Текст книги "Смена караулов"
Автор книги: Борис Бурлак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
– Приехали, – объявил Тарас, едва машина свернула к селу на опушке пойменного леса.
– Как, уже? – с явным сожалением спросил Петер.
– Для начала хватит.
Таисия Лукинична давно ждала их на крылечке. Она легко сбежала по ступенькам навстречу гостю, который медвежковато выбирался из тесного автомобиля – совсем не по его росту и комплекции. Петер озорно погрозил ей, точно маленькой провинившейся девчонке, и принялся целовать ей руки.
Она смутилась, как вечно смущаются простые русские женщины, когда им целуют руки.
– Вовсе забыли нас, Таисия Лукинична, – сказал Петер. – Променяла Юрмалу на Сочи. – Он называл ее то на «вы», то на «ты» – по старой памяти. – Милда кланяется вам.
– Спасибо. Вы напрасно не взяли с собой Милду Карловну.
– В следующий раз, в следующий раз, – скороговоркой ответил он, уже сам неловко оправдываясь перед хозяйкой.
За обедом Таисия Лукинична забросала гостя вопросами. Петер отвечал с латышской степенностью. Его Милда ушла на пенсию и правит домом, не в меру балует дочерей. Анна беременна. Потому и не приехала мать на Урал, что не хотела оставить «на произвол судьбы» старшую. Зента кончает университет. Нет, замуж не вышла и, кажется, не собирается.
– Ждет вашего Леню, – добавил он.
– Так уж и ждет? – улыбнулась польщенная Таисия Лукинична.
И они рассмеялись, довольные встречей.
После обеда, под хмельком, вышли на крыльцо. За селом виднелись те же горы, только будто зазеленевшие к вечеру. Высоко над головой, на голых макушках вековых осокорей, суетились и кричали неуемные грачи. В воздухе ослепительно посверкивали воронеными крыльями работящие скворцы, что заново обживали свои скворечни, выдворив из них нагловатых воробьев. И такая страсть чувствовалась в жизни этого пернатого царства-государства, так спешили жить недавно вернувшиеся с юга птицы, что Петер позавидовал Воеводиным:
– Устроились вы лаби[2]2
Хорошо (латышск.).
[Закрыть]. Настоящие хуторяне.
Недалеко от рубленого дома, в котором жили Воеводины, начинались густые заросли черемухи и сирени, над которыми темнел чилижный пригорок. Это все, что уцелело от старого господского парка. Отсюда была видна ярко высвеченная закатным солнцем долина реки Ик, за ней тянулась восточная гряда тяжеловатых гор. Тарас выбрал местечко поудобнее, откуда лучше всего просматривалось заречье, и передал бинокль Петеру.
– Вон, видишь деревеньку левее буровой вышки? – спросил он.
– Ну, ну.
– Как раз напротив нее, в излучине реки, и завязался тот арьергардный бой…
Тарас уже подробно стал рассказывать о том последнем для Андрея Мартыновича сражении, в котором погибла вся его пулеметная команда, задержав казаков с самой утренней зари и до обеда. Никому из пулеметчиков не удалось прорваться к своим, но зато они надежно прикрыли организованный отход не только главных сил Блюхера, но и всего громоздкого обоза с военным имуществом и беженцами.
Петер медленно водил полевым биноклем по горизонту, то удаляясь от крошечной деревеньки на юг, на север, то возвращаясь к ней, чтобы запомнить эту горную долину, где отбивался до смертного часа его отец. Давно отгремевший неравный бой, казалось, четко виделся ему сейчас во всех деталях, и звуки боя – перекатная пальба, крики атакующих казаков – долетали до него так явственно, что он, перехватив бинокль левой рукой и не отрывая от бинокля глаз, как от орудийной панорамы, невольно откинул правую руку назад, словно бы ища за спиной боевой шнур пушки.
Тарас обратил внимание на это привычное, профессиональное движение Петера, бывшего наводчика, и подумал с горечью: «Эх, сюда бы, на пригорок, наш дивизион, который мог опрокинуть целую дутовскую дивизию».
– Палдиес[3]3
Спасибо (латышск.).
