Текст книги "Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике"

Автор книги: Борис Романов

(И тут нужно возразить. Версия о «политической деятельности» Андреева даже у лубянских следователей строилась главным образом на изображенных в романе «Странники ночи» событиях, а не на реальных показаниях. А в романе, к несчастью, была изображена такая, выдуманная автором подпольная организация.)

Но все его попытки строились на песке. Он со мной делился: как хорошо было бы, если бы он писал советские вирши и вошел бы в число знатных людей – так называли тогда приближенных к трону ударников – стахановцев, – пошел бы с их делегацией к товарищу Сталину и не колеблясь застрелил его, пожертвовав своей жизнью.

Я спрашивал: «Даниил Леонидович, а как бы вы пронесли пистолет?» Тогда металлоискатели уже существовали. Но он об этом даже ничего не знал, витал в эмпиреях и к террористической работе подготовлен не был. Он был очень наивен. Он в «Розе Мира» писал, что собаки через сто лет займут университетские кафедры.

(Говоря о наивности Даниила Андреева, У., конечно, не замечал собственной. Тем более, что историософия «Розы Мира» – метаистория – ничуть не была наивной, и, как мне кажется, если бы У. принял ее, то о многом судил бы иначе. Да нет, вряд ли. Наш разум, тайно руководимый страстями, обосновывает любые взгляды…)

– Меня коммунисты арестовывали дважды, говорили: «Покайтесь, и вы будете на воле», – но я по идейным соображениям отказывался. А теперь я подобно Александру Зиновьеву раскаиваюсь во всех своих делах, как бы малы они ни были и ничтожны, потому что в итоге послужили национальной катастрофе.

И бытовое: как‑то Андреев опрокинул баланду (что кроме баланды может быть в настоящей тюрьме?) себе на брюки, а брюки были светлого цвета. Так начальство металось, чтобы тут же заменить их. Пиетет к нему был огромный и у тюремной администрации. Когда его перевозили из тюрьмы в тюрьму и подъезжал воронок, выходил сам корпусной и говорил: «Даниил Леонидович, возьмите нитроглицеорин, не дай Бог у вас в воронке случится сердечный приступ…» Так же к нему относился и Давид Крот (начальник режима Владимирской тюрьмы) из кондовых крестьян русских…

Сгубила его привычка курить – курил непрерывно. С ним приступ ночью – сообщаем дежурному, вызывают городскую «скорую помощь», приезжает бригада «скорой помощи», приходят к нему, а он стоит с молодежью, курит, смеется, и все смеются, анекдоты травят. Десять минут назад он умирал, а отпустило, и уже все забыл. Я говорил ему: «Надо бросить курить». «Нет, – отвечал он, – в тюрьме это невозможно». Курил одну папиросу за другой.

«Розу Мира» он фактически писал уже по выходе из тюрьмы. Были у него наброски, написанные мельчайшим почерком. Но книга как таковая оформлялась в 57–м и 58–м годах. Он восстанавливал по памяти стихи. Лишь поэма о Монсальвате сохранилась у его давних друзей. Он, например, восстанавливал при мне «Рух», «Гибель Грозного» – вещи от антикоммунизма весьма далекие. Но он очень боялся повторного обыска, боялся, что нагрянет политическая полиция и изобличит его в изготовлении антисоветских рукописей. Поэтому он отправил «Рух» и «Гибель Грозного» в ЦК КПСС, чтобы, его защитили, если найдут у него эти рукописи. Писал он и политические стихи. Например, «Крик на запад». (Имеются в виду стихи «О старшем брате» цикла «Предварения», в ранней редакции называвшиеся «Крик на запад».)

Даниил Леонидович ничего не напечатал не потому, что не хотел. Он пошел в редакцию журнала «Знамя», но там ему сказали, что его стихи непрофессиональны… В журнале «Москва» в 80–е годы, когда я пытался его стихи опубликовать, мне их вернули и тоже заявили, что стихи непрофессиональные. Потом я ходил в «Знамя», к Лакшину, он передал стихи зав поэзией, вальяжной даме, так она сказала, что стихи «провисают»… И только когда я пошел в «Новый мир»… Я спросил там, осталась ли в журнале прежняя, «брежневская» редакция, мне ответили, что нет. И Чухонцев, сам будучи крупным русским поэтом, сказал мне: приноси. Он напечатал.

