Текст книги "Игра на гранях языка"

Автор книги: Борис Норман

«Без грамматической ошибки я русской речи не люблю…»

Если в том, что касается закрепления названий за предметами и самого устройства словарного запаса, язык то и дело демонстрирует свою самостоятельность, свое право на независимость от окружающего мира, то в сфере грамматики это его своеобразие доведено до максимума.

Можно сказать, здесь оно задано изначально. Дело в том, что слова мы можем – пусть с некоторыми оговорками – соотносить с реалиями объективной действительности. Мы можем показать: вот это – стол, вот это – ходить, вот это – зеленый… Грамматические же значения настолько отвлеченны, оторваны от действительности, что показать, чему они соответствуют в реальности, трудно или просто невозможно. Как показать «в жизни» будущее время? Как продемонстрировать несовершенный вид глагола? Что в природе соответствует родительному или творительному падежу? И т. д.

Конечно, и среди слов встречаются такие, которые обозначают максимально обобщенные, абстрактные понятия. Это значит – лексические значения тоже бывают отвлеченные. Например: истина, справедливость, отношение… И все же значения этих слов намного более конкретны и наглядны, чем значения грамматические, которые преимущественно принадлежат самой языковой системе, как бы замыкаются в ее границах.

Итак, если лексика (словарный состав) отражает мир в каком-то искривленном и колеблющемся зеркале, то грамматика вообще слабо связана с этим миром. И тем не менее языков без грамматики не бывает. Каждый язык обязательно включает в свою систему какие-либо грамматические категории – такие, как род, число, падеж, лицо, время, вид, наклонение, степени сравнения и т. п. (хотя, конечно, сам набор этих категорий в каждом языке своеобразен. В частности, в русском языке есть такие грамматические категории, которых нет в английском, и наоборот).

Зачем же вообще нужна грамматика? Для чего служат грамматические значения, формы и объединяющие их грамматические категории? Как гласит старинный афоризм, «грамматика ум в порядок приводит». Это значит, что она, при всей своей отвлеченности, помогает человеку разложить по полочкам окружающие его явления природы и общества: поделить их на предметы и живые существа, действия и состояния, постоянные и переменные качества и т. д. Тем самым в языке закрепляется накопленный человечеством опыт. Кроме того – это, пожалуй, еще важнее – грамматика позволяет человеку строить множество конкретных сообщений, достигающих своей цели. Каждому случаю, каждому типу ситуации будут соответствовать свои грамматические значения лица, наклонения, падежа и т. д. Одно дело сказать: «Андрей прижал раму рукой», другое – «Андрей, прижми раму рукой», третье – «Андрею рамой прижало руку», четвертое – «Рама прижала руку Андрея», пятое – «Андрей прижал руку рамой» и т. д.

Грамматические значения – результат длительной познавательной и классификационной работы общественного сознания. Чем обобщеннее становились выделяемые человеком классы, тем более они приближались к тому, что мы сегодня называем грамматическими категориями. В этом смысле грамматика экономит усилия отдельного человека: она предлагает ему уже готовую классификацию и готовый свод правил для построения высказываний. Об этом хорошо писал в статье «Грамматика в новой школе» уже знакомый нам А.М. Пешковский: «Грамматика… занимается переводом подсознательных языковых явлений в сознательные. Другими словами, грамматика как наука производит коллективными силами как раз то, что каждому надо проделать индивидуально, чтобы говорить на литературном наречии родного языка. При этом в отличие от лексики… грамматика занимается наиболее укрытыми от нашего сознания явлениями языка…»

Ранее мы видели, что лексика отражает не всё подряд, а как бы ранжирует окружающие явления по степени их практической важности – и в этом порядке дает им названия. Грамматика тоже поступает избирательно: у каждого языка, как уже отмечалось, свой набор грамматических категорий. Но здесь уже речь не идет о практических нуждах: подбираются, исторически формируются эти категории более или менее случайно. Зато уж если некоторое значение приобретает ранг грамматического, то оно должно выражаться обязательно. Иными словами, к сфере грамматики относятся именно те значения, которые невозможно «обойти», когда ты говоришь на данном языке. Например, строя русскую фразу, нельзя не выразить в ней рода и падежа употребленных существительных, лица и времени глаголов… («моя твоя не понимай» потому и служит образцом непонимания, неумения говорить по-русски, что не содержит необходимых грамматических значений). А англичанин, говоря на своем языке, будет обязан каждому употребленному существительному приписывать значение определенности или неопределенности (то, что русскому кажется совершенно излишним). Именно в этом кроется главное различие между языками. «Языки различаются между собой не столько тем, что в них можно выразить, сколько тем, что в них должно быть выражено». Это положение, восходящее к работам американского лингвиста Франца Боаса, стало одним из постулатов современного языкознания.