[Закрыть], – тихо сказал Петер, опустив бинокль.
Иллюзия боя исчезла, нервное бойцовское напряжение спало… Кругом сияли под вечерним солнцем безмолвные Уральские горы. Лишь одинокий жаворонок звенел над головой.
На следующий день они выехали в ту самую деревеньку, подступы к которой долго рассматривали вчера в бинокль.
Брошенная крестьянская деревня всегда настраивает на минорный лад. Ведь жили тут люди из поколения в поколение с незапамятных времен. Строили эти, покосившиеся теперь, дома-пятистенки. Весной старательно вскапывали огороды, сажали картошку, а под осень, когда мальвы в палисадниках наряжались в цветастые сарафаны, бабоньки любили в сумерки посудачить на завалинках о новых свадьбах. И кто-то из стариков прикидывал на масленицу, где лучше поставить новый сруб, чтобы отделить молодых, которым уже тесно в родительском доме.
Нарочно громко сигналя, Тарас лихо промчался по заросшей лебедой пустынной улице, остановил машину против крайней пятистенки и еще посигналил для порядка. Кругом ни души.
– Спит, наверное, хозяин, как медведь в берлоге, – сказал он Петеру, выходя из автомобиля.
– Неужели днем спит? – удивился Петер.
– Стало быть, довольствуется на склоне лет одними сновидениями.
Но калитка протяжно скрипнула: в ней сначала показался дряхлый пес, а затем и сам Никифор Архипыч Журавлев. Пес лениво осмотрел приезжих, завилял хвостом.
– Кого там бог послал? – недовольно проговорил хозяин, ожидая незваных гостей у калитки.
Тарас подошел к нему, поздоровался и объяснил, что это приехал сын пулеметчика Лусиса, того самого Андрея Лусиса, который в восемнадцатом году ночевал у него в доме.
– Сын Лусина? – Старик оживился, оглядел гостя с головы до ног. – Как тебя зовут?
– Петер.
– Петр, Петр Лусин… А похож будто… Ну, заходьте в горницу.
Тогда Петер снял кепчонку-маломерку, по-сыновьи обнял Журавлева. Тот припал исхудалым телом к его широченной груди, всхлипнул по-стариковски.
Они проговорили за готовым завтраком, который привезли с собой в термосах, добрых полдня. Немножко выпили для храбрости, как сказал хозяин. Он в самом деле приосанился, часто вставал, ходил по горнице из угла в угол, показывая, где сидел в тот вечер Андрей Лусин, а где – его хлопцы; вспоминал, что Лусин долго не ложился спать, будто чуял беду сердцем. Память у старика все больше прояснялась, как наволочное небо от свежего порывистого ветра, и он без всякого усилия, свободно рассказывал даже о том, во что был одет красный пулеметчик: на нем были шевровая тужурка, защитные брюки галифе, яловые сапоги. Называли все его Лусиным – это уж он, Никифор Журавлев, помнит как сейчас. Иные, постарше, называли и Андреем. Любили его солдаты, потому и звали по-свойски, не глядя, что он был у них за командира… Когда Лусин ложился спать, то вынул из сумки карточку. «Возьмите на память, – сказал он. – Вы понравились мне, Архипыч».
– Ума не приложу, чем я приглянулся такому человеку, но токмо он величал меня по батюшке, ласково эдак. Простецкий был, царство ему небесное, – задумчиво рассуждал старик.
– Что же дальше случилось? – осторожно подтолкнул его Петер.
