Текст книги "Записки президента"

Автор книги: Борис Ельцин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Белый дом – огромное здание, одно его крыло выходит на одну улицу, второе – на другую. И в том числе на тот переулок, где американцы выстроили незадолго перед этим новое жилое здание для своего посольства. Добраться туда – пятнадцать секунд. Среди вариантов моей эвакуации этот был основным. Связались с посольством, американцы сразу согласились нас принять в экстренном случае. И затем сами звонили, даже приходили, предлагая свою помощь.

Были предусмотрены и другие способы эвакуации. Ни об одном из вариантов мне не докладывали.

Вот ещё один заготовленный секретный план. По подземным коммуникациям можно было выйти примерно в район гостиницы «Украина». Меня предполагалось переодеть, загримировать и затем попытаться машиной подхватить где-то в городе. Были и другие планы.

Но вариант с американцами, повторяю, был самым простым и надёжным. Поэтому его и начали осуществлять, когда раздались первые выстрелы.

Узнав, куда мы собираемся ехать, я категорически отказался покидать Белый дом. С точки зрения безопасности этот вариант, конечно, был стопроцентно правильным. А с точки зрения политики – стопроцентно провальным. И, слава Богу, я это сразу сообразил. Реакция людей, если бы они узнали, что я прячусь в американском посольстве, была бы однозначна. Это фактически эмиграция в миниатюре. Значит, сам перебрался в безопасное место, а нас всех поставил под пули. Кроме того, я знал, что при всем уважении к американцам, у нас не любят, когда иностранцы принимают слишком активное участие в наших делах.

Все источники информации говорили о том, что ГКЧП к исходу второго дня принял решение идти на штурм Белого дома. В Москву начали перебрасывать новые военные силы.

Поэтому было решено спускаться в бункер.

Это современное бомбоубежище, не просто подвал, а очень грамотное с военной точки зрения сооружение – порядочная глубина, прочность. Охрана долго разбиралась со специальными, герметически закрывающимися, огромными дверями. Выходов из бункера несколько. Один прямо в метро, в тоннель. Правда, по высокой железной лестнице, там метров пятьдесят. Её на всякий случай заминировали. Второй – маленькая незаметная дверь около бюро пропусков, через которую сразу попадаешь на улицу. Есть и другие выходы через подземные коллекторы.

Внутри несколько комнат, двухэтажные нары для сна. Нам принесли стулья. Здесь мы и провели несколько томительных ночных часов. Интересно, что нас не покинули женщины – секретарши, машинистки, буфетчицы: почему-то никто не ушёл, хотя уже был к тому времени приказ покинуть Белый дом.

Самый тяжёлый момент наступил примерно в три утра. Снова началась стрельба. Было ясно, что попытка выйти сейчас незаметно из бункера едва ли возможна, а там, наверху, быть может, уже гибнут люди…

Больше не было сил сидеть. И я решил подняться наверх.

Постепенно в Белом доме на нашем этаже все пришло в движение, в комнатах зажёгся свет, начались звонки.

Мне доложили, что есть убитые, три человека.

Позвонил домой. Еле смог выговорить: есть жертвы.

В ночные часы. Отец

Пожелтевшая, почти истлевшая папиросная бумага. Канцелярский картон. Фиолетовые стойкие чернила. Передо мной «Дело № 5644», по которому в 1934 году проходила группа бывших крестьян, работавших на стройке в Казани. Среди них – мой отец. Ельцин Николай Игнатьевич.

Было ему в ту пору двадцать восемь лет. По делу он проходил вместе со своим младшим братом Андрианом. Брату было и того меньше – двадцать два.

Перед этим семью нашу «раскулачили». Сейчас все мы начинаем забывать, что это такое. А все было, как говорится, проще пареной репы. Семья Ельциных, как написано в характеристике, которую прислал чекистам в Казань наш сельсовет, арендовала землю в количестве пяти гектаров. «До революции хозяйство отца его было кулацкое, имел водяную мельницу и ветряную, имел молотильную машину, имел постоянных батраков, посева имел до 12 га, имел жатку-самовязку, имел лошадей до пяти штук, коров до четырех штук…»

Имел, имел, имел… Тем и был виноват – много работал, много брал на себя. А советская власть любила скромных, незаметных, невысовывающихся. Сильных, умных, ярких людей она не любила и не щадила.

