Текст книги "Игра на гранях языка"

Автор книги: Борис Норман

Данная ситуация – «осмысливание» слова носителем языка – может быть также предметом шуток и насмешек. Вот как, например, это делает петербургский юморист Константин Мелихан:

«В прошлом веке, когда учитель читал ученикам «Евгения Онегина»: о том, что Онегин был «ученый малый, но педант», – он не останавливался на этом месте и шел дальше.

После революции учитель стал останавливаться на этом месте и объяснять ученикам, кто такой педант.

Сейчас учитель останавливается на этом же месте и говорит: «Педант – это совсем не то, что вы подумали»».

А если говорить серьезно, то носитель языка сталкивается здесь с задачей чисто лингвистической, а именно: дать слову определение, приписать ему некоторое значение. И хотя эта деятельность обычного человека отличается от процедуры настоящей лексикографической работы (составления словарей), трудности и там и там великие. Причем признаемся: задача определения значения слова для носителя языка тяжела не только потому, что для подобной игры специально подбираются трудные слова (редкие архаизмы, диалектизмы, узкоспециальные термины и т. п.). Человеку вообще непросто заниматься «выражением вслух» значения. Свою долю сложности вносит в этот процесс и сам язык – он не всегда, так сказать, идет говорящему навстречу.

Дело в том, что многие слова обладают очень широким, расплывчатым смыслом: его трудно выразить на бумаге и даже сформулировать устно. И речь не идет о каких-нибудь там каверзных местоимениях (например, что значит каждый или этот?) – нет, об обычных существительных, прилагательных, наречиях… В частности, достаточно, чтобы значение слова включало в себя оценочный момент – положительный или отрицательный, – как его «материальная», предметная основа ослабевает и определить его в словаре становится затруднительно. Как объяснить, скажем, кто такой молодец, молодчина? «Хороший человек», и всё? Что значит обормот? «Не очень хороший человек»?.. Или вот есть такое слово: брандахлыст. Оно тоже вроде бы по своей форме нам знакомо, вроде бы на слуху. Но что оно значит? Наверное, это непутевый, разболтанный человек, гуляка, может быть, прохиндей, а может, даже и наглец… У К.М. Станюковича в повести «Грозный адмирал» читаем:

«– …По трактирам да по театрам… Папироски, вино, карты, бильярды… По уши в долгу… Пришел этот брандахлыст в трактир, гроша нет, а он: «Шампанского!»».

Но даже такой, казалось бы, достаточный контекст не очень-то позволяет сузить, конкретизовать значение слова брандахлыст. И подобных выражений (главным образом негативно оценивающих человека) масса, ср.: хмырь, хрыч, хлюст, хлыщ, жлоб, за-дрыга, ханыга, прощелыга, мымра, фря, фурия, трупёрда, кулёма, тетёха и т. п. Обратим, кстати, внимание на то, как выразительна у этих слов звуковая оболочка: она полна шипящих, «рычащих» и «хрипящих» звуков: ш, ч, щ, ж, р, х… Получается, что фонетическая выразительность (формальная яркость) как бы уравновешивает, компенсирует смысловую расплывчатость, размытость этих оценочных слов.

Говоря о возможностях расширения содержательной стороны языкового знака, не забудем о том, что многие слова на вполне «законном» основании имеют в языке несколько значений, иногда довольно далеких друг от друга. Скажем, слово зеленый в своем прямом значении означает «цвет листвы, зелени», а в переносном – «молодой, незрелый, неопытный». Определение полный применительно к ведру или бутылке означает «наполненный», а по отношению к человеку – «толстый»… Кроме того, для языка совершенно естественны случаи, когда заведомо разные слова просто совпадают по своей форме. Таковы, например, в русском языке ключ – «источник» и ключ – «инструмент для открывания», брак – «супружество» и брак – «некачественная продукция» и т. п. Со школьной скамьи мы знаем: это омонимы. Омонимы редко когда бывают истинной причиной коммуникативных недоразумений – обычно они принадлежат к разным тематическим сферам, и потому люди их не путают. Но зато уж где омонимы (и многозначные слова) чувствуют себя в своей стихии, как рыба в воде, так это в языковой игре. Пожалуй, самая распространенная разновидность языковых шуток, острот, розыгрышей основана на столкновении в одном контексте формально одинаковых, но по существу разных слов (или же разных значений одного слова). Такая фигура речи, а по сути – вид языковой игры, называется каламбуром. Классический образец каламбура – фраза из письма А.С. Пушкина: «Взять жену без состояния я в состоянии, но входить в долги для ее тряпок я не в состоянии».

А теперь покажем, как те же принципы каламбура реализуются в самом популярном сегодня жанре городского фольклора – анекдоте. Несколько сравнительно свежих примеров.

«В армейской столовой.

– Товарищ старшина, мясо положено?

– Положено, так ешь!

– Так ведь не положено.

– А если не положено, тогда не ешь!..»

Другой анекдот.

«Разговор на рынке:

– Смотри-ка, вон налоговый инспектор идет!

– А как его зовут?

– Его не зовут, он обычно сам приходит».

Третий анекдот.

«Опять на рынке:

– Сколько стоит лимон?

– Штука.

– ?! Я спрашиваю, сколько стоит одна штука лимонов!

– Лимон.

– ?!»

(Чтобы понять соль последнего анекдота, нужно знать, что на жаргоне слово штука означает «тысяча», а лимон – «миллион». Цены же в России на конец 1997 г., когда был в ходу этот анекдот, были соответствующие: лимон стоил около тысячи рублей.)

В основе всех приведенных анекдотических ситуаций лежит эффект психологической неожиданности: слушающий воспринимает некоторую форму в одном значении, а говорящий связывает ее совсем с другим смыслом. Недоумение, порожденное непониманием, сменяется радостью узнавания: ах, вот оно что! – на этом, собственно, и держится весь анекдот.

На подобных – каламбурных – принципах основываются целые подборки анекдотов, например про неувядающего Штирлица. С лингвистической точки зрения они весьма знаменательны, хотя, надо признать, довольно однообразны.

«Штирлиц стрелял вслепую. Слепая, наконец, упала».

«Штирлиц подошел к Мюллеру и выстрелил в упор. Сначала упал Мюллер, потом – упор».

«Из окна дуло. Штирлиц подошел к окну и закрыл его. Дуло исчезло».

«Гестаповцы ставили диван на попа. «Бедный пастор!» – подумал Штирлиц».

«Гуляя по лесу, Штирлиц напоролся на сук. «А шли бы вы домой, девочки!» – сказал Штирлиц».

«Встретив гестаповцев, Штирлиц выхватил шашку и закричал: «Порублю!» Гестаповцы скинулись по рублю и убежали».

Описываемый нами речевой феномен – когда за одной языковой формой, за одним планом выражения обнаруживаются принципиально разные значения – широко представлен не только в анекдотах, но и в иных фольклорных и литературных жанрах: эпиграммах, баснях, шутливых стихотворениях и т. п. Вот, в частности, какое изящное четверостишие приписывается Г. Варшавскому:

 
«Ах, есть у Маши настроение —
Постигнуть машиностроение.
Ах, есть у Саши настроение —
 Постигнуть Машино строение».
 

У поэта Якова Козловского есть целая книга стихотворений, основанных на словах-созвучиях; она называется «Созвездие близнецов». Приведем оттуда несколько примеров.

 
«Живет кума – новостей сума,
Послушаешь – можно сойти с ума.
Кум, неспособный прибегнуть к уму,
Цитирует шепотом эту куму».
 
 
«Свидание назначив Кате, ты
Забудь про синусы и катеты.
Начни в теплынь и в пору снежности
Не с математики, а с нежности».
 
 
«Солнце еще облаков не задело,
Трава на лугу еще росы пила,
А плотник проснулся и взялся за дело:
Слышится, как зазвенела пила».
 
 
«Хороша у Алены коса,
И трава на лугу ей по косу.
Скоро лугом пройдется коса:
Приближается время к покосу».
 

Нетрудно заметить, что в большинстве случаев здесь омонимия возникает как бы при разложении некоторого слова на части (с-ума, кате-ты и т. п.), которые сами «могли бы быть» словами, а точнее, формально совпадают с другими, действительно существующими словами.

Еще один пример – отрывок из пародии Александра Иванова на поэта Александра Еременко, она называется «Электронные стихи»:

 
«Способен осознать все это
Лишь тот, кому известен код.
Вот перфокарта на поэта:
Он – трансформатор. И диод».
 

В заключительном сочетании слов – и диод – нам явно слышится «идиот». Пародия получилась обидная…

Тот же прием «разложения слова» лежит в основе особой языковой игры, которая получила название «Почему не говорят?». Игра эта родилась в среде филологов (в качестве ее «родителей» называют Г.О. Винокура, В.В. Виноградова, С.М. Бонди) и сегодня у них же пользуется большой популярностью. Суть ее в том, что надо отгадать «зашифрованное» по частям слово. К примеру, на вопрос «Почему не говорят «мышь зимы»?» следует ответ «Потому что говорят: «кот лета» (зашифровано слово котлета). Еще примеры:

Почему не говорят «толчи, лектор»? – Потому что говорят «мели, оратор» (мелиоратор).

Почему не говорят «пылай, плащ»? – Потому что говорят «гори, зонт» (горизонт).

Почему не говорят «фи, миллиард!»? – Потому что говорят «ха, миллион!» (хамелеон).

Почему не говорят «кофе конец»? – Потому что говорят «чай хана» (чайхана).

При этом созвучие, совпадение слова с суммой его формальных «частей» не обязательно должно быть точным, достаточно и приблизительного.

Почему не говорят «чеши, ворона»? – Потому что говорят «шпарь, галка» (шпаргалка).

Почему не говорят «сеяла Швеция»? – Потому что говорят «пахала Дания» (похолодание).

Как следует из приведенных примеров, материалом для игры служит звуковая оболочка слова, т. е. то, как оно произносится (а не то, как оно пишется). Впрочем, бывает, что играющие обращают внимание на письменную форму слова – тогда разлагается его буквенный состав.

Почему не говорят «красна чья рожа»? – Потому что говорят «ал кого лик» (алкоголик).

Иногда такие шутки-загадки (как в последнем случае) отличаются неожиданной сложностью и изяществом, вызывают какие-то дополнительные ассоциации.

Еще примеры.

Почему не говорят «суп рук»? – Потому что говорят «щи ног» (гренок).

Почему не говорят «увы, блестяща»? – Потому что говорят «ах, матова» (Ахматова).

Почему не говорят «Тань, второе дай!»? – Потому что говорят «Жень, щи на!» (женщина).

Почему не говорят «ах, лес! ах, сумрак!»? – Потому что говорят «о бор! о тень!» (оборотень).

Особое озорство заключается в разложении научных терминов – слов, которые, казалось бы, по самой своей природе бесконечно далеки от любой игры.

Почему не говорят: «Ага, лгал Мопассану ты!»? – Потому что говорят: «Не врал Ги я» (невралгия; Ги – имя Мопассана).

Почему не говорят: «Реал – Иштван, а он?» – Потому что говорят: «Интер – Ференц, и я» (интерференция; «Реал», «Интер» – известные футбольные клубы, Иштван и Ференц – венгерские имена).

Почему не говорят «петуха холера»? – Потому что говорят «индюка тиф» (индикатив, т. е. изъявительное наклонение).

Почему не говорят «коров артериальный мор»? – Потому что говорят «коз венный падеж» (косвенный падеж).

А вот еще вариант усложнения игры: обмен загадками превращается в целый диалог. Преамбула: Александр занял у Марии денег. Итак, почему не говорят «вернисаж» («Верни, Саш!»)? – Потому что говорят «глухомань» («Глухо, Мань!»).

Игра «Почему не говорят?» имеет и серьезный научный аспект – она не зря интересует лингвистов (в частности, ей посвящено исследование Е.В. Красильниковой). Дело в том, что в ходе разложения слова на части играющий должен подыскать этим частям наиболее близкие по смыслу слова. Чаще всего это, как мы видели, синонимы (врать – лгать и т. п.), антонимы (блестящий – матовый и т. п.), слова близкой тематики (плащ – зонт, сеять – пахать и т. п.). Это – наиболее устойчивые соседи, партнеры слова в сознании человека. Тем самым играющий (в меру своих возможностей) подвергает анализу словарный состав, нащупывает в нем основные, системообразующие связи.

Другой вид языковой игры, основанный на тех же принципах, это разгадывание «зашифрованных» словосочетаний и целых выражений. Для филолога здесь важно то, что при расшифровке опять-таки выявляются ближайшие, наиболее устойчивые партнеры слова в лексической системе – на этом и строится игра. Примеры:

Нос да умник (Губа не дура).

Слово дилетанта пугает (Дело мастера боится).

Речь от Москвы удалит (Язык до Киева доведет).

Эники-беники, стояли матросы (Аты-баты, шли солдаты).

Война, тунеядство, ноябрь (Мир, труд, май).

Ай, кастетик, ойкнем! (Эх, дубинушка, ухнем!)

Сытость – дядька, булочку отнимет (Голод не тетка, пирожка не подаст).

Вам стон громить и умирать мешает (Нам песня строить и жить помогает).

Лунный квадрат, море внутри – то фотография деда (Солнечный круг, небо вокруг – это рисунок мальчишки).

С «Комсомольской правдой» засунешь и птичку в лужу (Без труда не вытащишь и рыбку из пруда).

Вариант этой забавы, в свое время нашедший себе место на страницах «Комсомольской правды», – «перевод» пословиц и поговорок с родного языка на иностранный:

Не по Хуану сомбреро (Не по Сеньке шапка).

Леди с дилижанса – пони легче (Баба с возу – кобыле легче).

Цент доллар экономит (Копейка рубль бережет).

Каждый фламинго свой оазис лоббирует (Всяк кулик свое болото хвалит).

Сафре – темпо, фиесте – моменто (Делу время, потехе час).

Еще один вариант игры – переложение пословиц или поговорок на «научный» язык. Впрочем, как мы сможем сейчас убедиться на примере шутливых толкований А. Черника, это действительно – без кавычек – особый язык. Например, что вот это такое?

В присутствии зрительской аудитории летальный исход приобретает положительный эстетический момент (На миру и смерть красна).

Порция, равная приблизительно двадцати граммам продукта полукоксования твердых топлив, приводит в состояние непригодности к использованию деревянную емкость с продуктом переработки цветочной пыльцы представителем перепончатокрылых насекомых (Ложка дегтя портит бочку меда).

Представители малоимущего класса склонны к проявлению нестандартного мышления (Голь на выдумки хитра).

Индивидуумы с пониженным интеллектом не руководствуются в своих действиях существующими законодательными актами (Дуракам закон не писан).

Полное завершение жизненного цикла человеческого индивидуума не идентично пересечению участка вспаханной земли с помощью нижних конечностей (Жизнь прожить – не поле перейти).

При посещении одного из пунктов постлетального маршрута следует уступать дорогу кровному родственнику старшего поколения (Поперек батьки в пекло не лезь).

Но если можно перевести текст с «научного» языка на «язык родных осин», то почему бы нельзя и наоборот? Тоже можно. Например, «забавы ради» изложить серьезный ученый трактат средствами блатного жаргона. Вот как это сделал известный историк и этнограф Л.Н. Гумилев в своей «Истории отпадения Нидерландов от Испании» (приведем только начальный фрагмент этого текста, по С. Снегову).

«В 1565 году по всей Голландии пошла параша, что папа – антихрист. Голландцы начали шипеть на папу и раскурочивать монастыри. Римская курия, обиженная за пахана, подначила испанское правительство. Испанцы стали качать права – нахально тащили голландцев на исповедь. Отказчиков сажали в кандей на трехсотку, отрицаловку пускали налево. По всей стране пошли шмоны и стук. Спешно стряпали липу. Граф Эгмонт на пару с графом Горном попали в непонятное. Их по запарке замели, пришили дело и дали вышку.

Тогда работяга Вильгельм Оранский поднял в стране шухер. Его поддержали гезы. Мадридская малина послала своим наместником герцога Альбу. Альба был тот герцог! Когда он прихилял в Нидерланды, голландцам пришла хана. Альба распатронил Лейден, главный голландский шалман. Остатки гезов кантовались в море, а Вильгельм Оранский припух в своей зоне. Альба был правильный полководец. Солдаты его гужевались от пуза, в обозе шло тридцать тысяч шалашовок…»

Попробуйте-ка перевести эту «феню» на общепонятный язык! Кстати, такие искусственные переводы на другой язык или стиль не всегда преследуют чисто развлекательную цель: лишь бы читателям или слушателям было смешно. Иногда они делаются в учебных, тренировочных целях (хотя, конечно, элемент шутки и здесь присутствует). Существуют, например, переложения общеизвестных сюжетов – вроде «Робинзона Крузо» – на мертвые древние языки. Вот как выглядит начало истории о приключениях знаменитого мореплавателя в переводе на старославянский (литературный язык древних славян в IX–XI вв.). Шутливый этот перевод принадлежит немецкому слависту профессору В. Лефельдту.

Это значит:

«Жил некогда в Гамбурге один человек по имени Робинзон. У него было три сына. Старший из них, воин, погиб в сражении с галлами.

Второй же сын, имевший способности к литературе и наукам, неосторожно напился холодной воды и от этого сильно простудился. У него началась лихорадка, и вскоре он умер. Так у родителей остался только младший сын, которого звали – не знаю, почему – Крузо. На него они возлагали все свои надежды, ибо он у них был один. Они его берегли пуще глаза, но любовь эта была неосознанной».

Но здесь мы уже вступаем в область многочисленных и чрезвычайно многообразных попыток изложить некоторый текст средствами иного языка или стиля.

И при всей их занимательности и, возможно, остроумности, для нас они менее интересны, потому что говорящий (по существу – играющий) уже не придерживается здесь так строго оригинала, как в описанных ранее случаях; тут он отступает от принципа эквивалентности или однозначного соответствия одного слова (предложения) другому. Смеховой эффект («лишь бы было забавно») заслоняет собой смысловую точность. И тем не менее нельзя не упомянуть в данной главе еще о так называемых макаронических переводах, когда оригинальный текст безжалостно коверкается в угоду другому языку; впрочем, и этому другому языку тоже достается! У озорства такого рода нет ничего святого! Вот один из характерных примеров (к которому, вместе со своими друзьями, в малоблагоразумные студенческие годы приложил руку и автор): перевод на белорусский язык вступления к поэме А. Пушкина «Руслан и Людмила»:

 
Чэп залатая там бляшчыць.
I ў дзень, i ў ноч кашак вучоны
Калi ён з правай – дык спявае,
Як з левай – байку гаманiць.
Дзiвачкi ёсць: ляшак гуляе
I дзеўка з хвосцiкам сядзiць.
На патаёных там шасейках
Якiсь звяруга наслядзiў.
Халупа на цыплячых шэйках
Мармочыць, як лакамацiў.
Галюцынацый шмат ў прыродзе:
Там хвалi ў хуткiм хараводзе
На бераг чысценькi пляснуць —
Хлапцоў ватага чарадою
I дзядзька з доўгай барадою,
Ўзапрэўши, па пяску iдуць…
 

 
У Лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем, и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом;
Идет направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит.
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На берег мрачный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской…
 

Перевод, естественно, должен соответствовать оригиналу. В то же время макаронический перевод, в силу своего игрового, шутейного характера, должен от оригинала и отталкиваться. Но вот, например, редкое русское слово лукоморье (наверное, кроме пушкинских стихов, читатель его нигде и не встречал). Как перевести его на белорусский язык? Может быть, разложить на части? Лук по-белорусски «цыбуля», море – «мора», вот и получается «цыбулямора»… Слово кот переведем как «кашак» (по аналогии с лошак, что ли), ученый, естественно, – «вучоны» (вспомним детскую прибаутку «вумный как вутка» – в белорусском действительно к начальному «у» или «о» в словах прибавляется «в»). Звук «р» в белорусском языке всегда твердый? Значит, будет «мора», «прама», «звяруга»… Русалку переведем как «дзеука з хвосщкам», ну а избушку на курьих ножках – как «халупу на цыплячых шэйках» (это уже, конечно, чистейшее хулиганство!). Народного колориту добавят «байка», «дзядзька», «хлопцы» и тому подобное.

Вообще же, макаронический стиль – насыщение текста иноязычными словами или подгонка слов родного языка «под иностранные» – давняя традиция, богато представленная в русской литературе. Многие персонажи Д.И. Фонвизина, А.С. Грибоедова, И.П. Мятлева, других русских писателей говорят на смеси разных языков. Вот, например, какое стихотворение посвятил поэт И.П. Мятлев М.Ю. Лермонтову от лица своей вымышленной героини, мадам Курдюковой:

 
«Мосье Лермонтов, вы пеночка,
Птичка певчая, времан!
Ту во вер сон си шарман,
Что они по мне как пеночка
Нон де крем, ме де Креман.
Так полны они эр фиксом
Де дусер и де бон гу,
Что с душевным только книксом
Вспоминать о них могу».
 

Но если в XVIII–XIX веках русский язык более всего «страдал» от немецкого и французского, то сегодня основной его соперник, конечно, английский. Множество лексических американизмов вторгается во все сферы нашей жизни – и это находит свое отражение в новых макаронических текстах. Приведем в качестве иллюстрации отрывки из пародийной юморески В. Егорова «Ту би ор нот ту би».

«– Хэлло, – сказала она и достала «лаки-страйк».

– Хэлло, бэби, – я щелкнул лайтером «ронсон».

В баре висел смог, как над картинговым треком. Эркондишн, как всегда, не фурыкал. Да и вообще бал был не тип-топ – какой-то поп-артистский по дизайну…

Биг-бит-бэнд свинговал «Кам бэк ту Вирджиниа», любимую тему эпохи «бебопа». Тинэйджеры в джерси, джемперах, блейзерах и блу-джинсах «Ли», «Левайз», «Рэнглер» потягивали хайболлы, джусы и оран-джусы, уминали хотдоги, совмещая ланч с файвоклоком…»

И далее вся юмореска выдержана в том же духе. Ясно, что автор, перенасыщая свой текст заимствованиями, хочет как бы призвать: «Давайте говорить по-русски!» – и, пожалуй, добивается определенного психологического эффекта. Но к теме иноязычных вкраплений и их обыгрывания в литературе мы еще вернемся.

До сих пор, рассуждая о том, как вольно говорящий обращается с языковым знаком, мы сосредоточивали свое внимание на преобразованиях содержательной стороны слова – расширении его значения, поиске ближайших смысловых партнеров и т. п. Но время от времени мы сталкивались и с какими-то формальными превращениями слова. Действительно, ведь преобразованию может подвергаться и вторая сторона языкового знака – его форма, звуковая (или буквенная) оболочка. И языковая игра довольно часто и состоит в изменении, искажении, «порче» этой оболочки.

Простейший пример забавы такого рода – фонетическое балагурство. Попросту говоря, человек «кривляется», употребляет слово в заведомо неправильной форме. Допустим, вместо хочу чаю говорит (или даже пишет!) «хоцу цаю», вместо один – «адын» («савсэмадын!»), вместо бумажка – «бамажка», вместо еще – «ышшо», вместо понял – «понял», вместо детям – мороженое – «дитям – мороженое» и т. п. Такие деформации, в общем-то, довольно частое явление, только мы редко останавливаем на них свое внимание.

И не всегда, кстати, они так уж «бессмысленны»: иногда за подобным балагурством просматривается дополнительная смысловая нагрузка, какой-то намек или ассоциация. Скажем, «грузинский» акцент у варианта «адын» – это напоминание об одном анекдоте; такого же происхождения, возможно, «китайский» акцент у «хоцу цаю». В свою очередь, «дитям – мороженое» – неявная цитата из кинофильма «Бриллиантовая рука»… А возможно, также фонетическое кривлянье – это своего рода цитирование, воспроизведение особенностей речи некоего персонажа. Вот Владимир Высоцкий в песне «Охота на волков» отчетливо поет: «И остались ни с чем ягеря…» Почему «ягеря»? Может быть, это речевой портрет самих егерей, может быть, это они так говорят? Или другой пример: в книге М. Слонима «Три любви Достоевского» так описывается отношение писателя к его будущей жене: «Во время короткого жениховства оба были очень довольны друг другом. Достоевский каждый вечер приезжал к невесте, привозил ей конфекты, рассказывал о своей работе…» Почему вдруг «конфекты», а не обычное «конфеты»? Это что, скрытое цитирование какого-то из персонажей (быть может, самого Достоевского?) или же вообще стилизация «под старину»? Третий пример. Современный герой, прекрасно знающий, как надо сказать, тем не менее выбирает иной, неправильный, вариант: он просто-напросто копирует, передразнивает своего собеседника:

«– Ждрите, – резко проговорила она. – А вы почему не ждрете? – неожиданно обратилась она ко мне.

– Я ждру!»

(В. Попов. «Соседи»).

