Текст книги "Ди-Пи в Италии"

Автор книги: Борис Ширяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

32. Девичьи мечты профессора Криницы

Случилось так, что все трое моих коллег разом поручили долгожданные визы и пароходные номера. Петросян и Барабанов ликовали, Криница особого энтузиазма не высказывал.

– Как-никак, а тут все-таки жили… А там что ждет?

Накануне их отъезда собрались попрощаться в одной из баньольских полутемных, безоконных закуток. Справа за картонной перегородкой с необычайным для его возраста трудолюбием выл джулианский младенец, призывая запершую его и сбежавшую судачить с приятельницами мать. Слева слышались страстные реплики происходившей там семейной сцены. Определить национальность ее участников было трудно, так как ругались равно ярко и эрудированно на трех языках. На обоих концах корридора соревновались два радио: одно пело по-английски какой-то псалом, а другое по-итальянски убеждало кушать только сыр «Мио»…

– И это по вашему жизнь? – ответил Кринице Петросян. – Как вы думаете, посадить бы сюда хоть Толстого или Маркса, много бы они написали?

– Мы не Толстые, – со вздохом ответил Криница, – мы люди маленькие.

– «Цыпленки тоже хочуть жить!» Нет, лучше уж в грузчики, в подметайлы, бутылки с неграми мыть, да только вон отсюда! В Сахару! На полюс! К черту! В лагере я постоянно чувствую себя оплеванным! А кричат о свободе личности… – взрывается Петросян.

– Заедем в Америку, а потом оттуда назад ехать, – не унимается Криница.

– А куда это – назад?

– А в Россию. Теперь уже можно с полной ясностью…

– Тридцать лет у вас эта ясность! Ну, допустим, война, переворот и все прочее…

– В тот же день выеду.

– Куда?

– Как куда? К себе. В Запорожье, на Днепр.

– А там что делать будете?

– То же, что и раньше делал, до отъезда.

– Эх, милый вы мой Василий Игнатьевич, – вмешиваюсь я, – да ведь «вашего»-то Днепра нет больше, и порогов нет, и «вашего» дела там нет, такого, в том виде и форме, как вы его тридцать лет тому назад делали.

– Это вы о всяких сдвигах, реформах и прочем? Все это – большевизм. Мы повернем.

– Как раз! Повернули! Нет, дорогой, тридцать лет жизни назад не поворачиваются.

– Так что-ж, мы, по-вашему, за бортом, – вмешивается Барабанов, – нам и места в освобожденной России не найдется?

– Это как сами пожелаете. Только для этого места не повернуть, а самим повернуться надо, «тихую украинскую ночь» забыть, а с нею вместе и еще очень многое, то, что вы в своих чемоданах прихватили и до сих пор с собой таскаете. Не вам одним, но и нам, «новым», тоже. Думаете, эти пять ировских лет для нас даром прошли?

– Переходя в плоскость политики, – дидактически начинает Барабанов, – не будете вы отрицать, что авторитет народных избранников будущего учредительного собрания…

– Матрос Железняк уже раз вам эту авторитетность подтвердил.

– …созванного на основе всеобщего, тайного, равного… – продолжает отстукивать Барабанов.

– Да кто обеспечит вам это всеобщее, тайное, равное-то?

– Значит, по-вашему, нам надо складывать руки?

– Отнюдь нет. Наоборот, действовать ими с максимальной активностью, а заодно и мозгами и ушами тоже. Слушать внимательно, чутко слушать, что вот эти Андреи Ивановичи, Селиверстычи, Коли, Пети, Феди – все наши баньольские, паганские и прочие знакомцы говорят, что думают. Нет, не нас с Петросяном. Мы оба уже люди порченые, а их…

– Вы отметаете общественную роль интеллигенции.

– Ничуть, но я вижу ее не в навязывании массам своих рецептов, кстати сказать, безнадежно устарелых, как «слева», так и «справа», но в улавливании и оформлении того, что происходит сейчас в душе этого Ивана… Селиверстыча… Михайлыча и т. д. Вот в чем, дорогие коллеги!