В тридцатом году семью «выселили». Деда лишили гражданских прав. Обложили индивидуальным сельхозналогом. Словом, приставили штык к горлу, как умели это делать. И дед «ушёл в бега». А подросшие братья поняли, что жизни в деревне им не будет. Ушли в город на стройку. Было крепкое хозяйство, был большой деревенский дом, был укоренённый на земле крестьянский род. И вот – ничего не стало.

Ну а дальше сценарий тоже типичный. Два года работали братья на строительстве Казмашстроя, плотничали в одной бригаде, вкалывали на благо сталинской индустриализации. Старший брат, мой отец, уже обзавёлся семьёй, к тому времени у него родился сын – то есть я… А в апреле тридцать четвёртого и эта новая жизнь пошла прахом.

На одной из страниц «Дела» вдруг появляется слово – «односельчане». Так сами гэпэушники, сами следователи назвали обвиняемых в этом процессе, шесть бывших крестьян – братьев Ельциных, отца и сына Гавриловых, Вахрушева, Соколова. Да какой там «процесс»! Просто села «особая тройка» и во «внесудебном порядке» присудила по статье 58-10 кому пять лет, а моему отцу и дяде – по три года лагерей.

Но «подельники» не были односельчанами. Гавриловы и Ельцины приехали из разных районов Уралобласти, так она тогда называлась, Вахрушев вовсе был из Удмуртии, встретились они на стройке. И все-таки это слово – «односельчане» – было со смыслом. Чекистская подоплёка этого названия и всего дела была такова: в одном бараке встретились обломки крепких крестьянских семей, раскулаченные, обиженные советской властью.

…Я все листал это «Дело», старался понять – кто же главный доносчик, с кого началось? И пришёл к такому выводу – дело было плановое. Примерно в то же время и в Казани конструировались грандиозные «заговоры», «вредительские» и «диверсионные» группы, чтобы можно было привлечь сразу десятки людей. Шестеро рабочих были для «особой тройки» лёгким орешком. Но и это дело было необходимо, чтобы отчитаться. В самом заурядном рабочем бараке номер восемь среди простых, честных работяг надо было углядеть «врагов народа». Ну, а кто-то из начальников, или из «партейных», или из штатных осведомителей показал оперработникам пальцем – вот они, бывшие кулаки.

Важная деталь – ни отец, ни его брат ни в чем не признались, вины на себя не взяли. В другие времена им такая несговорчивость дорого бы обошлась – взялись бы за них как следует, вышибли бы дух… Но повсеместно пытки на допросах, причём вполне официально, разрешили несколько позже. В тот год следователи торопились, им главное – заполнить бумажки, сделать все точно по правилам социалистической законности – протоколы, свидетельские показания, очные ставки, компромат, присланный из родных мест, и т. д. Все это надо собрать, подписать, аккуратно заполнить и сшить. Работа заняла меньше месяца.

Что же вменялось в вину «вредительской группе»? Вот вылили из котла прямо на землю протухший суп и двадцатидвухлетний Андриан Ельцин в сердцах восклицает: да что же они хотят, чтобы все рабочие со стройки разбежались? Или вот «заём» организовывали на стройке, то есть когда отбирали зарплату и вместо неё выдавали заёмные бумажки. На третьей странице «Дела» читаю: «Во время подписки на заём Соколов Иван говорил: „Я не буду подписываться на заём, что вы с нас рвёте, ещё старый заём не получили, а тут выпустили новый“ (показания свидетеля Кудринского от 7.5.34 г.).

