Текст книги "Ди-Пи в Италии"

Автор книги: Борис Ширяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Так о чем же?

– Сам не знаю. Личность не играет ведущей роли в историческом процессе…

– Так какого же дьявола вам надо?

– Мне, собственно говоря, ничего не надо, – смущенно сознается бакинец, – я бы и не пришел… Меня жена послала расспросить вас. Странное дело, армянка, а убежденная монархистка! Впрочем, что-ж удивительного: у нас, армян, сепаратистов мало, а к монархии – симпатии… Понятно. Мы – народ практический.

Вечером, после окончания лагерных работ, я пробираюсь в госпиталь, к окну, перед которым летом росли девять кустов помидоров. Андрей Иванович еще там, его плеврит осложнился.

Здесь все уже в сборе. Весь «колхоз» налицо. Меня, видимо, ждали. Под кроватью запрятана контрабандная фиаска. Без нее какие-же разговоры?

– Ну, – говорит Селиверстыч, подавая мне аллюминиевую кружку, – промочите глотку да рассказывайте по порядку.

Я знаю, здесь общими фразами не отделаешься. Все надо обсказать, и как вошли, и как поздоровались, и как сели. Детально, обстоятельно нужно рассказывать, но только факты, а выводы сделают сами.

– Во! – радостно прерывает меня Селиверстыч, – говорите – на Александра Третьего похож? Такого нам и надо! Ты слышь?… – дергает он за рукав своего помощника по лагерной кухне власовца Петю. – Ты одну брехню о том царе слыхал, а я подлинно знаю. Мой батька в Закаспии действительную служил на Кушке, при Афганской границе. Ну, и повадились афганские банды наши посты обстреливать. Да. А командир у них был то ли Киселев, то ли Кононов, я уже не помню, но был боевой. Сделал засаду да как взял тую банду в переплет, так тридцать километров гнал и дотла всех их порубил. Да. Это все верно. Ну, может там и в самом случае границу перешли… Кто ее в песках разберет? Все возможно. А прочие державы, Англия там, Франция, турки требуют того полковника под суд отдать. За что это? Так царь Александр им без ответа, а ему шлет золотую шашку, всю в дорогих каменьях. Вот, мол, какой мой суд, а вас судить моих слуг не допускаю! Во! Это подлинный наш российский царь был! Самостоятельный! Своих в обиду не давал. Так вы говорите – похож? А в каком Он родстве Александру приходится? Внук, что-ли?

– От родного брата внук.

– Значит, так. Крови себя показывают. Такого и надо, чтобы не за плевок российского человека считали. Дальше как было?

30. Тutti quanti! – Вasta!

– Пссст! Псст! Бамбулетти! Карини! Пссст!..

Я оглядываюсь. Бамбулетти и Карини мои имена. Первое значит по-русски куколки, второе – хорошенькие. Мой боевой клич, звучащий на всех базарах от Салерно до Неаполя, прирос ко мне чем-то вроде родового имени. И прекрасно! Звучно! Эффектно! Чем, например, Бамбулетти хуже шекспировского Капулетти? Или Карини хуже героически-революционного Маццини? Даже красивее… Что же касается до значимости, так ведь и Медичи по-русски будет приблизительно Лекарев, князья Боргезе – Мещане.

Следовательно, опять не за что обижаться.

Но имя мое широко известно не только в апельсиновых рощах Пагани, Ночеро и Ангри, но и в пыльных (вековой пылью, конечно, не какой-нибудь обыкновенной) Помпеях и на пляжах Сорренто и Амальфи.

Что за чудное местечко мое родовое Пагани! Я ведь теперь, можно сказать, настоящим подлинным паганцем стал… Шутка ли, четвертый год сижу в этом богоспасаемом уголке, который мне отведен по неустанной ворожбе трудолюбивой бабушки Финика.

Я-то, дурак, в Аргентину лез! К счастью, список с моим именем в океане, говорят, потонул, в Чили сунулся – сантиметра роста не хватило, в Канаду – жена протанцевать перед врачем не сумела, в Австралию – лишние года оказались, так сказать, внеплановые… Теперь по инерции в США намереваюсь, но туда 20 кило веса недостает…

– Коли ты, паганец, со своих апельсинов разжиреть не смог, – сказал мне, насколько я сведущ в английском языке, врач-американец, – так и сиди в своем Пагани, наслаждайся… Вот тебе на первый раз три месяца сроку, а там увидим!

