Текст книги "Чайковский. Старое и новое"

Автор книги: Борис Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Чувствительному до болезненности музыканту, каким был Чайковский, свобода для творчества была необходима больше, чем кому-либо другому, и эту свободу он мог получить только при наличии достаточных средств. Надежда Филаретовна пришла к нему на помощь в самый трудный момент. При этом материальные трудности были не меньшими, чем моральные. Он только что перенес свое потрясение и растерялся перед неопределенностью дальнейшей жизни. Он не представлял себе тогда, что же ему делать дальше. Уехал, сбежал – это был выход из положения только на мгновение. В этом ему помогли, но средств едва хватило на самое первое время. И не известно, как бы все сложилось, если бы не оказалось благословенной помощи от Надежды Филаретовны.

Чайковский в этом признавался и сам. Это видно как из его проникновенных благодарственных писем к Надежде Филаретовне, так и еще больше из писем к своим братьям-близнецам Модесту и Анатолию, которым в эти годы он поверял абсолютно все и нисколько не стеснялся даже в таких откровенностях, которые могли бы нанести ущерб его доброй репутации. Эти письма предельно объективны и представляют точную картину его мыслей, чувств и намерений, в том числе и его подлинного отношения к Надежде Филаретовне. Допуская иногда выражения досады, стесненности, недовольства некоторыми действиями и желаниями своей покровительницы, он даже в этих грубоватых братских письмах почти всегда переходил к благодарному почтительному тону вроде: "Господи! Прости мне мое прегрешение. Мне жаловаться на Надежду Филаретовну! Это ужасная подлость!" А Николаю Григорьевичу Рубинштейну он прямо написал: "Я ей обязан не только жизнью, но и тем, что могу продолжать работать, а это для меня дороже жизни".

Получив в октябре 1877 года письмо Петра Ильича с просьбой о деньгах, Надежда Филаретовна сделала то, что давно собиралась сделать. Она решила выплачивать Чайковскому субсидию в размере 6000 рублей в год. Ранее ее останавливало только то, что Петр Ильич мог оскорбиться таким предложением. Сомнения ее имели причину. Еще в пору, когда она изобретала мелкую работу для Петра Ильича и чрезмерно щедро оплачивала ее, он однажды написал ей, что ему неприятна денежная сторона их отношений. Но оказалось, что Петр Ильич нисколько не оскорбился предложенной постоянной субсидией. Ответ Надежды Филаретовны пришел в такую пору, когда дальнейшие перспективы у него были не то что туманны, а совершенно темны, и тут было не до обид. Возвращаться в Москву на службу в консерваторию после истории с женитьбой и последовавшего бегства за границу он просто не мог. В таком состоянии ему вести свои прежние занятия было абсолютно невозможно. Надо отдать должное и Надежде Филаретовне. Какими бы ни казались действия Петра Ильича с внешней стороны, она настолько тонко оценила сложившееся у него положение и так ласково преподнесла ему приятный сюрприз, что у него и не могло возникнуть ощущение стыда. Он искренне благодарил ее, и в словах его признательности прозвучало самое важное. "Надежда Филаретовна! – писал он. – Каждая нота, которая отныне выльется из-под моего пера, будет посвящена Вам! Вам я буду обязан тем, что любовь к труду возвратится ко мне с удвоенной силой, и никогда, никогда, ни на одну секунду, работая, я не позабуду, что Вы даете мне возможность продолжать мое артистическое призвание" 69.