Выпили на Пасху. Тоже настучали на мужиков, вина немалая. Кстати, никаких особо острых высказываний отца в «Деле» нет. Говорили в основном брат и другие «подельники». Зато был отец в этой «кулацкой» бригаде бригадиром! И, видимо, бригадиром неплохим. Этого оказалось достаточно…

Вот показания Красильникова. одного из свидетелей, проходящих по делу. Его показания записывал следователь Денисов, а свидетель Красильников в конце протокола написал: «С моих слов записано верно». И подпись. Я специально сохраняю удивительную орфографию следователя. «Вся эта группа имела между собой тесную связь, которая выражалась на работе, а также и не в рабочее время. Сабирались у Ельцина на квартире все эти таварищи. Являлись кулаками, но они всегда старались это скрыть. Вся эта бригада стем, штоб замазать своё социальное праисхождение, они давали хорошие показатели вработи. Но ни смотря на эту хорошую работу, они вместе систематически собирались друг к другу на квартиру у Ельцина для абсуждения какихто вопросов, о которых я ничего сказать не могу, так как мне у них в часных сборищ участвовать не пришлось».

Случайные, бессвязные показания свидетелей, которые «полностью изобличают». И, наконец, появляется «Обвинительное заключение». Шесть фамилий. Ельцин Николай Игнатьевич стоит в списке под номером три

Итак, обвиняются:

«…в том, что, поступив на работу в Казмашстрой, будучи враждебно настроенными против Советской власти, под руководством кулака Соколова, проводили систематически антисоветскую агитацию среди рабочих, ставя своей целью разложение рабочего класса и внедрение недовольства существующим правопорядком. Используя имеющиеся трудности в питании и снабжении, пытались создать нездоровые настроения, распространяя при этом провокационные слухи о войне и скорой гибели Советской власти. Вели агитацию против займа, активно выступали против помощи австрийским рабочим – т.е. совершили деяние, предусмотренное статьёй 58-10 УК».

И наконец, последний листочек, маленький, в треть обычной странички. «Выписка из протокола № 12 заседания Судебной Тройки ГПУ Татарской АССР от 23 мая 1934 года. Слушали: Дело № 5644-34 по обвинению Ельцина Николая Игнатьевича 1906 г.р., происх. Уральской области, дер. Басманово, раскулаченного кулака, работал плотником на Казмашстрое. По статье 58-10 УК. Постановили: Ельцина Николая Игнатьевича заключить в ИТЛ сроком на три года». На обратной стороне этого листочка: «Читал 25.5.34». Подпись – Н. Ельцин.

Тяжёлое, давящее чувство от этой папки. От этого «Дела». Все листаю, листаю, хочу понять… Должна же быть здесь какая-то логика? Неужели без всякого смысла пожирала людей чекистская машина?

Отец никогда об этом не говорил со мной. Он вычеркнул из своей памяти этот кусок жизни, как будто его не было. Разговор на эту тему у нас в семье был запрещён.

Мне было всего три года, но я до сих пор помню тот ужас и страх. Ночь, в барачную комнату входят люди, крик мамы, она плачет. Я просыпаюсь. И тоже плачу. Я плачу не оттого, что уходит отец, я маленький, ещё не понимаю, в чем дело. Я вижу, как плачет мама и как ей страшно. Её страх и её плач передаются мне. Отца уводят, мама бросается ко мне, обнимает, я успокаиваюсь и засыпаю.

Через три года отец вернулся из лагерей.

…Если мы проклянём прошлое, вычеркнем его из памяти, как когда-то мой отец, – лучше не будет. Наша история – и великая, и проклятая одновременно. Как и история любого государства, любого народа. Просто в России это так спрессовано, так сплетены эти драмы, эти исторические пласты, что до сих пор знобит при виде этой жёлтой папки. «Дело № 5644».

Агония

Напряжение вокруг Белого дома возрастало с каждым часом. Женщин и детей просили покинуть территорию риска. Подразделение десантников вырубило передатчик радиостанции «Эхо Москвы», люди на площади остались без информации. Но к вечеру усилиями депутатов, буквально обложивших министра связи, «Эхо» вновь вышло в эфир, и над площадью поминутно звучали сводки о перемещениях войск.