Покажем теперь различие между лексическим и грамматическим значением на одном конкретном примере. Язык может разными способами отражать явление множественности: для этого используются числительные (пять, десять…), существительные с количественным значением (куча, уйма…), грамматическая категория числа (камень – камни, человек – люди…) и др. Вот, допустим, перед нами лежит некоторое количество камней. Можем ли мы о них сказать «куча»?.. Смотря сколько их, этих камней. Существует старинная притча-загадка, основанная на толковании данного слова. Двадцать камней – да, это куча. Три камня – еще не куча. А с какого количества начинается куча? Трудно сказать: может быть, с 5–6, а может быть, с 8—10… Такова природа лексического значения: оно нечетко, размыто в своем объеме. Грамматика же поступает с решительностью воинского устава: здесь «много» (т. е. множественное число) начинается с двух, и никаких сомнений быть не может – и про два камня мы скажем камни, и про десять, и про сто… При этом не выразить грамматического значения числа нельзя: если мы употребляем слово камень, то придется выбрать или единственное, или множественное число – третьего не дано.

Добавим, что не всегда было именно так. Некогда в русском языке «много» начиналось с трех, а для двух предметов существовало особое двойственное число. Это значит, говоря о двух камнях, или двух глазах, или двух братьях, нужно было употребить особую форму (не ту, которую мы употребляем, говоря о большем количестве предметов). Потом двойственное число отмерло (в некоторых языках до сих пор осталось!), что свидетельствует о дальнейшей обобщающей работе сознания. В самом деле, понять, что два – это тоже «много», было, очевидно, нелегко, тем более что когда мы имеем дело с двумя предметами, то их различия отчетливо видны и обобщить их трудно…

И тем не менее при всей условности и отвлеченности, при всей обязательности грамматических значений они, оказывается, тоже подвластны языковой игре.

Обратимся к той же категории числа. Противопоставление «единственное – множественное число» – одно из самых всеобъемлющих в грамматике: оно охватывает не только существительные, но и прилагательные, глаголы, многие местоимения… В основе данного противопоставления лежит, казалось бы, очень простой критерий: или предмет, о котором идет речь, один (камень, улица…), или этих предметов больше, чем один (камни, улицы…). Действительно, чего уж проще? Но эта простота – кажущаяся. В этом мы убеждаемся, как только узнаем, что при всей масштабности данной категории есть целые классы слов, которые ей не подчиняются или подчиняются не полностью. Что это за слова?

Во-первых, есть немало существительных, которые всегда стоят во множественном числе и вообще не имеют единственного. Это обозначения «парных» и «составных» предметов (щипцы, кусачки, ножницы, очки, брюки, весы, сани, перила, часы, цимбалы, шахматы и т. п.), названия обрядов и игр (смотрины, проводы, посиделки, похороны, крестины, жмурки, прятки и т. п.), обозначения остатков, «отходов производства» (опилки, очистки, обноски, отруби, высевки и т. п.), а также некоторые другие. (Причем время от времени данный класс пополняется новыми словами.)

Во-вторых, есть еще больше существительных, которые всегда выступают в единственном числе – множественного они не имеют. Среди них обозначения веществ (кислород, воздух, алюминий, золото, нефть, фарфор и т. п.), слова с собирательным значением (листва, белье, старье, купечество, профессура, богема и т. п.), слова с отвлеченным значением (доброта, ненависть, молодость, боязнь, правда, идиотизм и т. п.), названия уникальных объектов (космос, дьявол, Луна, Шекспир, Эрмитаж и т. п.)… И этот класс тоже растет в своем количестве.