В то время, когда Петр Ильич писал это письмо в Швейцарии, в Кларане, он думал, что Надежда Филаретовна только "забыла" его долги и собиралась выплачивать ему субсидию, пока он приходит в себя, находясь за границей, до возвращения в консерваторию. Второй приятный сюрприз ожидал его четыре месяца спустя. Правда, он сам вызвал Надежду Филаретовну на то, чтобы этот сюрприз был преподнесен ему скорее, чем, может быть, предполагала это сделать его покровительница, уже давно для себя решившая, что ее материальная забота о Чайковском будет действовать до… Впрочем, это настолько важный момент, что мы должны привести слова самой Надежды Филаретовны из ее очень большого письма от 12 февраля 1878 года, в котором она разъясняла, что забота ее будет действовать "до тех пор, пока существуют чувства, нас соединяющие, будет ли это за границей, в России ли, в Москве, – она везде будет одинакова и даже в тех же самых видах, как теперь, тем более что я убедилась в своей долголетней жизни, что для того чтобы талант мог идти вперед и получать вдохновения, ему необходимо быть обеспеченным с материальной стороны". Надежда Филаретовна пояснила и другое: "Вы знаете, мой несравненный друг, как мне нужен Ваш талант, как я хочу беречь его:) в Вашей музыке я слышу себя, свое состояние… Так как же мне не беречь Вас?.."76

Теперь у Петра Ильича была ясная перспектива: Надежда Филаретовна будет поддерживать его долго. Как долго – этого он не знал, и от него, возможно, ускользнул строгий смысл ее слов "до тех пор, пока существуют чувства, нас соединяющие" или он не придал им в тот момент серьезного значения. Между тем значение эти слова имели чрезвычайно весомое. Надежда Филаретовна такими словами не бросалась.

Получив окрыляющие заверения, Петр Ильич мог не спешить с возвращением в Россию, и он оставался за границей еще два месяца. Результаты его пребывания там не ограничились отдыхом и лечением. Была закончена красивейшая Четвертая симфония, причем первая ее часть подверглась существенным переделкам по сравнению с эскизами, разработанными еще в Москве до женитьбы. Закончена опера "Евгений Онегин", написан великолепный скрипичный концерт.

Такова история возникновения отношений с Надеждой Филаретовной Мекк, к которым невозможно будет не вернуться, продолжая рассказывать о Чайковском; такова история субсидии, которую Чайковский получал в течение тринадцати лет. Надо иметь в виду, что деньги, которые Надежда Филаретовна платила Чайковскому, играли весьма важную роль как в жизни Петра Ильича, так и в отношениях между ними. Обойти эту важность – значит, выбросить один из самых существенных элементов, связывавших Петра Ильича с Надеждой Филаретовной. При этом вряд ли можно сомневаться в том, что даже если бы не появилась на сцене щедрая субсидия, Чайковский все равно бы поддерживал отношения со своей богатой поклонницей. Переписка, безусловно, продолжалась бы и в этом случае, раз она началась таким романтическим образом, и была бы интересна обоим, особенно Надежде Филаретовне. Однако Петр Ильич никогда не написал бы ей 760 писем и не получил бы от нее 450 посланий в ответ. Эти письма не содержали бы столь глубоких признаний, откровенных бесед о музыке, литературе, философии, религии, политике, о России, о людях и о многом другом, что составляет сказочный роман в письмах, которые даже в трехтомном печатном издании 1934–1936 гг. занимают более тысячи семисот страниц.