– Правильно, ол райт, мистер доктор, – ответил я, – у нас на Соловках тоже так: дадут тебе, примерно, три годешника, а там посмотрят – и еще пятерку добавят… Ай тенк ю, сэр! О'кей!

О'кей! – повторил я, вернувшись к моему другу – соседскому ослу «Интеллидженто». – Чем плохо, амико? Пожелаем о бренности мира поразмыслить – до Помпеи пешком дойдем. Захотим упиться блеском наших великих дней, – пожалуйста: до Амальфи в филобусе всего 50 лир стоит, т. е. две с половиной сигареты «Кэмель» в международной валюте.

А в Амальфи! В Сорренто! Все, чего душа пожелает! Хочешь, примерно, Черчилля посмотреть – вот он с дочкой и зятем. Риту Хайворд? – Пожалуйста! Бенгальско-Бомбейского Ага Хана, Кентерберийско-красного декана или еще какого экзотического монстра? Извольте! Бесплатно! Нужно лишь сесть на лавочку перед часом прогулок и ждать, как на тетеревином току. Обязательно какой-нибудь мировой тетерев налетит, а то и всемирный глухарь. Так ведь, мой друг «Интеллидженто»?

Но я отвлекся.

– Бамбулетти! Иди сюда! Переведи, что здесь написано, – зовет меня друг-галстучник. Дело происходит на базаре в Ночеро. Вокруг галстучника еще пяток приятелей. Тут и перечник, и хозяин осла «Интеллидженто», и Антонио, пролезающий по вечерам к нам в лагерь сквозь проволоку и скупающий на корню дипийское барахло. Наутро чех-полицейский заплетает прорезанную им дыру, вечером он снова прогрызает ее.

В руку мне суют несколько сброшюрованных листовок гектографической печати.

– Ступиды! – ругаюсь я, взглянув на текст, – что, читать по-итальянски вы разучились?

– Ты сам ступидо! – орет Антонио. – Сюда, в угол смотри, в кружок!

Я протираю глаза, и есть от чего. В кружке по-русски:

«За Веру, Царя и Отечество! Слушайте, слушайте, слушайте! Русские Революционные Силы».

– Да-а-а-а… – Я перевожу и бегло просматриваю текст. В нем просто и ясно изложено на итальянском языке то, что мы все, темные люди, прекрасно знаем, но, увы! – до сих пор еще не усвоили просвещенные мореплаватели, гуманные торговцы с людоедами и лица прочих демо-социалистических профессий. Я читаю вслух:

«Довольно! Это первое слово, которое кричат крестьяне, рабочие и казаки, вырвавшиеся из когтей проклятого Богом и людьми Кремля. Баста!»

– Это правда? – спрашивает галстучник.

– Хочешь я тебе буду сейчас два часа орать то же самое подтверждение? – отвечаю я.

– Так ты же не крестьянин и не казак.

– Ладно. Спроси у Антонио, он всех у нас в кампо знает, много ли там русских крестьян и что они орут?

– Кроме Карини и еще одного старика, все русские там контадины. Мне ли не знать?

– И что они говорят?

– Ругают Баффоне всеми словами, какими Сан Антонио, мой патрон, угощал дьявола.

– Это крепко!

Но меня в данный момент мало интересует лексика диалога святого Антония с искушавшим его сатаной. Такую листовку я вижу в первый раз, но подпись – цифры и буквы Р.Р.С. пробуждают какие-то воспоминания.

Да… года два тому назад один очень известный и честный к тому же русский «прогрессивный» журналист полил грязью в одной очень ходкой русской газете организацию как раз этого имени. Признаюсь, я тогда ему поверил. Журналист, безусловно, честный. «Блеф, подумал я, кто-то забивает баки, может быть и не без Лубянки дело». Поэтому, несколько спустя, я встретил очень холодно двух парней, прибывших в наш лагерь из Греции. Они говорили мне о ней же, но совсем в другом освещении. Так почему же ошельмовал эту организацию честный «прогрессивный» русский журналист?

– «Брут ведь честный человек, хотя и всадил нож в спину выпестовавшего его Цезаря», отвечает мне опыт страны, куда занесла меня судьба, а традиции Брута неотъемлемы от русского «прогрессиста», как хрен от разварного поросенка.

