Текст книги "Игра на гранях языка"

Автор книги: Борис Норман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

На внутренней противоречивости таких форм основан следующий анекдот – характерный пример языковой игры:

«– Ну что, будем говорить? – спросил полковник матерого шпиона.

– Будем, – ответил шпион.

И полковник начал рассказывать».

Возможности использования форм лица с дополнительной нагрузкой вообще довольно широки. Однако иногда «игра с лицом» требует специального пояснения, «введения». Например, в повести В. Нечаева «Последний путь куда-нибудь» два персонажа общаются друг с другом довольно странным образом:

«Гонт уже привык к его молчанию.

Он сделал заказ, не забыв для себя бутылку сухого вина, и как бы между прочим спросил Коробейникова:

– За каким дьяволом тебя погнало в Японию?

– А как он думает? – тихим, невзрачным голосом сказал Коробейников. – Он думает, что это случайно. Лодка сбилась с курса. И штормовой ветер погнал ее к иноземным берегам.

<…>

– Ты что будешь заказывать? – милостиво обратился он к Коробейникову.

Тот презрительно пожал плечами.

– Меня там кормили супами и кашами. Я уже забыл вкус настоящей пищи… Но он ведь уже сделал заказ. Или он в самом деле идиот».

Читатель недоумевает: как понимать это «он» в речи Коробейникова – о ком это он? Что это, еще одно действующее лицо? Или же это проявление раздвоения личности? А может быть, связь между собеседниками оборвана и каждый говорит о своем? И только дальше всё разъясняется и становится на свои места: оказывается, «он» – это «ты». Процитируем текст:

«– Мы оба сироты. Мы не имеем корней и традиций, – Гонт почти прослезился.

– И в этом он находит свое оправдание, не так ли?

– Говори мне ты, – вспылил Гонт. – Что это за дурацкая манера обращаться к человеку в третьем лице.

– Не могу. На вы – незаслуженно, а на ты – не могу. Язык не поворачивается. «Ты» можно сказать брату, другу, врагу. С кем меня связывает что-то существенное и личное. А нас связала только оказия».

Такое использование формы 3-го лица оказывается для читателя довольно трудным, чреватым непониманием, а потому, как мы видим, нуждается в специальном «обосновании».

Значительно более частый и естественный случай языковой игры связан с противопоставлением лица и безличности: это еще один пример «балансирования на гранях» языковой системы. Дело в том, что, кроме возможности обозначить разное лицо – 1-е, 2-е или 3-е, – у говорящего есть возможность никак не выражать лицо. Тогда используются неопределенно-личные или безличные конструкции. Например, вместо «я думаю, что…» можно сказать «мне думается, что…», вместо «ветер захлопнул дверь» – «ветром захлопнуло дверь» и т. п. Иногда смысловая разница между такими вариантами несущественна, незаметна, но бывает и наоборот: говорящий может сознательно противопоставлять личной ситуации безличную, подчеркивать, что последняя организуется как бы сама по себе, вопреки воле субъекта.

«– Так зачем же пили? – изумленно спросил внук.

– Пили-то? Да так. Пилось»

(А. Аверченко. «Старческое»).

«К берегу гребет он, ан – не гребется, чудесно и не гребется. В лодке воды все прибывает»

(Е. Попов. «Было озеро»).

«– Что же это вы тонете? – укоризненно спросил он, когда я вынырнул.

– Да я бы рад не тонуть, – откровенно признался я. – Само как-то тонется»

(Н. Исаев. «На верхней полке»).

Игра же здесь основывается на том, что глаголы, в соответствии со своим значением, в разной степени предрасположены (или, наоборот, не предрасположены) к обозначению безличного состояния. Так, с помощью возвратной частицы-ся легко образовать безличные формы от глаголов жить, спать, верить, думать, хотеть, работать, сидеть, гулять и некоторых других.

Очень часто при такой форме присутствует имя существительное или местоимение в дательном падеже: Отцу не спалось; Мне не сидится дома;Как вам тут живется? и т. п. Но расширить круг этих глаголов – значит в каком-то смысле переступить черту, нарушить принятую конвенцию. Мы уже знаем, когда такое нарушение выглядит оправданным в глазах носителя языка: если оно сопровождается дополнительной экспрессией, несет с собой эстетический (поэтический, комический и т. п.) эффект.

