Текст книги "Игра на гранях языка"

Автор книги: Борис Норман

В основе таких комических переделок лежит вполне объективное и случайное сходство разных слов – например, эпопея и опупеть, характеристика и харакири, минерал и генералиссимус, престижно и скоропостижно и т. п. А что увидит за этим сходством юморист и как воспримет соответствующие гибриды-новообразования читатель – зависит от обоснованности (оправданности) ассоциативных связей и глубины эстетического удовольствия; это, собственно, и есть сфера языковой игры.

Если таким образом могут «складываться» отдельные слова, то вряд ли что-то может помешать объединению устойчивых словосочетаний, или фразеологизмов. И действительно, в результате смешения (по-научному, контаминации) отдельных устойчивых выражений на свет появляются речевые гибриды вроде следующих:

Не плюй в колодец: вылетит – не поймаешь.

Как корова ветром сдула.

Куй железо, не отходя от кассы.

Взялся за гуж – полезай в кузов.

Молчать как рыба об лед.

Одна голова хорошо, а два сапога – пара.

И баба с возу, и волки сыты.

Лучше поздно, чем никому.

За двумя зайцами погонишься – не вытащишь и рыбки из пруда.

У вас еще лапша на ушах не обсохла.

Береги честь смолоду, коли рожа крива.

Сделал дело – кобыле легче.

Голод не тетка, глаза не выест.

С волками жить – в лес не ходить.

Яйца от курицы недалеко падают.

Разумеется, такие «кентавры» возникают опять-таки в развлекательных, юмористических целях. Но, как и в других видах языковой игры, правила их образования представляют собой интерес для лингвистов. «Гибридизация» оказывается наиболее удачной, если сохраняется некоторая схема построения исходных фразеологизмов: их синтаксическое строение, ритмическая структура и т. п. Вообще же говоря, перед нами частный случай более общего феномена: разрушения (преобразования, обновления) фразеологизма. Этот процесс подобен процессу искажения слова: и там и там разрушается некоторая устойчивая единица, языковой знак. Поэтому носитель языка воспринимает такую единицу со смешанным чувством: здесь и эффект обманутого ожидания, и радость понимания. Разрушение фразеологизма – многообразный и популярный речевой прием. Его можно продемонстрировать на следующих цитатах:

«Большая и тяжелая гора свалилась с плеч заведующего хозяйством. Испытывая детскую легкость, толстяк смотрел на нового художника лучезарным взглядом»

(И. Ильф, Е. Петров. «Двенадцать стульев»).

«И мы приезжаем в заповедный уголок, куда еще не ступала нога человека, а только моя и Сидорова»

(М. Мишин. «Серое вещество»).

«Никитин стоял и слушал гудки, еще не понимая, но предчувствуя, что случилось счастье»

(В. Токарева. «Сто грамм для храбрости»).

«Сквозь навернувшуюся на лицо улыбку Егор прочитал телеграмму…»

(Е. Шатько. «Выдержанный Егор»).

В первом из приведенных примеров самодостаточное и устойчивое выражение гора свалилась с плеч получает в тексте неожиданное уточнение: большая и тяжелая. Аналогичным образом во втором примере разрушается фразеологизм где не ступала нога человека – к нему добавляется продолжение: а только моя и Сидорова. В третьей цитате вместо привычного словосочетания случилось несчастье мы сталкиваемся с необычным случилось счастье. Подобное новообразование и в четвертой цитате. Обычно говорят: на глаза навернулись слезы; здесь же мы читаем про навернувшуюся на лицо улыбку… Во всех этих случаях нарушение привычной сочетаемости слов приводит к «оживлению» фразеологизма: его элементы как бы вспоминают о том, что у них есть и свое собственное, буквальное значение. Игра, таким образом, сводится к противопоставлению целой языковой единицы и ее части.