И вот тут-то мы убеждаемся в том, что то противопоставление, которое казалось нам простым и очевидным («один – не один»), в действительности является сложным и относительным. В самом деле, спросим себя: брюки – это один предмет или несколько? Один? А почему тогда слово имеет только множественное число? А часы – это один предмет? А почему… и т. д. Поэтому некоторые ученые предлагают уточнить значение (понимание) грамматической категории числа. Правильнее считать, что в основе ее лежит противопоставление не по единственности – неединственности, а по расчлененности – нерасчлененности (А.В. Исаченко). Тогда слово брюки, отвечающее «идее расчлененности», попадает в одну графу с обычными формами множественного числа (камни, цветы и т. п.).

Но данное решение снимает только часть вопросов. Потому что наше понимание «расчлененности» или «нерасчлененности» оказывается условным, зависящим от языковой конвенции, договора. Это значит: мы как бы договорились, что считать расчлененным, а что – нет. Вот в весах язык «увидел» расчлененность (когда-то!), а в телефоне – нет. Поэтому весы стоят всегда во множественном числе, а телефон – обычное «двучисловое» существительное: в единственном числе – телефон, во множественном – телефоны. И таких непоследовательностей, «произвола» в грамматике хоть отбавляй. Гусли и цимбалы – музыкальные инструменты, включающие в себя много струн, поэтому естественно, что они обозначаются существительными во множественном числе. Однако подобные им инструменты – допустим, лютня или домра – обозначаются существительными в единственном числе, и тут язык никакой расчлененности «не замечает». Множественное число слов шахматы и шашки мы мотивируем множественностью, расчлененностью комплекта фигур для игры, хотя тут же, рядом, существуют названия домино или лото, которые как раз множественного числа-то и не имеют… А если выйти за пределы русского языка – обратиться хотя бы к близкородственным славянским языкам, то тут найдутся еще более удивительные примеры. Белорус как будто обращает внимание на то, что решетка (или ограда) состоит из прутьев, поэтому соответствующее существительное – краты – в белорусском имеет только множественное число. Поляк говорит о скрипке «они»: в польском языке название этого инструмента – skrzypce – тоже единственного числа не имеет. Словенец «замечает», что пол состоит из досок, поэтому в словенском название пола – tla – всегда «множественно»… И в каждом языке список таких случаев свой, особый. Конечно, все это – закрепленная в языке условность, и не более. Конвенция, которую приходится соблюдать.

Но вот тут-то как раз и открывается обширное поле для игры. Как уже отмечалось, специфической особенностью языковой игры является то, что она опирается на внутренние свойства языковой системы, на собственное устройство языка. Именно так происходит и здесь: говорящий в своих речевых вольностях как бы ничего не нарушает, а только следует языковым установлениям и «исправляет несправедливость», доводя изолированные формы до полного комплекта. Большим любителем и мастером такой языковой игры был Владимир Маяковский:

«Пробиваясь сквозь все волокиты, ненависти, канцелярщины и тупости – ставлю второй вариант мистерии»

(«Я сам»);

 
«С едами плохо»
 

(Там же);

 
«Где пели птицы – тарелок лязги»
 

(«Война и мир»);

 
«А я
на земле
один
глашатай грядущих правд»
 

(Там же);

 
«То-то удивятся не ихней силище
путешественника неб»
 

(«Человек»);

 
«Метро согласились.
Метро со мною —
они
из своих облицованных нутр
публику выплюют…» («Париж»);
 

 
«Дымовой
дых
тяг.
Воздуха береги»
 

(«Хорошо!»).

А вот примеры из произведений других авторов, современников Маяковского и наших современников:

 
«А ныне – воздухами пьяный,
Взмываюсь вольною мечтой…»
 

(А. Белый. «Вольный ток»);

 
«Достаточно дешевизн:
Рифм, рельс, номеров, вокзалов…»
 

(М. Цветаева. «Поэма конца»);

 
«Каждое утро я казнил их,
Слушая трески,
Но они появлялись вновь спокойным прибоем»
 

(В. Хлебников. «Вши тупо молилися мне…»);

 
«Ах, кто это нам подмаргивает
из пищ?
Габр Маркес помалкивает —
отличнейшая дичь!»
 