Важность денежной субсидии в отношениях между Петром Ильичем и Надеждой Филаретовной заключается не только в том, что эта материальная помощь, по выражению самого Чайковского, спасла ему жизнь и вернула к творчеству. Может быть, этими словами он несколько и преувеличил значение самой помощи. Но жизнь его изменилась от этого сильно. Он обрел покой и независимость в той мере, в какой это вообще могло иметь место при его натуре. Но и в этой мере покой и независимость могли существовать лишь в том случае, если бы, кроме самого главного, кроме занятий своим творчеством, он имел возможности совершать еще десятки добрых дел и исполнять обязанности, без которых не мыслил жизни. Эти возможности он получил. Шесть тысяч рублей в год в дополнение к его небольшому в то время заработку были бы более чем достаточны, если бы он не оказывал помощи родным, многочисленным друзьям, просто случайным людям, попавшим в беду, если бы он не содержал своего непристроенного брата Модеста, не платил пенсии жене, временами превышающей его прежнее консерваторское жалованье, если бы не делал многого другого, что отнимало у него уйму времени и сил, и, прибавим, если бы он иногда не роскошествовал. Но уж таков он был, и от этого ничего не отнимешь. Ему так же не хватило бы и десяти, и пятнадцати тысяч, как в действительности не хватало двадцати, когда он в последние годы стал зарабатывать такие деньги. Очень, очень много уходило на бесчисленные нужды окружающих его людей. Да, признаться, и роскошествовал-то он весьма относительно. Видимо, эти небольшие погружения в прелести жизни тоже были необходимы для поддержания его творческих сил. Помощь Надежды Филаретовны изменила жизнь Чайковского; она стала интереснее, полнее. Он стал еще больше трудиться. От этого и переписка с его покровительницей стала богаче и содержательней. В ней появилась большая разнообразность впечатлений, и поддерживать переписку при этих обстоятельствах Петру Ильичу было легче. Конечно, субсидия к чему-то обязывала. В этой обязанности Петр Ильич, особенно в первые годы переписки, находил гораздо больше удовольствия, чем некоторых неудобств, стеснений и траты времени. Он признавался братьям-близнецам, что с удовольствием пишет письма только им обоим и еще Надежде Филаретовне.

На стороне Надежды Филаретовны ее материальная помощь Чайковскому выступает прежде всего как искренняя радость любящей женщины, которая нашла возможность принести своему любимому значительное облегчение его жизненных мук, вернуть его к жизни, к творчеству, создать условия для появления новых его творений. Она знала, что достигает этих целей из признаний самого Петра Ильича, которые читала не однажды. В 1877 году шесть тысяч рублей в год для Надежды Филаретовны были микроскопической долей того, что она тратила на себя. Ее ежегодные расходы только на свои собственные нужды, не считая обеспечения детей, составляли двести тысяч рублей. Она бы с радостью отдала Чайковскому много больше шести тысяч рублей (и иногда позволяла себе это делать различными путями), но боялась перейти тот предел, за которым теряются истинные уважение и благодарность. Чайковский это тоже понимал и, как ни трудно, как ни жалко ему было, однажды вернул изрядную дополнительную к установленной субсидии сумму, присланную ему на издание Первой сюиты. Конечно же, Надежда Филаретовна поняла этот жест как нежелание выходить за разумные пределы, о чем к тому же Чайковский не раз писал ей, Петр Ильич был прав, когда однажды в сердцах высказал, что Надежда Филаретовна готова была отдать ему чуть ли не все, а он довольствовался ничтожной суммой. Но это в сердцах, а в обычном настроении он частенько злился на самого себя за недобрые нотки в отношении к своей покровительнице и сообщал об этом братьям, прибавляя что-нибудь вроде: "Боже мой, что бы я делал без m-me Мекк! Да будет тысячу раз благословенна эта женщина!"

Так сложилось то равновесие в отношениях, которому способствовали любовь и мудрость богатой меценатки и, безусловно, благородство и чувство меры Петра Ильича. История в самом деле дивная, сказочная: в самую трудную минуту, когда, казалось, уже не было никакого выхода, вдруг появляется влюбленная в музыку фея-миллионерша и не только выручает из беды, но и на долгие годы становится материальной и духовной опорой. Властная женщина, деспот в семье, владелица железных дорог, перед которой трепетали могущественные деловые люди России, превратилась чуть ли не в рабыню Чайковского, готовую исполнить любое его желание. Но и в рабском преклонении чувства ее были столь же сильны, как и в проявлениях властности и деспотизма. В ней все было сильным, и она желала владеть Петром Ильичем, как никто другой. Только узнав, что никакая другая женщина никогда не будет обладать Чайковским, она успокоилась. Петр Ильич принадлежит России, всему миру – думала она радостно, немного и ей.