Считается, что при жизни Даниил Андреев совсем не печатался, но это не так. Есть у него книга «Золотая вода», о которой Алла Александровна не знает, о ней мне один арабист сказал, который ее видел…

(Так создаются мифы о поэтах. Один арабист сказал, другой арабист подхватил. Как же, ведь у поэта было арабско – индийское лицо!..)

Л. H. Андреев и A. M. Андреева

1902. Бутово

Вадим Андреев на коленях у А. М. Горького Капри. 1907

Даниил Андреев. 1909

Л. H. Андреев, Ф. А. Добров, Даниил Андреев На Черной речке. 1912

Фото Л. H. Андреева

Даниил Андреев. На Черной речке. 1912

Фото Л. H. Андреева

Выпускной класс В верхнем ряду второй слева Д. Л. Андреев 1922

Дом Добровых. Малый Левшинский переулок, дом 5 (не сохранился). Фото Е. И. Белоусова

Д.Л. Андреев

1935. Фото Е. И. Белоусова

А. В. Коваленский

Д. Л. Андреев 1937

Д. Л. Андреев

Ленинградский фронт. 1943

Ордер на арест Д. Л. Андреева

Д. Л. Андреев

Фотографии, сделанные при аресте. 1947

А. А. Андреева

Фотографии, сделанные при аресте. 1947

Д. Л. Андреев

Апрель 1957

Д. Л. Андреев 1958. Фото А. С. Веселовской

Д. Л. Андреев. Горячий Ключ. Октябрь 1958

Фото А. А. Андреевой

Горячий Ключ. Место, где поблизости была закопана рукопись «Розы Мира»

Октябрь 1958. Фото А. А. Андреевой

Д. Л. Андреев. Июнь 1958

Д. Л. Андреев и А. А. Андреева

24 февраля 1959. Фото Б. В. Чукова

А. А. Андреева во Владимирской тюрьме у камеры, в которой был заключен Д. Л. Андреев. 1992

Справка о реабилитации А. А. Андреевой

Рукопись книги «Русские боги»

Д. Л. Андреев на смертном одре

Рисунок А. А. Андреевой

Рукопись «Розы Мира»

Вечер памяти Д. Л. Андреева Слева направо: Отец Валентин (В. Я. Дронов), Б. Н. Романов, А. А. Андреева

27 февраля 1989

Троицкий собор

Трубчевск

Десна у Трубчевска 1930–е. Фото В. Гаранина

Памятник Бояну

Скульптор А. И. Кобилинец. Трубчевск

Иконостас Троицкого собора

Трубчевск

Развалины церкви Преображения.

1997 Трубчевск

Трубчевская пожарная каланча

Д. Л. Андреев

На реке Неруссе. 1932. Фото А. П. Левенка

Д. Л. Андреев (третий слева)

На реке Неруссе. 1932. Фото А. П. Левенка

Д. Л. Андреев, О. П. Левенок, Гераснменко(?)

Трубчевск. 1932. Фото А. П. Левенка

Семья Левенок. В центре П. П. Левенок

Трубчевск. Конец 1950–х. Фото А. П. Левенка

Л.П. Левенок и А. А. Андреева

Трубчевск. 10 июня 1991. Фото Е. В. Потупова

Дом, в котором останавливался Д. Л. Андреев во время приездов в Трубчевск

(ул. Дзержинского, ныне Севская, д. 31). 1997

Рисунок А. П. Левенка

На Десне

1997

На Большом Жеренском озере Слева направо: Б. Ю. Лозов, Е. В. Потупов, Б. Н. Романов, В. Н. Рахманов

11 июля 1997. Фото В. Лазарева

Большое Жеренское озеро

1997. Фото В. Лазарева

Николаевская церковь

Новгород – Северский

А. А. Андреева 1941.

Рисунок С. Н. Ивашева – Мусатова

А. А. Андреева. Мордовский лагерь. 1955

Первые Андреевские чтения. А. А. Андреева

Трубчевск. 19 ноября 1994

Вторые Андреевские чтения. Слева направо: Г. Н. Павлова, Б. Н. Романов, Е. В. Потупов, В. Б. Микушевич. Трубчевск.