 
«Как живется вам – хлопочется —
Ежится? Встается – как?..»
 

(М. Цветаева. «Попытка ревности»).

 
«Насколько терпелось канавам и скатам,
Покамест чекан принимала руда…»
 

(Б. Пастернак. «Баллада»).

 
«Пировалось всю ночь воронью,
Воронье истерзало мою
Небессмертную, рваную душу…»
 

(Д. Сухарев. «Голос птицы»).

 
«Здесь пишется, как дышится, —
Взволнованно, распахнуто,
Как небосводам пышется
И как звенится пахотам»
 

(А. Вознесенский. «В горах»).

«Николаю Сергеевичу хотелось лечь и уснуть навсегда, не выходя из кабинета. Николай Сергеевич закрыл глаза и стал ждать конца. Но как-то не умиралось»

(Э. Брагинский, Э. Рязанов. «Старики-разбойники»).

Другой структурный тип безличных конструкций, включающий в себя существительное или местоимение в родительном падеже, реализуется при одном условии – при сказуемом должно быть отрицание. Например: Ветра не было; Гор из-за тумана не было видно; У вас никаких вещей не пропадало? и т. п. Стоит убрать отрицательную частицу не – и конструкция становится неправильной, невозможной. Ее существование тогда может быть оправдано только «игровыми» целями:

«Знакомый швейцар сразу захотел допытаться, почему на фронте не болели.

– На фронте гипертоний не было.

– Гипертоний было, – сказал художник миролюбиво как будто»

(Н. Давыдова. «Сокровища на Земле»).

«– Вас здесь не стояло!

– Нет, стояло, – естественно, отвечает Гражданин № 1.

– Нет, не стояло! – настаивает Гражданин № 2.

– Да-да, их здесь стояло! А вас не стояло! – вступился Гражданин № 3 в желтых очках»

(В. Леви. «Искусство быть другим»).

Еще более очевидна языковая игра в тех случаях, когда глагол, обычно выступающий как безличный, становится «окказионально личным»: к нему в данном контексте «примысливается» подлежащее. Таковы в следующих цитатах глаголы кишеть и смеркаться:

«– А в Германии ваши были, – лукаво погрозил он мне. – Там вашими так все и кишело в 1945-м. А ты там, Вася, не кишел?

– Я тогда под стол пешком ходил»

(В. Аксенов. «О похожести»).

 
«Я сослан в себя
Я – Михайловское
Горят мои сосны смыкаются
В лице моем мутном как зеркало
Смеркаются лоси и пергалы»
 

(А. Вознесенский. «Я сослан в себя…»).

Богатые возможности для языковой игры предоставляет еще одна грамматическая категория – категория степени сравнения. Человеку свойственно сравнивать между собой предметы, у которых одно и то же качество проявляется в разной мере, например: Правая рука обычно сильнее, чем левая; Петя старше Васи на год; Мальчик плавает все лучше и лучше; Ваши яблоки вкуснее наших и т. п. Отсюда естественно вытекает, что категория степени сравнения присуща прилагательным (а также наречиям), обозначающим качество, – таким, как сильный, высокий, грубый, добрый, холодный и т. п. Правда, из этого общего правила есть довольно много исключений: нельзя образовать сравнительную степень от слов пустой, голый, босой, глухой, мертвый, больной, вечный, злостный, чужой и др. Как бы само собой подразумевается, что если прилагательное обозначает признак абсолютный, не имеющий количественного измерения, то и степеней сравнения у него быть не должно. Нельзя ведь сказать, что один пациент «больнее», чем другой, а этот участок «квадратнее», чем тот… То же самое касается и относительных прилагательных, устанавливающих свойство предмета на основании его отношения к другому предмету: железный, ночной, деловой, детский, мясной и т. п.; они тоже находятся «вне сферы» степеней сравнения. Нельзя сказать: «Эта телепередача ночнее, чем та…» Однако на практике все эти запреты оказываются относительными; языковая игра позволяет, если нужно, переступить границу:

«Однажды Серафима Анисимовна сказала Отелкову: – Я одинокая, а ты одиночше меня. Ты такой одинокий, хуже, чем крот»

(В. Курочкин. «Урод»).

