Текст книги "Записки президента"

Автор книги: Борис Ельцин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Я все время повторял и себе, и всем, кто активно включался в нашу работу по реализации будущего указа: используем только мирные средства. Никаких столкновений. Заранее просчитать все возможные варианты, чтобы не было жертв, чтобы ни одна человеческая жизнь не стала платой за те меры, которые приходится принимать.

В конце недели, после заседания Совета федерации в Кремле, я решил уехать из Москвы, чтобы хотя бы на сутки снять напряжение, в котором жил эти дни.

Перед отъездом договорились с министром внутренних дел Ериным, чтобы те силы, которые мы привлекли для воскресного мероприятия, в субботу и воскресенье провели операцию по борьбе с преступностью в Москве: по всем вокзалам, аэропортам, по всем «горячим» точкам столицы сотрудники МВД совершили внезапный рейд и выловили немалое количество преступников.

Дневник президента

19 сентября 1993 года

В загородную резиденцию «Русь» я уехал вместе с Грачевым, Барсуковым и Коржаковым. Хотелось перед тяжёлыми днями, насколько это будет возможно, отвлечься, по лесу походить, подмосковной осенью подышать.

Вечером, уже после ужина, вдруг разгорелся жаркий спор между Павлом Грачевым и Михаилом Барсуковым. Михаил Иванович, которого я знаю как человека спокойного, выдержанного, даже мягкого, неожиданно стал яростно доказывать Грачеву, что силовые структуры оказались не готовы к будущему указу. Все исходят из того, говорил он, что нам не понадобятся жёсткие меры, что все пойдёт мирно и гладко. Прекрасно, если нам удастся в первый же день занять Белый дом. И надо сделать все, чтобы сразу же после объявления указа мы его заняли. А если не удастся? – кипятился он. Кто-нибудь реально оценивал, какую угрозу будет представлять Белый дом в течение нескольких дней? Где план действий, разработанный военными экспертами? Если какая-то воинская часть примет сторону парламента, если милиция не сможет удерживать порядок, да мало ли чего может произойти, когда вводится такой указ? Действия военных не продуманы. Надо провести штабную игру и отработать все варианты взаимодействий сил и средств министерств безопасности, обороны, внутренних дел, главного управления охраны…Мы не потом должны реагировать на ситуацию, а уже сейчас все предусмотреть. «Я, как военный, считаю, что мы не готовы к введению указа!» – заключил Барсуков запальчиво.

Павел Сергеевич сдерживался из последних сил. Он тоже уже не мог говорить спокойно. Грачев стал нападать на Барсукова с упрёками, что тот просто не верит в успех. И вообще в такое большое дело с подобным настроением лучше не лезть. Все абсолютно готовы к этому шагу президента, а армия его давно ждёт не дождётся. И нечего тут пугаться. И Белый дом будет наш, и вообще победа будет за нами.

Даже моё присутствие не могло сдержать их эмоции. Я с уважением отношусь к обоим генералам. Но в этот раз не выдержал, почти прикрикнул, чтобы прекратили эту перепалку. Я понимал, что нервы у всех на пределе. И все же позиция Барсукова меня тоже разозлила. Почему все это он говорит сейчас, за два дня до объявления указа?! Грачев прав, с таким настроением лучше вообще не начинать ничего.

Я даже сказал ему: Михаил Иванович, может быть, вам действительно стоит сейчас отдохнуть, а когда все закончится, тогда возвращайтесь, приступайте к работе.

Барсуков с обидой посмотрел на меня. Потом сказал, что для дела будет лучше, если он останется в Кремле, и, если я разрешаю, он хотел бы продолжить порученную ему работу. Я кивнул.

Все, недовольные друг другом, нервные, взвинченные, разошлись.

Многие эпизоды тех дней теперь, по прошествии времени, видятся как-то по-другому.

«Бунт» Барсукова. Тогда я расценил его как проявление слабости. Теперь вижу – он нутром чувствовал опасность. Опытный офицер безопасности предвидел, в какое неуправляемое русло могут повернуть события. Знал, что все это – чревато.

Действительно, вся ситуация, сложившаяся в стране к осени 1993 года, была чревата. Чревата потерей контроля, диверсиями и крупномасштабным терроризмом, расколом в армии и обществе, в регионах.