(А. Вознесенский. «Художники обедают в парижском ресторане «Кус-кус»»);

«Фетисов. Ключики мы вам не отдадим. Мы вам не буратины»

(Э. Брагинский, Э. Рязанов. «Гараж»);

«Ох уж эти наполеоны гардеробщики, кладовщики!»

(В. Попов. «Фаныч»);

«– …Меня зовут Шапокляк, – ответила старуха. – Я собираю злы.

– Не злы, а злые дела, – поправила ее Галя.

– … Я делаю пять зол в ден»

(Э. Успенский. «Крокодил Гена и его друзья»).

Здесь везде существительные, которые согласно грамматической норме ограничены единственным числом, получают – хоть на один раз, для данного случая! – форму множественного числа. А вот примеры обратные: слова, выступающие обычно во множественном числе, приобретают в художественном тексте «недостающую» им форму единственного числа. Как и в предыдущем случае, текст от этого становится в глазах читателя более экспрессивным и раскованным, требующим к себе большего внимания и «уважения»:

 
«…Венчали арки Константина
Руину храмов и дворцов»
 

(В. Брюсов. «На форуме»);

 
«А над сонным осень дышит
Чарой скошенных лугов»
 

(В. Брюсов. «В лугах»);

 
«…Когда ты падаешь в объятье
В халате с шелковою кистью»
 

(Б. Пастернак. «Осень»);

«Почему не поставят мусорные баки, как в других городах? Это ужасно! Все в одно время тащатся со своим отбросом, и стоят, и ждут» (Е. Попов. «Снегурочка»).

Надо сказать, что этот вид игры встречается и в разговорной речи, там можно услышать выражения вроде «смотри, еще одна сливка общества», «мне на платье брызга попала», «я по горло сыт этими идиотизмами» и т. п. Здесь же встречается намеренное образование неправильных форм множественного числа (человеки вместо люди, ребенки вместо дети, зубья вместо зубы, бол-гарцы вместо болгары, орелы вместо орлы и т. п.), а также демонстрация колебаний в выборе формы («взвешивание» вариантов): «он стоит по колени в воде, а может, по колена?» В основном все это, конечно, балагурство, хотя иногда такая игра может преследовать и эстетический эффект, как в следующих строках из стихотворения В. Шаламова:

 
«Нам все равно – листы ли, листья, —
Как называется предмет,
Каким – не только для лингвистов —
Дышать осмелился поэт»
 

(«Он из окон своей квартиры…»).

Кстати говоря, ограничения на изменение по числу действуют не только в сфере существительных. Среди глаголов тоже имеются такие, значение которых предполагает наличие «расчлененного» субъекта (толпиться, сбежаться, повыскакивать, разъехаться…) или объекта (раздарить, рассовать, разогнать, пересчитать…). Соответственно подлежащее или дополнение при них обычно выступает во множественном числе. Однако в игровых целях данное правило может нарушаться, и единичный предмет становится представителем целой совокупности предметов.

 
«При мне какой-то мальчишка
На мосту под трамвай угодил.
Сбежались. Я тоже сбежался.
Кричали. Я тоже кричал…»
 

(Саша Черный. «Культурная работа»).

«Отсюда обычная формула: «Люди посходили с ума!», «Люди взбесились!», «Что творится с людьми!». Вы слышали когда-нибудь, чтобы человек воскликнул: «Я посходил с ума!»?..» (А. Зиновьев. «Зияющие высоты»).

«А когда до войны гулять ходила, всегда мне кавалеры мороженое покупали. А один был такой – не купил. Я его быстренько разогнала…»

(Б. Окуджава. «Будь здоров, школяр»).

В целом же, как учит грамматика – и наш материал это подтверждает, – противопоставление по единственности – множественности (нерасчлененности – расчлененности) весьма важно для носителя языка. Оно может даже специально подчеркиваться через противоположение в тексте соответствующих форм, например:

 
«Так писем не ждут,
Так ждут письма»
 

(М. Цветаева. «Письма»).

Но существуют контексты, в которых это противопоставление теряет свою остроту, становится неважным, неактуальным. Тогда вместо формы множественного числа может свободно употребляться единственное. Пример:

 
«Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?»
 

(В. Маяковский. «Облако в штанах»);

«Две сотни девушек, стоявших полукругом, одновременно вскидывали голую ногу, и вся их выгнутая шеренга напоминала чудовищное веко с белыми ресницами» (Ю. Трифонов. «Опрокинутый дом»).

Понятно, что «супить» одну бровь трудно – скорее всего имеются в виду обе брови, да и вскидываемых ног (во второй цитате) было много, но язык позволяет себе здесь обойтись единственным числом. В принципе это тоже может составлять повод для языковой игры. Четырехлетний мальчик, услышав от старших, что клоуны выступают в цирке, возмутился: «Как это – в цирке?! Будто в одном цирке! Надо говорить – в цирках!» Другой ребенок настаивал на употреблении формы множественного числа клубники: «Почему клубника? Смотри сколько, целый миллион штук, наверное» (пример Н.И. Лепской). А вот обыгрывание такого «обобщающего» единственного числа в юмористическом контексте. Речь идет о том, как группа советских туристов посещает ночной бар.

«Смугленький официант принес меню.

– Что-то сегодня ничего не хочется, – сразу выразил общее мнение старший, поспешно откладывая меню в сторону. Он сделал официанту знак, улыбнулся и объяснил: – К сожалению, бамбино, мы все за рулем…

– Причем за одним, – добавил словоохотливый воронежец»

(М. Городинский. «Стриптиз»).

Еще больше возможностей для языковой игры предоставляет грамматическая категория рода. Ее значение – тоже в определенном смысле условность, конвенция. Если в основе грамматической категории числа лежит реальная единственность или множественность предметов, то в глубине категории рода просматриваются половые различия, существующие между живыми организмами. Однако делением на мужской и женский пол можно объяснить в лучшем случае род слов типа читатель и читательница, герой и героиня, баран и овца и т. п. В остальных же случаях, при обозначении неодушевленных предметов, условность категории рода очевидна (почему океан мужского рода, река – женского, а море – среднего? И что это вообще за средний род – какому полу он соответствует?).

Условность значения рода проявляется и в том, что многие слова испытывают колебания в своем роде. Кроме «почти узаконенных» или во всяком случае широко известных примеров типа туфля – туфель, тапочка – тапочек, рельс – рельса, фильм – фильма, овощ – овощь, кофе («он» и «оно»), домишко («он» и «оно»), тюль («он» и «она») и т. п., назовем здесь также довольно распространенные варианты облак, яблок, крокодила, тигра, оленя и т. п. В основном эти варианты свойственны диалектам и просторечию, но иногда по тем или иным причинам проникают и в литературные произведения, например:

 
«И словно облак обволок
Порядок строя мирового…»
 

(А. Белый. «Современникам»).

«Ты ж не нашего саду яблок»

(Л. Леонов. «Соть»).

 
«Ты краски созерцай
И глину пальцем мучай!
По лестнице взбегай
На антресоль скрипучий»
 

(Д. Пригов. «Ты краски созерцай…»).

В свое время строка из стихотворения В. Сидорова «Косматый облак надо мной кочует…» породила целую пародию А. Иванова, получившую широкую популярность. Стоит привести ее целиком:

 
В худой котомк поклав ржаное хлебо,
Я ухожу туда, где птичья звон.
И вижу над собою синий небо,
Косматый облак и высокий крон.
 
 
Я дома здесь. Я здесь пришел не в гости.
Снимаю кепк, одетый набекрень.
Веселый птичк, помахивая хвостик,
Высвистывает мой стихотворень.
 
 
Зеленый травк ложится под ногами,
И сам к бумаге тянется рука.
И я шепчу дрожащими губами:
«Велик могучен русский языка!»
 

Очевидно, что интересующая нас языковая особенность – условность рода, возможность его колебаний в одном слове – здесь абсолютизирована, доведена до гротеска, до абсурда. Речевая вольность становится предметом осмеяния, и, надо признаться, не без оснований. Действительно, поэты и писатели с легкостью, может быть, даже с удовольствием, нарушают в данном пункте языковую «конвенцию» в расчете на то, что этот незамысловатый прием усилит выразительность текста или автоматически придаст ему юмористическую или сатирическую окраску. Самый, пожалуй, известный пример – это характеристика члена Временного правительства Н.П. Милюкова в поэме В. Маяковского «Хорошо!»:

 
«Смахнувши
     слезы
           рукавом,
взревел усастый нянь:
              – В кого?»
 

А вот примеры из других источников:

«…Он упрямо, по-своему повторил:

– Да, я люблю точки над i. Я назову клопа клопом, – клопу клопой…»

(О. Форш. «Сумасшедший корабль»).

«– Да, она развела там борделю! – все более возбуждался молодой человек»

(Е. Попов. «Горы»).

«Значит, диета простая – берете один кокосовый орех, один фисташк и один оливк! И так тридцать дней!»

(А. Арканов, Г. Горин. «Грабеж»).

«– …Вот мой арбуз, он теперь ваш. Бесплатно!

– …Ваше арбузо, между прочим, треснутое, а свой я даже брать не хочу…»

(В. Леви. «Искусство быть другим»).

«Аникеева. Не трогайте макака суматранского, председатель правления!»

(Э. Брагинский, Э. Рязанов. «Гараж»).

«Я сказал:

– А это ваша собака?

Этот парень кивнул:

– Ага. Моя. Это очень ценная собака. Породистая. Испанский такс»

(В. Драгунский. «На Садовой большое движение»).

Обыгрываться может и наличие в русском языке так называемых существительных общего рода (типа сирота, плакса, стерва), а также случаи, когда существительное одного рода используется для обозначения существа другого, «несоответствующего» пола:

«Яичница….А невесте скажи, что она подлец, слышишь, непременно скажи»

(Н.В. Гоголь. «Женитьба»).

«Женщина с усами закурил трубку, и сладкий запах табака «Наш кепстен» внес в мятежную душу Берлаги успокоение»

(И. Ильф, Е. Петров. «Золотой теленок»).

«Дедушка вязала Васе варежки, а бабушка тоже был не последний путаник: он брал почему-то большую суповую ложку и бил папу по лбу»

(А. Арканов. «Про Васю, который был великим путаником…»).

«Манил сатанинский гриб. Эта стерва вылито похож на белый или подберезовик, да только берегись, товарищ: донышко у него непременно будет иметь розоватый оттенок…»

(Е. Попов. «Прекрасность жизни»).

«Но посетил его только сестра-хозяйка: бесшумно сервировал стол и пропал… «Соловей российский, славный птах! – оставшись один, вспомнил Лякин. – Кончено! Теперь ни славный птах, ни серебристый рыб не для тебя, Лякин!..»»

(Д. Иванов, В. Трифонов. «Кум королю»).

«После варенья ты перешла на котлеты и креветки. Солнце мое раскулачила мой холодильник

(Вик. Ерофеев. «Сила лобного места»).

 
«Ах, пичуга микроскопический,
Бьет, бичует, все гнет свое…»
 

(А. Вознесенский. «Соловей-зимовщик»).

Весьма популярны родовые трансформации и в живой разговорной речи. Исследователи отмечают здесь наличие таких выражений, как, например: «мне самому один штук достался», «как поживает мой любимый подруг?», «как это она такую чуду пропустила?» и т. п.

Ясно, что подобные отклонения – не только речевое озорство и развлечение, но и определенное «заигрывание» с собеседником. Психологически эти умышленные неправильности нацелены на укрепление отношений (в семье, дружеской компании и т. п.) и подразумевают, как и в предыдущих случаях, некоторый минимум социальной и духовной общности («мы хорошо понимаем друг друга и можем себе позволить чуть больше, чем положено…»).

Совершенно естественна «игра с родом» в детской речи. Усвоив внутреннюю структуру категории рода, ребенок тут же старается распространить ее на все существительные. Аналогия для ребенка – важнейший закон языка. Кинорежиссер Михаил Ромм вспоминал, как маленькая девочка называла его «больная гада»; «больная» – это потому, что у него был болен племянник (от которого можно было заразиться), а «гада», женского рода, здесь, по-видимому, по аналогии с папа или дядя… А Корней Чуковский в своей замечательной книге «От двух до пяти» приводит такие образцы детского речетворчества: пап, черепах, синиц – все это обозначения существ мужского пола. Поддерживается эта игра и специализированными детскими изданиями, не обязательно с опорой на какую-то «идеологию». Так, в одной газете детская страничка предварялась следующими словами: «Сегодня у нас большая горя и маленькое радость. Мы тут, наверное, все с ума сошли, потому что газетка сейчас у нас наоборотная».