Надежда Филаретовна оказала Чайковскому неоценимую поддержку в тяжелую пору его жизни, в сущности, спасла от беды, которая еще неизвестно как могла обернуться. Но много лет спустя – о чем еще будет речь впереди, – внезапно прекратив переписку, нанесла ему обиду, которая не прошла у Петра Ильича до самой смерти.

Как Чайковский не думал о том, что его письмо с уведомлением о женитьбе и с просьбой денег в связи с этим событием принесет Надежде Филаретовне горькие чувства, так и она не ожидала, что ее друг и исповедник испытает страдания и не сумеет примириться с тем, что ей пришлось сделать, повинуясь своему долгу.

Иногда появляется желание поклониться этой удивительной женщине за то, что она вернула Чайковского к творчеству, первая разгадала его музыкальный гений и предсказала будущее мировое признание, за то, что скрасила его человеческую трагедию. Теперь негде ей поклониться. Могила ее скрыта толстым слоем бетона автомагистрали, проходящей мимо церкви и остатков бывшего Новоалексеевского монастыря.

Жена

Судьба подарила ей великое имя Чайковского, несколько дней блаженной уверенности в достигнутом счастье, но почти тотчас же разбила это счастье и сделала ее страдалицей на всю оставшуюся жизнь.

После бегства Петра Ильича из московского семейного дома в Петербург, а затем и за границу несостоявшаяся семья распалась навсегда. Антонина Ивановна, получив известие о том, что Петр Ильич к ней не вернется, которое ей без каких-либо смягчающих слов изложил Николай Григорьевич Рубинштейн, не изменилась в лице и не проявила видимого расстройства, хотя Рубинштейн в присутствии Анатолия Ильича Чайковского весьма твердо заявил ей, что эта мера является совершенно необходимой и предпринята по заключению врача Балинского. Она спокойно выслушала жестокие объяснения и предложила гостям поданный к тому времени чай. По всей вероятности, она вначале не очень поверила в то, что Петр Ильич покинул ее навсегда, и на слова Рубинштейна нашла возможным ответить только, что для Пети она на все согласна.

Сложившееся положение и отсутствие у Антонины Ивановны достаточных средств требовали каких-то решений.

Надо было отказаться от дорогой квартиры и распродать приобретенную мебель. Анатолий Ильич отправил Антонину Ивановну к сестре Петра Ильича Александре в Каменку, где эта добрейшая душа приютила брошенную супругу, хотя у Александры Ильиничны и своих забот хватало. В Каменке еще надеялись, что бегство Петра Ильича – это какое-то недоразумение, и все скоро уладится. Александра Ильинична писала Петру Ильичу за границу пространные письма, в которых на все лады расхваливала Антонину Ивановну и призывала его к примирению и благоразумию. Петр Ильич отвечал тоже длинными письмами, объясняя, что его возвращение к Антонине Ивановне невозможно, просил понять его и объяснить это жене, чтобы прекратились всякие попытки уговоров, которые только вызывают боль в его и без того истерзанном сердце.

Доведенный до отчаяния увещеваниями сестры, упорно рассчитывающей на мирный исход, Петр Ильич в ноябре 1877 года написал ей из Венеции письмо, в котором прибег к последнему средству прекратить дальнейшие призывы к восстановлению супружеской жизни:

"Вот что, Саша! – писал он. – Я должен побороть свою скромность и сказать тебе следующее. Кроме того, что я муж Антонины Ивановны, безжалостно с ней поступивший, кроме того, что она ни в чем не виновата, что она бедная… а я полусумасшедший и безжалостный тиран ее, – есть еще одно обстоятельство. Я артист, который может и должен принести честь своей родине. Я чувствую в себе большую художественную силу. Я еще не сделал и десятой доли того, что могу сделать. И я хочу всеми силами души все это сделать.

Между тем я не могу теперь работать. Взгляни, пожалуйста, на мою историю с Антониной Ивановной с этой стороны. Скажи ей, чтобы она перестала терзать меня упреками и угрозами лишить себя жизни. Пусть и она тоже поймет это. Нужно дать мне возможность сделать все то, на что я призван" ''.