И тогда Журавлев, уже с заметным усилием над собой, неохотно досказал, что и как было дальше… В тот день он проснулся на коровьем реву… Где-то стреляли, еще еле-еле слышно. Пулеметчики мигом собрались. Он вышел по-хозяйски проводить их за ворота. Андрей Лусин увидел его, спрыгнул со своей брички, запряженной парой гладких коней, и, молча пожимая руку, молодецки тряхнул головой – не робей, мол, Архипыч, наша возьмет! И брички с пулеметами наготове двинулись к броду, чтобы переправиться на левый берег Ика, где все ближе раскатывалась по лесу ружейная пальба…
Без малого до обеда гремела там страшная битва. В деревне не токмо бабы – мужики и те попрятались: кто в погреб, кто в каменный сарай; а он, Никифор Журавлев, не боялся ни черта, ни дьявола. Забравшись на поветь, он с часа на час ждал красноармейцев. Да и не дождался… Пополудни, когда бой за речкой совсем утих, когда через деревню прошли последние казаки, он отправился туда с шурином. Поднялись на Черемуховый яр на левом берегу – и им открылось все побоище: пулеметчики лежали в мелких окопах-лунках, но пулеметов подле них уже не было, видать, их прихватили с собой казаки. Одни пустые ленты да коробки. Андрей Лусин лежал ничком, раскинув руки, будто перед смертью хотел обнять всю землю-матушку. Ближние овсяные десятины, откуда наскакивали на красных дутовцы, тоже были сплошь усеяны мертвыми рубаками и лошадьми – отчего белые овсы почернели вовсе…
Единственное, что утаил старик, с заминками повествуя о гибели Андрея Лусина и его дружины, это как сам Андрей был дико изрублен шашками (наверное, еще отстреливался из нагана, когда налетели на него казаки). Да к чему о том было говорить: он пожалел сейчас Петера, как родного сына…
Под окном остановилась чья-то потрепанная «Волга» неопределенного цвета. Воеводин глянул в раскрытое окно и узнал машину директора совхоза.
– Вот они где! – громко заговорил Абросимов, появившись на пороге. – Я вас ищу по всей округе!
Он был возбужден после утреннего объезда своих владений. Симпатичная улыбка так и поигрывала на открытом белобрысом лице этого беспечного на вид, кряжистого человека.
Тарас познакомил его с Лусисом. Директор тотчас погасил свою улыбку, поняв, зачем они здесь – у старика-отшельника.
– Простите, не помешал? – спросил, присаживаясь в сторонке.
– Нет-нет, Руслан Иванович, – сказал Тарас. – Мы уже собираемся в обратный путь.
– Тогда заедем по пути ко мне. Покажу вам, Петер Андреевич, как мы строимся. Архипыч, небось, поедет с нами.
Старик запротестовал, но Абросимов настаивал на своем, пообещав доставить его вечером домой. Тарас отпустил шофера, и они вчетвером устроились в директорском лимузине. Полкан ни за что не хотел оставаться без хозяина: совсем дряхлый, флегматичный пес вдруг поднял такой невообразимый лай, что пришлось взять с собой и его, верного стража Никифора Архипыча.
Удивительно просто сходился с новыми людьми Руслан Абросимов. То и дело попридерживая бег своей резвой «Волги», он всю дорогу расспрашивал гостя из далекой Риги, как там, в Латвии, проходит сселение хуторов. Лусис поначалу был скуповат на слово, однако потом разговорился. Проблема сселения хуторов не столько, пожалуй, строительная, сколько проблема психологическая. Привыкли латыши жить на хуторах, среди вековых лесов, и не все охотно переселяются на благоустроенные колхозные усадьбы. Ну да само время убеждает людей, где лучше жить.
– Спору нет, у каждого народа свои традиции, – заметил Абросимов. – Что касаемо нас, русских, то мы, как видите, оставляем даже деревни, не только хутора, если они расположены в глухих местах, как эта деревенька Архипыча.
– У вас тоже есть любители обжитых мест, – сказал Петер, оглянувшись на Журавлева, который сидел рядом с Воеводиным и крепко держал Полкана, неспокойно озиравшегося по сторонам.
– Что касаемо Архипыча, он один такой на всю округу, – сказал Абросимов.
Старик догадался, что речь идет о нем, и сердито передернул высохшими плечами.
– Ты, директор, не трожь меня, а то мы с Полканом раздумаем ехать в твой град-Китеж.
– Молчу, молчу! – рассмеялся он.
Было последнее воскресенье перед севом. На открытие памятника на братской могиле собралось много народа: кроме школьников, женщин, стариков, приехали и трактористы из ближних сел.
Рядом с диабазовым камнем, что установили здесь в двадцатом году местные крестьяне, высоко поднялась трехгранная стела – русский штык, у подножия которого, на темной лабрадоровой плите была высечена мемориальная надпись о подвиге бессмертных пулеметчиков.