– Поспорили и хватит! – примирительно резюмирует Петросян. – Все равно до конца не доспорите, а вставать завтра рано…

Мы пожимаем отъезжающим руки и искренне, сердечно обнимаемся. Как-никак, спорим, ругаемся, а все-таки – русские! Все!

Оба радио вдруг дружно переключаются на передачи оркестров. Одно затягивает томный венский вальс, другое стучит, скрипит и высвистывает сногсшибательный джаз. Это – голоса Европы.

Темпераментные супруги за картонной перегородкой ругаются уже на четвертом языке. Кажется, по-албански.

33. Десятый круг Дантова Ада

Как наивны и примитивны были люди темного средневековья!

Вот, к примеру, хоть Данте. Ведь он мировое имя себе составил, описывая всякого рода мучения и пытки. Детально описывал, углубленно в каждую мелочь входил, видимо, досконально изучил это дело на тогдашнем уровне его техники.

А какой это уровень? Подлинно средневековое мракобесие; полное отсутствие культуры. Смешно даже. Вот, например, девы Данаиды. Они что, судя по Данте, делают? Льют себе и льют воду в бездонную бочку. Да какая-же это пытка? Какой-же ировский (и не только ировский) современный чиновник не занят тем же самым? Каждый. И очень своим делом доволен. У него даже сложнее задача: Данаиды все-таки воду ведрами черпали, а он из пустого в порожнее переливает.

Или какой-то там грешник, Сизиф или Тантал, бревно на гору волок. Доволочет до вершины, а оно – хлоп! – Вниз полетело. Тащи опять…

И это пытка? Каждый дипиец посложнее задачи выполняет с тем же успехом. Запишется хотя-бы в Бразилию и начнет бревно катать из комиссии в комиссию, с регистрации – на анализ мочи, обследуется весь полностью, изнутри и снаружи, проверится по всем политикам, сотню автобиографии себе выдумает. Совсем уже готов… до консула дотянул. И моча и политика – все в порядке. А консул ему:

– Катись ты к…, как Дантово бревно!

И снова под горкой…

Или вот еще у Данте два какие-то чудака глотки друг другу грызли и никак перегрызть не могли. Пустить бы их в лагерь! Разом бы у них головы начисто отлетели!

Ни черта не стоила средневековая техника!

То ли дело теперь, хотя бы в лагере Баньоли. Тут дипийцы, чающие переплыть океан, разом и воду в бездонную бочку льют, и бревна катают, и сами друг дружке глотки грызут и со стороны их кто-то еще покусывает…

Вот это достижение культуры! Высоты гуманизма! А Данте – что? Кустарь-одиночка и ничего более.

***

Зубы мне начали подсчитывать еще в 1945 г., когда я первый раз в Чине-Читта попал и определенных планов на будущее, кроме охраны своего черепа, не имел. Процесс этот для меня не очень сложный, так как обе мои челюсти искусственные, изготовленные в Германии. Очень хорошие челюсти, но, конечно, требуют для оценки себя отзыва специалиста. Направили к специалисту. Зарегистрировали. Поставили пяток штампов. У специалиста снова зарегистрировали по всем пунктам, подождал там сколько полагается и, войдя в святилище, вынул обе челюсти.

Ассистент просчитал зубы, специалист проверил подсчет. Снова зарегистрировали.

В дальнейшем мои зубы подсчитывали для Аргентины, Венецуэлы, Чили, Перу, Бразилии, США, Канады, Австралии и раз двадцать без точных географических перспектив. Очень хорошо считали. Всегда одно и то же число получалось. Точно.

А вот рентген какие-то камуфлеты выкидывал. То все в полном благополучии объявит. Потом, вдруг, обнаружит ТВС обоих легких… А на следующем просмотре – снова благополучие. Очень капризный этот доктор Рентген, вероятно, трудно приходилось его супруге!