Это очень важное откровение Чайковского, которое он не без труда написал в Каменку. С Антониной Ивановной состоялся задушевный разговор, из которого она вынесла убеждение, что ее разлучили с мужем его родственники, считавшие семейную жизнь помехой для творчества Петра Ильича. Несмотря на то что поначалу Антонина Ивановна не обнаружила явных изъянов в супружеской жизни и относила ее крушение то на счет родственников Чайковского, то на счет его нервного заболевания, о котором ей сообщил Рубинштейн, она, должно быть, очень скоро догадалась об истинных причинах этого крушения. Если в октябре 1877 года она еще изобретала всякие фантастические объяснения вроде того, что слуга Чайковского, лишившийся вследствие его женитьбы своего места, ходил к колдунье, которая вложила в сердце Петра Ильича ненависть к ней, то в ноябре она уже обвиняла супруга в том, что он оказался обманщиком, женившимся на ней, чтобы замаскироваться. Однако даже после того, как прошло много лет, и она уже не только догадывалась, но точно знала о причинах бегства Петра Ильича, ее все же не покидала мысль о том, что родственники его были повинны в разлучении ее с мужем. В апреле 1894 года в своих воспоминаниях Антонина Ивановна написала: "Нас разлучили посредством постоянного нашептывания Петру Ильичу, что семейная жизнь убьет в нем талант" 72.

Кроме естественных причин кризиса супружеской жизни Чайковского, было еще и то обстоятельство, что Антонина Ивановна сочетала в себе такие качества, которые не могли не вывести из себя человека, болезненно воспринимающего бесчувственность к музыке, к искусству, не выносящего безразличной посредственности, Антонина Ивановна обладала всеми свойствами, которые рядом с Чайковским неминуемо должны были привести к взрыву. Она обучалась игре на фортепиано в Московской консерватории, и Чайковский, познакомившись с техникой ее игры, признал, что она "очень порядочная музыкантша". Но когда он узнал ее ближе, то больше всего его поразило абсолютное отсутствие всякой выразительности в ее игре. Это же впечатление подтвердил и Н. Д. Кашкин, который некоторое время был ее учителем по фортепиано. "Замечательной анормальностью, – писал Кашкин, – казалось мне у моей кратковременной ученицы сочетание превосходного музыкального слуха с полнейшим отсутствием музыкальных способностей, что в такой резкой форме мне больше никогда в жизни не встречалось. У нее и руки были сложены хорошо, так что технически она играла на фортепиано недурно, а в то же время способность художественно-музыкальной впечатлительности как будто совсем отсутствовала, так что игра ее была совершенно лишена жизни и смысла" 73. Более того, оказалось, что она не знала ни единой ноты из произведений Чайковского, хотя уверяла, что была влюблена в него четыре года. За все эти годы она ни разу не была на концертах Русского музыкального общества, где могла бы видеть предмет своего обожания и слышать его произведения. Чрезвычайно неприятно было Чайковскому и то, что Антонина Ивановна совершенно не интересовалась его делами, планами, занятиями. Главные темы ее разговоров – пороки членов семьи и бесчисленные влюбленные в нее мужчины – оставались неизменными в течение того короткого времени, которое пришлось провести с ней Петру Ильичу. Это же самое подтверждают и другие знавшие ее люди. Это заметно и в ее письмах. Абсолютная пустота, как в голове, так и в сердце – такой вывод сделал Петр Ильич, описывая свою жену Надежде Филаретовне, упомянув, однако, что она была ласкова с ним и проявляла о нем заботу.