Один из этих ребят был в прошлом рабкором-комсомольцем, в дальнейшем власовцем, а в те дни – убежденным монархистом, отстаивавшим всею силою своей комсомольской диалектики основы монархического порядка против атак старых «прогрессистов» и неизвестного возраста самостийников.

Силою своей комсомольской подковки в диалектическом методе он крепко бил оторванных от российского сегодня «прогрессистов», но самостийники крепко побили его. Не доводами, конечно, а поленьями в темноте апельсиновых рощ лагеря. Монархического мышления у него, однако, не вышибли, и с ним он уплыл в Австралию.

– И казаки так говорят? – спрашивает перечник.

– Еще крепче ругают, – безапелляционно консультирует Антонио.

Слово казак по всей Италии произносится со страхом и уважением, а на юге еще с поднятым кверху указательным пальцем.

Север – от Болоньи и Флоренции до Милана и Турина – коммунистичен и богат. Юг – от Чивитта Веккия до синеющего за Сицилией моря – беден, католичен, монархичен и отчасти самостиен. Королевство Обеих Сицилий еще живет в его памяти. Его язык и быт резко отличны от севера.

– Для какой грязной свиньи нам римские болтуны? Мы – неаполитанцы и сами умеем говорить по-своему.

Это верно. Совсем по-своему, так что мне в начале паганского житья приходилось при помощи пальцев изъяснять торговкам самые скромные арифметические вычисления.

– Тре лире – уно лимоно! Дуе лимони – сей литре! Капито? Что ты, дура, по-итальянски не понимаешь, что ли? Давай сдачу с десятки!..

В ответ я слышал шипение, присвист и мяукание, очень далекие от октав Данте, но причитающихся мне четырех лир так и не получал.

Север наделяет южан кличкой: африканцы.

В начале прошлого века африканцы под предводительством характерного для них сочетания вождей – кардинала Руффо и легендарного бандита Фра Дьяволо (бывшего монастырского послушника) угнали за Рим французских и своих доморощенных якобинцев. Правда, впереди них тогда шел дессант моряков русской эскадры, но о такой пустячной детали умалчивают даже учебники наших «прогрессивных» гимназий.

При плебисците 1947 г. округа Неаполя и Салерно голосовали почти на 100 % за короля.

– А ты не врешь, что у вас в Пагани настоящие казаки, а не пропаганда?

– Чтоб меня убило громом! Желаете убедиться? Вон в той остерии двое сейчас сидят, третий литр доливают. Там же и Альфонсо, что привез сегодня эти листовки из Рима…

Неудержимая страсть к бесплатным зрелищам – единственная традиция, унаследованная внучкой Италией от дедушки Рима. Настоящие живые казаки не каждый день попадаются в округе Салерно. К тому же бесплатно. Для такой фесты можно и торговлю прервать.

– Andiamo! Avanti, signori!

Все шестеро шагают под командой Антонио. Я тоже. Мне хочется порасспросить приехавшего из Рима Альфонсо. Но его нет. На столе лишь его дорожный мешок. Казак тоже лишь один. Это Селиверстыч из сравненной с землей и перепаханной большевиками станицы Полтавской, наш лагерный повар, застрявший, как и я, но по другим причинам. Весу в нем шесть пудов с гаком и столько же он поднимает каждой рукой, все зубное наличие в полном комплекте, росту сверх меры, но при освидетельствовании его таинственным инспектором американской комиссии он оказался колхозником и, следовательно, по мудрым утверждениям знатоков России и г-жи Кусковой, – коммунистом.

Баста! И добытый с огромным трудом ашшуренс и месяц беспрерывной толчеи по всем контрольным комиссиям пошли насмарку.

Это случилось неделю назад и, не имея возможности обрести истину в офисах великой демократии, Селиверстыч начал по испытанному способу искать ее на дне бутылок, для чего потребовалось вступить в бой с их содержимым. Эта битва идет уже седьмой день и, сопоставив размер месячной получки повара ИРО, стоимость литра вина и боевой пыл Селиверстыча, баталия, видимо, подходит к концу, с большими потерями для обеих сторон. Но…

– Есть еще порох в пороховницах, крепка еще, казачья сила!..

Селиверстыч за столом один, но бутылок перед ним не три, а пять. Четыре пустых.