Но даже если дополнительного смысла в фонетическом балагурстве отыскать не удается, оно все равно выполняет важную функцию наведения психологических «мостов» между говорящим и слушающим: это примета неофициальности, интимности, «свойскости» общения.

Искажения формальной стороны слова многообразны: они охватывают смещение ударения, вставку, выпадение и замену звуков… На этом фоне довольно изысканно смотрится такой прием, как разрыв слова. Примером может служить эпиграмма Валентина Гафта на его коллегу Зиновия Гердта:

 
«О, необыкновенный Гердт!
Он сохранил с поры военной
Одну из самых лучших черт:
Колено он непреклоненный».
 

Еще пример – из пародийной поэзии Евг. Сазонова («Поэт-лирик»):

 
«Провожу ли взглядом галку,
Обхожу ли сад,
На бетоно ли мешалку
Свой уставлю взгляд…»
 

Разрыв слова (не обязательно сложного) и перенесение его части на следующую строку – довольно популярный прием и в серьезных поэтических текстах. Вот несколько образчиков такой языковой игры:

 
«Грел обвалом на бегу
          гром.
Проступал икрою гуд —
          рон.
Завивался путь в дугу,
          вбок.
Два рефлектора и гу —
         док»
 

(С. Кирсанов. «Дорога по радуге»).

 
«У молодости на заре
Стихом владели мы искусно,
Поскольку были мы за ре
Волюционное искусство»
 

(Н. Глазков. «Поэтоград»).

 
«Там кричат и смеются,
Там играют в лапту,
Там и песни поются,
Долетая отту…
 
 
Да! За холмами теми
Среди гладких полян
Там живут мои тени
Среди гладких полян»
 

(Д. Самойлов. «Голоса за холмами»).

 
«Мы не выпили ни капли,
мы еще и не разлили,
мы в тот день на пьянку
наплевали и с утра не пили»
 

(С. Юрский. «Праздничный вечер»).

А вот еще более смелый прием: рифма обрывается на полуслове, предоставляя читателю возможность самому домысливать окончание слова. Стихотворение Николаса Гильена «Уругвайским друзьям» (перевод С. Гончаренко) целиком основано на такой игре. Приведем только его начало.

 
«Ах, нигде не перепа!
мне подобного прести!
Ах, спасибо за испа!
что судьбу мне освети!
Покидая Уругва!
я дотла сгораю в пла!
хоть подушку и крова!
я слезами устила!
Говорю я всем вокру!
что на свете нет симпа!
и надежнее, чем дру!
из испытанной компа!…»
 

Впрочем, данный прием – «намек на слово» – используется и в прозаических текстах. Так, у Аркадия Аверченко есть юмористический рассказ «Неизлечимые», в котором настырный писатель Кукушкин пытается всучить издателю свои творения, сплошь состоящие из пассажей типа:

«…Темная мрачная шахта поглотила их. При свете лампочки была видна полная волнующаяся грудь Лидии и ее упругие бедра, на которые Гремин смотрел жадным взглядом. Не помня себя, он судорожно прижал ее к груди, и все заверте…»

Это «и все заверте…» повторяется в тексте многократно – читатель действительно без труда представляет себе и окончание слова, и дальнейшее развитие сюжета.

А в пьесе Евгения Шварца «Тень» один персонаж (министр финансов) только так и разговаривает: «– Здоровье? – Отвра. – Дела? – Очень пло». То ли он экономит речевую энергию, то ли просто привык, чтобы его понимали с полуслова: «Да, мне докла. Совсем мне это не нра. Надо его или ку, или у». Для читателя или зрителя это, конечно, дополнительная умственная нагрузка – вроде шарады или ребуса, – но он с удовольствием включается в эту игру: угадывая по части – целое, он получает эстетическое удовольствие…

Еще одна возможность искажения оболочки слова – перестановка в нем звуков или букв. Конечно, иногда такая мена осуществляется неосознанно, просто-напросто по причине недостаточной грамотности человека, и тогда ее нельзя считать игрой – как в следующих случаях:

«– Чего вы паясничаете тут? – разъяренно спросила она. – Кочервяжьтесь, пожалуйста, перед теми, кому это нравится!