Чайковский много писал об Антонине Ивановне Надежде Филаретовне, братьям, своему приятелю Н. Д. Кашкину. Во всех его рассказах о ней главное его недовольство, возмущение, порой даже отвращение сосредоточиваются на приведенных выше особенностях его жены. Чайковский во гневе называл ее в письмах к братьям "гадиной", а иногда и хуже того. В письмах к Надежде Филаретовне Антонина Ивановна чаще фигурировала как "известная особа". Можно было бы заподозрить Чайковского в некотором преувеличении недостатков жены, что вполне понятно. Но нет, несмотря на отдельные грубости и нелестные эпитеты, в том, что касается существа дела, Петр Ильич нисколько не преувеличил, скорее даже пытался сгладить отрицательные моменты и подчеркнуть в своих высказываниях о жене кое-какие ее добрые черты. Можно, пожалуй, сказать, что все то, что в Антонине Ивановне было неприятно и раздражало Чайковского, мы слышим и от других свидетелей. После единственного появления Петра Ильича вместе с женой в кругу друзей на ужине у П. И. Юргенсона Н. Г. Рубинштейн, едва успевший повидать Антонину Ивановну, заметил: "Вот ведь хорошенькая и мило держит себя, а между тем не особенно нравится: точно она не настоящая, а какой-то консерв"74.

И присутствовавший на ужине Кашкин подтверждает это впечатление Рубинштейна.

Когда Антонина Ивановна появилась в Каменке, то поначалу она всем понравилась. Ее жалели, а на Петра Ильича сердились. Добродетельным супругам Давыдовым его поступок казался по меньшей мере странным. Ничего подобного Давыдовы еще не видели. Но по мере того как Александра Ильинична и Лев Васильевич все больше узнавали жену Петра Ильича, их впечатление менялось в худшую сторону, и под конец ее пребывания в Каменке – она покинула Давыдовых в декабре – они уже не чаяли, как от нее избавиться. Антонина Ивановна неизменно придерживалась воспоминаний о том, как за ней ухаживали генералы, министры и члены императорской семьи, от которых она отказалась ради Петра Ильича. Когда-то она в своих письмах Чайковскому писала: "Жить без Вас я не могу, а потому скоро, может, покончу с собой". Теперь из Каменки она угрожала Петру Ильичу, что если ей придется расстаться с Александрой Ильиничной, то ей останется только покончить с собой. Это универсальное средство убедительно действовало перед женитьбой. Не менее убедительно подействовало оно и в сложившейся ситуации. Из Венеции, где Петр Ильич очутился в ноябре, он просил Александру Ильиничну, чтобы Антонина Ивановна еще пожила в Каменке. Бедная Александра Ильинична исполнила просьбу брата, но дальнейшее пребывание Антонины Ивановны у Давыдовых привело к столь глубокому познанию ее невероятной посредственности, что каменские обитатели, все еще по инерции осуждая Петра Ильича, кажется, стали лучше понимать его бегство. К тому же они поняли и другое – что Петр Ильич ни за что не вернется к жене, и одна из причин, заставлявшая их заботиться о ней, – родственные чувства – уже переставала играть роль. Остались просто жалость и сострадание к ее действительно незавидному положению, в котором она мало была повинна. Мы говорим "мало была повинна" и, значит, все же подразумеваем во всем случившемся какую-то долю ее вины. Да, чувствуется что-то неопределенное, небольшое, малозаметное, о чем сразу не скажешь. Дело в том, что многие детали в событиях, сопутствующих женитьбе Чайковского, нам неизвестны. Их приходится по крупицам вылавливать из рассказов самого Петра Ильича, из воспоминаний разных лиц, из писем Антонины Ивановны. Самое первое (а может быть, и второе) ее письмо к Чайковскому, на которое, согласно его рассказу Н. Д. Кашкину, он не ответил, не сохранилось, но из первого сохранившегося письма видно, что Петр Ильич пытался урезонить ее в настойчивых признаниях и желаниях, так как в этом письме она с этого и начинает. "Я вижу, – пишет она, – что пора уже мне начинать себя переламывать, что Вы и сами упомянули мне в первом письме". Но "резоны" Чайковского нисколько не подействовали, и в этом письме Антонина Ивановна возвращается к своим признаниям в любви: "…где бы я ни была, я не буду в состоянии ни забыть, ни разлюбить Вас". В тот же день, отправив письмо, она решает, что этого мало, и садится за другое, в котором ставит вопрос, сыгравший, видимо, роковую роль в дальнейшем развитии событий: "Неужели же Вы прекратите со мной переписку и не повидавшись ни разу? Нет, я уверена, что Вы не будете так жестоки"75.