Митинг открыл секретарь райкома, человек лет сорока, – для него уже все войны века были легендами. Но он горячо говорил о незабываемом восемнадцатом, о прорыве славных партизан на соединение с регулярными войсками Красной Армии, и об этом плодородном поле, что хранит былины о героях.
Потом выступил Тарас:
– Время постепенно возвращает живым все новые имена подвижников. Доселе считалось, что в этой братской могиле покоится прах сыновей русского, украинского и венгерского народов, участников гражданской войны на Урале. Ныне установлено, что один из них – латышский стрелок Андрей Мартынович Лусис. Он командовал интернациональной группой отважных пулеметчиков, задержавших тут на несколько часов белоказачьи сотни, чтобы дать возможность главным силам Уральской партизанской армии Блюхера и Каширина отойти в горы, к заводам. Солдаты революции погибли все до единого, но не сдались врагу… Куда бы ни бросала латышских стрелков военная судьба, они везде и всюду оказывались нашими надежными однополчанами. Демьян Бедный сложил тогда такие стихи: «Заслуги латышей отмечены, про них, как правило, пиши: любые фланги обеспечены, когда на флангах латыши». Они спокойно, хладнокровно выдерживали «психические» атаки каппелевцев на Урале. Они сходились врукопашную с марковцами, дроздовцами, корниловцами в ту черную осень девятнадцатого года, когда Деникин шел на Москву. Они с маху выбивали из седел кичливых уланов Пилсудского, хлынувших на украинскую землю в двадцатом. Они стояли насмерть под Каховкой, не страшась английских танков, и брали Перекоп, штурмуя врангелевскую твердыню по пояс в ледяной воде гнилого Сиваша. Они зорко охраняли Ленина, не покидая своего кремлевского поста в самые тяжкие дни и ночи… Ну, а потом вместе с нами били фашистских варваров на фронтах Отечественной войны. В те годы мне довелось близко узнать одного из латышей. Он присутствует здесь. Это сын Андрея Мартыновича Лусиса, имя которого высечено теперь на уральском Лабрадоре, Петер Лусис…
Тарас сделал паузу, чтобы унять волнение, передавшееся всем.
– Народная память не уступает своей крепостью самому базальту. И как вулканический базальт закален в жарком пекле земного шара, так и память наша закалена в огне исторических сражений. Память соединяет целые поколения в единый монолит, имя которому Новый мир. Будем же всегда вровень с теми, кто закладывал его гранитные устои на родной земле…
Школьный оркестр слаженно заиграл «Вы жертвою пали». К братской могиле потянулись длинные цепочки ребят с синими колокольчиками в руках. За ними шли женщины, старики. Казалось, всё, что успело зацвести в апреле, всё было принесено сегодня с окрестных шиханов, – в дар красным пулеметчикам.
Петер стоял в сторонке, неловко смахивая ладонью трижды горькие мужские слезы. К нему подошел Архипыч, обнял его, хотел что-то сказать, но не сказал, лишь коротко глянул на него и низко опустил голову.
Люди расходились молча, медленно, словно только что совершили погребение.
Секретарь райкома пожал руки Лусису, Воеводину, Архипычу.
– Спасибо, товарищи, за все… Поеду на бюро, завтра начинаем сев.
Трактористы уезжали отсюда прямо на полевые станы. Они по-новому оглядывали свою землю, на которой выросли и прожили столько лет. Наверное, ничто так не освежает людские души, как живые родники народной памяти.
Дымчатая земля вокруг, щедро согретая полуденным солнцем, готова была принять новые семена. Пройдет неделя, вторая, и эта самая мудрая из книг покроется мириадами зеленых строчек. «Счастлив тот, кто прочитывает каждую ее строку», – думал по дороге домой Тарас Воеводин. А Петер думал о том, что он только теперь постигает Россию, хотя и воевал плечом к плечу с русскими всю Отечественную. Как ни исповедовал человека каждый бой, все же оставалось что-то недосказанным, недоговоренным на войне.
– Останови-ка, – сказал Петер, когда машина с разгона вымахнула на травянистый взлобок за рекой.