«Руководителю тут же предложили мотористок и плотника изъять, а взамен набрать кого-либо пожелезнодорожней»

(Л. Жуховицкий. «Компания»).

 
«Он умолял: «Скорее спрячемся,
Где дождь случайней и ночнее…»»
 

(А. Вознесенский. «Ода дубу»).

В игре могут участвовать и формы, выражающие максимальное, наиболее полное проявление признака (в языкознании их обычно называют формами превосходной степени). Кроме суффикса-айш-/-ейш-, в данном случае могут использоваться также повторы (типа добрый-добрый) и специальные сигнализаторы: наиболее, самый, чрезвычайно, очень, крайне и т. п. Приведем несколько примеров, в которых признак, не подлежащий количественному измерению, искусственно «усиливается». Пример первый – анекдот.

«Жена нового русского приводит сына в гимназию.

– Хочу, чтобы мальчик учился иностранному языку.

– Пожалуйста. Какой предпочитаете: английский, немецкий, французский, итальянский?

– А какой из них самый иностранный?»

Следующие примеры – из литературных произведений.

«– … А статую Венеры поверните в профиль! А то у нее чересчур античные формы»

(Б. Егоров, Я. Полищук, Б. Привалов. «Не проходите мимо»).

«– Неужели Печать? – спросил он с ужасом.

– Да, – сказал Роман. – Увы.

– Большая?

– Очень большая, – сказал Роман.

– Ты такой еще не нюхал, – добавил Витька.

– И круглая?

– Зверски круглая, – сказал Роман. – Никаких шансов»

(А. Стругацкий, Б. Стругацкий. «Сказка о Тройке»).

«– А вот здесь моя мама работает. Шестая объединенная поликлиника. Такая объединенная-объединенная, – тихо усмехнувшись, добавляет она»

(В. Попов. «Две поездки в Москву»).

Обратим внимание на то, что, сравнивая предметы, говорящий принимает некоторое количество признака, имеющееся у одного из них, за, так сказать, точку отсчета. Однако другое, большее количество этого признака, имеющееся у иного предмета, может само стать исходным пунктом при сравнении с очередным, третьим предметом и т. д. Иными словами, человек в своей практике имеет дело не только с двучленным противопоставлением типа «высокий – выше», но и с постепенной градацией типа «высокий – выше – еще выше…» и т. д. Сравнительная степень относительна по самой своей сути.

Вот как обыгрывают это языковое свойство И. Ильф и Е. Петров: «Происшедшее нарастание улыбок и чувств напоминало рукопись композитора Франца Листа, где на первой странице указано играть «быстро», на второй – «очень быстро», на третьей – «гораздо быстрее», на четвертой – «быстро как только возможно» и все-таки на пятой – «еще быстрее»» («Золотой теленок»). Еще одна цитата из того же источника:

«Изредка только попадалась кепка, а чаще всего черные, дыбом поднятые патлы, а еще чаще, как дыня на баштане, мерцала загоревшая от солнца лысина…»

В принципе можно рассуждать так: чем ярче выражен какой-то признак предмета, тем более полно проявляется сам предмет – носитель данного признака. И в этом смысле степени сравнения – категория не только прилагательных и наречий; она важна также для существительных. С ними происходит примерно то, что публицист В. Овчинников замечает в особенностях японской кухни:

«Назначение адзи-но-мото – усиливать присущие продуктам вкусовые особенности. Если, скажем, бросить щепотку этого белого порошка в куриный бульон, он будет казаться более наваристым, то есть более «куриным». Морковь подобным же образом будет казаться более «морковистой», фасоль – более «фасолистой», а квашеная редька станет еще более ядреной. Каждый продукт, таким образом, в большей степени становится самим собой»

(«Ветка сакуры»).