В такой обстановке красивый план, наспех разработанный генералами под давлением Варенникова, был уже невыполним. Для его осуществления надо было как минимум руководить операцией лично, лично поднимать подразделения в атаку, идти с автоматом на безоружных людей, намертво сцепивших руки в три, четыре, пять живых колец вокруг здания, проходить сквозь стариков и женщин, сквозь целый километр живых человеческих тел.

Надо было в упор расстреливать гордость и надежду России – её самых знаменитых людей, её политический символ – парламент и правительство.

На такое армия, конечно, не могла пойти. Все время отставая на шаг, все время догоняя события, пытаясь успеть за непоследовательными и истеричными действиями ГКЧП, боевые части теперь с мучительным стыдом отходили на свои базы, выключали радиопередатчики, «сбивались с курса», застывали в ночной темноте, на окраинных улицах.

Во всех интервью и воспоминаниях военных почему-то упорно называют перемещение колонн бронемашин по Садовому кольцу, от улицы Чайковского к Смоленской площади, «патрулированием» московских улиц. Но это было не просто патрулирование, а последняя, отчаянная попытка какими-то перемещениями техники напугать, расшатать, разбросать толпу у Белого дома. Так или иначе, но в подземном тоннеле на одну из машин набросили брезент, человек прыгнул на броню, раздались предупредительные выстрелы из люка – парень упал. Броневик рванул назад, волоча за собой по асфальту беспомощное тело. Ещё двое, бросившиеся на помощь упавшему, были застрелены.

Долго-долго оставалась кровь на асфальте. Ушли из жизни трое молодых ребят: Дмитрий Комарь, Илья Кричевский и Владимир Усов.

Вечная им память.

Случилось то, чего в ту ночь, кажется, не хотел никто – ни военные, ни мы. Случилось то, чего могло и не быть, раздайся в шлемофонах командиров боевых машин только один приказ: стоять, не двигаться. Случилось то, чего можно было ожидать, когда люди много часов подряд находятся в страшном напряжении, в постоянном ожидании самого страшного.

И все-таки это были жертвы, которые отрезвили всех. Уже наутро под давлением своих заместителей маршал Язов отдаёт приказ о выводе войск из Москвы.

Гэкачеписты, ещё вчера чувствовавшие себя уверенно под защитой стольких стволов, теперь оказались лицом к лицу со своей судьбой. Они в шоке.

Их последнее сбивчивое совещание сопровождает бесконечная истерика, которую нагляднее всего демонстрируют слова Юрия Прокофьева, первого секретаря Московского горкома партии: «Лучше дайте пистолет, я застрелюсь».

Кстати, теперь Прокофьев – преуспевающий бизнесмен.

На утро 21 августа страна проснулась в страхе и оцепенении – неужели и дальше кровь? Неужели это ещё не конец? По радио и телевидению продолжали передавать указы ГКЧП, и, хотя обстановка переломилась, риск, что ГКЧП, смертельно испугавшись ответственности за содеянное, нанесёт отчаянный удар, был ещё очень велик.

Однако маршал Язов уже принял решение – техника начала понемногу уходить из Москвы.

Открылась сессия Верховного Совета России.

Хроника событий

21 августа 1991 года

В 14.15 принадлежащий Президенту СССР самолёт, на борту которого были Крючков, Язов, Бакланов, Тизяков, взял курс на Форос. На другом самолёте вылетели Лукьянов и Ивашко.

16.52. Из «Внуково-2» вылетел в Форос Ту-134. На борту Силаев, Бакатин, Руцкой, Примаков и 10 народных депутатов РСФСР.

19.25. Самолёт с путчистами приземлился на аэродроме «Бельбек».

Горбачёв отказался разговаривать с путчистами, ограничившись строгой моральной сентенцией. Им не о чем говорить. Перед бывшим генеральным секретарём стояла команда самоубийц – таких разных, таких непохожих и все-таки одинаковых в одном: все они стали уже бывшими. ГКЧП стал последней страницей их политической биографии.