Среди отбеленного снегами, полегшего ковыля синё горели колокольчики. Низовой ветерок набегал на высоту, и колокольчики, если прислушаться, звенели сейчас тонким серебряным звоном.
Петер нарвал большой букет цветов, пока Тарас, пользуясь случаем, осматривал видавший виды «газик».
– Для Милды, – объяснил Петер.
– Завянут, к сожалению, – сказал Тарас.
– Не успеют. Я завтра вылетаю утренним рейсом.
– Пожил бы еще с недельку.
– Не могу, драугс. Дела.
«Какие у тебя дела на седьмом десятке лет?» – подумал Тарас, но возражать не стал. Недавно Лусиса избрали в республиканский комитет ветеранов, и скоро День Победы. Наступает тридцать третий год с тех пор, как они закончили войну в Курземских лесах. Бывало, выпрашивали у судьбы несколько мирных лет, а прожили добрую треть века. Стало быть, под счастливой звездой родились они.
Так пусть эта их звезда подольше светит им зеленым приветным огоньком с туманной обочины далекого Млечного Пути.
ГЛАВА 16
Южноуральский континентальный климат не балует ни земледельцев, ни строителей: лето сухое, зима морозная. И, наверное, никто здесь не поглядывает с такой досадой на барометр, как именно агрономы и прорабы.
Конечно, на стройках многое переменилось с довоенных лет, когда земляные работы велись вручную, бетон укладывался в дощатых тепляках, а кирпич таскали на собственном горбу по шатким заледенелым трапам. Надо было строить любой ценой, не считаясь ни с каким зимним удорожанием работ. Однако и при нынешней технике уральская зима все еще притормаживает дела строителей. Не потому ли они ждут не дождутся наступления весны?
Платон Горский с утра до вечера пропадал в новых жилых массивах. Считай не считай, полным ходом идет апрель, и нужно готовить к сдаче все дома, что уже н а в ы д а н ь е. Платону наконец почти удалось войти в плановый ритм, во всяком случае, он преодолел з и м н и й б а р ь е р, не менее трудный, чем в свое время – звуковой барьер в авиации. Обычно к маю трест сдавал каких-нибудь процентов семь-десять жилой площади, запланированной на год. Теперь он сдаст в два раза больше. И если летом приналечь как следует, то поздней осенью можно будет обойтись без традиционного аврала. Лишь бы добиться устойчивого ритма, тогда дело пойдет совсем ходко. Ритм, ритм – вот ахиллесова пята жилищного строительства.
Приехав сегодня в один из восточных микрорайонов, Платон застал там Дворикова и Юрия Воеводина, Судя по всему, у них только что произошел крупный разговор: Двориков сердито вышагивал из угла в угол, этакий красавец мужчина в легком сером костюме спортивного покроя, а его зам в рабочем комбинезоне с расстегнутым воротником сидел за прорабским столиком, положив руку на телефон, точно собираясь звонить кому-то.
– Сейчас Платон Ефремович нас рассудит, – сказал Двориков, явно довольный неожиданным появлением управляющего трестом.
– Что тут у вас? – миролюбиво спросил Платон.
Главный инженер доложил, что его заместитель самоуправствует: снял лучшую комплексную бригаду отделочников с гостиницы и перебросил на свою «подшефную» девятиэтажку.
Юрий уступил Платону Ефремовичу место за столом, но тот сел у входа на скамейку.
– Итак, почему вы, Юрий Максимович, сняли эту бригаду с гостиницы?
– Иначе мы, Платон Ефремович, не успеем сдать девятиэтажку, а она, как известно, будет заселяться фронтовиками. Мне хотелось…
– Хотелось!.. – бесцеремонно перебил его Двориков.
– Одну минутку, Виталий Владимирович. – Платон снова обратился к Воеводину: – Вы же недавно считали и пересчитывали, и у вас, помню, сходились концы с концами.
– Но после этого были простой по вине сантехников. Мы выбились из графика.
– Все равно, Юрий Максимович, надо сначала докладывать главному инженеру.
– Для чего же я тогда закреплен за восточным массивом?