Юность и зрелость моего поколения прошли в мирную эпоху, война осталась каким-то фантомом детства, кошмарным детским сном. Вся жизнь прожита под надёжным и грозным ядерным щитом. Под щитом противостояния двух систем. Это уже в подкорке, в подсознании – неготовность к войне.

Мне почему-то верилось, что все самые страшные события нашей истории где-то далеко в прошлом, что впереди их быть не может. С одной стороны, это неискоренимый советский оптимизм, с другой – ну, действительно, сколько в России может быть гражданских войн, диктатур, революций, террора? Однако оптимизм оптимизмом, а готовиться всегда надо к худшему. Это закон такой. Чернобыль, Армения, Приднестровье, «кровно-племенные» кавказские войны да и путч 19 августа были нам, живущим в этой спокойной стране, грозным предупреждением.

Ещё один проблемный пласт, породивший беду. Неумение и боязнь применять силу. Продуманного плана действий на случай мятежа, чрезвычайного положения, локального конфликта у нас не было. И надо в этом честно признаться. Такой план можно разработать только на основании реального опыта. Но никакого опыта широкомасштабных чрезвычайных ситуаций в этой стране не было.

Ну, а раз плана нет, раз единственным примером, образцом нештатной ситуации в масштабах всего Российского государства для нас является августовский путч – отсюда и комплексы. Страх перед демонстрациями, неумение справляться с уличной стихией. Отсюда и наша тактика безоружного стояния вокруг Белого дома. Когда резиновые дубинки и щиты – против автоматов, зажигательных бутылок, обрезов и заточек.

И дополнительно к этому клубок политических противоречий.

Президент формально нарушает конституцию, идёт на антидемократические меры, разгоняет парламент – ради того, чтобы демократия и законность утвердились в стране. Парламент защищает конституцию – для того, чтобы свергнуть законно избранного президента, установить советскую власть в её полном объёме. Как же мы запутались в этих противоречиях!

Почему позволили Руцкому звонить в военные округа, на крупные оборонные заводы и провоцировать гражданскую войну? Почему дали возможность боевикам и террористам воевать с законной властью? Зачем подвергли страну такому страшному риску?

В понедельник состоялся ещё один нервный разговор, на этот раз с Филатовым, об этой встрече я уже рассказал. Я чувствовал, чем ближе подходило время действий, тем больше росло напряжение и в Кремле, и на Старой площади, и в Министерстве обороны.

Расклад к этому моменту был следующий. Руководство Белого дома с часу на час ждало указа. Хасбулатов провёл в субботу, 18 сентября, в парламентском центре встречу представителей советов всех уровней. Это был настоящий советский шабаш, апофеозом которого стала в достаточной степени похабная выходка спикера. Стоя на трибуне, Хасбулатов произнёс фразу: что, мол, с нашего президента взять, он ведь у нас русский мужик, и под «этим делом» (он многозначительно щёлкнул себя по горлу) любой указ подпишет. Меня это оскорбление уже не сильно трогало, на выходки спикера я не реагировал, а вот телевидение, печать, общественность сильно возбудились. Он перешёл ту грань, которую раньше боялся переходить. Произошло это то ли от безысходности, то ли, напротив, это была попытка продемонстрировать свою уверенность и силу.

В воскресенье, 19 сентября, после хасбулатовского клича, многочисленное совещание представителей советов из парламентского центра перебралось в Белый дом. Депутатов всех уровней Хасбулатов и Руцкой решили использовать как живой щит. В воскресный день Белый дом, который, по нашим первоначальным расчётам, должен был быть пустым, оказался забит до отказа. В понедельник эта паническая деятельность продолжалась. В Белый дом призывалось все больше и больше людей. То, чего я так старался избежать, случилось. Белый дом превращался в организованный штаб по сопротивлению указу президента.

Во вторник утром по прямой связи я ещё раз говорил с Черномырдиным, Голушко, Грачевым и Ериным. Силовикам я задавал один, главный вопрос: что теперь делать с Белым домом? Есть ли все-таки какая-то возможность «выкурить» оттуда депутатов? Давайте, давайте, давил я на них, думайте. Может быть, молниеносный, шоковый штурм спецчастей, может быть, ещё есть варианты, которые мы не успели рассмотреть? Но оставлять в центре Москвы такой взрывоопасный очаг – это страшная ошибка.