Петр Ильич, как мы уже знаем, не был так жесток. Перед ним живым укором стояла сцена Татьяны и Онегина. Это он и сам не постеснялся признать. И каким бы странным ни казалось такое признание тридцатисемилетнего композитора, уже испытавшего разные сюрпризы жизни, нельзя усомниться в том, что пушкинские герои действительно оказали на него свое влияние. Косвенным образом это подтвердила и Антонина Ивановна, которая много лет спустя уже после смерти Чайковского, рассказывая о его опере, характеризовала ее следующим образом:

"Она хороша, потому что написана под влиянием любви. Она прямо написана на нас. Онегин – он сам, а Татьяна – я. Прежде и после написанные оперы, не согретые любовью, холодны и отрывисты. Нет цельности в них. Эта одна хороша с начала до конца" 7а.

Похоже на то, что Петр Ильич рассказал Антонине Ивановне о своих сомнениях и чувствах относительно Онегина и Татьяны.

Антонина Ивановна в том же письме, которое мы только что упоминали, угрожала, что покончит с собой, и взывала к Чайковскому: "Так дайте же мне посмотреть на Вас и поцеловать Вас так, чтобы и на том свете помнить этот поцелуй".

Антонина Ивановна жила скромно, у нее была всего одна комната, и визит к ней Петра Ильича не мог остаться незамеченным. О том, каков был настрой этого первого свидания, можно судить по рассказу самого Петра Ильича и отчасти по отрывочным воспоминаниям Антонины Ивановны. Чайковский, волнуясь и смущаясь, стал сбивчиво объяснять влюбленной девушке, что ничего, кроме симпатии и благодарности за ее любовь, к ней не питает. Антонина Ивановна была настолько рада этому свиданию, которого она, вероятно, и не ожидала, что была согласна на все, даже только на братскую любовь, лишь бы быть подле Чайковского и заботиться о нем. Этим Петр Ильич был весьма удовлетворен: ему казалось, что решаются все его проблемы. Разумеется, "только братская" любовь совершенно не устраивала Антонину Ивановну, но она была вполне уверена в своей неотразимости и в том, что, как и бывает в большинстве совершавшихся в те времена браков, та любовь, которую она ожидала, неизбежно придет сама собой. Заверив Петра Ильича в ответ на его онегинские наставления в своих глубоких чувствах, она мельком заметила ему, как это неловко выглядит, что к девушке приезжает мужчина, из-за чего могут пойти разговоры. Чайковский еще раз напомнил ей, что не любит ее, но если она принимает это во внимание и готова мириться со всеми недостатками его характера, о которых он ей поведал, то он делает ей предложение. Этим все неловкости были сразу устранены, и Петр Ильич стал, таким образом, женихом, а Антонина Ивановна – невестой. В своих воспоминаниях она так передает слова Петра Ильича, которыми он высказал свое отношение к ее чувствам и сделал предложение:

"Я никогда в жизни не любил ни одной женщины, и я чувствую себя уже слишком немолодым для пылкой любви. Ее у меня ни к кому не будет. Но вы первая женщина, которая сильно нравится мне. Если вы удовольствуетесь тихой спокойной любовью брата, то я вам делаю предложение" 77.