Увидев вооружённого Руцкого с автоматчиками, Раиса Максимовна испуганно спросила: «Вы что, нас арестовывать прилетели?» «Почему? – удивился Руцкой. – Освобождать!» Она разрыдалась.

Эпилог

Поздно ночью во «Внуково-2» с трапа самолёта спустился Горбачёв, как кто-то написал, с «перевёрнутым» лицом, сошли с борта самолёта его родные. Я смотрел эти кадры по телевизору и думал: хотя Горбачёв был и остаётся моим политическим оппонентом, замечательно, когда у такой страшной истории такой хороший конец.

Но впереди был тяжелейший день манифестаций и похорон – невероятная толпа людей, протянувшаяся от Белого дома до Ваганькова, тяжёлая, давящая атмосфера и невыносимое чувство стыда за всех нас. Горбачёв не выдержал, ушёл, а я остался с почерневшими от горя матерями, я не мог уйти.

Кто знал, что эти похороны будут не последними…

Много раз меня упрекали в том, что на сессии Верховного Совета, открывшейся сразу после путча, я демонстративно подписал указ о приостановлении деятельности компартии. Да, демонстративно. Но не назло. Никто не мог спорить с тем, что главное событие, произошедшее в эти три дня – полное и окончательное падение коммунистической власти в нашей стране. Осталась партия, осталась идея – но как государственная, воинствующая идеология коммунизм ушёл в прошлое.

Просто удивительно, как события тех трех дней совпадают с деталями «обороны» Белого дома – в октябре девяносто третьего года. Это как бы зеркальное их отображение.

Не хочется смотреть в это «зеркало». Но надо.

И женщины в Белом доме во время октябрьского мятежа тоже были, не уходили. И вся эта самодеятельная «защита»: баррикады из мебели, круглосуточные посты, гражданские люди с автоматами, попытки склонить на свою сторону армию, планы использования подземных коммуникаций.

Руцкой отчаянно пытался связаться с посольствами, чтобы мировое сообщество взяло его под свою защиту. Я же в американское посольство ехать отказался, хотя мне такую защиту предоставляли, а лидеры западных стран связывались со мною сами.

Но если смотреть шире, без предвзятости, то это упование на помощь со стороны – тоже общее и для той и для другой ситуации.

Мы в октябре 93-го всеми силами пытались избежать силового столкновения. Для этого пошли на шаг, как я теперь понимаю, смертельно опасный – разоружили всю милицию, силы внутренних войск, задействованные в операции. Против толпы, вооружённой камнями, железными трубами и бутылками с зажигательной смесью, стояли люди, которых прикрывали лишь пластиковые щиты.

И результат этой перестраховки не замедлил сказаться: когда появились трупы и полилась кровь, московская милиция покинула свои посты. Бессмысленно терять безоружных офицеров и солдат она не хотела. Так без охраны оказались важнейшие правительственные объекты. Пусть ненадолго. Но без охраны…

Нет, «зеркало» все-таки врёт: в августе 91-го Москва была переполнена войсками, улицы забиты танками, бронетехникой.

В октябре не было войск. Не было до четырех часов ночи четвёртого октября. Помня горькие уроки августа, когда армию выставили пугалом огородным, военные очень боялись оказаться в той же ситуации – а вдруг и впрямь люди поднялись против антинародного режима, как писали в своих революционных воззваниях Руцкой с Хасбулатовым? (А в том, что эти воззвания очень быстро попали в казармы, можно было не сомневаться.) Вдруг это и впрямь народная революция?

В октябре пытались не стрелять до самого последнего момента. В августе – стрелять принуждали, но тщетно.

Комплекс августа 91-го года владел всеми нами, участниками этих событий и с той и с другой стороны. Подсознательно в нас сидел опыт тех страшных часов и дней, опыт зависания над пропастью, когда ситуация может измениться каждую минуту, когда сила обстоятельств возносит политиков до небес и опускает на самое дно.