Каждый из министров по очереди сообщал мне своё мнение. Сообщения их были краткими, толковыми, ясными, но мне от этого не становилось легче. Я понял: Белый дом взять не удастся. Исходя из этого факта, надо строить всю дальнейшую тактику. Это, конечно, был сильный удар. Закончив разговор с каждым из них, я попросил всех собраться в Кремле в двенадцать часов. Они чувствовали моё состояние, но ничем помочь не могли.

Ещё раз повторюсь, что не само, естественно, здание меня волновало. Просто теперь я почти физически ощущал, в какую тягучую, сложную, опасную ситуацию мы залезали. Я уже ясно видел Белый дом, окружённый толпой. Оттуда станут провоцировать столкновения, разрушения, войну. И чтобы избежать всего этого, необходимо будет идти буквально по лезвию бритвы. И, видимо, опять придётся в каких-то вопросах идти на компромиссы, что-то обсуждать, где-то уступать руководству Верховного Совета. Впрочем, к тому моменту, бывшего Верховного Совета. Главное – не допустить крови, не допустить жертв, этого не должно случиться ни при каких обстоятельствах.

Правда, это будут последние в истории России компромиссы с советами. Через несколько часов я объявлю о роспуске парламента. На этом с советской властью в России, я абсолютно уверен, будет покончено навсегда.

…В двенадцать часов собрались участники совещания. Все были напряжены. Павел Грачев, когда я ему предоставил слово, от излишнего волнения попросил разрешения зачитать свой короткий доклад. Он никогда этого не делал, но сейчас твёрдым, громким голосом стал читать по бумажке. Свои сообщения сделали Черномырдин, Ерин и теперь уже новый министр безопасности Голушко.

В связи с поворотом событий мы вносили в наш план коррективы. Главные изменения, естественно, касались Белого дома. Приняли решение отключить всю городскую и правительственную связь в здании, чтобы максимально ослабить влияние парламента на регионы. Я помнил, как в августе 91-го года молчащие правительственные телефоны мешали решению важных вопросов. А забытый и потому работающий телефон

Виктора Илюшина сильно помог. Я попросил, чтобы с генералом Старовойтовым, отвечающим за правительственную связь, встретились в ближайшее же время. В 20 часов 01 минуту, сразу же после начала трансляции моего обращения, все телефоны в Белом доме должны замолчать.

После короткого обсуждения приняли решение особо плотных воинских или милицейских кордонов вокруг здания парламента не ставить. Такое оцепление могло усилить агрессивность обитателей Белого дома. В Москву никакие воинские подразделения, техника не вводились. Я видел нашу тактику в следующем. Да, мы можем принять жёсткие, решительные, адекватные меры, но только в ответ на агрессивные противозаконные действия руководства Белого дома. Я считал, что мы не должны сами провоцировать ситуацию, каким-то образом нагнетать напряжённость.

Мы разошлись. Я стал готовиться к телеобращению. На пять вечера назначил запись. Группа телевизионных работников, которая прибыла в Кремль, не знала, что именно она будет снимать. Только здесь им было сообщено о том, что записывается обращение президента. Они профессионалы, ничему не удивились, как обычно в четвёртой комнате Кремля расставили оборудование, установили камеры, настроили микрофоны. Но, видимо, все-таки и они чувствовали, что это не рядовое обращение к народу.

Как всегда в таких случаях, не обошлось без технических накладок. Когда в компьютер загнали текст моего выступления (он должен был показаться на экране особого устройства, которое позволяет читать текст и при этом смотреть не в стол, а в объектив камеры), эта штука сломалась. Текст никак не появлялся на экране, а когда наконец показался, строчки, вместо того чтобы медленно скользить по монитору, полетели с бешеной скоростью. Инженеры засуетились, но эта деталь как-то сняла моё напряжение, ситуация житейская, классическая, техника всегда ломается в присутствии начальников и в самый ответственный момент. Наконец, все починили. Из кабинета попросили выйти всех, кто непосредственно не был связан с записью. Наступила полная тишина. Я посмотрел в камеру и произнёс первые слова: «Граждане России!»

Прочитал текст. Встал, поблагодарил всех. Телевизионщики передали видеокассеты с записью выступления моим помощникам. Через несколько минут автомобиль с охраной помчался в сторону «Останкина», где предупреждённый Вячеслав Брагин должен был взять кассеты и в 20.00 выпустить обращение в эфир.

Ещё одна деталь. Всю телевизионную бригаду мой пресс-секретарь Вячеслав Костиков попросил не уезжать из Кремля до восьми вечера. Их повели ужинать, как-то развлекали, чтобы они не чувствовали себя неуютно. Эти меры предосторожности, может быть, сейчас кажущиеся излишними, в тот момент были необходимы.