Сколько полезных и ценных сведений приобрел я за унрра-ировское время! Темный я до того был человек, некультурный, ничего не знал.

А теперь все знаю! И давление крови, и кислотность мочи, и белки, и желтки, затемнения, замедления, артриты, гастриты, уретриты…

Как прекрасен Божий мир! Сколько в нем таинственного, чудесного, непознанного! Сколько путей ведут к его постижению.

Вот, например, канадский врач в Баньоли идет к нему путем Жака Далькроза, ритмическим. После всех механических, бактериологических, микроскопических и прочих анализов он сам лично осматривает избравших его страну мужчин и женщин, осматривает, конечно, в полностью натуральном виде, то есть, как мать родила.

После соответствующих прощупываний, простукиваний и просматриваний переводчик командует:

– Отведите в сторону левую ногу и делайте ею круги! Так. Теперь правой!

Канадец созерцает и подсчитывает ритм.

– Уан, ту, три…

– Теперь руки в стороны и делайте правой треугольник, а левой квадрат!

– Уан, ту, три, фор…

– Плавно вращайте торсом! Приседайте!

Жена моя наотрез от этой ритмики отказалась, и Канада исчезла с нашего горизонта, но соседка по паравану, старуха-хорватка, ехавшая с двумя внуками к сыну – лесорубу, протанцевала не хуже Лифаря. Не даром же говорится: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет.

***

Сколько я раз регистрировался и сколько написал биографий сказать точно не могу. Для этого высшая математика требуется, сочетания там разные, интегралы, бесконечности… Я этой премудрости не учен.

Вот география – другое дело. Я ее теперь крепко вызубрил.

Во-первых, для уточнения прошлого.

В 42-ом году вы были в Ставрополе, спрашивает некто в сером, а в 44-ом в Берлине. Перечислите точно, через какие города вы ехали.

– Через Кавказскую, Ростов, Николаев, Одессу… Пшемышль, Бреслау… – уверенно рапортую я. Теперь у меня все это продумано до конца, сведено в стройную систему: и на какой улице жил, и где обедал, и откуда деньги на обед брал… Теперь меня никто не собьет, а первое время путался. Спросит, например, некто:

– На какой улице вы жили в Бреслау?

А вы в этом Бреслау и не были никогда. Но отвечайте твердо:

– На улице Фридриха Шиллера номер 606! – и уже потом не забывайте про этого старого романтика, в тетрадочку запишите. Он, Шиллер этот, обязательно на одном из следующих допросов опять выскочит. Спутаете его с Гете, – кончено ваше дело. А, главное, не забывайте того, что этот некто, безусловно, безграмотнее вас на какой-бы низкой ступени ликбеза вы ни стояли.

Проходя цикл практикумов по изучению демократических свобод, не забывайте тщательно следить за диалектикой их трактовки.

– Кого сегодня режут? – спрашиваю я выскочившего из дверей.

– Колхозников дорезают и профсоюзы подрезывают! Меня за колхоз в коммунисты зачислили.

Ну, это мне не страшно. Колхоза в моем историческом повествовании нет, а вот о профсоюзах надо подумать.

И хорошо, что подумал во-время.

– Вы преподавали в высшей школе, – говорит некто, – следовательно, состояли в профсоюзе.

– Нет, – уверенно отвечаю я, – не состоял.

– Как же, ведь там это обязательно?

– Для полноценных граждан обязательно, а лишенцев, наоборот, в профсоюзы не принимают. Теперь считайте: с 21-го по 32-ой год я в ссылке. Это у вас отмечено. Добавьте пять лет поражения в правах, но в 34-ом я снова сослан до 37-го и еще пять лет поражения… Точно, как в аптеке!

Переводчик спускает три пота, разъясняя термины «лишенец», «пораженный», контролирующему нас великому знатоку русского вопроса. Наконец, я слышу:

– О'кэй!

– Сорвалось с профсоюзом? – отвечаю я по-русски с самой любезной улыбкой. – Накось, выкуси!