4 ноября 1995

В. М. Василенко. Воркута. Зима 1950

В. М. Василенко и В. Н. Романов

Июль 1988

В. М. Василенко 1990

B. Л. Андреев. 1960

В. А. Сафонов

Декабрь 1979

А. А. Андреева и Б. Н. Романов

Сентябрь 1997

А. А. Андреева

27 октября 1997. Фото В. Н. Сергутина

Картины А. А. Андреевой

Когда Андреев вышел из тюрьмы и Алла Александровна взяла его, мне ее мать, Юлия Гавриловна, говорила: «Избави нас Бог от гения». Сами посудите – дочь воспитывали, чтобы, выдать ее замуж за человека, отсидевшего десять лет, неудачника. Все же ее родители были люди добрые. Даниил Леонидович в дни тяжелой болезни жил у них. Вещей у него не было никаких. После его смерти мне передали очки его, так они чуть не из проволоки, еле держатся, и «Хинди – русский словарь», который он выучил в тюрьме наизусть…

На другой день, вечером, после ужина, мы сидели в тесном номере трубчевской гостиницы и беседовали. От черного запотевшего окна в белесых занавесках веяло промозглым ноябрьским холодом. Нас было трое. За день мы устали. Но главный организатор Андреевских чтений, полный любопытствующего энтузиазма Евгений Потупов, с журналистской дотошностью расспрашивал У. Он был с ним на «ты». Иногда и я вставлял слово, но больше слушал и часть монологов «бывшего революционера» сумел записать.

Вначале зашла речь о не приехавшей из‑за болезни Алле Александровне Андреевой. У. с возмущением стал говорить о том, что Аллу Александровну часто окружали провокаторы и стукачи, всякие недоучившиеся студенты, бродяги, был среди них даже какой‑то алхимик… Рассказывал о поэте С., которого твердо считал главным виновником ареста Андреева.

– С. во время «оттепели» составил книгу своих стихов, снабдил эпиграфами, подготовил к печати. Ему ее обещали издать за его стукаческую деятельность, несмотря на то что он писал религиозные стихи. Книга уже была набрана, в гранках, и вдруг ее редактор узнал, что С. стукач. И вот, говорят, он взял железный дрын, да, дрын, пришел в типографию и все гранки разбил. И никто его издавать не хотел. С. общался с Пастернаком, Наровчатовым, Глазковым… Но они были очень осторожными. Тогда все боялись говорить откровенно.

Мой отец, так получилось, дружил с главой еврейской общины всей Москвы – Семеном Моисеевичем Левитом. Тот руководил всеми евреями Москвы, конечно, негласно. Его не раз арестовывали, но выпускали, потому что и в КГБ были евреи. Мой отец и Семен Моисеевич друг другу доверяли. Был еще в их компании бывший подполковник из Министерства морского флота. И вот они собирались. О чем беседовали?

Например, скоро выборы, первый говорит:

«Проголосуем за блок коммунистов и беспартийных».

Второй:

«Обязательно проголосуем! Как же не проголосовать. Пойду в шесть утра, раньше всех, потому что жажду проголосовать».

Третий:

«Наберем обязательно сто процентов голосов».

Первый:

«Стоп! сто процентов мало, нужно двести».

Второй:

«Нет, нужно больше, тысячу процентов, бесконечное число процентов голосов, потому что мы, живем в самом счастливом обществе!»

Третий:

«Да, наша жизнь расцветает день ото дня. Да, будем благодарить товарища Сталина!»

Первый:

«Всем нужно выполнить свой гражданский долг. Нельзя ни в коем случае допустить, чтоб в нашем доме кто‑нибудь не проголосовал».

Второй:

«Призовем коммунистов и тебя, Семен (Семен Моисеевич не был членом партии), ты в душе большевик».

«Да, я больше вас коммунист», – отвечал тот.

(Диалог кажется чересчур пародийным. Мы забываем язык эпохи. «Маяковский не был, как известно, членом партии. Но он был всей душой коммунистом». Это – Юрий Олеша, «Ни дня без строчки».)

Взрослые мужики так забавлялись, – комментировал У. – Но большего они ничего не могли сказать. Их душила ярость, но они даже друг другу и шепнуть боялись. Мне отец говорил, что каждый третий завербован госбезопасностью, а сейчас официально объявлено, что их было одиннадцать миллионов.