Автору данной книги довелось когда-то написать и опубликовать в детской газете шутливый стишок, который имел и свой дидактический аспект: читателям предлагалось выявить все «ошибки в роде» существительных. Однако оказалось, что сделать это не так-то просто: колебания и отклонения в роде трактуются носителями языка довольно «мягко» (что, собственно, неудивительно – хотя бы если учесть распространенность данного вида языковой игры). Но сам стишок потом – уже без ведома автора – кочевал по страницам различных изданий, и это тоже о чем-то говорит.

 
«Слыхали эту новость?
У нас в шкафу живет
Тот, кто любую овощь,
Любой продукт сжует.
Он яблок, помидору
И всю картофель съест,
Баранок без разбору
Умнет в один присест.
Прожорлив, как собака,
Тот, кто живет в шкафу:
Пропали тюль и тапок
И туфель на меху.
Он съел жилету кунью
И дедовский папах,
Персолем и шампунью
Который весь пропах.
Так кто ж ту путь проделал
Из шкафа в антресоль?
Мыш ненасытный, где он?
Где он, огромный моль?
Вы скажете: не верим!
Чтоб всё пустить в труху?
…Но есть обжора Время —
Вот кто живет в шкафу».
 

Языковая «игра с родом» – интересное и многоаспектное явление. Во-первых, это, конечно, просто забава, речевое балагурство (которое, впрочем, совсем не «просто забава», потому что имеет, как мы видели, некоторые социолингвистические и психологические цели).

Во-вторых, это испытание языковой системы на прочность или, если угодно, на «системность»: где предел ее возможностей?

насколько род регулярен? можно ли изменять слово по родам, как мы изменяем его по падежам? (Наиболее «заинтересованы» в данных вопросах, конечно, дети, хотя они и не формулируют их столь мудреным образом.)

В этом плане «игра с родом» – своего рода эксперимент: «Что получится, если?..» Да и вообще всю языковую игру можно понимать как лингвистический эксперимент, «только проведенный не самим лингвистом, а до него, автором соответствующего текста. Лингвисту остается дать этому, чужому эксперименту лингвистическую интерпретацию» (В.З. Санников. «Русские сочинительные конструкции»).

Есть у «игры с родом» и третий аспект, на который реже обращают внимание. Это ее «идейная», смысловая сторона. Если род – хотя бы в своих основах – соотносим с полом, то в сознании носителя языка он может получать дополнительную – символическую – нагрузку. Самое яркое проявление этого мы находим в мифологии: в сказках и преданиях, приметах и заговорах… Здесь существительное мужского рода становится как бы носителем мужского начала, а существительное женского рода воплощает в себе «природную», или биологическую, женственность. Вспомним: как мы себе образно представляем день и ночь? Не правда ли, день предстает скорее в облике мужчины, в то время как ночь – скорее «женщина»? А случайно ли гром и молния образуют такую прочную пару в нашем сознании? А стрекоза и муравей в басне Крылова: случайно ли различие в роде этих существительных или же оно отражает некоторые свойства мужской и женской психики? А рябина, которая в русской народной песне стремится «к дубу перебраться», ведь, заметим, к дубу, а не к липе или березе?.. В следующих же строках из стихотворения Н. Матвеевой «Сводники» подбор «супругов» обусловлен (чтобы не сказать спровоцирован) грамматическим родом соответствующих существительных; перед нами опять игра, подмена реалий языковыми значениями:

 
«Кухарка вышла замуж за компот,
Взял гусеницу в жены огородник…»
 