В октябре люди в Белом доме всеми силами пытались воспроизвести тот, двухлетней давности сценарий, были уверены в его повторном успехе. И раскручивали мятеж без всякой оглядки на здравый смысл.

Люди в Кремле, и я в том числе. боялись оказаться в роли гэкачепистов. Отсюда та страшная неловкость, нерешительность в наших действиях, которая и привела почти к самому краю пропасти… И стоила большой крови.

В России, как мне кажется, существует очень своеобразный комплекс власти.

Власть всегда воспринималась как образ какой-то невероятной, тотальной силы, настолько устрашающей и несокрушимой, что даже сама мысль о попытках переворота, путча, мятежа казалась достаточно абсурдной.

Власть может рухнуть только сама собой. Как это произошло в 1917 году, в октябре.

Как это произошло в 1991 году. И как чуть не произошло в октябре 1993-го – благодаря все тому же неумению эту власть не только укрепить, но и охранять её, как сердце государственной безопасности, как ключ пульта управления страной.

Власть – с её конкретными коридорами, кабинетами, этажами.

Мятежники заняли Белый дом. Взяли мэрию. Захватили два этажа телецентра «Останкино». Захватили крупнейшее информационное агентство страны – ИТАР-ТАСС. Захватили таможенный комитет (откуда поступила команда блокировать все аэропорты, железнодорожные вокзалы и не выпускать из Москвы членов правительства, демократических журналистов и общественных деятелей). Захватили Дом звукозаписи и радиовещания на улице Качалова. Пытались захватить штаб Объединённых Вооружённых Сил СНГ.

Захват зданий шёл по подробному, разработанному плану.

Да, пожалуй, это действительно «зеркало». И отражение в нем – зеркальное. Все вроде бы точно такое же – и все прямо противоположное. Ведь зеркальное отражение – обратное.

Наше пассивное, практически безоружное сопротивление чрезвычайному положению в августе закончилось выводом войск.

«Оборона» Белого дома в сентябре – октябре, когда сотням людей выдавали оружие, когда счёт стволам шёл на тысячи, когда проламывали черепа милиционерам, когда стреляли из гранатомёта при штурме «Останкина», когда народ целенаправленно вели на штурм, когда шёл захват государственных объектов, – закончилась поражением мятежа.

Абсолютно мирные люди, многотысячной толпой охранявшие Белый дом, спасли страну от кровопролития огромного, спасли от возвращения тоталитаризма. Это август.

Оголтелые, распалённые ненавистью демонстранты, бросившиеся на безоружную милицию, спровоцировали страшное побоище. Это октябрь.

Армия, которую сразу – и в громадном количестве – ввели в Москву, отказалась идти на штурм Белого дома, потому что видела, как встают перед танками тысячи людей. Не выполнила приказ. Август.

Армия, которую долго, очень долго, до самого последнего момента не вводили в Москву, все-таки дождалась приказа, открыла огонь по мятежникам, потому что ощущала полную поддержку тех же москвичей, которые призвали солдат к решительности. И солдаты понимали, каково значение, каков смысл отданного им приказа. Октябрь.

Спецподразделение КГБ «Альфа» отказалось идти на штурм Белого дома. Август.

Оно же, преодолев все тот же «комплекс Белого дома», висевший над всеми нами, потеряв одного бойца, который был убит выстрелом в спину, выполнило свою боевую задачу, заняло Белый дом. Октябрь.

Как в абсурдном фильме – ту же плёнку прокрутили ещё раз, только в обратном направлении. Зачем?

Что ж, это было ещё одно испытание воли, испытание нашей новой государственной власти.

Его можно было бы избежать – если бы политики вели себя умнее. Если бы не пытались сыграть уже однажды сыгранную роль.

Ну а простые люди, москвичи, вышедшие и в августовскую, и в октябрьскую ночь защищать демократию, и журналисты, и врачи, и молоденькие солдаты – все они проявили себя твёрдо.