Антонио устремляется к мешку Альфонсо и с милой неаполитанской непринужденностью роется в нем.

– Вот еще листы! Даже портрет чей-то!

– Кто это? – суют портрет мне. – Подпись под ним английская… Ты прочтешь? А что за проволока нарисована внизу? Почему из-за нее тянутся руки в кандалах?

Этот портрет я знаю. Все мы, русские, в Пагани знаем его. Отчаяние, надежда и мольба протянутых из-за проволоки рук мне тоже понятны, но я не успеваю объяснить их приятелям.

Огромная волосатая рука, протянутая из-за моего плеча, выхватывает у меня портрет.

– Во! Он, как есть! – гремит по таверне бас казака Селиверстыча, и итальянские горластые бутылки вторят ему жалобным дребезжанием. – Знаешь, кто это? – поворачивается казак к галстучнику, уперши в портрет палец не тоньше хорошего зеленчукского огурца. – Это наш царь! Капито! Ностро ре! Тутти России! Владимир! Капито? У вас, чертей, и имени такого нет… А эти руки чьи? Наши руки – казачьи! Во!

Для лучшего усвоения итальянцами этой истины Селиверстыч бережно кладет на стол портрет Наследника Престола и засучивает рукав.

– Моя рука! Вот эта!

Зеленчукские огурцы неожиданно превращаются в хороший арбуз кулака, который медленно проплывает мимо шести неаполитанских носов.

– Он царь, а мы – казаки! Тутти кванти!

 
 Скажи нам царь одно лишь слово:
– А ну-ка, дети – казаки!
И все казачество готово.
Содвинуть в бой свои полки!..
 

За раскатами баса следует столь же громовой удар по столу. Пять бутылок и шесть итальянцев подпрыгивают.

– Думаешь, не стало нас, казаков, распропаганская душа твоя с тебя вон! Кончились, думаешь?

Арбуз вдруг превращается в точное подобие тех клещевых крючьев, которыми дьяволы тянут в котлы грешников на древней фреске в притворе Ночерского собора… Неприятные обязанности грешников на этот раз приходится выполнять галстучнику и перечнику. Селиверстыч встряхивает ими в воздухе, осторожно ставит их на свои места и вновь забирает обеими руками портрет, вздыхая, как орган в том же соборе.

– Душа из вас паганская вон! Он – царь! Мы – казаки! Одно слово… уна пароле – и баста! Тутти кванти.

Я и шесть неаполитанцев выходим из остерии в невероятной для них тишине. Выйдя, мы останавливаемся, и шесть пальцев поднимаются вверх:

– Lo Zar!

Пальцы опускаются на мгновение и снова взлетают к синему небу Ночеро.

– Kosacki! Tutti quanti! Basta!

31. ООН в миниатюре

– Господжа Васильев Ольга код капитана Тьене! Господжа Васильев Ольга код капитана Тьене!

Диктор лагеря Баньоли, хрипя, кашляя и отплевываясь, по два раза на каждом из трех языков надрывается в призыве госпожи Васильевой. Он орет по-итальянски, по-немецки, по-сербски, но, конечно, не по-русски, хотя в населении транзитного лагеря русские составляют зачастую большинство.

На этот раз прибыть немедленно код капитана Тьене, коменданта лагеря, приглашены одновременно три русских женщины.

Это уже сенсация, подлежащая широкому обсуждению на центральной площади кампа, где с утра до ночи толчется его праздношатающееся, томящееся от скуки, чающее узреть туманные контуры своего будущего, население.

– Почему разом трех? Отправка в Канаду? Персональная?

– Да нет. Какая там Канада! Разве вы не слыхали?

– Насчет Бразилии?

– В Бразилью зовут Инезилью, а нашу Матрешку – на картошку… Подрались они, эти три грации сегодня утром. Скандал на весь блок. Заработают суток по десять картошки Дездемоны эти!

– Из-за чего же?

– Не чего-же, а кого-же… Вон он, этот «чего», казус белли идет!

Казусом оказывается мой старый знакомец по Чине-Читта и прочим этапам скитаний – «князь» с неопределенно громкозвучными фамилиями и рукавом, залепленным столь-же неопределенными эмблемами, верноподданный краля Петра Второго. Он гордо и надменно шествуют по плацу, видимо, очень довольный сказываемым ему вниманием.