В ответ на вопрос Потупова, что рассказывал Даниил Андреев о своих трубчевских странствиях, У. мало что мог сказать.

– О Трубчевске он не говорил, потому что все это осталось в другом времени, в другой жизни. Поэму «Немереча» он мне пересказывал в прозе и говорил, что его вывел из горящей чащи голос приемной матери, Елизаветы Михайловны.

А я первый раз в Трубчевск приезжал в 91–м году, в ноябре, с Аллой Александровной. Она пригласила меня в поездку. Сказала: «Мне тяжело тащить сумку, Вы поможете. В Трубчевске будут Андреевские чтения, и для Вас это важно, потому что Вы историограф жизни Андреева». А вообще, я сюда не особенно рвался – это не Париж… Я, кроме того, не люблю поездок разных, у меня жизнь в книгах сосредоточена. Общение мне не доставляет удовольствия никакого. Брехать, красоваться перед девицами… Письменный стол, лампа, книги – и больше ничего мне не надо, это высшее удовольствие.

Перепечатанную мной «Розу Мира» я давал читать самым – самым избранным. Я очень дружу с Ю. и его женой, Анной Соломоновной. Арабист Исаак Моисеевич Ю. мой самый близкий друг. Я принес им «Розу Мира», и они ее прочитали. Как только прочитали, хоп, у них обыск. КГБ – «гестапо» пришло с обыском и стало изымать книги, огромное количество книг – шесть мешков. И чекист хапнул «Розу Мира», открыл: «А это что такое?» Анна Соломоновна говорит: «Это мистическая вещь». Он ее в мешок. Она: «Нет, вы не имеете права, это о потусторонних мирах, здесь о политике ничего нет». Чекист бегло перелистал ее: миры нисхождения, метаистория русской культуры, и оставил. Анна Соломоновна мне сказала так: «Они уже насытились, шесть мешков уже изъяли…» Причем у них изъяли редчайшие книги по иудаистике, дореволюционные издания, их издавали, когда большевиков еще не было… И это очень большая ценность.

А стихотворения цикла «Предварения» он мне передал, чтобы я их размножил фотоспособом. Потому что он считал: эти стихи – борьба за мир. А потом сказал, чтоб я их не переснимал – он внесет туда дополнения… Я их переснял, размножил, передал каким‑то людям, а негативы у меня до сих пор в чемодане…

Фотографировал я Андреева однажды – 24 февраля 1959 года. Я же профессиональный фотограф. Я с пятью осветителями снимал! Я знаешь какие портреты девах делал? – обратился он к Потупову.

– Голых? – добродушно ухмыляясь в бороду, спросил Потупов.

– Ну, допустим, декольтированных, – серьезно отвечал У. и продолжал: – Даниил Леонидович сам мне говорил: «Надо бы, чтоб вы меня сфотографировали». Но недостаток времени, я работал тогда на фотофабрике с девяти пятнадцати до двенадцати ночи… А почему? А потому, что меня никуда на работу больше не брали. Прихожу на завод, мне говорят – нет, не надо, поскольку в моих документах зашифровано, что я не имею права работать. А на фотофабрику меня устроил Семен Моисеевич Левит. Там знали, что мне работать нельзя, но все‑таки взяли и сказали, что работать я буду за 60 рублей, без выходных… Поэтому я все откладывал, откладывал съемку Андреева – некогда, некогда. А потом – я у него часто бывал, но урывками – надо было тащить чемодан, штатив, фотоаппарат…

Наконец я собрался с силами. Все привез. Фотоосветитель ему причинял боль – резкий яркий свет, жар, поэтому я не ставил контражур. Сказал ему, какую принять позу. Он лежал в постели, вставать не мог. Вообще он был худой, с ввалившимися щеками, а тут у него не отходила вода. Он, казалось, весь пропитан жидкостью – ноги толстые, лицо опухшее. После нескольких дублей в одной позе он почувствовал острую боль в сердце – получилась другая фотография. Потом его чуть – чуть отпустило, и они снялись с Аллой Александровной, в обнимку. Когда ему совсем стало плохо, она отошла в сторонку и стала наливать лекарство – валокордин. И когда она стояла со склянкой, а он, откинувшись, лежал совершенно посеревший, – это еще один, большой снимок…