– Резонно. Однако можно было доложить.
Двориков передернул плечами: ему не понравилось, как управляющий легко заменил слово «надо» словом «можно». Платон заметил это, сказал примирительно:
– Не сердитесь, Виталий Владимирович. Мы сами обещали закончить дом именно к празднику Победы, это наш подарок ветеранам, да и семьям погибших. Многие из них долгонько ждут благоустроенную квартиру. А ведь они заслужили внимание к себе еще в землянках и траншеях.
– Но позвольте, Платон Ефремович…
– Каюсь, Виталий Владимирович, я тоже виноват, что не проследил, как там идут дела.
Двориков покосился на Воеводина и отвел взгляд в сторону. К сожалению, то был уже не первый случай, когда управляющий трестом деликатно, чтобы никого не обидеть, устанавливал мир между ним и его новоиспеченным заместителем.
– Да, кстати, Виталий Владимирович, а вы смотрели проект нового универмага? – поинтересовался Платон, хорошо понимая сейчас затаенную обиду главного инженера.
– Смотрел. В принципе неудовлетворительный проект.
– Именно! Тут уж вас на мякине не проведешь, дорогой Виталий Владимирович.
– Несостоятельность проекта очевидна, – заметил польщенный Двориков.
– Однако не для всех. Очень хорошо, что вы занимаете твердую позицию в технической политике. Строители вовсе не обязаны принимать к исполнению любые проекты. Разве это магазин? Сельская лавочка! Помните, пока мы строили главную АТС, она оказалась мала для города. Или злополучная история с телестудией. Пора нам строить, что называется, навырост.
– В принципе – да. Но у заказчиков не хватает денег.
– Однако находятся у них деньги на дублеты – когда вслед за одним готовым объектом они предлагают нам закладывать точно такой же второй объект. Вы, конечно, вернули этот «детский рисунок» нового универмага?
– Нет еще. Хотел посоветоваться с вами.
– Возвращайте.
– Деликатный случай. В горисполкоме теперь есть свое проектное управление, свой проектный институт. Казалось бы, им и карты в руки, Платон Ефремович.
– Резонно. Но, видите ли, там еще не научились играть «в свои козыри». Привыкли они ко всякого рода времянкам. Тот же пешеходный мостик через Яик – в марте разбирают, в мае собирают. За эти деньги можно было давным-давно соорудить настоящий мост Ватерлоо!
– Но так мы, Платон Ефремович, вконец обострим наши конфликты с городскими властями.
– Возможно. Однако принципиальность хороша последовательностью. Мы с вами не купцы-подрядчики; давай, давай, нам все одно, чего и сколько строить. Нет уж, дудки! Главное в технической политике – перспектива. Именно исходя из нее вы и верните проект. Для восточного жилого массива, в котором будет жить не меньше полутораста тысяч человек, нужен вполне современный магазин. Действуйте решительно. Вам с Юрием Максимовичем работать да работать. Воюйте смело, но не между собой, а за интересы города…
Как только Горский укатил на северную окраину, где тоже готовилось к сдаче несколько домов, Двориков собрался в проектный институт. Больше ему тут делать было нечего. Он сухо простился с Воеводиным и вышел из прокуренной конторки.
Юрий остался наедине со своими неспокойными мыслями. «Воюйте смело, но не между собой…» Неужели Платон Ефремович скоро уйдет на пенсию? Раньше Юрий не задумывался об этом: знал свой участок, громко именуемый стройуправлением, даже красовался на доске Почета наравне с видавшими виды прорабами. В то время Двориков похваливал его за энергию, и он сам, Юрий, чуть ли не боготворил главного инженера, который издали рисовался совсем другим человеком. Наивное заблуждение! Двориков, конечно, всегда был Двориковым, и стоило немного поработать с ним на правах заместителя, как все иллюзии исчезли. Сперва Виталий Владимирович хотел было приучить его к безоговорочному послушанию. Не удалось. Потом начал выказывать свою власть где надо и где не надо, порою не считаясь с логикой строительных будней, как, например, сегодня в стычке из-за этой девятиэтажки. Непонятно, почему Платон Ефремович старается каждый раз сгладить их отношения. Для кого он это делает? Если для него, Воеводина, то напрасно: ему эта должность не нужна, хоть завтра может вернуться на свой участок. Если же для Дворикова, то разве Платону Ефремовичу все равно, кто примет трест? И вообще, зачем понадобилось ему соединить в одной служебной «связке» абсолютно разных и по возрасту, и по опыту, и по характеру людей?.. Юрий при удобном случае решил поговорить с управляющим. Ну не сработались они с Двориковым – чего же здесь такого непоправимого?