– Чем же он, собственно говоря, мог прельстить разом три сердца? – с сомнением спрашиваю я. – Если титул, так кому он теперь нужен?

– Дело не в титуле, а в подданстве. Русским ходу нет, а сербы везде приняты… Ваш приятель Барабанов тоже ведь за счет своего сербского подданства кралю себе подхватил, «новенькую», теперь катается как сыр в масле. Она – зубной врач, все дороги открыты, да и здесь работает, сорок тысяч получает, да комнату отдельную… Ловко? За «князем» эти три дуры гоняются, а он джулианку, лет пятидесяти обхаживает. Для итальянок и титул играет роль. У нее же – вилла под Триестом…

– Врет, наверное… Какая там вилла!

– Может и правда. Эти джулиане что теперь весь лагерь забили, все с деньгами. У большинства свои дома в Горице, в Удине, даже в Венеции… сады коммерческие, земли в аренду сданы. Сами рассказывают.

– Чего же они тогда в нашу помойку лезут?

– Эх! Какие вы все «новые» идеалисты. До сих пор европеизироваться не можете. – Поучает меня уже умудренный европейским стажем собеседник. – Это у вас, если заведется тысченка долларов в кармане, вы сейчас за свой счет в Канаду! А у них и по пятьдесят тысяч есть, а сидят здесь и ловчатся на дармовщинку выехать.

– Сидеть-то в этой куче каково!

– Вам – «каково», вы у себя на Соловках к самосозерцанию приучены, а джулианцу – самая жизнь: делать нечего, макароны даром дают, треплет языком целый день – сплошное удовольствие, и умирать не надо. Это его европейский идеал.

– Чего же их ИРО принимает? Какие же они «перемещенные лица»?

– Эх вы! А еще своей политграмотой кичитесь! Вот она вам подлинная европейская демократическая политграмота. Раньше Италия знатных иностранцев обирала, теперь таких – жук наплакал, кончились. Значит, приходится с профугов через ИРО тянуть. На всех хлебных местах в ИРО итальянцы. По сто, по сто двадцать тысяч получают, а профуг на том же месте шесть-восемь тысяч получал… Даже шоферов из наших запретили брать. Бери итальянца и плати ему сорок пять тысяч на полном содержании. А наш, хоть с парижским дипломом, иди уборные за шесть тысяч чистить… Вот она, политграмота-то настоящая!

***

Лагерь Баньоли под Неаполем – транзит для всех итальянских лагерей. Отсюда выезжают за океан не только ди-пи – «итальянцы», но и прибывают партии из Германии, Франции и Австрии. Поэтому и время в Баньоли отмечается особо.

– Это было, когда «греков» везли, определяет какой-либо старожил хронологическую дату.

– Нет, «греки» тогда уже проехали, а чехи густо шли и джулиане начались, – возражает другой.

– Не было еще джулиан, – вмешивается третий, – куда вы с ними лезете. Чехов хвост еще тащился, «австрийцев» вывезли, а «француз» пер в Канаду… Новая Зеландия тогда уже приезжала вместе с мадам Шауфус…

Расположено Баньоли на самом берегу залива в бывших казармах артиллеристов Муссолини, в семи больших, некогда прекрасно оборудованных корпусах и десятке строений поменьше.

Нижние этажи всех блоков заняты учреждениями ИРО и представительствами всех стран, куда ди-пи не выпускают без соответствующих сертификатов. Для заготовки этих сертификатов требуется при большой удаче месяцев пять, неудачники-же бегают за ними года по два при ежедневной восьмичасовой занятости.

Я лично был в Баньоли четыре раза и жил в нем месяца по два-три, наблюдая всю эволюцию его быта. Кормили всегда очень скверно, загоняя в грязные, тесные столовые и запрещая готовить что-либо в помещениях или выносить из столовой. Поэтому в 1948 г. у дверей столовой стояли шеренги голодных мужчин с протянутыми мисками, в эти миски им сваливали объедки.

– Грацие… Хвала лепа… Благодарю вас… – вежливо благодарили на всех языках.

Рядом с ними стояли демократические полицеи с демократическими же ременными плетьми. Эти плети отличались от прежних казачьих большей длиной и полновесностью, но сплетены были много хуже.

В 1949 г. голодающих стали разгонять, демократические плети упразднили и вместо них ввели элегантные белые дубинки. Кормили столь-же скверно.

