Текст книги "Записки президента"

Автор книги: Борис Ельцин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

В отличие от большинства демократов я догадывался, что угроза диктатуры исходит не только от окружения «Горби», но и от него самого. А это уже было по-настоящему страшно. Настанет момент, когда ему придётся спасаться, и его выход через запасную дверь может иметь необратимые последствия.

Ведь теперь консерваторы в Верховном Совете, которым руководил хитроумный Лукьянов, в правительстве, в ЦК КПСС, в силовых структурах имели чётко сформулированную радикальную идеологию. Идеологию «национального спасения». Кризис в экономике, национальные конфликты на Кавказе они использовали в своих интересах, шаг за шагом разрабатывая модель чрезвычайного положения, а по сути – схему будущего государственного переворота.

В этой ситуации маневрировать между правыми и левыми было уже невозможно.

Горбачёв стоял перед ужасной необходимостью выбора.

А однозначный выбор лишал его основного оружия – оружия политической игры, манёвра, баланса. Без этого свободного пространства для вечных обещаний, блокировки с различными силами, неожиданных шагов – Горбачёв уже не был бы Горбачёвым.

Зажатый в угол различными политическими силами, он выдвинул идею нового Союзного договора.

И сумел выиграть время.

В этот период обострения наших отношений с Горбачёвым, когда начались политические забастовки шахтёров с требованием отставки Президента СССР, состоялась моя поездка в Страсбург на сессию Европарламента. Поскольку судьба российских реформ и российского Верховного Совета была ещё очень проблематична, я решил заручиться поддержкой демократических парламентариев Европы.

Этой поездке не предшествовала какая-то определённая подготовительная работа. Расчёт был на то, что они – демократы и мы – демократы. В Страсбурге меня встретил «холодный душ». Я бы даже сказал – ледяной. Вот, например, что писали западные газеты, оценивая этот визит.

«Монд»: «Приехав в Страсбург – эти ворота Европы, – Ельцин должен отметить, что здесь признают только одного русского – Горбачёва. Особенно неприятным для Ельцина стал понедельник, когда его подвергла суровому испытанию группа социалистов Европарламента. Ельцин не ожидал, что его будут называть „демагогом“ и „безответственным человеком“, что председатель группы социалистов Жан-Пьер Кот упрекнёт его в том, что он „представляет собой оппозицию Горбачёву“, с которым, как он сказал, „мы чувствуем себя увереннее“.

«Берлинер цайтунг»: «Депутаты Европарламента заняли чёткую позицию. В очень недипломатичных выражениях они дали понять „главному сопернику“ М.Горбачёва, что его единоборство с Горбачёвым не находит понимания. Его стремление установить прямые отношения между Страсбургом и российским парламентом было отклонено. Развалившийся на части Советский Союз полностью дестабилизировал бы ситуацию».

«Нью-Йорк дейли ньюс»: «Необходимо помнить следующее: не располагающий опытом деятельности демократических институтов, Советский Союз может стремительно погрузиться в состояние кровопролития, голода, холода, анархии, если позиции Горбачёва и нынешнего правительства, сколь бы слабыми они ни были, окажутся подорваны. Стремление Горбачёва предотвратить развал СССР осуществимо лишь в случае сохранения политических реформ и определённого улучшения экономического положения. По мере своих возможностей США и другие страны Запада должны помочь Горбачёву в осуществлении этих целей».

Словом, это был тяжёлый удар. Однако, вернувшись и чуть поостыв, я понял, что и в этой поездке был смысл. Россия делала первые шаги. В любом случае посещение Европарламента стало хорошим уроком. Важно не только то, кем ощущаешь себя ты, отправляясь на переговоры, не менее важно, кем считает тебя твой партнёр.

Для них Россия ещё только обещала чем-то стать. Это отсюда нам казалось, что с нами все в порядке. Оттуда, из Европы, многое виделось непонятным и вовсе не обещавшим закончиться так, как мы уверяли.

Я же решил, что обещания нужно выполнять.

Весна 1991 года. Приближался апрельский пленум ЦК КПСС. Ничего хорошего этот очередной пленум Генеральному секретарю ЦК КПСС М.С.Горбачёву не сулил. Ожесточённая борьба с демократами на одном фланге могла не самортизировать, а, наоборот, ожесточить нападки партийных ортодоксов на другом. Чувствуя, что позиции Горбачёва слабеют, его противники готовили мощное наступление. Целью этой атаки было снять Горбачёва с должности Генерального секретаря, тем самым окончательно лишить его поддержки на съезде народных депутатов СССР, огромную часть которого составляли коммунисты, и покончить с его курсом в кратчайшие сроки.

Высчитав эту опасность, Горбачёв сделал неожиданный ход. Собрав у себя в Ново-Огарёве руководителей союзных республик, он попросил приехать на эту встречу и меня.

Я только что вернулся из Страсбурга. Совещание в Ново-Огарёве было для меня сюрпризом. То, что сказал на встрече Горбачёв, превзошло все мои ожидания. Президент СССР сообщил, что согласен на подписание нового Союзного договора, который значительно ослабит влияние центра на жизнь союзных республик. Он решительно выступает за принятие новой конституции, после чего существующие законодательные органы – Съезд народных депутатов и Верховный Совет СССР – будут распущены и состоятся прямые выборы нового президента. Я поставил свою подпись под заранее составленным совместным заявлением руководителей республик.

«Вашингтон пост»: «Советский президент Михаил Горбачёв изменил сегодня политическое направление в сторону компромисса с несговорчивыми союзными республиками и добился поддержки со стороны своего главного соперника Бориса Ельцина. На проходившей за закрытыми дверями встрече с депутатами Ельцин рассказал, что Горбачёв „пошёл на важнейшие уступки“ в вопросах децентрализации политической и экономической власти, благодаря чему, заметил Ельцин, теперь республики „смогут стать суверенными государствами“. Ельцин напомнил собравшимся, как осенью прошлого года Горбачёв обманул Россию с проектом программы „500 дней“. „На этот раз Горбачёв поклялся, что выполнит свои обещания. „Это было самое важное“, – сказал Ельцин, заметив, что Горбачёв «впервые разговаривал по-человечески“.

Воспользовавшись договорённостью в Ново-Огарёве, Горбачёв приехал на пленум ЦК КПСС во всеоружии. Когда на него обрушился град критики, он резко поставил вопрос о доверии ему. Зная, что Горбачёв получил поддержку лидеров союзных республик, участники пленума от республик решение об отставке Горбачёва не поддержали бы. Он перехватил инициативу. Пленуму ничего не оставалось, как одобрить линию Горбачёва. В заключительном слове он заявил на пленуме, что ему не по пути с теми, кто с помощью чрезвычайщины собирается остановить процессы демократизации и ограничить суверенитет республик.

В Ново-Огарёве я подписал соглашение о моратории на политические забастовки. После этого я вылетел в Кузбасс, предложив шахтёрам прекратить забастовки.

Шахтёры спустились в забои.

И тем не менее назвать простыми наши отношения с Горбачёвым в тот момент было никак нельзя. Сделав шаг навстречу России в ново-огаревском процессе, Горбачёв по-прежнему изо всех сил пытался не допустить моего избрания Президентом России.

Этот вопрос его сильно волновал. Как рассказывал следователям российской прокуратуры бывший секретарь ЦК КПСС Олег Шенин, «Горбачёв много внимания уделял выступлениям Ельцина, событиям на митингах, на съездах народных депутатов России. Каждый шаг Ельцина он отслеживал, неоднократно при мне давал задание найти документы о здоровье Ельцина. Этот вопрос рассматривался на Политбюро то ли в 1987-м, то ли в 1988 году». (Видимо, моё выступление на октябрьском (1987 года) пленуме ЦК КПСС хотели объяснить следствием больной психики.)

В секретной записке ЦК Компартии РСФСР рекомендовалось «распылить силы пропагандистской машины противника» путём выдвижения десяти – двенадцати кандидатов на президентские выборы России, «ни один из которых не должен и не может рассчитывать на победу», тем самым отобрав голоса у Ельцина, организовать мощное и хорошо скоординированное наступление на позиции Ельцина…

Коммунисты ожесточённо готовились к предвыборной схватке, и делалось это с ведома и под руководством Генерального секретаря.

В ночные часы

Не только в политике бывают ситуации, из которых долго не можешь выпутаться, несмотря на весь жизненный опыт.

Я купил абонемент на теннис. Открыл для себя этот вид спорта. Администратор спорткомплекса, милая симпатичная женщина, очень старалась помочь, чтобы я действительно занимался. А место здесь было очень уютное – сауна, корты, все отлично, удобно. Ходить в установленное абонементом время я, естественно, не мог. Приезжал в неурочные часы. Как ей удавалось, не знаю, но одна свободная площадка для меня была всегда.

После тенниса она обычно приглашала нас с Александром Коржаковым к себе в тренерскую комнатку – посидеть, отдохнуть. Тут же наготове было что-нибудь вкусное.

…Прошло несколько месяцев, и я начал чувствовать какой-то дискомфорт. Место все-таки людное, тут занимаются спортом учёные, чиновники, студенты – словом, я стал ощущать чересчур пристальное внимание.

Однажды меня пригласили поиграть с космонавтами, в их спорткомплексе, – с Игорем Волком, Сашей Серебровым. Приняли они меня очень хорошо. И так я там здорово отдохнул!..

И тут я кое-что понял.

Помощь тренера – это, конечно, важно. Но мне не это было нужно. Кроме тенниса, который давал и отдых, и разрядку, и силы, мне нужны были свобода, раскованность, ощущение закрытой за собой двери. Я понял, что стал чрезвычайно остро, я бы даже сказал, болезненно, относиться к проявлениям чужой активности – когда человек пытается войти в мой внутренний мир. Даже при малейшем проявлении такой активности я «выпускаю иголки» и… закрываюсь.

Но как объяснишь это женщине? Наверняка ей казалось, что это чьи-то интриги. Она обиделась…

Мне было неудобно, но ничего поделать с собой я не мог – как у многих политиков моего возраста и положения, у меня появился определённый синдром закрытости. Между тем, как и во многих других случаях, я ещё раз понял: если чувствуешь опасность, тревогу, если тебе внутренне неуютно – нужно действовать решительно.

Впоследствии выяснилось: все задушевные разговоры с администратором спорткомплекса, милейшей женщиной и хорошим собеседником, тщательным образом прослушивались КГБ.

Опять авария

Сколько же их у меня было! И в бытность Председателем Верховного Совета я тоже попал в глупейшую аварию, в самом центре города, о которой много говорили и писали, и возможно, у кого-то возникло ощущение неясности. А дело было так.

В тот день Наина попросила охрану отвезти на работу моего доктора Анатолия Михайловича Григорьева: он утром проводил мне процедуры. Ему отдали машину, которая сопровождает мой автомобиль. Таким образом, пришлось ехать без машины сопровождения.

Обычный наш маршрут: выезжаем на Тверскую, первая машина впереди, моя сзади (у нас была договорённость с ГАИ, что при нашем въезде на переполненную улицу они перекрывают движение), мы пересекаем Тверскую, от которой до Белого дома рукой подать.

Честно говоря, я этот момент плохо помню – как-то расслабился, вытянул ноги (это привычка волейболистов – вытягивать ноги, колени-то разбитые на всю жизнь остаются, поэтому я и сидел в «Волге» рядом с водителем), задремал.

Движение в то утро было в восемь рядов, не то что коридорчика, дырки не было… Сотрудник ГАИ перекрыл движение, но, поскольку мы были без машины сопровождения, не все водители увидели предупреждающий жезл ГАИ. Нам бы притормозить, подождать, пока все остановятся. Но водитель глядит на меня, я автоматически делаю ему знак рукой: давай вперёд! Он газанул, объехал большой фургон, и вот уже впереди просвет, как вдруг – страшный удар! И дикая боль в голове…

Мой тогдашний водитель, а я его привёл с собой из Госстроя, сделал сразу три ошибки. Первая: не послушался начальника службы охраны, который настойчиво предлагал ехать в объезд. Вторая: поехал быстро, не прикрытый ГАИ. И третья: не успел затормозить. Мы въехали в деревянный забор, который самортизировал удар, а могли бы – в каменную стену. И вот тогда многое в нашей жизни сложилось бы иначе…

Женщину, которая сидела рядом с водителем столкнувшегося с нами «Жигуленка», с царапинами на голове сразу отвезли в поликлинику. А Коржаков, который в шоке сумел голыми руками отодрать заклинившую дверь, что в обычной ситуации вряд ли кому под силу, повёз меня домой.

Дома, увидев меня, стала тихо оседать на пол Наина: вид у меня был тот ещё – кровь, лицо белее мела. Потом она взяла себя в руки, помогла лечь в постель. Быстро примчалась «скорая». Врачи констатировали: лёгкое сотрясение, серьёзных нарушений нет. Удар пришёлся в височную часть головы и в бедро. Видимо, я действительно расслабился и не смог вовремя сгруппироваться. Врачи на всякий случай заставили ехать в больницу.

Там меня поместили в одноместную небольшую палату. Чувствовал я себя нормально, но тут началось – медсёстры, врачи, больные, посетители… Всем хотелось посмотреть на живого Ельцина. В общем, чувствовал себя слоном в зоопарке, очень ему с тех пор сочувствую. Поэтому выдержал в больнице лишь одни сутки.

Недавно, летом 93-го, снова пронёсся слух о моей болезни, о мифическом приступе. Мне снова звонят, снова волнуются.

Эта ситуация реальной или мифической угрозы жизни преследует меня, повторяется, вновь и вновь напоминает о себе. Будто хотят меня испугать. Проверяют характер. Держат «на взводе».

Ну что ж, и это, наверное, хорошо. А тем, кто волнуется за меня, – большое спасибо.

Перед выбором

… Я не знал, кого мне выбрать.

Оставались последние часы. Срок подачи документов в Центральную избирательную комиссию по выборам Президента России истекал. Кто будет со мной в паре, кого я назову кандидатом в вице-президенты – этого решения с замиранием ждали многие люди.

А я все никак не мог определить, кого мне выбрать.

Весна 91-го года. Пик предвыборной борьбы. Горбачёв вёл избирательную тактику довольно искусно, предложив целый веер кандидатур (разумеется, закулисно, как он умел это делать).

В тот момент я придавал кандидатуре вице-президента чрезмерно большое значение. Последующие опросы показали, что те, кто голосовал за Ельцина, голосовали бы за него и в том случае, если б кандидатом в вице-президенты был Иван Иванович Иванов, никому не известный человек! Но тогда я и моя команда жили в большом напряжении, находились в ожидании «последнего боя», так сказать, «страшного суда» избирателей…

Ситуация с каждым днём становилась все более двусмысленной. Было уже как-то неловко приходить на работу, смотреть людям в глаза – ведь нельзя, образно выражаясь, на такой скорости, с работающим на все сто мотором, ехать без колёса! Я кожей чувствовал, как напряжённо ждут моего решения два человека: Геннадий Бурбулис и Руслан Хасбулатов.

Но ни один из них меня не устраивал. Что греха таить, я опасался чисто иррациональной антипатии народа. Меня не устраивал невыигрышный имидж обоих. Ну и самое главное: я чувствовал, что резко нарушу тем самым какое-то силовое равновесие в своей команде, одним махом решу их (тогда ещё) подспудное соперничество и именно сейчас, когда это так не ко времени, наживу себе нового врага!

Руцкой был выдвинут кандидатом на пост вице-президента за несколько часов до истечения официального срока подачи заявления в Центральную избирательную комиссию.

О Руцком неожиданно вспомнили Людмила Пихоя и Геннадий Харин, ныне покойный. Руководители группы «спичрайтеров» – то есть по-русски текстовики. Эти люди – свердловчане, преподаватели вузов – и там ещё были известны своим свободомыслием в первые годы горбачевской перестройки. Со мной они давно.

И вот им вдруг пришла на ум эта идея. Они примчались утром ко мне в кабинет, радостные и взволнованные.

Что-то в этом ходе было. Идея сразу понравилась мне своей полной неожиданностью. Никаких близких деловых отношений с Руцким у меня не было. Идея расколоть монолитную полозковскую фракцию «Коммунисты России» и сразу выдвинуться в неформальные лидеры парламента реализовывалась Руцким без моего участия.

Как поведут себя эти «демократические коммунисты» дальше, было не очень ясно, но лидер их, безусловно, запомнился – своим неожиданным появлением и решительностью военного человека.

Руцкой был просто создан для избирательной кампании. Он как будто родился специально для того, чтобы быть запечатлённым на глянцевых цветных плакатах, участвовать в телевизионных трансляциях, выступать перед большим скоплением народа.

Внешность заслуженного артиста, боевой лётчик – Герой Советского Союза, говорит резко и красиво. Одним словом – орёл!.. Женщины средних лет будут просто млеть от восторга при виде такого вице-президента! А голоса армии!..

Не раз и не два я возвращался в памяти к этому эпизоду, осознавая горький урок: нельзя тянуться за красивой формой. Простая логика может оказаться обманчивой – в жизни ничего не бывает просто. За всякое слишком простое решение потом приходится дорого платить.

Забегая вперёд, скажу, что первый период наших отношений был безоблачным и приятным. Во время путча Руцкой проявил себя по-военному твёрдо, чем тоже заслужил моё доверие. И лишь одна малозаметная деталь чуть подпортила впечатление от этих первых «медовых месяцев».