Консулы, те любят говорить на культурные и гуманитарные, даже научные темы.

– Сколько ног у паука? или:

– Какой сорт салата вы предпочитаете? Бывает, что и сбивают.

– А кто эти сорта знает? – думает иной колхозник. – В Воркуте они не растут…

Но меня на этом не срежешь! Мы даже о Пикассо с консулом поговорили. Глубоко эрудированный консул мне попался.

Оставался только инспектор. Личность таинственная и до сих пор не разгаданная, как сфинкс. Но повидать его мне не пришлось. На доске объявлений американской регистратуры появился список в 105 фамилий. Все это были свои люди, бывшие и сущие паганцы. В том числе и я сам.

Перед перечнем стояло краткое извещение о том, что все лица, побывавшие в госпитале Пагани на излечении от какой-либо болезни легких, в США безусловно не допускаются. Таково решение особой специальной комиссии.

– Вот так фунт! Не мытьем – так катаньем! – присвистнул я.

Позади кто-то крепко выругался по-русски, потом по-сербски и для полной ясности еще по-итальянски.

Кое-кто из еще сохранивших в некоторой чистоте детскую веру в логику и здравый смысл сунулся в Русский Комитет Владыки Анастасия. Там возглавляющий его молодой человек хлыщеватой наружности и солидаристической внутренности заверил их, что «будет сделано все возможное», а, кроме того, он приобретает на такой случай ферму в Пиринеях, куда он только что ездил…

Пиринейские песни мы слушали уже третий год, и они изрядно надоели всем, кроме их исполнителя.

Что-ж теперь? Оставалось лишь покрутить головой или еще раз выругаться на трех языках…

***

– Подведем итоги и выясним ситуацию, – говорю, я жене.

– Подводи, не подводи, а писаться нам некуда больше, – отвечает она.

– Не решай преждевременно. Ты географию плохо знаешь. Есть такие республики, которые и на картах не обозначены. Сан-Марино, в Пиринеях еще какая-то. Кроме того, есть вроде Либана или Хайдерабада…

Черт их знает, где они находятся! Может туда запишут. Рассмотрим вопрос углубленно. Прежде всего, краткий исторический обзор с года 1946-го, когда в Аргентину писались…

– Под девятым номером, как сейчас помню.

– «Первые да будут последними». Именно этим текстом и руководился И. Л. Новосильцев, задвигая нас с номера девятого в самый конец. А ты не ропщи. На твое место серб попал. Не какая-нибудь шпана, а с долларами.

– И «либеро сбарко» пришло тогда, когда отправку уже закрыли…

– Ладно. Дальше Венецуэла. Не подошел по специальности. Сам дурак был еще тогда. Чили – ростом не вышел. Перу – лишние члены семьи оказались. Парагвай – чего-то в кармане не хватило, чтобы в группу попасть. Бразилия, Австралия, Ныо-Зеланд разом отпали по возрасту. В Боливию – веса не хватило. В Канаду по твоим хореографическим способностям не попали.

– Все равно бы не пустили! – оправдывается жена.

– Так. Теперь США. В 1949 г. князь С. С. Белосельский-Белозерский, белый ашшуренс прислал. Его не признали. В это время Трумэн новый закон утверждал. Утвердил. Князь второй, теперь уже зеленый ашшуренс прислал. Пошло дело…

– Пошло, да не вышло.

– Погоди, погоди… везде точность нужна. Слушай, у меня все записано: 37 посещений офисов по вызову, к ним 102 регистрации. Медицинских процедур у меня 21, у тебя 16, у Лоллика 15. К ним 62 регистрации. Присяга американскому флагу в том, что я не мошенник. Десять отпечатков каждого пальца на тот случай, если я мошенник. Курсы птицеводства, экзамены по садоводству, практикум по пчеловодству. Итого – три диплома…

– Кончай, – кричит жена, – у меня мигрень начинается!

– Ладно. Переходим к текущим делам. По существу, писаться больше некуда. Весь земной шар исписали.

– На итальянскую экономику выйти?

– Прикрыто. Своих в ИРО суют, все места заняты. Разве не видишь.

– На германскую?

– В Германию из Италии нас, дипийцев. не пускают.

– В Швайцарию туберкулезных берут. Туда может быть?

– Какой там черт! Доктор Орио хохочет над моим туберкулезом. «Покормить бы вас месяц говядиной, – говорит, – так на ринг можно ставить! Дыхание, как у лошади!»

– В дом старости куда-нибудь?

– Туда сверх 65 берут, а я малолеток, всего 61.

– Инвалидность какую-нибудь выдумать?

– Поди, выдумай!

– Трудновато, – смотрит на меня с сожалением жена, никакого уродства. Как это ты раньше покалечиться не догадался!

– Итак, выносим резолюцию: мы находимся в полном и безвыходном окружении всеми видами и подвидами всех демократических свобод. Выбирай любую. Ганц капут и аллес ферботен.

– Да. Теперь-то на самом деле ферботен. Не проскочишь. Это тебе не зверства нацизма!

34. «Поворот мыслей»

Когда слух о том, что Никита Сорин подал заявление о репатриации, разнесся по лагерю, вокруг него образовалась пустота, мертвая зона.

– Вот и понимай человека после этого, – развел руками Андрей Иванович, – никак я на это от него не надеялся, а три года его знаю.

– Тонко себя держал! Все выспросил, разузнал до-точно, а тогда и объявился. Теперь держись!

Многие приуныли. У кого же из русских ди-пи нет основания бояться даже теперь, в 1951 году, когда мир уже явно распался на два враждебных лагеря? У иных! остались «там» семьи, родственники. Другие до сих пор еще живут под «псевдонимами» и не раскрывают их из страха сорвать себе возможность эмиграции. Да и советчики нет-нет, а дадут о себе знать: то пригласительное письмо пришлют из консульства, то сам замконсула в Неаполе полк. Глинчиков провизитирует лагеря. Прежнего страха нет, но по нервам скребет.

Никита был одним из нашего «колхоза» и вместе с нами совершал ировское коловращение по лагерям. То встретимся с ним в Пагани или Иези, то вновь таинственные соображения ИРО нас разведут в разные стороны, но я знал его ще в доировское время, в Толмеццо.

Казаком он, курский колхозник, не был, а попал в казачьи формирования, уже послужив в немецкой фельд-жандармерии, из госпиталя, где лежал раненым в бою с советскими партизанами. Здесь он, став уже старшим урядником, лихо гонял итальянских партизан по теснинам Фриулийских Альп, потом в Лиенце вырвался из кольца английских автоматчиков, переплыв, под огнем реку, около года метался по Тиролю и Северной Италии, снова попал в капкан Римини, но снова выскочил и из него, проползши под проволокой накануне выдачи… В прошлом – комбайнер, парень ловкий и работяга; теперь – электромонтер, всегда на службе ИРО, в деньгах не нуждается.

– В чем же дело? Где он сейчас? – спросил я.

– В остерию пошел. Знаете, в ту, где беседка виноградная. Только вы к нему лучше не ходите. Всякое может случиться.

– А чего мне бояться? Глинчиков обо мне лучше меня самого осведомлен, а родичей «там» у меня нет.

Никита сидел один перед непочатой бутылкой.

– Проститься со мной пришли, – встретил он меня, – что-ж, седайте… А на мой счастливый путь выпьете? – злобно схватил он бутылку.

– Налей. Каждый человек своего счастья ищет. Ну, а ты-то в своем уверен?

– В точности его знаю.

– Думаешь, замолил грехи? Ждет – не дождется тебя «горячо любимая»?

Глаза Никиты засветились, как у рассерженного кота. Сжал кулак, но сдержался, только по колену себе им стукнул.

– Вы про это лучше оставьте. Не замаливал я своих грехов и замаливать их не буду. Брехня это, буза… Я и Глинчикова-то в глаза не видал, а в ИРО заявление подал.

– Так на что-ж ты надеешься? В чем же твое счастье?

– Десятку Колымы дадут, вот и счастье будет, коли двадцать пять не отсыпят.

– И за таким счастьям ты погнался?

– А какое другое у меня есть, – ощетинился он, – какое другое? Здесь-то что, вас спрашиваю, что здесь-то?

– Здесь ты свободен по крайней мере.

– Свободен? Шестой год эту свободу хлебаю черпаком через проволоку. Очень вами благодарен, по горло сыт, искривился Никита, – сами ее лопайте, если аппетит есть. Пропуска да регистрации, проволока да пальцы печатать, зубы во рту считать… Вот она, свобода! Что я, на чужие хлеба, что-ли прошусь? Одного хочу: хоть в пески, хоть во льды меня пустите. Я везде на хлеб себе заработаю. Жизню мне мою единоличную дайте! Имею я на то право?

– Ну, и поедешь…

– В Аргентину уехал? Как раз! Все документы были готовы – прием закрыли. В Зеландию и в Бразилию без объяснений отказали. В Австралию и в США – посмотрели на пузо и баста! Одно измывательство эта свобода.

– Ты что-то путаешь. Причем здесь пузо?

– Вот причем. Любуйтесь, – забрал Никита рубаху, – видали такое чудо? Через весь живот поверху полоснуло, а кишки в целости. В лазарете всего месяц со днем пролежал.

Под курчавой овчиной, покрывавшей грудь Никиты упруго вырисовывался стройный ряд крепких мышц живота, а по ним от бедра к бедру шел широкий багровый рубец

– Как увидят, – кончено. Оперирован. Никуда ходу нет!

– На инвалида словчиться попробуй, а там видно будет, когда вывезут.

– Что вы петрушку строите? Кто меня в инвалиды начислит? Я любого быка сворочу.

– Может, в Канаду удастся. Подожди.

– Я уже не меньше как на трехстах визитациях, да регистрациях ждал. Хватит. Лучше у Сталина, что-б ему черт, десять годешников обожду. Спокойней будет.

– Дрыну захотел? По нем соскучился?

– А здесь его нет? Чем эта свобода лучше сталинской? С неделю назад несет старик-мадьяр. – все его знают, одеяло под мышкой из блока… душно там, полежать в тенечке захотел. Полицей-серб ему кричит – «пропуск давай»… это на одеяло-то… тут же во дворе полежать. Распоряжение теперь такое. Ну, а мадьяр его не понимает, идет себе. Полицей его за грудки цоп! Старик хрипит, а он пуще нажимает… совсем измял старика, в лазарет его взяли. Мы шефу полиции доложили, а он хоть бы внимание обратил… Чем такая свобода лучше сталинской? Там мильтоны по крайности наглядно не бьют… Чем, я вас спрашиваю? Вот тут у меня и вышел окончательный поворот мыслей. Отзвоню, думаю, свою десятку на Колыме, а, может… – запнулся Никита.

– Что, может быть? Помилуют, думаешь, или скидку дадут?

– Нет, на это я не располагаю, а, может, война все-же получится.

– Ну, и что-же?

– Тогда обязательно таких, как я, в «батальон смерти» забирать будут. Может, и уцелею как, на дурня.

– И опять перебегать? Опять снова всю эту волынку тянуть?

– Нет уж, извиняюсь. Тогда волынка по-иному пойдет. Теперь не 41-ый год. Теперь я ученый, лиенцевский институт прошел и в лагерях повторные курсы.

– Всерьез «за Сталина» закричишь?

– А хотя бы? – с вызовом отвечает снова ощетинившийся Никита, – не нравится это вам? Рожу карежите? И закричу! И в бой не так, как тогда пойду! Начисто пойду, с полным энтузиазмом! «За родного Сталина»! Понятно? Чем его свобода от вашей хуже? Один черт, одна им цена! Так там все-таки со своими…