Но как это может морковь становиться «более морковистой» или «менее морковистой»? – спросит читатель. Очень просто: достаточно в нашем сознании прибегнуть к сравнению и оценке. В таком случае «более морковистый» значит «лучше соответствующий типичным свойствам моркови». И говорящие, в том числе писатели, с удовольствием принимают правила игры: существительные, в значении которых содержится оценочный элемент, втягиваются в сферу категории степеней сравнения. Примеры:

«– Господь с вами! Вор-Пащенко? Да это честнейшая личность, кристальная душа!

– А, может быть, лучше пригласить вора-Кущенко?

– Ну, нет, этот гораздо ворее»

(Тэффи. «Ке фер?»).

«Марик! Дружок мой, до колонии мы с ним хулиганили. А потом, говорят, шпаней его в Лианозове не было»

(С. Каледин. «Смиренное кладбище»).

«– А насчет Голощапова не сомневайся, – сказал Аркадий Павлович. – Он, как говорится, папее папы»

(А. Безуглов. «Преступники»).

Подобные выражения, естественно, встречаются и в устной разговорной речи. Вот, скажем, какая форма зафиксирована в сборнике «Русская разговорная речь. Тексты» (сохранена пунктуация оригинала, косые линии соответствуют паузам): «Мы идём-идём/ идём-идём/ с ребё-о-нком/ идём одно бревно/ другое/ мы думаем там еще бревнее есть бревно…»

Такие же формы отмечает К. Чуковский в речи детей. Персонажи его книги «От двух до пяти» говорят примерно так: «Я буду ждать, когда станет утрее». Или: «У тебя цветок как звездочка? А у меня еще звездее».

Наконец, стоило бы припомнить, что в распоряжении категории степеней сравнения имеются различные средства: суффиксы, префиксы, повторы, слова типа более, самый и т. п. Все они определенным образом соотносятся и взаимодействуют между собой. Несоблюдение этих правил приводит в разговорной речи к ошибкам типа «более лучший» или «самый длиннейший». Подобные образования – уже в ином качестве – могут встречаться и в художественных текстах и публицистической речи (возможно, как речевая характеристика персонажа или же как демонстративное пренебрежение к нормам грамматики), ср.:

 
«Под каждой крышей —
     тоже человечество.
Не менее ценнее, чем Париж,
     наш дом,
где у крыльца луной высвечиваются
     две пары лыж»
 

(Е. Евтушенко. «Две пары лыж»).

В целом грамматика, благодаря абстрактности и условности своих значений, оказывается благодатнейшей почвой (или полем?) для языковой игры.

Жизнь и приключения слова

Важнейшая единица языка – слово. Оно призвано обозначать и называть предметы (явления, процессы, свойства и т. д.). Вот это, мы говорим, называется облако, это – средневековый, это – моргать… Слово необходимо нам для систематизации и классификации окружающей действительности, для ориентации в пространстве и времени. В нем воплощается основная мыслительная единица – понятие.

Слово – знак, за ним стоит обозначаемый предмет. И, как любой знак, оно складывается из двух частей, двух сторон: из того, что передается, – его называют значением, смыслом, семантикой, и того, чем передается, – это форма, оболочка слова.

Для данных двух составляющих языкового знака есть и специальные термины, соответственно: план содержания и план выражения.

Отношения между планом содержания и планом выражения слова довольно сложные, вроде как между членами супружеской пары. Дело в том, что каждая сторона стремится к определенной степени свободы, независимости от другой. То значение слова в конкретном контексте в той или иной степени отойдет от исходного, то, наоборот, форма слова позволит себе какие-то «излишества» (попросту говоря, изменится). Продолжая нашу параллель с супругами, можно было бы сказать, что две стороны слова то и дело расходятся, «ссорятся», а говорящий должен их постоянно сводить друг с другом, «мирить». Собственно, это именно говорящий и позволяет себе подобные «вольности» со знаком, но он действительно должен их как-то оправдывать, мотивировать для слушающего – иначе тот просто не поймет сказанного. По данному поводу уместно вспомнить еще один диалог из «Алисы в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла:

«– Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше, – сказал Шалтай презрительно.