В канцелярии запечатывали копии указа, который наконец-то с сегодняшнего дня получал и свой порядковый номер, и дату. Номер у него оказался – 1400. На самом деле подписан он мною был уже неделю назад. 21 сентября в 20.00 начиналось его действие. Ровно в 20.00 фельдсвязь должна была доставить пакеты с копиями указа тем лицам, кого он в первую очередь касался: Хасбулатову, Руцкому, Зорькину. Их реакция была мне ясна, но формальность должна быть соблюдена.

Я решил не ждать восьми часов в Кремле. Примерно в семь вечера вызвал машину и уехал. Своё обращение смотрел уже дома. Были мелкие шероховатости, заметные мне. Но, глядя на себя насколько это возможно отстраненно, решил, что выступление получилось достойным.

С этого момента Россия вступает в новую эпоху. Мы сдираем, счищаем с себя последние остатки грязи, вранья и фальши, накопившиеся за семьдесят с лишним лет. Ещё несколько усилий – и нам всем станет дышать легче и свободнее. Если бы я в это твёрдо не верил, не стоило бы ничего и начинать.

Снова вторгаюсь в хронику событий.

Встреча за встречей, совещание за совещанием. Многие из них я здесь опустил. Ощущение тревоги росло как снежный ком. И это безысходное известие, что Белый дом уже контролируется депутатами. Все это было плохо, плохо… Легче всего было в такой момент отложить, как многие советовали, окончательное решение на неделю, потом ещё на неделю, потом ещё. И не принимать в конечном итоге его вовсе.

Но в этом случае доверие было бы потеряно навсегда. Я не говорю о политических последствиях. О правовом хаосе, начавшемся бы в стране после очередного съезда. Но был и чисто человеческий момент. Вокруг меня не просто команда равнодушных исполнителей. Люди не простят таких шараханий, таких резких поворотов. И надо идти до конца.

…Отнюдь не всегда действия власти должны выглядеть красиво. Это я понял уже на примере экономической реформы. Но это касается и некоторых политических ситуаций.

Моральный вакуум, образовавшийся вокруг ситуации с Белым домом, возник не случайно. Были для того и субъективные и объективные причины.

Миф о том, что русские обожают сильную власть, требует уточнений. У нас вся история: или – или. Или полная анархия, или свирепая государственность. Поэтому демократический президент, который идёт на решительные меры, – это уже нонсенс. Этого уже не понимают. Портится у некоторых людей настроение – как же так?

Вакуум поспешили заполнить Руцкой, Хасбулатов, Макашов. Поспешили заполнить однозначной командой: «На штурм! В атаку!»

И тем самым подписали себе приговор.

Следующий день, как бы уже в новом пространстве и в новом времени, не принёс каких-то особенно неожиданных известий. Почти все, что мы заранее просчитывали, случилось. Хасбулатов и Руцкой объявили о созыве съезда. Белый дом с первых же часов стал превращаться в вооружённый штаб сопротивления указу президента. Ночью собрался Конституционный суд и, естественно, признал указ № 1400 неконституционным. Четверо судей, опять-таки как и следовало ожидать, выступили против этого решения.

Утром в Кремле я встретился с Виктором Черномырдиным. Два вопроса я хотел с ним обсудить. Первый – смещение Виктора Геращенко с поста Председателя Центрального банка России и назначение на эту должность нынешнего министра финансов Бориса Фёдорова. Виктор Степанович достаточно решительно воспротивился моему предложению. Сказал, что Геращенко профессионал, прекрасно знает банковское дело. Сегодняшние взаимоотношения правительства с ЦБ вполне его устраивают. Сейчас, без Верховного Совета, эти отношения будут качественно новыми. А у Фёдорова достаточно работы на его посту. Сейчас такой жёсткий, почти агрессивный министр, стерегущий как цепной пёс финансы страны, и нужен, зачем нового искать.

Я согласился с ним. В большей степени даже не по тем причинам, которые он назвал, хотя они вполне аргументированны. Просто именно премьер-министру приходится работать и с ЦБ, и с министром финансов. Вмешиваться мне в эти вопросы – значит, не доверять премьеру, да и просто мешать ему.

Второй вопрос, который я обсудил с Черномырдиным, касался фигуры генерального прокурора России. О том, что нынешнего генерального прокурора Валентина Степанкова полностью прибрал к рукам Хасбулатов, знала вся страна. Степанков даже и не пытался скрывать свою и политическую, и человеческую привязанность к спикеру. Их отношения переросли почти что в дружеские, они и помогали друг другу, и награды вручали. Степанков наградил Хасбулатова прокурорским удостоверением за номером один. Почти как в брежневские времена, правда, тогда обычно партийные билеты вручали, но нынче пошла другая мода.

Именно Степанков с подачи Хасбулатова затормозил объективное прокурорское расследование массовых беспорядков, случившихся во время празднования 1 Мая. При том, что прокурорская группа, которая работала по этому делу, пришла к однозначному выводу: в бесчинствах виноваты фашиствующие демонстранты, милиция же действовала в рамках самообороны. Но спикер потребовал переделать выводы расследования, сменить следователей прокуратуры.

Ещё одно обстоятельство, заставлявшее меня серьёзно задуматься над фигурой генерального прокурора. Это его связи с Якубовским и фирмой «Сиабеко». Какие услуги оказывал Степанков бизнесменам, по каким причинам молодой человек разговаривал с генеральным прокурором, как с мелкой шпаной – матерился, хамил, наглел (стенограммы их разговоров печатали газеты), – было загадкой. Но то, что Валентин

Георгиевич находится в какой-то зависимости от «Димы», то, что он не может уйти от неприятных ему контактов с Якубовским – это факт, от которого никуда нельзя скрыться.

Предложение Черномырдина было неожиданным. Он решил оставить Степанкова.

К этой идее, честно скажу, душа у меня не лежала. Но тут я не мог настаивать на смене прокурора потому, что готовой кандидатуры на этот пост не было. Назначать впопыхах на такую важную должность какую-то временную фигуру было бы непростительной глупостью. Поразмышляв, я согласился с Черномырдиным. При этом мы с ним решили: если Степанков начнёт заигрывать с Хасбулатовым и помогать несуществующему Верховному Совету, он немедленно будет снят с работы. На этом и договорились. Я, правда, знал, какой шум сейчас поднимет пресса, какие суровые разговоры мне предстоят с демократами – видимо, будут в предательстве обвинять, говорить, что из политической конъюнктуры я пошёл на недостойные компромиссы. Но решение принято, правильное или нет – покажет ближайшее время.

Дневник президента

22 сентября 1993 года

В 13.30 в Доме приёмов собрались руководители министерств. Я с удовлетворением обратил внимание на то, что все министры сбросили с себя ту нервозность, то излишнее волнение, с которым они жили последнюю неделю. Началась работа, началось конкретное дело, которое они, как профессионалы, должны достойно выполнить.

Я ещё раз подтвердил, что мы будем придерживаться однозначной тактики – не отвечаем на провокации, с предельной интенсивностью ведём дело к выборам. Тем самым оставляем в политической изоляции Белый дом. Порядок в Москве контролируем с помощью внутренних войск, так что основная нагрузка ляжет на Ерина. Если ситуация потребует более жёстких действий, армия в любой момент должна быть готова вступить в столицу.

После того, как мы простились, я по дороге в Кремль решил по своей старой привычке остановиться там, где было особенно много людей. На Тверской кортеж затормозил, я вышел из машины и тут же оказался в плотном кольце москвичей. «Ну, как, поддержите?» – был, естественно, мой первый вопрос. Без их поддержки все остальное никакого смысла не имело. Подбадривающие возгласы, сочувственные, понимающие улыбки. Было крайне важно слышать и видеть все это. Как будто вдохнул кислорода.

Знаю, кое-кто скептически относится к этим моим «хождениям в народ». Считают это пижонством, позой, говорят, что таким образом мнение народа не узнают. Я и сам знаю, что не узнают. Для этого существует несколько независимых источников, откуда информация по прямым каналам поступает непосредственно ко мне. Во время таких встреч происходит совершенно другое. Я вижу глаза многих людей. Я чувствую их эмоции, их состояние, их боль, их надежду. Этого ведь ни в каких справках, шифротелеграммах, сводках нет…

К этому моменту практически все руководители и правительства крупнейших западных государств, стран Восточной Европы, Азии, Америки, лидеры стран третьего мира высказались за тот путь выхода из политического кризиса, который я предложил своим указом от 21 сентября. Такая решительная, однозначная позиция мирового сообщества стала для обитателей Белого дома неожиданным ударом.

Второй, я думаю, не менее сильный удар был нанесён защитникам распущенного парламента в четверг, 24 сентября. В этот день в Москву прибыли абсолютно все руководители государств, входящих в СНГ. Хасбулатов и Руцкой вынуждены были даже по этому поводу высказать своё сдержанное негодование.

В среду и четверг, когда сотрудники аппарата сообщали мне о прибытии то одного, то другого самолёта с лидерами государств, я вспомнил, как спорил с некоторыми из своих министров, которые были уверены, что при такой нестабильной ситуации в Москве совещание в Большом Кремлёвском дворце не состоится. Я же был уверен, во-первых, что состоится, а во-вторых, что факт его спокойного, без суеты и нервозности, проведения станет ещё одним весомым аргументом в правоте того курса, который я решил неуклонно проводить.

Это совещание глав государств в Москве, на мой взгляд, было одним из самых эффективных. За те два года, пока мы были оторваны друг от друга, все так наелись суверенитета, суверенитета бездумного, экономически не просчитанного и не обоснованного, что просто сами шли друг другу навстречу. Никого не надо уже было подталкивать.

На совещании главы государств выступили с официальной поддержкой курса Президента России. Ну и, естественно, много было разговоров неформальных, с глазу на глаз. Практически каждый счёл своим долгом ясно высказать мне свою позицию по поводу решения распустить парламент. При этом оценки бывшего Верховного Совета были отнюдь не дипломатическими, язык официального документа такие слова вряд ли перенёс бы. Я видел искреннее участие в судьбе России абсолютно всех лидеров республик бывшего Союза.

К этому времени ситуация в Москве вокруг Белого дома обострилась до предела. 23 сентября примерно в 21.10 группа боевиков совершила попытку захвата караула, несущего дежурство в здании бывшего штаба Объединённых Вооружённых Сил СНГ на Ленинградском проспекте. Бандитов было восемь человек, вооружённых автоматами. Им удалось обезоружить солдат, несущих дежурство. По тревоге на помощь штабу был выслан ОМОН, который вскоре заставил боевиков бежать из здания. Во время перестрелки погибли двое. Капитан милиции Свириденко и совсем случайный человек, шестидесятилетняя женщина из жилого дома напротив, которая, услышав выстрелы, подошла к окну. Её, Веру Николаевну Малышеву, и настигла случайная пуля.

Это были первые жертвы необъявленной гражданской войны, которую пытался развязать Белый дом. После этого бессмысленного с любой точки зрения – и с политической, и с военно-тактической – кровавого акта противостояние с бывшим парламентом приобрело совсем другой характер. До этого момента в Белом доме засели как бы некие политические силы, не желающие подчиняться указу президента, пусть даже с вооружённой охраной, с экипированными боевиками, это было известно, но которые пытались вести диалог с властями в цивилизованных формах. Они созывали съезды, назначали новых министров, слали телеграммы в регионы, обращались в Конституционный суд… После этой трагедии все разговоры о конституционности, законности, депутатской заботе о русском народе превратились в циничный фарс.

То обстоятельство, что Белый дом предпринял боевой штурм военного объекта, говорило о следующем: либо руководство бывшего парламента уже не контролировало ситуацию и реальную власть там взяли вооружённые экстремисты, либо Хасбулатов и Руцкой решили проверить реакцию властей на первую кровь. Как там в Кремле отреагируют? А возможно, в Белом доме одновременно происходили два этих плохо управляемых процесса.

Павел Грачев этой же ночью отдал приказ об усилении охраны всех объектов Министерства обороны. Мы с ним, с Виктором Черномырдиным, другими министрами продолжали консультации по телефону. Наша позиция была общей – войска пока не должны вмешиваться в наведение порядка в Москве. По-прежнему основная нагрузка остаётся на Ерине, министре внутренних дел.

До этого момента режим оцепления Белого дома был чисто символическим: любой желающий мог пройти внутрь и, если надоело митинговать, вернуться домой или на работу. С 24 сентября Виктор Ерин отдал распоряжение организовать строгую блокаду здания силами сотрудников милиции. Теперь из Белого дома можно было только выйти, войти туда не мог больше никто. В здании было отключено электричество, отопление, прекращена подача горячей воды. Терпеть и дальше в центре многомиллионного города место, нашпигованное оружием и озверевшими от сознания уходящей власти политиканами, было невозможно. Но ни о каком штурме, ни о каком взятии Белого дома и речи в тот момент не было.

Между тем вокруг оцепления Дома Советов стали собираться большие толпы народа.

Помимо профессиональных анпиловских демонстрантов из движения «Трудовая Москва», сюда стягивались просто любопытные, сочувствующие, да и вообще – возбуждённые люди. Их возбуждала сама перспектива того небывалого политического спектакля, который начинался в Москве. То же самое, только в ещё более чудовищной, парадоксальной форме, происходило потом, когда шёл штурм. Штурм Белого дома, на который нас все же вынудили, заставили пойти. Тогда толпы любопытных стояли вокруг танков, на набережной, в районе обстрела, на крышах под прицелами снайперов. Почему? Меня долго мучил этот вопрос. Мне кажется, психологически это понятно. Люди, по-моему, даже не сознавали, что рискуют жизнью. Это потом приходит ужас, настигает шок от увиденного. А сначала интересно, даже весело.

Приходили к Белому дому просто посмотреть, поглядеть на огромные ряды милиционеров в касках, приходили выразить своё возмущение, негодование. Напряжение росло.

Руцкой начал шумные театральные действия вокруг Белого дома с мегафоном и флагами, призывами к милиции одуматься, переходить на сторону «защитников демократии» – Верховного Совета.

Видимо, они решили, что наконец-то поднялась народная стихия.

В какой-то момент события приняли совершенно неожиданный оборот. Например, я никак не могу себе объяснить, почему на народ, собиравшийся у Белого дома, не произвела никакого впечатления гибель двух невинных людей у здания бывшего штаба Вооружённых Сил СНГ? Ведь это были жертвы настоящей бандитской вылазки. Но гораздо больше говорили и писали о том, что власти применяют к политическим противникам недозволенные приёмы. Что давят слишком жестоко. Что им, бедным, нечего есть. Пить. Что вообще это какое-то зверство.

Неожиданный резонанс вызвало также решение о социальных гарантиях бывшим депутатам. Конечно, в нем присутствовал определённый лукавый смысл – слегка охладить горячие головы, вернуть на грешную землю. Никто не собирался бросать подачку депутатам. Вероятно, это решение запоздало, надо было объявить о нем раньше и объяснить смысл указа: мы просто хотели дать людям, многие из которых нормально работали, какую-то уверенность в завтрашнем дне. Ведь отнюдь не все там были экстремистами.

Количество допущенных тактических ошибок росло. Незначительные по отдельности, они создавали общую картину растерянности. Теперь, задним числом, я понимаю, в чем была причина всех этих упущений.

Мы не готовились воевать.

Не было никакого расчёта на войну. Я не допускал возможности, что конституционный спор доведёт дело до стрельбы по людям.

И второе. Это было, пожалуй, самое непростое решение в моей жизни. Внутри меня самого шёл мучительный, болезненный процесс принятия решения, поэтому наша «машина» в этот раз не прямо катила по шоссе, а сбивала столбы, залезала колесом в канавы…

До какого-то момента, конечно. Возникшая прямая угроза безопасности государства все расставила на свои места.

Но сначала каждый шаг давался нелегко. Я понимал, что из конституционной ловушки, когда практически любое наше действие можно объявить вне закона, есть только такой выход. Но и нарушать закон ради того, чтобы выпутаться, ох как не хотелось.

Я ещё раз осознал, что такое демократия. Это прежде всего тяжёлая, страшная ответственность. Для нормального человека.

Я всегда надеюсь на здравый смысл. Был уверен, что и в этот раз он восторжествует. Тем более что с каждым днём ситуация для обитателей Белого дома становилась все очевиднее. Поддержки, на которую они рассчитывали, не было ниоткуда. Ни армия, ни профсоюзы, ни шахтёры – никто не поддержал бывших депутатов. Лишь советы разных уровней слали приветственные телеграммы своим старшим товарищам, но от бумажек мало толку. Руцкой отчаянно призывал рабочий класс на всеобщую всероссийскую забастовку. Его клич не возымел никакого действия. Хасбулатов вёл активные переговоры с лидерами регионов. Надежда была на новосибирских товарищей, которые обещали заблокировать транссибирскую железную дорогу. Парализовать такую стратегическую транспортную артерию – это уже было бы серьёзно, власти могли испугаться, пойти на переговоры…