Александр Владимирович вдруг резко заинтересовался моим внешним видом.

Он заходил ко мне в кабинет, делал страшные глаза и говорил: «Борис Николаевич, где вы взяли эти ботинки? Вам нельзя носить такие ботинки! Вы же Президент! Так, завтра будем выбирать вам обувь!» И назавтра Александр Владимирович предлагал мне не одну, а сразу шесть пар новенькой итальянской обуви! То же самое было с костюмом: «Этот цвет вам не идёт. Будем выбирать…»

Я терпеть не могу, когда пытаются влезть в те уголки моей личной жизни, к которым я никого не собираюсь близко подпускать. Спасибо, конечно, за доброе участие, но обойдёмся как-нибудь без советов вице-президента.

Для меня была несколько неожиданной эта любовь к лоску в бывшем «афганце», боевом офицере. Я, признаться, несколько растерялся от такого напора…

Главной же ошибкой Руцкого – вернее, не ошибкой, а органически присущей ему чертой – было упорное нежелание понять и принять собственный статус.

С самого первого дня он считал, что вице-президент – это, если по-простому, первый заместитель президента.

Между тем даже школьник старших классов знает, что вице-президент – фигура представительская. Он выполняет разовые поручения, особые задания, данные ему президентом. Никакой самостоятельной политической позиции он – по определению – занимать не должен.

Руцкой внутренне не желал принимать ситуацию, при которой сразу несколько ключевых фигур в российском руководстве, включая вице-премьеров, играли в политике гораздо более весомую роль, чем он.

Он искал выход из этого тупика, уже понимая, что не сработался с президентом. И нашёл для себя роль поистине парадоксальную, никем не виданную доселе в нормальных институтах власти: роль резонёра, блюстителя нравственности, мольеровского святоши, который со смиренным и одухотворённым видом рвётся к президентскому креслу.

Лишь много месяцев спустя я осознал, что Руцкой никогда не был мне близок и чисто психологически, что называется, по душе, но тяжесть от общения с ним сказалась потом, когда исправлять ошибки было уже поздно.

Наша психологическая несовместимость проявлялась во многом, даже в мелочах. Например, я не мог принять его привычку подпускать грубую брань в разговоре, но главное – мне была чужда его агрессивность, нацеленность на поиск «внутреннего врага». Потом я понял – этому человеку была просто присуща глубоко спрятанная и оттого всегда для окружающих неожиданная злость.

Конечно, я не хочу ничего утрировать – Александр Владимирович умел быть добрым, внимательным, весёлым, обходительным. Быть может, на его характер наложили отпечаток какие-то изломы военной судьбы или какие-то человеческие проблемы – мне уже этого узнать не дано. С Руцким мы не сошлись.

Какие кандидатуры были выставлены на первых президентских выборах помимо Ельцина? Давайте вспомним.

Бывший горбачевский премьер Рыжков.

За Рыжкова наверняка проголосует та часть населения, которая не хочет нового, которая – за СССР в прежнем виде, за плановую экономику, за спокойную жизнь на госдотациях, при стабильном прожиточном минимуме. Все эти приоритеты всегда активно защищал Рыжков. А в связи с павловской реформой, в связи с карабахским и южно-осетинским конфликтами, в связи с началом частнопредпринимательской эры эти приоритеты для большой части населения вышли на первый план.

Ещё одна – на этот раз уже прямая – креатура Горбачёва: Бакатин. Ещё один отставник, прогрессист, симпатичный человек, окружённый вниманием прессы. За него, кстати, проголосовало немного избирателей, но свою роль он сыграл – вызвал некоторую сумятицу в мозгах, неуверенность у людей, часть из которых, запутавшись в кандидатурах, вовсе не пошла на участки для голосования.

И наконец, ещё один «подарок» – три одиозные и очень активные фигуры, которые яростно выступили против демократической идеи вообще, против горбачевской перестройки и против Горбачёва и Ельцина лично, за наведение порядка железной рукой – Макашов, Тулеев, Жириновский. Генерал, депутат, независимый политик. Три довольно современные (то есть жёсткие, решительные, атакующие), злые по эмоциональному заряду и самое главное – опасные «фигуры, ибо когда чёрное мракобесие каждый день льётся с телеэкрана – это парализует общество, я это понял по тем предвыборным неделям.