Они точно знали – ради чего и чем они рискуют.

Я вспоминаю ещё один довольно мрачный эпизод августовского путча. Как я звонил Янаеву.

Я сказал ему, что их заявление о здоровье Горбачёва – ложь. Потребовал медицинского заключения или заявления президента. «Будет заключение», – хрипло ответил он.

Мне стало страшно.

Только потом я понял: на такой жестокий цинизм они не способны. Не хватит решимости. Это ведь все же обычные, заурядные советские люди, хоть и большие начальники. Нет, не нашлось среди них «гения злодейства»: ведь главный «взрыватель» путча находился все-таки в Форосе. Очень многое зависело от поведения Горбачёва и от реакции путчистов на поведение Горбачёва. Сломай они его, прибегни к насилию – и цепная реакция докатилась бы до Москвы. А оттуда – по всему Союзу.

Понимать ценность человеческой жизни, испытывать страх перед преступлением – это уже немало. Циничные заговорщики августа 1991 года не смогли переступить этот барьер.

Я думаю, что-то произошло и с народом за эти семьдесят лет после Великой Октябрьской революции, как её всегда величали.

Не может взорваться эта мина. Потому что мы, русские, россияне, стали нормальнее, культурнее, если хотите – добрее. А может быть, просвещеннее.

Убивать другого за то, что он богаче? Расстреливать целую семью, потому что она «чужой крови»? Воевать, умирать, стрелять друг в друга – за Ельцина, Хасбулатова, конституцию или коммунизм? Нет, не верю я в это.

Итоги

…Вот уже который год тянется суд над членами ГКЧП. Утомительный, скандальный и неясный процесс – судебная машина никак не может прожевать это огромное дело, которое сначала затягивалось по политическим мотивам (надеялись, что власть президента Ельцина рухнет), потом по процессуальным, потом по медицинским – стали болеть гэкачеписты.

Теперь они все на свободе, пишут стихи, участвуют в демонстрациях, некоторые из них выбраны в Государственную Думу. Вот так.

Их место в тюрьме заняли другие люди, подтверждая тем самым, что власть демократии, увы, нестабильна.

Борясь за демократию, за свободу – люди в том августе боролись, между прочим, за родину. Это было для них важнее, чем собственная жизнь. Святое желание простых людей умереть за что-то высокое – оказалось моральным уроком, наследством, которое нам оставила, как ни странно, советская власть, с её воспитанием, её укладом жизни.

Сегодня я часто над этим думаю. Ушёл в прошлое тоталитаризм. Но не ушли ли в прошлое и эти моральные запреты, без которых нет нравственности, и эти идеалы, без которых нет гражданского общества?

Началась другая эпоха. Эпоха смутная и неясная, заставляющая ломать голову и искать выход в тупиковых, патовых ситуациях. Эпоха, которая не раз ещё заставит вспомнить о том прозрачном времени чётких задач и ясных идей, которое кончилось 21 августа 1991 года.

Ещё раз включаю диктофонную запись.

Таня. …Был один момент страшный, когда нам передали, что в Белом доме произошёл взрыв. У мамы подогнулись колени, и она села. Я говорю: «Не может быть!» Побежала звонить, и Лев Евгеньевич мне сказал: «Нет, Таня, у нас все нормально, мы работаем. Это дезинформация».

Лёша. Мы слушали «Эхо Москвы», услышали стрельбу на Калининском, и тут же диктор сообщил, что там горит танк, было столкновение…

Лена. Я после этого, наверное, в течение месяца, как едут грузовые машины, так кидалась смотреть – не танки ли? Понимаю, что быть этого не может, а все равно дёргаюсь.

А 21 августа был мой день рождения. Вечером решили мы все-таки как-то его отметить, но пришли только женщины. Мужья у всех были там, в Белом доме. И папы не было, ведь опасность ещё не исчезла совсем. И в ночь с 21-го на 22-е у Белого дома люди по-прежнему дежурили. И все это время, пока мы были дома, ребята из охраны дежурили на лестничной клетке. И они подарили мне на день рождения патрон.