Антонина Ивановна если и погрешила здесь против правды, то лишь свойственным ей наивным стилем рассказа. Саму же суть слов Чайковского она передала верно, ибо это совпадает с тем, что рассказывал он сам. Можно ли ей поставить в вину, что, выслушав предупреждение Петра Ильича насчет братской любви, которое он не один раз и очень настойчиво подчеркнул, она не посчиталась с этим предупреждением да еще применила некоторые хитрости с целью окончательно привязать к себе приехавшего гостя моральными обязательствами? Если и можно, то в очень малой степени. Антонине Ивановне было уже двадцать девять лет. В ее чувства к Чайковскому можно вполне верить: его очень многие девушки любили. Ее тогдашние надежды на устранение всех препятствий к нормальной супружеской жизни, несмотря на предупреждения Чайковского, не подлежат сомнению. Принимая во внимание среду, в которой выросла Антонина Ивановна, ее семью, где происходили постоянные распри отца с матерью, раздоры между родственниками, влияние обстановки женского пансиона, где она воспитывалась, мы не можем обвинить Антонину Ивановну даже в тех "злых деяниях", которыми она мучила Петра Ильича почти на протяжении всей его жизни, постоянно преследуя его, вплоть до того, что в марте 1879 года, приехав в Петербург, поселилась в том же доме, где жил Чайковский, который с удивлением и ужасом встретился с ней, когда она прогуливалась на улице Около дома, вероятно, специально поджидая его появления. Настроения и чувства ее колебались в очень широком диапазоне, о чем свидетельствуют ее письма к Петру Ильичу. В мае 1879 года, получив предложение Чайковского о разводе с выплатой ей единовременного пособия в сумме десять тысяч рублей (деньги эти были предложены Петру Ильичу Надеждой Филаретовной), Антонина Ивановна с суровой справедливостью упрекала его в эгоизме, в поисках свободы только для самого себя, в отсутствии понимания ее положения:

"Ты просишь развода, – писала она, – но я не понимаю, почему же непременно требовать его судом. Ты пишешь, что принимаешь вину на себя – тут нет ничего удивительного… Неужели тебе мало того горя, которое ты заставил меня перенести с октября, бросив меня безжалостно на посмеяние и поругание всем, и теперь еще требуешь, чтобы я на тебя же подавала прошение, приискивая не-существовавшие причины для развода… Ты предлагаешь мне в обеспечение 10 000 рублей серебром с тем, чтобы их выдать до окончания дела. Да, теперь я вполне могу считать себя вправе на это…"

"Ты пишешь, что никакие силы не могут заставить давать мне. Но ведь я ни к кому и не собиралась обращаться. Полагалась только на твою совесть, и верь, что, писав эти строки, я руководствуюсь не корыстолюбием, но при той тяжелой последующей жизни, которая мне предстоит, все-таки будет легче, если я буду избавлена от лишений и недостатков. В тебе есть твоя гениальность, которая тебя навсегда обеспечила в материальном отношении, меня же природа не одарила ничем выходящим из обыкновенного…" 78 Весьма обоснованное с моральной и деловой точки зрения письмо, с доводами которого трудно не согласиться. Но в марте 1879 года тон Антонины Ивановны неузнаваем: "Дорогой мой Петичка! Что с тобой, что ни тебя, ни какой весточки от тебя нет? Уж не нездоров ли ты… Приходи же, мой хороший, навести меня. Мне, впрочем, было бы очень грустно, если бы ты пришел только для того, чтобы отделаться от меня, сделав бы как будто церемонный визит. Я знаю, что ты меня не любишь, что меня мучает и терзает и не дает покоя никогда. Так ты по крайней мере убедись твердо в том, что ты для меня составляешь все в мире" .

Письмо это пришло к Петру Ильичу как раз в тот период, когда Антонина Ивановна поселилась в его петербургском доме, сняв там квартиру. Через две недели она настигла его в Москве, где Петр Ильич отразил новые излияния любви, и с ее стороны разговор пошел только о денежном обеспечении. Она запросила пятнадцать тысяч, объяснив, что хочет уехать за границу и предаться музыке. Потом, поняв, что требует невозможного, она прислала записочку с просьбой дать ей пятьдесят рублей. Через год она вернулась к совершенно деловому тону с формальным обращением на "Вы", и в июне 1880 года Петр Ильич читал: