Текст книги "Игра на гранях языка"

Автор книги: Борис Норман

Условный, конвенциональный характер данной категории вытекает уже из того факта, что во многих языках падежей просто нет, а в тех, в которых эта категория существует, количество отдельных падежей сильно разнится: от двух единиц до нескольких десятков.

Если посмотреть на падеж с точки зрения языковой игры, то по сравнению с родом данная категория выглядит более «строгой»: она предоставляет говорящему меньше возможностей для выбора конкретной единицы, меньше «подвержена колебаниям». Тем не менее и падеж вносит свою краску в палитру языковой игры, служит усилению экспрессивности текста, созданию комического эффекта, налаживанию личностных отношений между собеседниками и т. д.

Прежде всего отметим, что говорящий может стремиться к тому, чтобы продемонстрировать свое знание всей системы словоизменения (в лингвистике она называется парадигмой). Он как бы пробует вслух «заполнить все клеточки» таблицы склонения, поворачивает слово к читателю по очереди разными его гранями, предвкушая всевозможные его употребления, как в следующих цитатах:

 
«Тебя не соблазнить ни платьями, ни снедью:
Заезжий музыкант играет на трубе!
Что мир весь рядом с ним, с его горячей медью?..
Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе…»
 

(Б. Окуджава. «Заезжий музыкант»).

 
«Сладострастная отрава – золотая Брич-Мулла,
Где чинара притулилась под скалою.
Про тебя жужжит над ухом вечная пчела:
Брич-Мулла,
  Брич-Муллы,
    Брич-Мулле,
      Брич-Муллу,
        Брич-Муллою»
 

(Д. Сухарев. «Брич-Мулла»).

Бывает, однако, что языковая игра заключается в противоположном стремлении говорящего: свести всю парадигму к одной форме. Тогда в качестве полномочного представителя слова выступает, как правило, именительный падеж. Существительное как бы застывает в своей наиболее репрезентативной, т. е. представительной (и, в общем-то, «безликой» в смысловом отношении), форме и начинает обозначать целую ситуацию. Такой прием характерен, в частности, для так называемого телеграфного стиля – разновидности современной прозы, которая пытается показать внутреннюю речь героя (в том числе автора), фрагментарную и малосвязную. Это своеобразный пунктир из образов-мыслей, намеченный «про себя» и «для себя». Приведем в качестве примера отрывки из дневниковых записей Марины Цветаевой за 1919 год:

«Мой день: встаю – верхнее окно еле сереет – холод – лужи – пыль от пилы – ведра – кувшины – тряпки – везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре… Потом уборка… потом стирка, мытье посуды… полоскательница и кустарный кувшинчик без ручки «для детского сада»…»

Но тот же прием может содержать в себе и пародийную, ироническую окрашенность. Что, например, если представить всю новейшую историю нашего государства в виде перечня «ключевых слов»? Получится примерно то, что фельетонист Ю. Макаров назвал «Слово за слово, или Очень краткий курс»:

«…Расстегай, окорок, канарейка, ананас, городовой, маевка, листовка, забастовка, митинг, оппозиция, декрет, революция, винтовка, мандат, белые, красные, зеленые, вобла, террор, тачанка, лимонка, комбед, мироед, бандформирование, национализация, экспроприация, электрификация, мятеж, шашка, наган, конница, буденновцы, махновцы, деникинцы, контра, пайка, совдеп, бронепоезд, анархия, расстрел, расход, распыл, разгон, разгром, ликбез, помгол, наркоминдел, разверстка, продналог, червонец, частник, нэпман, расстегай, окорок, канарейка, ананас.

Мавзолей, генсек, ликвидация, индустриализация, коллективизация, бедняк, середняк, кулак, гулаг, колхоз, завхоз, совхоз, голод, двадцатипятитысячник, спайка, смычка, чистка, лишенец, иждивенец, приспособленец, попутчик, чека, зека, паек, партаппарат, распределитель, лимит, карточка, троцкист, центрист, ревизионист, оппортунист, уклонист, фракция, санкция, стенка, вождь, отец, учитель, торгсин, жмых, макуха, сталь, чугун, прокат, тачка, стахановцы, ударницы, мичуринцы, кадры, темпы, органы, вредители, отпор, заслон, шпион, распознание, дознание, недонесение, тройка, статья, десятка, ссылка, клеймо, вертухай, лагерь, пионеры, барабаны, фанфары, вождь, отец, учитель, соколы, самолеты, танки, парады, мощь, сила, ненападение.

Оккупация, отступление, плен, штрафбат, заградотряд, котел, таран, амбразура, прорыв, захват, похоронка, лендлиз, блокада, осада, атака, капитуляция, реляция, демонстрация, генералиссимус, трофеи, разруха, недобитки, лазутчики, диверсанты, вейсманисты, морганисты, космополиты, перерожденцы, проработка, зона, колючка, карцер, соцлагерь, смерть.

Жизнь, съезд, культ, тиран, реабилитация, химизация, механизация, совнархоз, целина, кукуруза, кукуруза, кукуруза, белка, стрелка, космонавт, империализм, абстракционизм, коммунизм, отставка, волюнтаризм, коллегиальность, держава, процветание, удовлетворение, рост, подъем, успех, созидатели, вершители, зодчие, брови, поцелуи, афганцы, инсинуация, поклеп, измышление, диссидент, психушка, эмиграция, герой, герой, герой, герой, герой, маршал, смерть, дисциплина, смерть, мелиорация, смерть.

Апрель, застой, провал, завал, коррупция, проституция, стагнация, ускорение, перестройка, гласность, экстремисты, рекетиры, кооператоры, дубинки, реформа, подвижка, парламент, митинг, оппозиция, консенсус, революция, резолюция, декрет, свобода, голодовка, забастовка, листовка.

Ананас, канарейка, окорок, расстегай?..»

При всей пунктирности такого изложения, состоящего из цепочек именительных падежей существительных, получилась довольно полная и, увы, цикличная, где-то пробуксовывающая, картина жизни общества. А если подобным образом представить жизнь одного человека? Последовательность имен-событий наверняка обнаружит шаблонность и суетность человеческого бытия. Предложим на сей раз читателю поэтическую версию – стихотворение О. Молоткова «Человеческая комедия»:

 
«Мама, сказка, каша, кошка,
Книжка, яркая обложка,
Буратино, Карабас.
Ранец, школа, первый класс,
грязь в тетради, тройка, двойка,
папа, крик, головомойка,
лето, труд, колхоз, солома,
осень, сбор металлолома,
Пушкин, Гоголь, Дарвин, Ом,
Ганнибал, Наполеон,
Менделеев, Герострат,
бал прощальный, аттестат.
Институт, экзамен, нервы,
конкурс, лекция, курс первый,
тренировки, семинары,
песни, танцы, тары!бары,
прочность знаний, чет!нечет,
радость, сессия, зачет,
целина, жара, работа,
волейбол, газета, фото,
общежитье, взятка, мизер,
кинотеатр, телевизор,
карандаш, лопата, лом,
пятый курс, проект, диплом,
отпуск, море, пароход,
по Кавказу турпоход,
кульман, шеф, конец квартала,
цех, участок, план по валу,
ЖСК, гараж, квартира,
теща, юмор и сатира,
детский сад, велосипед,
шашки, шахматы, сосед,
шашлыки, рыбалка, лодка,
раки, пиво, вобла, водка,
сердце, печень, лишний вес,
возраст, пенсия, собес,
юбилей, банкет, награда,
речи, памятник, ограда».
 

И наконец, третья вариация на ту же тему – точнее, эксплуатация того же приема. В стихотворении Г. Вакар «Дни нашей жизни» описывается распорядок будней: каждый день, с утра до вечера, – одно и то же:

 
«Будильник. Туфли. Мыло. Бритва.
Зубная щетка. Душ. Молитва.
Газета. Почта. Булка. Чай.
Пальто. Галоши. Шарф. Трамвай.
Контора. Цифры. Документы.
Диктовка. Телефон. Клиенты.
Двенадцать. Завтрак. Автомат.
Табак. Скамейка. Парк. Назад.
Контора. То же… Пять. Трамвай.
Ключи. Жена. Жаркое. Чай.
Диван. Камин. Ти! Ви. Кровать.
Будильник. Грелка. Штепсель. Спать».
 

Как видно уже по трем приведенным образцам, данный прием пользуется популярностью в современной литературе: это вид языковой игры, в полной мере опирающийся на номинативную (т. е. назывную) функцию языкового знака и абсолютизирующий ее.

«Сокращение» склонения может также использоваться как признак недостаточного владения русским языком – например, при изображении речи иностранца. Заметим: тут не просто смешиваются, перепутываются разные падежные формы, но именительный падеж на правах исходного и «наиболее простого» теснит все остальные. Вот, например, как разговаривает иностранец в рассказе Ф. Искандера «Англичанин с женой и ребенком»: «Я наш санаторий наблюдайт – мало спортсмэн» и т. п.

Традиционное поле языковой игры – склонение несклоняемых существительных. Таких слов в русском языке, в общем-то, немного, и свою несклоняемость они сохраняют главным образом как память об иноязычном происхождении, а также в силу некоторых формальных причин. Но в литературных произведениях этот запрет, бывает, нарушается. Разумеется, отклонения используются здесь для речевой характеристики отдельных персонажей (показа их недостаточной образованности и т. п.):

«Подаю банщику веревку – не хочет. – По веревке, – говорит, – не выдаю. Это, говорит, каждый гражданин настрижет веревок – польт не напасешься»

(М. Зощенко. «Баня»).

 
«Я,
    товарищи, —
                  из военной бюры.
Кончили заседание —
                  тока-тока…»
 

(В. Маяковский. «Хорошо!»).

Подобные факты встречаются и в разговорной речи: «кина не будет», «не могу спать на бигудях» (уже почти нормальная форма), «отдыхала в Сочах», «из всех кин для нас важнейшим является искусство» и т. п. Хотя здесь довольно трудно отграничить случаи явной языковой игры (когда человек сознательно нарушает норму) от ненамеренных ошибок (когда человек пробует «исправить» языковое правило по своему разумению).

Очень своеобразная разновидность языковой игры связана с вариативностью падежных форм, которая, хотя и в ограниченном объеме, все же встречается в текстах. Так, в русском языке многие существительные мужского рода имеют две формы родительного падежа: одну – с окончанием-а, – я, другую – с окончанием-у, – ю (сахара – сахару, покоя – покою, толка – толку и т. п.). Причем эти формы различаются оттенками своего значения и условиями употребления – об этом говорится в любой русской грамматике. Но главное здесь для нас то, что форма на-а (-я) является господствующей: она образуется от любого существительного и используется часто; форма же на-у (-ю) ограничена в своем употреблении, требует особых условий (чтобы при существительном было отрицание или чтобы оно обозначало часть чего-то и т. п.) и, судя по опубликованным данным, постепенно выходит из употребления. Это составляет, так сказать, преамбулу к выбору конкретной формы. И далее, если говорящий вместо более редкой и обусловленной формы на-у употребляет более частую и естественную на-а (например, говорит: «он убежал из дома» или «налейте мне, пожалуйста, чая»), то можно считать, что он находится под влиянием общеязыковой тенденции. А вот если он, наоборот, вместо более естественной и частой формы на-а выбирает более редкую и специальную на-у – почему он это делает? Ответ напрашивается сам собой: это он играет, «подмигивает» собеседнику. Перед нами очередной случай того, как в высказывании на фоне основной, «объективной» информации о событиях передается еще информация дополнительная, «субъективная», об отношениях между собеседниками:

 
«И пахло до отказу лавровишней.
Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен»
 

(О. Мандельштам. «Полночь в Москве…»).

«Еще и сейчас храбрится: «Я если пять-десять километров не пройду – аппетиту нет»» (В. Крупин. «Тринадцать писем»).

 
«Я уеду, уеду, уеду,
Мне милее мундир голубой,
Чем глаза твои синего цвету —
Как смогу я остаться с тобой?»
 

(Ю. Давыдов. «Я уеду»).

«Да и вообще, большинство претендентов нынче в стремлении повыгоднее загнать свой эфемерный товар весьма смахивают на Чичикова. Шансов практически нет, а дивиденду хочется» («Огонек». 1996. № 17).

«Встречал британского премьера дородный работник лионской торговли, переодетый для куражу в форму британского королевского гренадера»

(«Комсомольская правда». 29.06.1996).

Другой случай. В винительном падеже существительные мужского (а во множественном числе женского и даже среднего) рода принимают ту или иную форму в зависимости от того, что (или же кого) они обозначают.

Мы говорим: «люблю (этот) город», но «люблю брата». «Вижу березы», но «вижу коров». «Мою окна», но «мою моих солнышек» (про детей). Собственно, через формы падежа здесь выражается другая грамматическая категория – одушевленность, в основе которой лежит противопоставление живых существ неживой природе. Не будем специально останавливаться на условности этого деления (любопытно в данном смысле поведение слов покойник, кукла, кумир, насекомое, микроб, бацилла и т. п.), покажем только, как данное противопоставление используется в «игровых» целях:

 
«Машин от снега не очищают.
Сугроб сугроба просит прикурить»
 

(А. Вознесенский. «Вслепую»).

 
«Сосны цветут – свечи огня,
Спрятав в ладошки будущих шишек…»
 

(А. Вознесенский. «В глуши»).

«Во всех квартирах пекли пироги, варили студень, жарили индеек (а где не достали индеек, жарили кого-нибудь другого), заправляли майонезом салаты, выставляли на балконы водку и шампанское…»

(Э. Брагинский, Э. Рязанов. «Ирония судьбы, или С легким паром»).

По этому поводу уместно также вспомнить старый анекдот про человека, который хотел на Рождество заказать в лавке пару гусей. Но поскольку он был не силен в грамматике (в категории одушевленности!), то засомневался – как написать правильно: «Прошу прислать два гуся» или «Прошу прислать двух гусей». Наконец его осенило, и он написал: «Пришлите, пожалуйста, гуся». А в нижней части листа сделал приписку: «Постскриптум. Пришлите еще одного!»

Некоторым падежным формам в русском языке свойственно передавать еще одну содержательную категорию, ее называют «категорией неотчуждаемой принадлежности». Это значит: если некоторый предмет составляет неотъемлемую часть, неотторжимую принадлежность какого-то лица, то он выражается определенной падежной формой; если же предмет может существовать и сам по себе, в отдельности от своего нынешнего «хозяина», то он обозначается другой формой. В качестве такого различительного, диагностирующего средства выступает, в частности, дательный падеж. Мы можем сказать по-русски: Осторожно, ты сломаешь девочке ручку. Он наступил хозяйке на ногу. Мальчик уперся отцу в плечо и т. п. Здесь ручка (рука), нога, плечо – названия частей тела, и все они выражены существительными в дательном падеже. Но неправильными или маловероятными выглядят предложения, в которых дательный падеж используется для обозначения отчуждаемой принадлежности, типа: «Осторожно, ты сломаешь чайнику ручку» (надо: ручку чайника или ручку у чайника), «Он наступил хозяйке на ковер» (надо: на ковер хозяйки), «Мальчик уперся отцу в чемодан» (надо: в чемодан отца). Тем не менее изредка подобные нарушения встречаются:

«– У меня с ними (мальчиками. – Б.Н.) свои счеты, – сказал Безайс, раздеваясь. – Вчера я поймал их за тем, что они лежали на полу и выкалывали глаза семейным фотографиям»

(В. Кин. «По ту сторону»).

 
«А за стенкой кто-то, пьяный,
В зимней шапке и галошах
Тыкал в клавиши роялю
И смеялся»
 

(Р. Мандельштам. «Качания фонарей»).

Приведем еще некоторые примеры «игры с падежом»:

«Идея принадлежала месткому, стихи были мои:

 
Раскопай своих подвалов
И шкафов перетряси,
Разных книжек и журналов
По возможности неси»
 

(А. Стругацкий, Б. Стругацкий. «Понедельник начинается в субботу»).

«К примеру, дед у дядь Мить Семенова даже мечтать не мог о цветном телевизоре, а дядь Мить Семенов прикупил уже второй, потому что первый быстро сломался»

(И. Двинский, В. Коваль. «Пугало огородное»).

В первом случае родительный падеж употреблен на месте «законного» винительного: подвалов вместо подвалы и т. п.; основанием для этого, возможно, служат отношения взаимозаменяемости данных падежей в иных ситуациях (ср.: я читал книгу – я не читал книги и т. п.). Во втором же примере форма дядь Мить (однотипная с мам, пап, Сереж и т. п.), употребляющаяся в современной речи только в функции обращения, неправомерно расширяет круг своих синтаксических обязанностей и заменяет иные падежи. Опять игра!

Грамматические категории глагола тоже лишь относительно, опосредованно связаны с внеязыковой действительностью; обслуживая речевое общение, они подчиняются прежде всего законам самого языка. Эта их относительная самостоятельность открывает широкие горизонты для речевого творчества.

Очень интересны в свете сказанного категории времени и вида. В основе грамматического времени лежит, конечно, понятие о времени объективном, физическом, но каждый язык весьма своеобразно воплощает это понятие в совокупность значений и форм. В русском – три времени, в других языках их может быть значительно больше. Например, в английском, французском, испанском языках – несколько прошедших времен и несколько будущих. А в языках от нас далеких, экзотических, это разнообразие может быть еще большим. Вот как писал об австралийских аборигенах французский психолог Л. Леви-Брюль в своей книге «Первобытное мышление»: «В некоторых языках есть обилие временных форм. Так, в языке племени нжеумба (Новый Южный Уэльс) по-разному выражается: я буду молотить (будущее несовершенного вида) утром, весь день, вечером, ночью, снова и т. д.».

Нам, говорящим по-русски, деление на три времени кажется наиболее естественным и логичным. Имеется в виду, что ситуация, о которой мы говорим, или уже состоялась (т. е. она предшествует моменту речи), или она совпадает с моментом речи (включает его в себя), или же последует за моментом речи (состоится позже) – это и выражается триадой «писал» – «пишу» – «буду писать». Но на практике использование категории времени, в том числе и в русском языке, значительно сложнее и «свободнее». Ведь, скажем, форма прошедшего времени может обозначать событие, произошедшее только что, за минуту до акта речи, или событие, состоявшееся неделю назад, или событие, имевшее место несколько веков назад, или вообще бывшее когда-то (причем не важно когда – важно то, что оно вообще было)… В следующей цитате из романа А. Битова «Улетающий Монахов» обыгрывается как раз такая «многоликость» формы прошедшего времени (кстати, если переводить этот текст на английский или французский язык, то формы сказал, сказала в разных репликах получили бы разное соответствие):

«– Монахов, милый, я тебя бросила, прости. Ты скучал? Монахов смотрел неприветливо.

– Ты не сердись, Монахов… Должна же я была ему сказать, – добавила она вполголоса.

– Что сказать?

<…>

– Что я тебя люблю, что хочу остаться сейчас с тобою…

– Ты же говорила, что уже сказала?.. – шепотом просвистел Монахов.

– Да нет, – поморщилась Наталья, – вот сейчас сказала.

– А зачем же ты мне тогда сказала? – не понимал Монахов.

– Хотела посмотреть, что ты скажешь.

– И что я сказал?

– Да ничего ты не сказал, не бойся.

– Так, может, ты и сейчас не сказала, а только говоришь?..

– Тьфу, Монахов. Сказала. Тоска, Монахов…»

Но дело не только в смысловой широте или неопределенности временных форм. В нашем сознании время может течь вспять или прерываться, оно может представать перед нашим умственным взором в виде отдельных, изолированных моментов. Мы можем представлять себе историческое прошлое как настоящее, а можем переноситься мыслями в будущее. Язык старательно обслуживает все эти наши потребности. Если же при этом возникают какие-то нестыковки, шероховатости, то человек довольно быстро с ними свыкается и перестает их замечать. «Ну, я пошел!» – говорим мы о своем намерении куда-то пойти, еще не двигаясь с места. Здесь форма прошедшего времени обозначает действие в будущем. «Послезавтра мы идем в театр!» – здесь другое будущее действие выражается формой настоящего времени. В третьем случае предстоящее действие, обозначенное формой прошедшего времени, имеет особый оттенок «желательности». «Никаких разговоров, все улеглись и заснули!» – командует воспитательница в детском саду. Естественно, все эти возможности используются в художественной литературе. Приведем две иллюстрации.

«Собирай мальчиков, по кустам расползлись и вперед, за Родину, за Сталина! Возьмешь – «Красное Знамя», не возьмешь – сдавай партбилет, ясно? Выполняй!» (В. Некрасов. «Саперлипопет»).

«– …Нас все равно никто не слушает.

– А вы?

– Слушали. Попробуй я отцу слово поперек сказать. Снимет штаны и за милую душу поддаст горячих. Уважение было. Дети родителей почитали»

(А. Безуглов. «Следователь по особо важным делам»).

В первой цитате предстоящая ситуация описывается при помощи разных глагольных форм, среди которых обращает на себя внимание форма прошедшего времени (расползлись): фактически она выражает собой приказ. Во второй цитате ситуация, наоборот, относится к прошлому – это воспоминание о патриархальных нравах, – но в ее описание вкраплены формы будущего времени (снимет, поддаст), обозначающие некоторое повторяющееся действие.

Носитель языка может сознательно сопоставлять в одном контексте формы разных времен, уточняя или развивая свою мысль.

«…Официанты оставили свои подозрения и принялись за дело серьезно. Один уже подносил спичку Бегемоту… другой подлетел, звеня зеленым стеклом и выставляя у приборов рюмки, лафитники и тонкостенные бокалы, из которых так хорошо пьется нарзан под тентом… нет, забегая вперед, скажем: пился нарзан под тентом незабвенной грибое-довской веранды»

(М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»).

«– Сколько стоит? – спросил художник.

– Стоил. Недорого, – засмеялся Евгений. – Сто рублев»

(Н. Давыдова. «Сокровища на земле»).

Казалось бы, говорящий здесь просто переносит описываемую ситуацию в иной временной план: не пьется, а пился, не стоит, а стоил… Ан нет, игра в том и заключается, что изменившаяся временная форма свидетельствует: ситуация стала в корне иной. Пился – значит, ресторана больше уже нет. Стоил означает «уже не имеет цены, уже продан».

Особенно наглядной «игра с временем» становится тогда, когда в одном контексте сталкиваются трудно совместимые по своим значениям грамматические показатели времени (глагольные формы) и лексические сигнализаторы (обстоятельства времени). Несколько иллюстраций:

«…Вот в таких прекрасных дворцах будут жить все трудящиеся в недавно наступившем светлом будущем»

(А. Зиновьев. «Зияющие высоты»).

«Прошлое для тебя еще может измениться и наступать. «Наполеон, – говорю я, – был выдающийся государственный деятель».

Ты отвечаешь: «Посмотрим!»

Зато будущее для тебя достоверно и безусловно.

«Завтра мы пошли в лес», – говоришь ты. У, какой лес зашумел назавтра!..»

(А. Вознесенский. «Оза»).

«– Ей разрежут живот! – ликуя, кричит маленький Андрей.

– Вчера будет родительский день, а ей разрежут живот!

– Вчера! – иронически говорит Алеша. – Не вчера, а завтра»

(Р. Зернова. «Солнечная сторона»).

Категория времени тесно связана с категорией вида. Вид в славянских языках – специфическая глагольная категория, суть которой сводится к выражению ограниченности действия (лингвисты предлагают еще термины предельность, точечность, завершенность и др.) либо к отсутствию таковой. Большинство глаголов образуют видовые пары – совершенного и несовершенного вида: принести – приносить, сбыть – сбывать, прочитать – прочитывать, охнуть – охать и т. п. (мы не касаемся здесь внутренних механизмов и направленности словообразовательных процессов). Важно другое: если вид – нормальная грамматическая категория, то она должна каждому совершенновидовому глаголу придавать соответствие в виде несовершенновидового, и наоборот. А на практике так не бывает, соотносительность видов сильно ограничена словообразовательными запретами. Как, например, образовать несовершенный вид от глаголов погодить или нахлынуть? Как образовать совершенный вид от глаголов раздражать или отрицать? Но опять-таки: «если нельзя, но очень хочется…» – и в рамках языковой игры такие образования становятся возможны. Покажем на некоторых примерах обход запретов на образование несовершенновидового глагола.

«Всё задремывает… И разнокалиберная шумливая птица в птичнике, и толстая неповоротливая, обильно кормленная и поенная скотина в хлеву… – всё, всё спит»

(А. Аверченко. «Дюжина ножей в спину революции»).

«– …Ну друг! Дай я тебя поцелую!

Петухов поцелуй вытерпливает, но говорит…»

(Л. Лиходеев. «Слоны»).

«Машина затряслась и запрыгала… Мотор взревывал, камни били в днище»

(А. Стругацкий, Б. Стругацкий. «Понедельник начинается в субботу»).

«Вот, например, у меня есть душа внутренняя, а прана – это душа внешняя… Через эту самую прану передаются мысли на расстоянии, нах… как сказать… нахлынывают случайные воспоминания…»

(В. Пьецух. «Рука»).

Здесь во всех случаях при образовании несовершенновидовой пары прибавляется суффикс-ива-/-ыва-. Но в тех же целях может использоваться и иное средство: «отнятие» от глагола приставки (которая, собственно, и несла значение совершенного вида). Примеры:

«Дело он двигал осторожно и на все подстегивания главного инженера небрежно отмахивался: – Погодите, разберусь…

Бахиреву некогда было «годить»»

(Г. Николаева. «Битва в пути»).

«– Держи, бой, – сказал я и дал ему значки. Он остолбенел сперва… Пока он столбенел, мы спокойно шли. Но уже через несколько минут сзади раздался шум и гам»

(В. Конецкий. «Среди мифов и рифов»).

«– Господи, всю нервную систему ребенку расшатали… – Если бы у нее была своя внучка, она ни за что не шатала бы ее систему, а жила только ее интересами»

(В. Токарева. «Уж как пал туман»).

«Мы быстро осиротели.

Сиротели мы две четверти. Без кошек и шашек нам стало так скучно, прямо хоть реви»

(В. Панков. «Весело!»).

Точно так же могут образовываться и окказиональные (это значит – для данного случая, на один раз) глаголы совершенного вида. Примеры:

«Тут под звуки меланхолического вальса из кулисы выехала толстая блондинка… И блондинка заездила по сцене»

(М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»).

«Оказывается, мы прообщались с Еленой Павловной целую перемену»

(Ю. Поляков. «Работа над ошибками»).

«А знаешь, этот Костик… Он посожалел»

(В. Токарева. «Инфузория-туфелька»).

Кроме того, в сфере вида действует еще множество общих и частных условий и оговорок. Например, известно такое правило: в конструкциях с отрицанием может употребляться только глагол несовершенного вида: не оборачивайся, не чешись, не приноси и т. п. – нельзя сказать «не обернись» и т. п. Исключение составляют только некоторые глаголы, используемые в «ситуации предупреждения»: (смотри) не забудь, не споткнись, не опоздай… В речевой же практике, как и следовало ожидать, данное правило может нарушаться, если говорящий преследует какие-то особые цели:

 
«И стеклянною волной
Ласточка шмыгнула мимо,
Прошептала: Берегись!
Помни! Жди! Не обернись!»
 

(Д. Пригов. «Мистическое»).