…Мне нельзя было взглянуть на Ирену: Вераванна неправильно произнесла слово «кочевряжьтесь», переместив в нем буквы «р» и «в», а это грозило нам опасностью «согласованного» смеха»

(К. Воробьев. «Вот пришел великан»).

«Им не нужна была моя любовь. Вернее, без меня бы они сдохли, но при этом лично я им мешала. Парадоск! Как говорит Нюра, кости долбящая соседка»

(Л. Петрушевская. «Время ночи»).

Но бывает, что перестановка звуков или букв в слове или в соседних словах производится умышленно, с намеком на другие слова, – тогда это прием. Примерами могут служить шутливые лозунги и афоризмы («Юноши и девушки, обалдевайте знаниями», «Вы – умы, а мы – увы…» и т. п.), выражения типа «колесо оборзения», «нагло-русский словарь», «переходный пешеход», «рахитектурный ансамбль», «домик с массандрой», «апсирант» и т. п. Ср. еще анекдот:

«Русский звонит в дом грузина.

– Шалва дома? У меня для него письмо.

– Шалва нэт.

– А Гоги есть? Он передаст.

– Сам ты передаст. И вся твоя семья передасты!»

Как мы видим, от чисто формального речевого балагурства – один шаг до игры смысловой, когда на слово наводятся дополнительные смысловые ассоциации, за ним как бы встает другое слово, со своим значением…

Вот известный персонаж Аркадия Райкина, строитель-сантехник, произносит: «кроксворд», «регбус», «промблема», «вигзит»… Все это обычное искажение, «порча» звуковой оболочки слова. Но у того же персонажа в речи встречаются еще и «бутылброд», «какчество», «догвинтить» – и это уже не спишешь на простое фонетическое «кривлянье». «Бутылброд» – это забавная помесь слов «бутылка» и «бутерброд» (ныне довольно широко известная), в слове «какчество» удачно «оживляется» часть «как», а в «догвинтить» можно усмотреть намек на украинское происхождение говорящего: «винт» по-украински как раз «гвинт»…

Эти примеры позволяют нам перейти к очередному виду языковой игры, объединяющему варьирование формы и – одновременно – значения слова. На практике это значит, что два разных слова «объединяются», складываются в одно. Так возникают «слова-чемоданы», «слова-слитки», «слова-гибриды». Большим мастером подобных образований был уже упоминавшийся английский писатель и ученый Льюис Кэрролл, и в лучших переводах на русский язык его сказок про Алису эта особенность сохранена. Например, в переводе Д.Г. Орловской встречаются такие слова: Бармаглот (ср. Бармалей и глотать, живоглот), глущоба (ср. чащоба и глушь, глухой), хрюкотать (ср. хрюкать и бормотать, стрекотать и т. п.), злопастный (ср. злобный, зловредный и пасть), хливкий (ср. хлипкий и ловкий) и др.

Не подлежит сомнению, что данная игра своими корнями уходит глубоко в народное языковое сознание, в том числе и русское. Многие гибридные образования уже давно вошли в речевой обиход носителей русского языка: стрекозел, иносранец, интертрепация, хрущоба, тот же бутылброд… Другие «слова-гибриды» возникли сравнительно недавно, но со временем становятся для нас привычными: дерьмократы, прихватизация, нашизм… Третьи в огромном разнообразии появляются в текстах с расчетом на разовый комический эффект: видеокляп, дискутека, опупея, хара-киристика, хулигангстер, баобабочка, фигвам, крадукты, мэрин, дымочадцы, эшафотогеничный, обманное бюро, общежутие, грудолюбивый, кабернетика, журнал морд, травительство, биллиардер, эстрадания, жаровары, свиная душонка, умеренность в завтрашнем дне и т. д., и т. п. Естественно, создавались и создаются такие слова и писателями-юмористами. Например, мы находим их у И. Ильфа (грезидиум, выдвиженщина), Э. Кроткого (скатерть-саморванка, мужеловка), К. Мелихана (пьянварь, минералиссимус) и др. В 1980-е годы ленинградский писатель Д. Аль вел в «Литературной газете» специальную юмористическую рубрику «Опечатки пальцев». Вот несколько примеров оттуда: рекордный надуй, морально устройчив, с подлинным скверно, примат-доцент, вычистительная техника, скоропрестижно скончался, принцип наибольшего благопрепятствования, с места в карьеру и т. п.