Вернемся теперь к нашим «словам-чемоданам». Казалось бы, выделение внутри слова другого слова может происходить без всяких формальных искажений. Однако это только так кажется, потому что вместо одной языковой единицы перед нами оказывается несколько; форма (так же как и значение) раздваивается, расщепляется. С такой речевой забавой мы сталкиваемся, например, в книге А. Милна «Винни-Пух и все-все-все». Там медвежонок ломает свою набитую опилками голову над такими, в частности, загадками:

 
«Возьмем это самое слово опять.
Зачем мы его произносим,
Когда мы свободно могли бы сказать
«О шесть», и «о семь», и «о восемь»»?
 
 
«Молчит этажерка, молчит и тахта —
У них не добьешься ответа,
Зачем это хта – обязательно та,
А жерка, как правило, эта!»
 

(пер. Б. Заходера).

И эта игра хорошо знакома носителям русского языка. У Н. Тэффи, известной писательницы начала ХХ века, есть рассказ «Взамен политики», в котором повествуется, как добропорядочная семья мало-помалу втягивается в азартную затею, предложенную сыном-третьеклассником. Это составление шутливых загадок типа

«Отчего гимн-азия, а не гимн-африка?»

«Отчего бело-курый, а не черно-петухатый?»

«Отчего пан-талоны, а не хам-купоны?»

«Отчего обни-мать, а не обни-отец?»

«Отчего рубашка, а не девяносто девять копеек-ашка?»…

Такое разложение слова очень похоже на описанную выше игру «Почему не говорят?» («Почему не говорят мышь зимы?») и на каламбуры, в основе которых лежит совпадение слова с формальной суммой его частей (с-ума и т. п.). Везде действует единый принцип шарады. Разница, пожалуй, только в том, что в последнем из описанных случаев не требуется, чтобы слово без остатка делилось на «значимые части», достаточно, чтобы только какая-то его часть совпадала с другим словом (обни-мать и т. п.).

Для полноты картины напомним о бытующих (главным образом в детской среде) шутливых загадках, основанных на том же принципе шарады.

«Что делал слон, когда пришел Наполеон? – Ел траву» (ключ к разгадке: на поле он).

«Когда часовой становится незабудкой? – Когда он становится перед нею» (ключ: не за будкой).

«Зачем ходят на балконе? – Чтобы танцевать» (ключ: на бал кони) и т. п.

Изменения двух сторон слова – плана содержания и плана выражения, – если они происходят одновременно, приводят к образованию нового языкового знака, нового слова. Это дает нам право рассматривать в данной главе и многообразные случаи языковой игры, связанные со словообразованием.

Вообще словообразование, как известно, это создание новых слов из заданных в языке элементов – корней, префиксов, суффиксов – по имеющимся в языке образцам (моделям). И когда мы производим, допустим, от существительного береза прилагательное березовый или от глагола читать существительное читатель, то ни о какой игре, конечно, речи не идет. Это вполне нормальная, рутинная и серьезная деятельность. Собственно, носителю языка сравнительно редко приходится создавать таким образом лексические единицы: как правило, они в готовом виде уже заложены в его памяти. Однако бывают такие речевые ситуации, когда говорящий, а вместе с ним и слушающий втягиваются в словообразовательную игру.

К примеру, в современном русском языке есть многочисленный и хорошо знакомый нам класс существительных, заканчивающихся на-ка: кладовка, публичка, вечерка, анонимка, чрезвычайка, электричка, нержавейка, продленка… Практически все эти слова образованы на основе словосочетаний: из сочетания кладовая комната возникает название кладовка, из вечерняя газета – вечерка, из группа продленного дня – продленка и т. д. Особенностью же данного словообразовательного класса является его чрезвычайная активность: он постоянно, можно сказать ежеминутно, пополняется новыми словами. Так, в разговорной речи, газетных текстах, художественных произведениях мы можем сегодня встретить существительные социалка, оборонка, наружка, глобалка, официалка, неучтенка, незавершенка, безысходка, размагнитка, нетленка и др. Вот две иллюстрации из одного и того же произведения – повести Ю. Полякова «Работа над ошибками».

«– Это правда, что девятый класс написал коллективку в роно? – поинтересовалась Алла».

«…Фронтальную проверку раньше через год обещали, а теперь, извольте кушать, «фронталка» в сентябре будет!»

Причем любопытно, что этим новообразованиям с-ка даже не мешают слова-омонимы, уже созданные ранее по той же модели (но, естественно, с другим значением). Так, рядом с персоналка «персональное дело» появляется персоналка «персональный компьютер», рядом с публичка «публичная библиотека» – публичка «отчисление за публичное воспроизведение авторских произведений» (в речи артистов), рядом с зеленка «дезинфицирующая жидкость зеленого цвета» – зеленка «полоса зеленых насаждений» (в речи военных) и т. п. Получается, что каждый раз эти слова как бы создаются заново!

Легкость, доступность этого процесса позволяет говорящему при необходимости и самому создать такое слово, какое-нибудь трикотажка или пленарка. В самой новизне слов на-ка, «сиюминутности» их создания уже содержится элемент языковой игры; кроме того, их дополнительная экспрессия объясняется тем, что, приходя на место целого словосочетания, они способствуют компрессии текста, его сжатию.

Другой пример из области русского словообразования. Есть такой весьма объемный класс существительных с суффиксом-ость/-есть, обозначающих отвлеченное качество (они образуются от прилагательных и причастий): ясность, бодрость, выносливость, громкость, хрупкость, холмистость, живучесть, текучесть и т. п. И вот случается, что говорящий в конкретной ситуации стремится как бы помочь словообразовательной модели расширить ее зону влияния, охватить новые лексические единицы. Он продолжает ряд уже имеющихся слов, результатом чего становятся новообразования вроде гребучесть или ямистость, ср.:

«Температура и сыпучесть песка… Морские велосипеды в разгар сезона. Гребучесть, скорость хода на обгоне… Крепкость ограждения. Ямистость на асфальте…» (М. Жванецкий. «Ах, лето…»).

Перед нами, конечно, пример игры: образование новых, авторских слов преследует некоторую дополнительную – в данном случае юмористическую – цель; заодно говорящий как бы испытывает словообразовательную модель на прочность: выдержит ли?

Естественно, в ходе подобного словотворчества могут нарушаться какие-то внутриязыковые правила или традиции. Но для игры, как мы не раз уже замечали, это даже хорошо. Рассмотрим еще несколько примеров.

В русском языке имеется несколько десятков существительных на-ант, обозначающих лиц: эмигрант, дуэлянт, комедиант, практикант, лаборант, коммерсант, консультант, диссертант и др. Заметим, однако, что все они образованы от иностранных корней, собственно, большинство из них так, целиком, и пришло в русский язык из других языков вместе с заимствованным же суффиксом. И вдруг в современной речи мы встречаем новообразования типа подписант, отъезжант, объявлянт, вручант и т. д. (все примеры – из газет). В основе данных неологизмов лежит вроде бы та же самая модель, но заполняется-то она совсем другим строительным материалом! Все эти слова образованы от своих, русских глаголов. Таким образом, эффект новизны усиливается здесь эффектом нарушения внутренней закономерности.

Другой словообразовательный тип, тоже «иностранного происхождения», – прилагательные с суффиксом-абель – (реже-ибель-). Они обозначают признак возможности какого-то действия и образуются чаще всего от глаголов (чем напоминают причастия). Нас же в данном случае интересует то, что на фоне уже узаконенных в языке, привычных уху и глазу слов вроде транспортабельный или коммуникабельный, сегодня возникает масса новых прилагательных с этим суффиксом: диссертабельный, операбельный, сочетабельный, совещабельный, избирабельный, смотрибельный, невыезжабельный, награждабельный, критикабельный… Иллюстрации из художественной литературы:

«– И запомните, – Туронок встал, кончая разговор, – младенец должен быть публикабельным.

– То есть?

– То есть полноценным. Ничего ущербного, мрачного. Никаких кесаревых сечений. Никаких матерей-одиночек»

(С. Довлатов. «Компромисс»);

«В результате гостиная стала не обитабельной, да, впрочем, ею вообще никогда не пользовались»

(А. Мердок. «Дитя слова», пер. Т. Кудрявцевой).

И еще две цитаты, из пародийных стихотворений, соответственно М. Владимова и М. Раскатова:

 
«Стал теперь я не слишком красивым,
но читабельней стал я лицом:
мысли набраны жирным курсивом,
налит взгляд типографским свинцом».
 
 
«Хоть я не расставался с книжкой,
Хоть я взбирался на Парнас,
Но целовабельным парнишкой
Считался в области у нас».
 

Какие-то из этих слов с-абель-, возможно, и приживутся в языке, какие-то – их, наверное, большинство – так и останутся «одноразовыми», принадлежащими конкретному тексту. Но ясно, что все они возникли на волне «моды» на данную словообразовательную модель.

Следующий пример. В русском языке есть существительные с суффиксом-анец/-енец, обозначающие лиц. Характерно, что многие из них содержат в себе оттенок отрицательной, неодобрительной оценки: оборванец, приспособленец, голодранец, самозванец, пораженец, вырожденец и т. п. Но когда по этой модели возникают ныне неологизмы типа просвещенец, образованец, удивленец, перераспределенец (все примеры из газет), то игра заключается не только в самом факте создания неологизма, но и в некотором дополнительном оттенке значения. В новых словах можно уловить намек на отрицательную окраску, на сниженную оценку – это языковая «память» о словах типа оборванец…

Одно из самых регулярных и распространенных в русском языке словообразовательных значений – это значение уменьшительности (которое часто сопряжено также с «ласкательностью»). Уменьшительные существительные (их называют еще диминутивами) столь многочисленны и столь регулярны в своем образовании, что словари даже не всегда их фиксируют. Носитель языка чувствует это «спинным мозгом». И вот на фоне абсолютно естественных слов типа столик, самолетик, книжка, минутка, зеркальце, солнышко в речи появляются и новые образования. Примеры из литературных произведений:

 
«…На слепнущих глазах творца
Родятся стены цитадели
Иль крошечная крепостца»
 

(Б. Пастернак. «Высокая болезнь»).

 
«Дама та сманила
Вас к себе в домок.
Но у той у дамы
Слабый был умок»
 

(Н. Олейников. «Карась»).

«… Я вижу на этом экране, как открывается лючок в космическом корабле и из него в бесконечность мира выкарабкивается человек в скафандре…»

(Л. Успенский. «Записки старого петербуржца»).

«Лампа отчаянно борется с темнотой. Она как маленький стеклянный донкихотик. Разве ей справиться?»

(Б. Окуджава. «Новенький как с иголочки»).

«Гена Климук шутил, подмигивал:

– Давайте сколотим свою группку, свою кликочку, свою маленькую уютную бандочку!»

(Ю. Трифонов. «Другая жизнь»).

 
«Посмотри, как жизнь идет —
Встречи разные, разлучки…
Пьяного ведут под ручки…»
 

(Д. Пригов. «Франц Кафка»).

Регулярность такого словообразования позволяет говорящему – если это необходимо – реконструировать на основе диминутива исходную форму. Обычно это проще простого: от столик перейти к стол, от минутка – к минута… Но иногда приходится заниматься и самодеятельностью. Чаще всего это, конечно, происходит в речетворчестве детей. Там словообразовательные отношения почти не знают ограничений, они реализуются с максимальной регулярностью.

Из существительного кошка легко получается коша («большая кошка»), из сыроежка – сыроега, из ложка – лога, из одуванчик – одуван, из подушка – подуха (множество подобных примеров приводит Корней Чуковский в книге «От двух до пяти»). Но бывает, что и взрослые играют в эту игру: пытаются восстановить исходное, «неуменьшительное» существительное. А коль скоро его нет, то приходится его создавать искусственно:

«– Сосисы и сардели! – важно сказала подавальщица, маленькая старушка»

(В. Попов. «Большая удача»).

 
«Длинную-длинную рыбу-акулу
Нес один дедушка по переулу»
 

(Д. Сухарев. «Сага-фуга в трех частях»).

Кстати, существительные с уменьшительным значением – хороший повод уточнить: языковая игра в сфере словообразования заключается не только в самом создании новых слов, но и в особенностях их речевого употребления. В частности, иногда говорящий (пишущий) сознательно и до предела насыщает текст словами, созданными по одной словообразовательной модели. У слушающего (читающего) этот прием вызывает соответствующую реакцию отторжения: вроде бы так не говорят, так не должно быть! Ну а если это мотивировано идейным замыслом говорящего, если «нельзя, но очень хочется»? Остается принять данную странность как факт и согласиться на игру. Иллюстрацией нам послужит юмореска С. Цыпина «Сынуля».

«Дорогой сынуля Гошенька!

Седьмой денечек как ты от нас ту-ту в пионерлагерь, и мы так волнуемся – ведь ты впервые без мамуленьки и папуленьки. Будь паинькой, не ковыряй в носике пальчиком, мой ручоночки, а то ам-ам какую-нибудь бяку – и у тебя заболит животик. Кушай хорошенечко, но не переутомляйся.

Ради бога, не ходи сам на речку – там сплошные водовороты. А главное, не водись с непослушными, невоспитанными детками – они тебя научат разному дурному. Будь здоровенький!»

«Почтенные Гошенькины мамуленька и папуленька! Спешу обрадовать, что ваш сынуленька пока живехонек и здоровехонек.

Очень шустренький и любознательненький мальчуганчик. В первый же вечерочек он закоротил движочек, и мы до сих пор сидим без светика, в результате чего ремонтик обойдется в 352 рублика. А его тяга к природочке – ваш ребеночек разжег в лесочке большой пионерский костерик, от которого сгорели 2,5 га соснячка и силосная башенка, в результатике чего нам предъявлен счетик на 3271 руб. 14 коп. Какой баловничок – увел самоходную баржу с арбузиками, причалил в райцентре у рыночка, где пытался спустить их оптом и в розничку, в результатике чего нам предъявлен иск на 1624 руб. 72 коп. К тому же он знаточек остроумненьких анекдотиков, от которых краснеет даже наш сторож-лагерник Кузьмич (снабжающий, кстати, по косвенным данным, Гошеньку самогончиком).

Утречком пытался провести с Гошенькой воспитательную беседочку, на что он обещал сделать анонимочку, от которой наш лагеречек непременно прикроют, в результатике чего я написал заявленьице об уходике по собственненькому желаньицу на более спокойную работеночку.

С лагерным приветиком – комендантик В. Петров-Заболоцкий.

Послескриптум. Ваше письмишишечко Гошеньке еще не отдал – он топ-топ с динамитиком на прудик глушить рыбулечку».

В сущности, словообразовательная игра всегда рассчитана на поддержку контекста. Слова вроде вручант или целовабельный, если их вырвать из соответствующего окружения, смотрятся странно. Они кажутся вычурными, искусственными, непонятными или ненужными. Не случайно они так часто берутся в кавычки – это знак того, что говорящий и сам осознает «неправильность» данного слова или во всяком случае его непривычность. Конечно, создание нового слова, как и другие виды языковой игры, может подразумевать разную степень нарушения, или ломки, языковых правил. Одно дело – сказать (или написать) дон-кихотик или фронталка: тут от слушающего требуется минимум дополнительных усилий по «расшифровке» новообразования, построенного по массовой, регулярной модели. И другое дело – какая-нибудь отъеготина (С. Довлатов) или отнихнятина (А. Иванов): и то и другое слово построены по образцу отсебятина, но это образования уникальные, штучные, а потому они требуют контекстуальной поддержки, непосредственной отсылки к слову-образцу – и все равно, кстати, понимание еще не гарантируется, ср.:

«– Отсебятины быть не должно.

– Знаете, – говорю, – уж лучше отсебятина, чем отъеготина.

– Как? – спросила женщина.

– Ладно, – говорю, – все будет нормально»

(С. Довлатов. «Компромисс»).