Он вернулся домой раньше обычного. Злата обрадовалась, обняла его прямо на пороге.
– Скоро придет мама и будем ужинать. Отец пока прилег отдохнуть.
Юрий снял комбинезон, умылся, подошел к зеркалу, чтобы причесаться.
– Опять ты заявился как маляр, – недовольным тоном сказала Злата, убирая испачканную робу. – Бери пример со своего шефа – на Виталии Владимировиче всегда ни пылинки.
– Модельер из ателье первого разряда.
– Что, поругались? Ну-ка рассказывай, рассказывай! – громко потребовала она.
– Тише, отца разбудишь.
– Говори, говори, я вся внимание. – Злата понизила голос до заговорщицкого полушепота.
Глядя на нее, Юрий улыбнулся, повеселел.
Они поженились в конце января. Свадьба была как свадьба, даже с посаженой матерью Златы, обязанности которой умело выполняла Таисия Лукинична, знающая все обряды. Гуляли субботу и воскресенье – благо теперь два выходных подряд и нет нужды приурочивать семейные торжества к общим праздникам. Одним словом, все было как и у других. На этом настояла Елизавета Михайловна, и Юрий, не решаясь обидеть маму, в конце концов согласился с ней, хотя и не терпел пышных церемоний. «Вот что значит жениться поздно, – выговаривала она сыну. – Ты вроде бы стесняешься, точно разведенный». Был и Владлен. Так что получилась классическая свадьба – с тайной печалью второго кавалера счастливой невесты. Елизавета Михайловна немного опасалась, как бы чего не вышло, но Владлен, к ее удовольствию, вел себя заправским дружкой…
С тех пор минуло почти три месяца. Удивительно свободно, естественно вошла в дом Воеводиных Злата Румянцева. Она не заискивала перед Елизаветой Михайловной, стараясь угодить свекрови во всем, как иные, не в меру услужливые невестки, и между ними установились добрые отношения. Злата без всякого усилия над собой называла свекровь мамой, которая, в свою очередь, ласково окрестила ее дочкой. «А еще говорят о каком-то вечном антагонизме между свекровью и снохой», – думал Максим Дмитриевич, с улыбкой наблюдая за женщинами. Несколько дольше Злата привыкала к нему, главе семьи, побаивалась его шуток. Всего один человек прибавился в доме Воеводиных, но жизнь потекла бойчее…
Юрий пожаловался Злате, до чего же трудно ему работать с Двориковым. Она выслушала, встала, прошлась по комнате, невольно подражая Елизавете Михайловне.
– А как ты с ним будешь ладить, если уйдет Платон Ефремович?
– Сам не представляю.
– Он тебе все припомнит. Такие люди на работе вымещают зло за домашние неурядицы, а дома – за служебные неприятности. Скажи, что ценит в нем Платон Ефремович?
– Конечно, инженерный опыт. Однако характер… Нет, придется уходить, пока не ушел Платон Ефремович.
– Куда это ты собрался?..
Юрий и Злата поспешно оглянулись: в распахнутой двери стоял Максим Дмитриевич.
– Да, пустяки, – сказал Юрий, застигнутый врасплох.
– Заговор против старших? – Максим лукаво прищурился, оглядывая молодежь. – Вы смотрите у меня, заговорщики! – весело погрозил он, присаживаясь к столу. – Что там новенького в городе?
Юрий ухватился за этот дежурный вопрос отца, лишь бы не отчитываться о «заговоре», и охотно стал рассказывать, как город готовится к празднику Победы. Максим с любопытством приглядывался то к сыну, то к невестке. Злата сидела в сторонке, положив, как ученица, руки на колени. «Плутовка, – думал он. – Заодно с мужем. Ничего не поделаешь – семья в семье. Вот уже и свои секреты появились».