Населения в Баньоли в среднем тысячи три. Полиции в нем в среднем 200–250 человек, не считая отряда итальянских карабинеров. К сведению некоторых читателей напоминаю: в «полицейском государстве», Царской России, один урядник обслуживал волость в 12–15, а то и 20 тысяч населения. Камповские полицейские стоят по-одиночке в каждом блоке и у каждых дверей сколь-либо значительных чиновников. Если у вас дело к укрытому за дверью чиновнику, то вы должны его прежде изложить охраняющему дверь полицею. Вряд-ли он вас поймет, ибо обычно говорит только по-сербски, но выслушает и скажет:

– Почекай.

Вы будете «чекать» час, два, пока лицезрение вашей физиономии полицею не надоест. Тогда он вас впустит.

Чиновник ИРО всегда очень занят. Он перекладывает с места на место груды бумаг. Вы опять «чекаете» минут десять-пятнадцать… Наконец, изложите свое дело. Он ответит:

– Приходите в пятницу ровно в десять, – и запишет это в блокнот.

В назначенный срок его в кабинете не окажется, и в понедельник (суббота – день нерабочий) вы снова начнете милую древнюю сказку про белого бычка.

В шести столовых полицеи стоят группами по три человека: один у входа, второй у окошка выдач, третий у выхода. Два первых проверяют вашу пищевую карточку, после чего она, наконец, попадает к повару, который штампует ее гвоздем, третий – у выхода – проверяет, не вынесли ли вы с собой остатки пищи и не попытаетесь ли поглотить у себя в помещении бесвкусную несоленую картошку, приправив ее перцем, солью и луком. Подобное вольнодумство – большое преступление в лагере Баньоли. Оно обойдется вам не менее, чем в пять суток картофельных принудработ на кухне. Радио ежедневно предупреждает о том новоприбывших.

Сколько интересных неожиданностей встречают в лагере Баньоли перманентно перемещающиеся уже шестой год лица! Приезжает, например, семья. Самая обыкновенная, так сказать, нормальная: отец, мать, сын семи лет и дочка двенадцати лет. Приехали, как ехали, все вместе. В Баньоли дело иное. Мать с дочкой идут в один блок, в общее, человек на триста, помещение, отец – в другой. По поводу сына происходит совещание: по половому признаку он должен быть с отцом, а по возрастному – с матерью. Трудный вопрос! Для его разрешения сам царь Соломон требуется. После долгих прений между четырьмя регистраторами половой признак торжествует. Вещи же идут в тунель – общелагерное хранилище, за исключением мелочи.

Часто таким новоприбывшим хочется умыться с дороги. Что поделаешь – привычка!

– Беги к матери, – говорит отец сыну, – возьми у нее полотенце и носки свежие.

– А где она?

– Поищи по корпусам.

Час поисков результата не дает, но. к счастью, на плаце встречается сестренка.

– Я к вам за полотенцем и носками для папы.

– А я к вам за мылом… Слава Аллаху, связь установлена!

– Мама, папа носки просит.

– Какие еще носки! В чемодане они, а чемодан в каком-то тунеле…

– Ты дай ключ, я сбегаю в тунель и сам возьму.

– Справлялась уже. Для входа в тунель особое разрешение от капитана Тьене требуется…

Бедный капитан Тьене! Сколько ему работы! Не зря перед его дверью два полицея стоят. Одному не управиться с такою толпой.

– Позор! Позор! – вопит лагерное радио.

– Это кого он пробирает? – спрашивает меня окончательно обалдевшее от всех регистраций и перерегистраций новоприбывшее из Германии перемешенное лицо. – Не мы ли что-нибудь против правил сделали?

– Не волнуйтесь, – отвечаю я. – Это не проборка. Позор – по-сербски – внимание.

– А кому же этот позор?

– Ну, в такие глубинные изыскания я не пускаюсь.

***

– Русских книг в библиотеке ни одной; газеты у вас не допросишься, все своим мужикам раздаете, так от нечего делать я статистикой занялся, – сообщает мне коллега Петросян.

– Дело хорошее. А что же вы, собственно говоря, учитываете?

– Время.

– То есть?

– Сколько его здесь, в Баньоли, тратится производительно и сколько уходит впустую. – Каковы же ваши выводы?