И папа опять позвонил в 5 утра. Поздравил меня с днём рождения. И говорит: «Извини, в этот раз не подарил тебе никакого подарка». А я ему говорю: «Папа, ты же сделал мне самый лучший подарок. Ты защитил демократию!»

…И эта книжная фраза, честное слово, не показалась мне слишком выспренной.

Россия. День за днём. 1991 год

Сентябрь

В интервью американской телекомпании Си-эн-эн и советскому телевидению 1 сентября Горбачёв заявил, что Союз должен быть сохранён.

ВС Узбекистана и Кыргызстана провозгласили государственную независимость этих республик.

С заявлением Президента СССР и высших руководителей союзных республик на внеочередном съезде народных депутатов выступил Н.Назарбаев. В заявлении сказано, что на переходный период до принятия новой конституции и проведения на её основе выборов новых органов власти руководители республик согласились с необходимостью – подписать всеми желающими республиками Договор о Союзе суверенных государств, в котором каждая из республик сможет самостоятельно определить формы своего участия в Союзе, обратиться ко всем республикам с просьбой безотлагательно подписать договор об экономическом сотрудничестве и т.д. Авторы обращения таким образом отказались от идеи федерации. Предложен союз по типу конфедерации.

На совместной сессии Нагорно-Карабахского областного и Шаумяновского районного Советов с участием народных депутатов всех уровней провозглашена Нагорно-Карабахская республика.

Декларация о государственном суверенитете Крыма была принята на внеочередной сессии ВС этой автономной республики.

Бывшему Председателю ВС СССР Лукьянову официально предъявлено обвинение.

10 сентября Коллегия МИД СССР объявила о самороспуске.

Согласованного решения о выдаче Бонну Москвой бывшего лидера Восточной Германии Хонеккера достичь пока не удалось, заявил 11 сентября министр иностранных дел Германии Г.-Д.Геншер.

Председатель исполкома союза «Щит» Уражцев заявил: «Российская национальная гвардия будет состоять из 40 тысяч человек. Они пройдут жёсткий отбор, при котором будут учитываться и их политические взгляды».

Парламент Армении объявил республику независимым демократическим государством вне состава СССР.

28 сентября Силаев подал в отставку с поста Председателя Совмина РСФСР.

Октябрь

Только две республики – Литва и Эстония – не прислали свои делегации в Алма-Ату на задуманный Президентом Казахстана Н.Назарбаевым форум 15 независимых государств.

«Россия – единственная республика, которая могла бы и должна стать правопреемником Союза и всех его структур», – заявил 2 октября на встрече с российскими парламентариями государственный секретарь РСФСР Бурбулис.

На заседании Совета республики ВС РСФСР в связи с отставкой председателя палаты Исакова на этот пост избран народный депутат РСФСР Рябов.

Руцкой на встрече с делегацией НАТО 3 октября предложил принять СССР в НАТО.

Президент СССР Горбачёв дал поручение двум прокуратурам – СССР и РСФСР – провести служебное расследование и выяснить, как произошла утечка информации о работе следственных органов по делу ГКЧП. Распоряжение связано с публикацией немецким еженедельником «Шпигель» текстов допросов Язова, Крючкова и Павлова.

10 октября приступил к работе Президент РСФСР Ельцин, находившийся на отдыхе в Сочи.

Комитет конституционного надзора СССР принял заключение, в котором акты правительства СССР о разрешительном порядке прописки признаны противоречащими Конституции, Декларации о правах и свободах человека и международным нормам. Установлено, что эти акты утрачивают силу с 1 января 1992 года.

Комментируя итоги состоявшегося 15 октября заседания Госсовета, Ельцин заявил, что, прежде чем приступать к реформам, он собирается «доразрушить» центр. «Через месяц мы закрываем счета всех союзных министерств, услугами которых не пользуемся», – сообщил он.