– Вопрос в том, подчинится ли оно вам, – сказала Алиса.

– Вопрос в том, кто из нас здесь хозяин, – сказал Шалтай-Болтай. – Вот в чем вопрос!»

(перевод Н. Демуровой).

Вопроса, собственно, нет – и так ясно: говорящий человек – вот кто хозяин по отношению к слову. Хозяин настолько, что он может даже придать слову совершенно неожиданное, не свойственное ему значение. Или, в другой ситуации, изменить, исказить его оболочку, т. е. как бы придать ему чужую форму. Но тут уже, конечно, начинается область языковой игры.

Рассмотрим вначале первую из названных ситуаций. Вот, к примеру, всем нам хорошо знакомые части тела: руки, ноги, голова, живот… Казалось бы, почему б их так прямо и не называть: руки, ноги и т. д.? Но нет, в текстах мы сплошь и рядом сталкиваемся еще с другими, «чужими» обозначениями. Несколько иллюстраций из художественной литературы:

«– Что-то мы засиделись, – сказала она и вытянула вперед руку, поиграв в воздухе своими морковками. – Помогите даме! Джентльмен!»

(К. Мелихан. «Белый танец»).

«Винтик пожал его мягкую, точно котлета, руку и тоже назвал себя.

– Смекайло, – повторил Смекайло бархатным голосом и плавным, широким жестом протянул руку Шпунтику.

– Шпунтик, – ответил Шпунтик и тоже пожал котлету»

(Н. Носов. «Приключения Незнайки и его друзей»).

«И Мишка стал держать велосипед, а я на него взгромоздился. Одна нога действительно доставала самым носком до края педали, зато другая висела в воздухе, как макаронина. Я этой макарониной отпихнулся от трубы, а Мишка побежал рядом…»

(В. Драгунский. «Мотогонки по отвесной стене»).

«– И с этим грязным животным в кожаном пиджаке я общаюсь почти тридцать лет! «Золя» отрастил… как на седьмом месяце… – Резким движением он хотел ткнуть Юрия Евгеньевича в живот…»

(Б. Золотарев. «Нам позвонят»).

«У Адалис было милое интеллигентное лицо, редкие растопыренные зубы. Когда она улыбалась, Багрицкий говорил: «Закройте ваш веер, Адалис»»

(Н. Надеждина. «Из воспоминаний»).

Мы видим, что в первой цитате слово морковка употреблено в значении «палец», в конце второго примера слово котлета выступает в значении «рука», в третьем случае существительное макаронина приобретает окказиональное значение «нога» и т. д. Конечно, назвать палец морковкой или зубы – веером можно лишь при условии, что у говорящего (в том числе у писателя) имеет место особый – игровой (игривый?) – настрой; по-видимому, и от читателя ожидается, что он как бы предрасположен к языковой игре.

Только не надо думать, что подобные окказиональные названия используются всегда со знаком «плюс», т. е. с одобрительной оценкой. Скорее наоборот. Очень показательны в данном отношении слова, выражающие отрицательные эмоции человека: негодование, досаду, злость, презрение, ненависть и т. п. Уж, казалось бы, столько есть названий, специализирующихся в репрессивной, «обзывательной» функции: дурак, подлец, мерзавец, негодяй, сволочь… И все же иногда им не хватает выразительной силы. И в роли ругательств, оскорблений начинают выступать обычные, «нормальные» слова – достаточно только произнести их с соответствующей интонацией, да еще по возможности сопроводить угрожающим жестом… Примеры:

«Буров (Заплатину). Скажи, нототения, снимки твои напечатали?

Заплатин. Сданы в печать. Я вас прошу, Федор Сергеевич, не обзывать меня рыбными именами!»

(Э. Брагинский, Э. Рязанов. «Родственники»).

«Там уже сидела на диване величественного вида дама и голосила:

– Чтоб вы все сдохли! Чтоб вас черти слопали! Хамы! Горшки! Сталактиты!

Последнее выражение почему-то особенно обидело дежурного врача, и он резко сказал:

– Ну, хватит!»

(В. Поляков. «Если вы встретите таких людей…»).

«Покупательница (с упреком). Какая вы принципиальная!

Продавщица (вспыхнув). И вовсе я не принципиальная.

– Нет, я вижу, очень даже принципиальная!

– Да сами вы принципиальная!»

(З. Паперный. «Школа терпения»).

«…Милиционеров Василий особенно не терпел и обзывал их, узнав это слово после знакомства с Лерой, интеллектуалами, что приводило и меня, и Леру в невыразимый восторг.

Он так и кричал им вместо приветствия:

– Ну, вы!.. Интеллектуалы!»

(В. Маканин. «Отставший»).

Конечно, здесь можно было бы порассуждать о том, какое ругательство сильнее, обиднее – когда тебя назовут нототенией или интеллектуалом. Но общий принцип ясен: предмет называется «чужим» именем неспроста, а с какой-то дополнительной целью, с игровым подтекстом.

Иногда при этом значение слова так далеко отходит от своего основного, словарного прототипа, что обязательным условием его употребления становится общий опыт говорящих, их некоторая совместная жизнь. Вот, к примеру, какой рассказ мы находим в «Записных книжках» И. Ильфа:

«На пароходе «Маджестик» возвращалась из Америки группа автомобильных инженеров. Английского языка они не знали, и громадная обеденная карточка вызывала у них ужас. Наконец им посоветовали заказывать рекомендуемый обед. Он помещается на левой стороне меню. С тех пор они, счастливо улыбаясь, говорили друг другу перед едой: «Закажем левую, а? Левую!» А съев обед, долго говаривали: «Хороша сегодня левая, хороша»».

Если же в одном контексте оказывается несколько слов, употребленных в окказиональных значениях (понятных лишь посвященным), то такой текст становится похож на зашифрованное сообщение: он требует «перевода» на нормальный язык. Скажем, у того же И. Ильфа в соавторстве с Е. Петровым есть глава «Прошлое регистратора загса», не вошедшая в основной текст романа «Двенадцать стульев». В ней, в частности, повествуется о нравах, царивших в дореволюционных гимназиях. В одном месте читаем:

«Не один карандаш принял мученический венец из «фонарей» и «бланшей» от руки мстительных баклажан».

Для того чтобы понять эту фразу, надо знать, что карандашами называли учащихся городской гимназии, баклажанами – воспитанников дворянской гимназии, фонарь, надо думать, означает «синяк», а бланш, по-видимому, «ссадина»… Обратим, кстати, внимание на закавыченные в цитате слова «фонарь» и «бланш». Кавычки – верное средство указать на то, что слово употреблено не в своем настоящем значении, а в каком-то ином, переносном. Это, между прочим, излюбленный прием газетчиков. Каждый день мы читаем в прессе: «Эти «борцы за демократию» организовали сбор подписей…» или: «Заезжий «коммерсант» подписал договор о доставке…» и т. п. Кавычки здесь – сигнализатор того, что значение слова «сдвинуто», верить названию нельзя… В сущности, самая бессмысленная фраза становится осмысленной, если какие-то слова в ней взять в кавычки. Когда-то языковеды увлекались придумыванием искусственных высказываний вроде «Кентавр выпил круглый квадрат». (Целью таких экспериментов было показать, что предложение может быть грамматически правильным независимо от того, понимаем ли мы, о чем тут говорится, или нет.) Так вот, достаточно принять, что некоторые слова употреблены здесь в каких-то особых значениях, как всё становится на свои места. Допустим, Кентавр – это прозвище человека, круглый употреблено в значении «полный» (ср. выражения круглый дурак, круглый год), а квадрат – название какой-то емкости… «Взятое в кавычки слово может значить тогда практически все, что нам надо; оно становится как бы «джокером», который может принимать в принципе любое значение, необходимое для того, чтобы фраза в целом воспринималась как осмысленная» (Б.А. Успенский). Вот как велика роль этого знака препинания, который мы обычно связываем с цитацией и прямой речью; кавычки – очень интересный знак.

Ранее, говоря о поведении слова в составе фразеологических сочетаний, мы уже допускали, что его значение в принципе может превращаться в нуль. Теперь внесем поправку в наши «математические» выкладки: значение слова в речи – это икс. Это некоторая переменная величина, которая зависит от многих обстоятельств: от жизненного и языкового опыта говорящего (а также слушающего), от его намерения (коммуникативной задачи), от конкретной обстановки речевого акта, от произнесенных перед тем слов… Да-да, и предшествующие слова могут повлиять на действия говорящего, подсказать ему те или иные названия. Вот тому доказательства:

«– А я один раз у него в ресторане был… шницеля вкусные, – мечтательно говорил Витька.

– Ты гляди, сегодня школу не прогуляй, шницель! – отвечал Степан Егорыч»

(Э. Володарский. «Вторая попытка Виктора Крохина»);

«Иван Гермогенович погладил бороду и, улыбаясь, сказал:

– Вот на острове Барбадосе комары кусают, так это действительно, я вам скажу, кусают!

Вдруг Валя вскочила и закричала:

– Ой, смотрите, какая барбадоса плывет! Уй-юй-юй!»

(Ян Ларри. «Необыкновенные приключения Карика и Вали»).

Стоит ли после всего этого удивляться тому, что в конкретном случае слова совершенно различные, противоположные по своему значению (антонимы), могут приравниваться друг другу, отождествляться! Белый может означать «черный»! И наоборот, между равнозначными словами (синонимами) может вырастать в тексте смысловая пропасть.

Приведем несколько иллюстраций из сатирической повести А. Зиновьева «Зияющие высоты»: тут законы классической логики разбиваются об абсурд социалистической действительности.

«Хмыря, Балду, Учителя и прочих тоже схватили и добровольно присоединили к добровольцам. Это конец, сказал Хмырь, копая землянку. Да, сказал Учитель, сося беззубым ртом грязный сухарь. Это – начало».

«Для этого у меня есть своя теория, сказал Шизофреник… Только предупреждаю, она заведомо не научная. Пусть, сказал Мазила, лишь бы она была верная».

«И впервые после многих лет он почувствовал, что, хотя он и бесполезен для общества, зато необходим».

«На том берегу вырос новый район из домов, одинаковых по форме, но неразличимых по содержимому. Случайно получивший в этом районе отчасти изолированную смежную комнату Болтун говорил…»

А чтобы показать, что такая игра не является привилегией одних только высокоинтеллектуальных текстов, рассчитанных на подготовленного читателя, приведем еще два примера из книги для детей.

«– …Зачем ты ее испортила, нашу погоду?

– Я ее не портила! – закричала мартышка. – Это не я!

– Мартышка, – сказал попугай, – не отпирайся! Отпираться бесполезно!

– И запираться! – добавил слоненок. – Запираться тоже, по-моему, бесполезно!

– Я не запираюсь и не отпираюсь, – закричала мартышка. – И я не портила погоду!»

(Г. Остер. «Бабушка удава»).

«– Я тоже его боюсь! – сказал удав. – Вернее, я его не столько боюсь, сколько опасаюсь»

(Там же).

Если мы принимаем, что значение слова в речи – это некоторый «икс», то можно предположить, что для говорящего оно иногда так и остается неопределенным, неизвестным. Впрочем, не выдумка ли это, не фантастика ли? Разве может говорящий употреблять слова, смысл которых он не понимает? Это очень интересный вопрос, и частично мы его уже затрагивали. Что значит – «не понимает»? Человек ведь вообще «осмысливает» слово в меру своих сил, придает ему то значение, которое соответствует его потребностям. Понятно, что для обычного носителя языка глубина этого осмысления меньшая, чем для специалиста. В слове глаз окулист найдет значительно больше разнообразной информации, чем обычный человек, который снимает только «верхний слой» этого значения: «то, чем мы смотрим».

Ну а если мы ограничимся вообще, что называется, первым приближением к объекту и будем определять его примерно так: «это нечто вроде…», «что-то типа…», «нечто из области…»? Можем ли мы утверждать в таком случае, что знаем данное слово, что мы им владеем? И ведь это не вымышленная ситуация, а вполне реальная, обыденная наша практика. Вот характерный пример:

«– … Я его люблю. Все остальные – амбалы рядом с ним.

– Амбал – это что?

– Не знаю. Сарай. Или плита бетонная…»

(В. Токарева. «Ничего особенного»).

А вот еще примеры того, как человек пользуется словом, имея лишь приблизительное представление о его смысле (и, добавим, не отдавая себе в этом отчета):

«…Сдачу со всех покупок он настойчиво складывал в банку из-под ландрина. Как наберется червонец, он его менял на бумажку и ложил в другую специальную банку, где у него лежали одни червонцы. И так вплоть до сотенных купюр… Я сначала подумала, что, может быть, это такое сафари, и решила своего парикмахера испытать…»

(В. Пьецух. «Потоп»).

«Нельзя, конечно, сказать, что Чистяков влюбился в Лизу, будучи совершенным будденброком в сексе»

(Ю. Поляков. «Апофегей»).

В первом случае слово сафари употреблено, видимо, в значении «хобби, увлечение»; во втором будденброк означает «троглодит», «идиот», «недотепа»… А действительно, разве мало в нашей памяти слов, знакомых нам понаслышке? Азалия, гоплит, пантограф, целибат, сикофант, левират, нонпарель, сикурс… Названия эти мы точно встречали, да только что они значат? Вертятся на кончике языка…

На этом, в сущности, основана довольно распространенная игра, кочующая по страницам газет и научно-популярных журналов.

«Что бы это значило?» «Что такое, кто такой?» – вот ее названия. А суть игры проста: читателю предлагается слово и – на выбор – несколько значений, из которых надо выбрать одно, правильное. Например:

ЛЮКАРНА – 1. оконный проем в крыше, 2. итальянская гармоника, 3. птица семейства врановых, 4. мафиозная группировка.

СКАЛЬД – 1. альпинист-скалолаз, 2. скандинавский поэт, 3. приспособление для скалывания льда, 4. волосяной покров головы.

САГАЙДАК – 1. участник народного восстания, 2. степная газель, 3. колчан для лука и стрел, 4. татарский танец.

ДОЛЬМЕН – 1. претендент на долю при дележе, 2. древнее погребальное сооружение, 3. художник-абстракционист, 4. музыкальный инструмент.

АРХИВОЛЬТ – 1. характеристика электрического тока, 2. па в старинном танце, 3. работник книгохранилища, 4. архитектурная деталь, 5. герой поэмы Гомера.

На тех же принципах основывалась телеигра «Проще простого» (ведущий – Николай Фоменко), транслировавшаяся телеканалом «Россия» в 1996 г. Участникам предлагались, например, такие вопросы:

Что такое махальня?

– русское название ринга,

– кузница,

– калитка в воротах.

Что можно сделать разногой?

– вспахать поле,

– поймать рыбу,

– начертить окружность.

Где находится плюсна?

– на побережье,

– на ноге,

– на одежде; и т. п.

Вообще-то разнога – старинное название циркуля (оно есть, например, в Словаре Даля), махальня – диалектное название калитки, плюсна – анатомический термин: часть стопы… Но интересен сам процесс «осмысливания» слова носителем языка: на чем человек основывается, выбирая то или иное значение? Ясно, что ему помогают звуковые ассоциации с другими словами (хотя в то же время и мешают, сбивают с толку, ср. сходные названия вроде сагайдак – гайдук – сайгак…). Кроме того, участвующий в игре пытается по возможности разложить слово на значимые составные части (доль-мен и т. п.) и «вписать» его в какой-то контекст, может быть, даже припомнить какую-нибудь цитату с его участием…

Иногда подобные задачи приходится решать и ученым. Вот, скажем, в дневниках русского поэта В.А. Жуковского несколько раз встречается слово клодовеки. Примером может послужить такая запись: «Поутру показывал свои рисунки и смотрел клодовеки». Теперь исследователи ломают голову в поисках толкования: что такое клодовеки – «черновики»? «картинки»? еще что-то?