Ученые давно обратили внимание на важность для сознания человека подобных родо-половых ассоциаций. Вот как об этом писал один из крупнейших филологов XX века Роман Якобсон: «Тот факт, что слово «пятница» в некоторых славянских языках – мужского рода, а в других – женского, отражен в фольклорных традициях этих народов, у которых с этим днем связаны различные ритуалы. Известная русская примета о том, что упавший нож предвещает появление мужчины, а упавшая вилка – появление женщины, определяется принадлежностью слова нож к мужскому, а слова вилка к женскому роду. В славянских и других языках, где слово день – мужского рода, а ночь – женского, поэты описывают день как возлюбленного ночи. Русского художника Репина удивило, что немецкие художники изображают грех в виде женщины: он не подумал о том, что слово «грех» в немецком языке – женского рода (die Simde), тогда как в русском – мужского. Точно так же русскому ребенку, читающему немецкие сказки в переводе, было удивительно, что «смерть» – явная женщина (слово, имеющее в русском языке женский грамматический род) – была изображена в виде старика (нем. der Tod – мужского рода)…» (статья «О лингвистических аспектах перевода»).

Наконец, если значение грамматического рода так или иначе ассоциируется с биологическим полом, то очевидно, особое значение данная категория приобретает для людей, которых проблемы пола горячо волнуют – например, феминисток или суфражисток (сторонниц женского равноправия). Время от времени в научно-популярной литературе обостряются дискуссии на тему: правильно ли говорить врач пришла или уважаемый товарищ Иванова – не дань ли это «мужскому» взгляду на мир? Не кроется ли за этими языковыми неудобствами еще каких-нибудь, более существенных подвохов? И опять-таки это может стать предметом языковой игры. Приведем в связи с этим юмористический рассказик М. Зубкова «Особ-статья», имеющий, как нам кажется, не только лингвистическую ценность.

«Съездив в подшефный совхоз «Поверьево» на уборку картофеля, изобретатель и рационализатор Начудеев остался крайне недоволен уровнем механизации сельскохозяйственных работ.

В короткий зимний день он пришел к начальнику ОИР.

– В порядке шефства над совхозом «Поверьево», – веско сказал Начудеев, – родилось изобретение.

– Слушаю вас, – деликатно сказал начальник ОИР.

– Называется – «механическая картофелекопательница», – солидно сказал Начудеев.

– Постойте, – вежливо сказал начальник ОИР. – Механический картофелекопатель уже существует.

– То – «копатель», а то – «копательница», – значительно сказал Начудеев. – Улавливаете разницу?

– Кажется, да… – неуверенно сказал начальник ОИР и покраснел.

– Главное отличие моей механической картофелекопательницы от прежних, – с упором сказал Начудеев, – в том, что она извлекает из почвы всю спелую картофель.

– Минуточку, – робко сказал начальник ОИР. – Во-первых, я, так сказать, не вижу главного отличия. А во-вторых, картофель, некоторым образом, – он…

– Одно дело – «он», а другое дело – «она», – категорически сказал Начудеев. – Чувствуете нюанс?

– Конечно, конечно, – смущенно сказал начальник ОИР и зарделся.

– Кроме того, моя механическая картофелекопательница, – безапелляционно сказал Начудеев, – может быть легко приспособлена, чтобы извлекать из почвы стандартный морковь.

– Э-э… – боязливо сказал начальник ОИР. – Морковь – женского рода…

– Женского – особ-статья, а мужского – особ-статья, – с нажимом сказал Начудеев. – Осознаете контраст?

– Разумеется, – сдавленно сказал начальник ОИР, и кровь бросилась ему в лицо. – Оставьте, пожалуйста, заявку. Мы рассмотрим.

– То-то же, – бесцеремонно сказал Начудеев, оставил заявку и ушел.

Начальник ОИР нерешительно пробил заявку дыроколом и достал папку «скоросшиватель». Подшив бумагу, он украдкой приписал на обложке «…ница» и густо залился краской».

Следующая грамматическая категория, которая несомненно заслуживает нашего внимания, – это категория падежа. Значения падежей имеют в своей основе разнообразные отношения, возникающие в объективной действительности, – такие, например, как переход действия на объект (читать книгу), «участие» инструмента в действии (замахнуться палкой), количественное измерение объекта (бутылка молока), принадлежность его некоторому лицу (велосипед брата) и т. п.