Еще пример на затрудненное понимание новообразования – аббревиатуры мнс (сегодня, впрочем, уже довольно широко распространенной):

«– Но скажите хоть, кто вы такой, что мы должны места вам в гостинице предоставлять?

– Я мнс! – гордо говорю.

– Майонез? – несколько оживилась.

– Мыныэс! – говорю. – Младший научный сотрудник.

– А-а-а! – с облегчением говорит»

(В. Попов. «Жизнь удалась»).

Но даже тогда, когда говорящий располагает, казалось бы, максимальной свободой словообразовательного творчества – при создании слов «из ничего», из искусственных, придуманных им самим элементов, – он все равно должен оставаться в определенных рамках, учитывать какие-то языковые правила. Иначе он просто не достигнет желаемого коммуникативного эффекта. Мы уже могли это наблюдать на приводившихся ранее экземплярах вроде глокая куздра или пуськи бятые. Приведем теперь примеры из художественных текстов.

«– Эх! – вскрикнула баба с флюсом. Но Комаров сделал этой бабе тепель-тапель, и баба с воем убежала в подворотню»

(Д. Хармс. «Начало очень хорошего летнего дня»).

«Все переглядывались, неуверенно улыбаясь. Роман задумчиво играл умклайдетом, катая его на ладони. Стелла дрожала…»

(А. Стругацкий, Б. Стругацкий. «Понедельник начинается в субботу»).

«Могучие полотна Художника изображали Заведующего на передовой, Заведующего у блямбинга, Заведующего на крысоферме…»

(А. Зиновьев. «Зияющие высоты»).

«И самое глубокое впечатление произвело на него последнее полученное телепатическим путем известие – о том, что некоторые голог-вайцы хотят уничтожить дрокусы»

(М. Мишин. Заботы Сергея Антоновича).

 
«Не накопил на самолет —
покупай розивелет!
Лети в Париж, разинув рот,
мой розовый розивелет!
Когда инфаркт произойдет,
налей в стакан розивелет.
Переключишь розивелет —
в правительстве переворот…»
 

(А. Вознесенский. «Розивелет»).

Приведенные цитаты включают в свой состав слова, которых нет в русском языке: тепель-тапель, умклайдет, блямбинг, голог-ваец, дрокус, розивелет. Слова эти созданы фантазией авторов в специальных целях: развлекательных, экспериментальных и др. (розивелет, например, – это телевизор наоборот, справа налево). Читатель, впрочем, может и не заметить искусственности, «ненастоящести» данных образований. Он, вполне возможно, воспримет их так, как обычно воспринимает не совсем знакомые ему слова (это полностью соответствует нашему представлению о значении слова как некотором «иксе»). К примеру, он может решить, что блямбинг – это какой-то механизм или устройство (ср. похожие названия в русском языке: блюминг, крекинг, слябинг, тюбинг), а дрокусы – какие-то растения (ср. крокусы, фикусы и т. п.). То есть он может и не включиться в игру. Зато уж если читатель отдает себе отчет в том, что слово специально придумано автором для данного текста, то он понимает тем самым, что автор доверяет ему, делает его участником негласного соглашения («в конце концов, не все ли равно, реальное это слово или придуманное?»). Читатель становится как бы соавтором предложенной языковой игры…

Таким образом, употребление слова в тексте или, лучше сказать, его речевая «жизнь», предоставляет говорящему массу возможностей для языковой игры. Он может придавать лексической единице необычное значение или необычную форму, «скрещивать» или разрывать слова, создавать их «не совсем по правилам» или вовсе «из ничего». Он может также сталкивать в одном контексте формально схожие, но по сути разные слова, насыщать текст представителями одной («понравившейся») словообразовательной модели или просто иноязычными вкраплениями. И результатом всего этого является не только достижение какой-то дополнительной коммуникативной цели (позабавить слушающего, рассмешить его, удивить, поразить, восхитить и т. п.), но и творческое удовлетворение самого говорящего. Для него такая игра – реализация его речевой раскованности и доказательство его языковой самобытности.