Снимки я привез ему через три дня, и он был очень растроган. Я ему сказал: «Будущие поколения будут вас чтить как величайшего поэта русской земли». Я ему все время эту мысль внушал, потому что он, иногда это с ним бывало, считал, что творчество его никому не нужно, что жизнь его прошла совершенно напрасно, что все, что он сделал, будет выкинуто свиньям под хвост. А я говорил, что у него гениальные произведения, что такой рифмы, такой ритмики нет ни у кого, что он явление уникальное, в одном ряду с Гомером, с Гете… Я даже ему руку целовал.

Ведь вокруг него никого не было. Были – старичье разное, а молодежи – никого. И я тогда трепался в тысячу раз лучше, чем сейчас, – о Модильяни, о разной хренотени. Разглагольствовал о том, что техника письма Рафаэля устарела, что классицизм – это дерьмо, а нужно современное искусство. Говорил то, что говорят сейчас антирусские элементы.

Когда мне нужно было уходить, – я на износ работал на этой фабрике, – ему говорил: «Извините, я вас отвлекаю, задерживаю». А он мне: «Ничего, ничего, подольше задержите меня в этом мире».

Он меня называл на «вы».

Первые рукописи Даниил Леонидович мне давал на перепечатку очень осторожно, боясь, как бы я не отнес их в «гестапо». Мало ли что… Одним из первых он мне дал цикл «Янтари», потом «Рух», «Гибель Грозного». О «Демонах возмездия» не шло и речи. Потом, может быть, цикл «Зеленою поймой», последовательности я не помню. А затем уже Алла Александровна давала мне все подряд, и «Розу Мира», которую я стал кусками перепечатывать.

У больного Андреева часто бывал его друг Ивашов – Мусатов, очень хороший человек. Они сидели, разговаривали, вместе пили чай. Помню, я говорил, что советская власть скоро кончится, а

Сергей Николаевич возражал: «Никогда не кончится, потому что это власть народная…» Он и хоронил Андреева.

Татьяна Усова у него не бывала в это время. Она на него так окрысилась, что… Она не могла ему простить женитьбы на Алле Александровне. Алла Александровна уверяет, что они на похоронах пожали друг другу руку.

Снимал я и Аллу Александровну. Уже через несколько месяцев после смерти Даниила Леонидовича. Она пришла к нам, пила чай, и я ее снял в разных позах. И она сказала: «Зачем вы меня снимаете? Я еще долго проживу».

Помню эстетский портрет Даниила Андреева работы Смирнова – интересный портрет. Сам художник его, правда, очень не любил, но всегда вешал на стену, когда к нему приходил Андреев. А когда уходил – снимал. И вот как‑то Даниил Леонидович сел под портретом, а он на него свалился, – ясно, что был повешен второпях.

У. снимал Андреева и на смертном одре. Я этой фотографии не видел, видевший Потупов говорит, что снимок впечатляющий. Вообще, неизвестно, что таит в себе андреевский архив У., занимающий, по его словам, два чемодана. Для памяти поэта У. сделал немало. Благодаря ему сохранились и опубликованы воспоминания нескольких друзей Даниила Андреева, не говоря уже о прекрасных фотографиях и первых публикациях стихов. Преданность памяти поэта слышна в самих интонациях его рассказов. А то, что рассказывал У., замечательно непосредственностью, небрежно рассыпанными подробностями. Непосредственностью именно того дваддатилетнего У., который умел восхищаться поэтом, был запальчиво красноречив и считал себя революционером. Что‑то он явно умалчивал, опускал, что‑то вольно или невольно искажал, как, впрочем, всякий воспоминатель.

Его рассказы столько же о Данииле Андрееве, сколько и о себе. Да, он таков, «бывший политзаключенный и профессиональный революционер» – простодушный и очень подозрительный. То детски упрощающий, то глубокомысленный. Разглядывающий мир то в близорукую лупу при свете настольной лампы, то в дальнозоркий бинокль.

А может быть, я, сторонний наблюдатель и слушатель, ошибаюсь.

При нашей недавней встрече он заметил:

– А все же Сталин – старый русский интеллигент!

2001