– Средние показатели за пять недель таковы: исходя из восьмичасового рабочего дня, полезных затрат, считаю сюда и еду, – один час двадцать семь минут. На всякого рода «чеканье» – у дверей чиновников, в столовой, в умывалке и т. д. – шесть часов тридцать три минуты в день… По часам точно отмечал за все пять недель.

– Ну и терпение у вас!

Рядом с нами на лавку садится женщина. Она приволокла туго набитый соломой матрас. Ее дочурка сваливает на него пачку рваных порыжелых одеял.

– Ох, уморилась! – ни к кому не обращаясь, говорит женщина. – Тележки стоят, а не дают их. Волоки с километр до блока, а там на третий этаж поднимай. Уморилась…

Отдышавшись, она продолжает:

– Третий раз на отъезд вызывают. Все чистки прошла, и консула, и инспектора, а пароходного номера опять не дали… Ну, что будешь делать? Муж второй год, как из Канады выписывает…

Она поднимается и снова тянет свой матрас по пыльному асфальту двора, а на ее место садятся две итальянки. Как им и полагается, каждая выпаливает сто слов в секунду.

– Вы понимаете джулианское наречие? – спрашивает меня Петросян.

– Плохо. Да и неополитанское тоже.

– А я привык уже. Переведу вам. Вон та, помоложе рассказывает, что третьего дня только приехала в лагерь и уже номер пароходный получила. Хвастается, что разом нашла того, кому дать надо.

– Что-ж удивительного? Здесь все так. Даже очень интересные анекдоты получаются. Доктора Борегара знаете?

– Это тот, что от ИРО нас обследовал? В тюрьму его на днях посадили.

– Его-то посадили, а «зарезанные» им так и остались с каиновой печатью, без выезда. Так вот этот доктор рентгеновскими снимками торговал. У здорового возьмет и туберкулезному продаст, а тому – наоборот. Пойди докажи… Дело выгодное.

– И попался?

– Заторопился должно-быть и шестидесятилетнему старику снимок двадцатилетней девицы продал. Американские врачи как захохочут!.. О'кэй, вот так омоложение! Ну, и сняли его.

– Ничего удивительного. Бравина помните? В Сан-Доминго он за свой счет уехал. Почтенный такой старик, коммерсант. Помните? Так он дать не захотел, и вдруг на седьмом десятке у него сифилис обнаружился.

– Но все-таки уехал?

– С шестимесячной задержкой. Полный курс лечения прошел. Очень крепкий старик, прижимистый. «Черт с ними, – говорит, – хоть ведро сальварсану в себя приму, а не дам…» Характер! А? Ну, я вам о своей статистике доскажу. Окончательные выводы таковы: вполне понятно, что при такой работе вся мощь великих демократий уже пять лет не может нас, одного миллиона ди-пи, по миру развезти. А Гитлер и Сталин целыми республиками, да еще в военное время, как мячиками, перебрасывались.

– Мне это и без вашей статистики понятно.

– Ну, а вот это наше Баньоли, вся эта бестолочь, боязнь принять на себя самую ничтожную ответственность, таскание из офиса в офис, рогатки, на каждом шагу рогатки, больше, чем в СССР рогаток, – все это что вам напоминает? Так сказать, в мировом масштабе? Все эти оттяжки и затяжки? Что? В мировом масштабе… Что?

Я думаю недолго.

– ООН! – уверенно говорю я. – Точка в точку. Угадал? Только там еще хуже. Маликово вето действует.

– А здесь его, думаете, нет? И здесь его хватает. Вот подождите, еще нас с вами, нашу эмиграцию невзначай прихлопнут.

Практический человек мой коллега Петросян. Много у него здравого смысла и реального подхода к создавшейся ситуации.

– Удивительное дело, – продолжает, он. – ведь, смотрите американский налогоплательщик действительно нам помочь хочет, он действительно от себя отрывает чтобы собрать эти сотни миллионов, а во что эта помощь здесь превращается? Куда здесь эти миллионы идут? Кричат о правах человека, а сами его жмут, где только и как только могут.

– Молоды вы еще, потому и удивляетесь. А я с 1917 года эту картину наблюдаю. Во всех ее разнообразных аспектах. Все в порядке вещей. «Кто говорит, что любит человечество, тот не любит человека», это еще Блаженный Августин 1500 лет тому назад писал. Мудрый был старик, прозорливый.