Или вот еще такое частное правило. Глагол взять имеет в качестве несовершенновидовой пары слово с другим корнем: брать. Мы можем сказать: «Я взял книгу в библиотеке» или «Я много раз брал книги в библиотеке». Но взять имеет и другие, переносные значения. Так, оно употребляется в предложениях, обозначающих неожиданное, непредсказуемое действие: А вдруг они возьмут и приедут? А он взял и отказался от своих слов. Или так: А Петя возьми и скажи… В этой своей функции глагол взять выпадает из видовой пары брать – взять (фактически он тут становится чем-то вроде частицы). Нельзя сказать: «Он каждый раз брал и отказывался». Но, подчиняясь всесильным законам игры, может пасть и этот запрет:

«– Кажется, погода испортилась! – сказал слоненок.

– То есть как это испортилась? – возмутился попугай. – Что значит испортилась? Чего это ей ни с того ни с сего брать и портиться?»

(Г. Остер. «Бабушка удава»).

Из других глагольных категорий стоило бы специально остановиться на лице и безличности. Грамматическое лицо выражает отношение ситуации, о которой идет речь в высказывании, к самому акту речи, а точнее, к его участникам. Как известно, 1-е лицо обозначает говорящего («Я вхожу в класс»), 2-е – слушающего, или адресата («Ты входишь в класс»); если же речь идет о ком-то или чем-то «постороннем», не принимающем участия в речевом акте, то употребляется 3-е лицо («Он входит в класс»). Возможности игры здесь заключаются прежде всего в функциональном «переодевании» лица. Это значит, формы лица используются не по своему прямому назначению, а принимают в данном контексте чужие обязанности.

Например, если говорящий повествует о себе в 3-м лице, то в этом уже содержится элемент языковой игры, сопряженный с передачей дополнительных значений. На этом основаны многообразные выражения типа «ваш покорный слуга», «наш брат художник», «автор этих строк» и т. п. Со специальными целями такой прием может применяться и в художественных текстах, в частности, если говорящий хочет охарактеризовать себя со стороны, взглянуть на себя чужими глазами. Так, в следующем диалоге один из персонажей (женщина по имени Марина) говорит о себе в 3-м лице – «эта»:

«Смирновский (отшучивается). Не выйдет, малыш. Я лягу при входе. Ты же не переедешь папочку?

Марина (показывая на себя). Эта? Эта кого хочешь переедет»

(Э. Брагинский, Э. Рязанов. «Гараж»).

Говорящий может использовать в игровых целях и форму 2-го лица. Например, в разговорной речи встречаются случаи, когда человек буквально повторяет обращенную к нему реплику собеседника: «Ты это сделаешь?» – «Сделаешь» (вместо «Сделаю»). В принципе можно считать, что перед нами пародирование типичной диалоговой ситуации, в которой реплики собеседников формально различаются только своей интонацией. Мы ведь привыкли к таким «эхо-ответам», ср.: «Готов?» – «Готов»; «Ладно?» – «Ладно» и т. п. А вот подтверждающая цитата из художественного текста – рассказа А. Кабакова «Love история»:

«– Ты меня любишь? – спросила она.

– Любишь, любишь.

– Правда? – спросила она.

– Правда, правда.

– Я самая-самая? – спросила она.

– Самая, самая, самая».

Игровой можно считать также такую ситуацию, когда говорящий обращает свое высказывание к неодушевленному предмету. Поскольку предмет заведомо не услышит этого обращения и не отреагирует на него, весь речевой акт можно было бы считать искусственным и бессмысленным; но говорящий, очевидно, рассчитывает на какого-то иного слушателя: либо на присутствующих при этом лиц, либо на самого себя (ему нужно выплеснуть свой эмоциональный заряд). Классический образец такого поведения – речь Гаева в чеховском «Вишневом саде», обращенная к шкафу:

«Гаев….Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая (сквозь слезы) в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания».

Еще один случай – использование в речи форм 1-го лица множественного числа со значением совместного действия. «Ну, как мы себя чувствуем?» – интересуется врач при обходе. «Шею брить будем? Височки какие сделаем?» – обращается парикмахер к сидящему в кресле клиенту. «На следующей выходим?» – спрашивает пассажир у человека, стоящего перед ним в проходе. Ясно, что «совместность» тут деланная, фиктивная. По существу же эти формы обозначают действие одного субъекта, только окрашенное толикой вежливости, участливого или заинтересованного отношения со стороны говорящего.