядывали Луначарский, Калинин, Фрунзе, Блюхер, Алексей Толстой… Тоже всех не назовешь. Одних мемориальных досок мало, надо сохранить весь центральный ансамбль города.
– Понимаю, Максим Дмитриевич, понимаю.
– Ладно, спасибо за экскурсию, – шутливо сказал Максим на прощание. И, уже выйдя из автомобиля, добавил: – Строите вы с размахом, завидую.
Простившись с Воеводиным, Ярослав отпустил машину, чтобы пройтись по уральской набережной, откуда открывался вид на жилой массив заречья.
– Ты что, в отпуске, что ли? – услышал он за спиной женский знакомый голос.
Поспешно обернулся. К нему подходила Римма Луговая.
– Какой отпуск! А ты что прогуливаешься?
– Была в парке культуры. Лето наступает, пора открывать Заречный парк.
– Все забываю, что у тебя в е с е л а я работа.
– Такая веселая – хоть плачь.
– Давай присядем на минутку.
Они устроились на укромной лавочке, в тени буйной желтой акации. Римма была одета с девичьим шиком: легкое цветастое платье, широкий синий пояс, газовая косынка на плечах, белые туфельки.
– Время над тобой не властно, – сказал Ярослав, с притаенной улыбкой осматривая ее.
– Не льсти.
– Ты раньше говорила, что я не умею льстить. В самом деле, Римма, ты у нас цветешь каждую весну.
– Плохо ты знаешь женщин… Как тебе работается без Воеводина?
– День на день не приходится. Бывают денечки пасмурные, а случаются, к примеру, и такие, как нынешний.
Он с удовольствием рассказал ей о только что прожитом дне и к слову, вскользь упомянул о Дворикове.
– Зачем он приходил к тебе? – сдержанно поинтересовалась Римма.
– Наверное, по какому-нибудь личному вопросу, раз не захотел говорить при Воеводине.
– Устала я с ним, – нечаянно вырвалось у нее.
Он пытливо глянул на Римму. Она отвернулась, недовольная собой. Он закурил, ожидая, что скажет она дальше. Но Римма молча смотрела на заречный лес, на пассажирский поезд, что, не сбавляя скорости, проходил по гулкому железнодорожному мосту. Ярослав не выдержал затянувшейся паузы и сказал:
– А по-моему, вы живете, что называется, душа в душу.
– По-твоему…
– Да говори ты, Римма, мы ведь старые друзья.
И то ли он вызвал ее на откровенность этим добрым напоминанием о старой дружбе, то ли она сама решила поделиться наболевшим, – как бы там ни было, но Римма, поступаясь женским самолюбием, начала вдруг поспешно говорить о своей нескладной жизни.
Были ли у нее чувства к Дворикову? Конечно, были вначале. Ах, какую трогательную сценку разыграл он на колошниковой площадке новой домны, объясняясь в пылкой любви!.. К сожалению, в том спектакле она тоже сыграла навязанную ей роль… Когда же медленно потянулись серенькие будни, она старалась хотя бы на людях выглядеть вполне довольной своей жизнью. Впрочем, и Двориков умеет это, но ради болезненного тщеславия. Хуже нет, если человеку не удалось вовремя сделать карьеру, – он мучается, сгорает от зависти к другим, в том числе к жене. Все вокруг него оказываются недругами. О-о, тщеславие в позднем возрасте – недуг неизлечимый. К тому же оно постепенно обнаруживает в человеке и попутные изъяны характера, что не замечались до поры до времени. Так невинная поначалу мнительность обернулась у Дворикова болезненной подозрительностью. И только выработанная с годами вальяжность помогает ему выглядеть уравновешенным, солидным, во всяком случае в глазах посторонних.
– Извини меня за мою бабью исповедь, – заключила Римма и опять отвернулась от Нечаева.
Теперь он в свою очередь задумался, не зная, чем и как ее утешить. Она коротко, сбоку заглянула ему в лицо.
– Не думай, Ярослав, что я кого-то упрекаю.
– Ну-ну!..
Она похорошела сейчас от волнения, которое всего ярче высвечивает неброскую женскую красоту. Боже мой, какая у нее глубокая синь в глазах, какой жаркий румянец разлит по щекам, и эта не высказанная до конца горечь на ее обидчивых губах!
– Пожалуй, мне тоже надо быть с тобой откровенным, – сказал Ярослав.
– Что ты, зачем?
Но он заговорил об одиночестве, которое, сколько бы ни работал, дает о себе знать чуть ли не каждый день. Когда он похоронил свою бедную Киру, то часто вспоминал вещие герценовские слова о том, что в с е л и ч н о е б ы с т р о о с ы п а е т с я… Вот и теперь, оглядываясь вокруг в поиске близких ему людей из числа тех, с кем учился, вышел в люди, он всякий раз убеждался в том, что даже сокровенные раздумья его накрепко связаны с его собственным поколением, за пределами которого тебе могут посочувствовать, но вряд ли поймут тебя.
– Ты еще молод, не огорчайся, – заметила Римма.
– Ну-ну, не надо.
Они просидели на уральской набережной до наступления майских прозрачных сумерек, как, бывало, в школьные каникулы. И расстались дружески, унося с собой робкие надежды на перемены в жизни. Будто все как в ранней юности, хотя и серединные лета, кажется, на исходе.