– Ладно, не старайся, – сказал Максим сыну. – Я в курсе всех событий.
Юрий неловко пожал плечами: чего тогда спрашивать? Как раз в передней коротко прозвучал звонок.
– Ах, вы, оказывается, в полном сборе! Я сегодня немного припозднилась.
Елизавета Михайловна не сказала, отчего она задержалась, но и так было видно, что просидела в парикмахерской. Густые рыжеватые волосы тщательно уложены, брови чуточку подведены – искусно, в меру, и свежим розовым лаком блистают ноготки ее докторских пальцев. Она, кажется, начала следить за собой пуще прежнего, едва появилась в доме юная сноха. Молодость всегда бросает вызов пожившим на свете женщинам.
Максим только покачал головой, глядя на свою молодящуюся Лизу.
За ужином он сказал ей таким тоном, словно был наедине с женой:
– Сын-то собирается уходить со стройки.
Елизавета Михайловна перестала есть и с недоумением уставилась на Юрия, которому ничего другого не оставалось, как в нескольких словах повиниться и перед мамой, раз уж отец все слышал.
– Зря ты, сынок, горячишься, – мягко упрекнула она. – В жизни всякое бывает.
– Захвалили его на стройке, вот он и нос кверху, – сказал Максим. – Ишь ты, не сработался с человеком, который годится ему в отцы!
– Я свое дело знаю… – осторожно заметил Юрий.
– Помолчи! – сердито перебил его Максим. – Пусть в чем-то и ошибается Двориков, но разве это дает тебе право заноситься? – Он круто повернулся к жене. – Не сработался, видишь ли, наш сыночек, едва начав работать.
Злата с тревогой наблюдала, что будет дальше. То был первый случай после свадьбы, когда в семье назревала ссора.
– Каков, а? – повысил голос Максим. – А если бы ты был на партийной работе, что тогда? – снова обратился он к сыну. – Оттуда так просто, по «собственному желанию», не уйдешь, не понравилось-де у вас, дорогие товарищи, до свидания! Нужно уметь срабатываться с кем угодно в интересах дела.
– Это приходит, Максим, с годами, – сказала Елизавета Михайловна, начав убирать посуду.
– С годами! Да я в его годы секретарствовал в райкоме… – сказал Максим и осекся, почувствовал себя неловко.
– Мало ли что, – по-прежнему сдержанно отвечала Елизавета Михайловна. – Ты в двадцать семь был комиссаром дивизии. Но в то время шла война…
Максим не дослушал ее, махнул рукой и ушел в свою комнату.
Злата с облегчением вздохнула, принялась помогать свекрови убирать со стола. Елизавета Михайловна сказала:
– Ты не обижайся на отца, не надо. Он справедливый.
– Я знаю, мама.
Когда и Юрий вышел из столовой, не проронив больше ни слова, Елизавета Михайловна снова обратилась к расстроенной Злате:
– Поди-ка ты, голубушка, к мужу, а я тут сама управлюсь.
Злата покорно кивнула головой.
Семья в семье… Верно, это уже были две семьи, объединенные одной родительской крышей, но разделенные временем, которое измерялось десятилетиями.
Молодые закрылись в своей комнате и долго не ложились спать. Злата смутно помнила родного отца, он виделся ей в туманце раннего детства. Но она знала, по крайней мере с чужих слов, что отцовская строгость, может быть, самая дальновидная на свете. Недаром в слове «безотцовщина» столько горечи. Нет, Злата не могла бы даже скрытно ото всех осуждать Максима Дмитриевича за этот, пусть очень строгий, сегодняшний урок. Наверное, тем и дороги отцовские уроки, что они лишены сентиментальности. Но было все-таки обидно за Юрия.
– Лучше бы уж мне попало, – сказала Злата.
– Отец зря голоса не повысит. Я сам виноват. Ты думаешь, его расстроили мои стычки с Двориковым? Ничего подобного. Отца возмутило то, что я заговорил об уходе со стройки. Он абсолютно не терпит никакого отступничества.