Довольно жуткие и в то же время привлекательные своей простотой лозунги Макашова – Тулеева – Жириновского: запретить, посадить, разогнать, выслать, заморозить, прекратить, отобрать, раздать и так далее в том же духе – оказали завораживающее воздействие на общественное сознание.

Я делаю этот вывод потому, что по итогам голосования на третье место уверенно вышел Жириновский. За этого человека, который в лихорадочном темпе лепил с телеэкрана один абсурдный тезис за другим, проголосовали миллионы (!) людей. Конечно, на них подействовал его лозунг, что пора отстранять от власти старых партаппаратчиков, членов Политбюро ЦК КПСС, и «давать дорогу адвокатам». Но, думаю, главное в другом. В таком сложном и замученном политикой обществе, как наше, «бешеный» вождь с фашистской или полуфашистской установкой всегда имеет немало шансов. А если другие политики в провале – этому человеку «зелёный свет». Ведь при разваливающейся экономике невежество, дикость и темнота распространяются с необычайной быстротой…

Конечно, «ястребы» во всем обвиняли Горбачёва (да и Рыжков порой выступал с критикой в его адрес), но ведь он-то в выборах не участвовал! Объективно все кандидаты работали на него. То есть против меня. И он через своих людей помогал всем моим противникам – за исключением, быть может, Жириновского. Рыжкову и Бакатину помогали организовывать избирательную кампанию, на Тулеева работали депутатские фракции российского парламента, Макашова поддерживали Полозков и его компартия.

А против меня работали ещё и такие обстоятельства. За два года (со времени моих выборов в народные депутаты СССР) я приобрёл репутацию «вечного оппозиционера». Программа «500 дней» оказалась лишь обещанием. Я поддерживал новую и непонятную идею суверенитета России.

Эпоха повального увлечения демократическими лозунгами прошла: демократия ассоциировалась с горбачевской говорильней и падением уровня жизни. Разочарованность в Горбачёве вроде бы работала на Ельцина. Но и против него тоже – от этого старого политического сюжета народ успел устать.

И все же тактика распыления голосов в конечном итоге обернулась против Михаила Сергеевича. Вдруг все осознали: столько разных кандидатов – все против Ельцина. Опять нашего обижают!

Мне трудно объективно говорить о том, что же главным образом повлияло на мой успех в первых свободных выборах. И все-таки я думаю, что миф об «обиженном» Ельцине, образ врага режима сыграли тут не самую важную роль.

Самым важным политическим мотивом этих выборов я считаю разделение ролей: Горбачёв представлял собой Союз, империю, старую державу, а я – Россию, независимую республику, новую и даже пока ещё не существующую страну. Появления этой страны все ждали с нетерпением.

Большая часть российского общества подошла к июню 91-го с ощущением финала советского периода истории. Само слово «советский» уже невозможно было произносить. Оно исчерпало свой ресурс. Во всем мире образ СССР был неразрывно связан с образом военной силы. «Советский человек» и «советский танк» – оба эти понятия находились в каком-то немыслимом, сложном, неразрывном единстве. Изменив в рамках своей глобальной стратегии наш образ в мировом сообществе, зачехлив пушки у наших танков, Горбачёв продолжал твердить о социализме, о дружбе советских народов, о достижениях советского образа жизни, которые нужно развивать и обогащать, не понимая, что зашёл в тупик.

Эта страна уже не могла существовать вне образа империи. Образ империи не мог существовать вне образа силы.

СССР кончился в том числе и тогда, когда первый молоток стукнул по Берлинской стене.

Со всем «советским» у наших людей – пусть не всех, но наиболее активной и мыслящей части общества – уже было покончено. Именно с этой точки зрения, сквозь эту призму страна смотрела на выбор нового лидера.

Я пришёл с идеей самого радикального освобождения от «советского» наследия – не просто путём различных реформ, а путём изменения державной, несущей, страдательной функции России.

Ново-Огарево. Акт первый

Обычно переговоры в Ново-Огарёве, одной из подмосковных резиденций Президента СССР, происходили примерно по одинаковому сценарию.

Сначала выступал Горбачёв, говорил в своей манере: долго, округло, неторопливо. Затем приглашал к обсуждению нас.

Как правило, в конце мне приходилось брать инициативу на себя, если шла речь о принципиальном вопросе. И спорить. Это всех устраивало.

Нужно было видеть обстановку в небольшом торжественном зале, где все блистало правительственным великолепием, когда за длинным столом нависала тяжёлая пауза и присутствующие пытались прятать глаза…

При существовании двух полюсов всем остальным было удобно выбирать свою позицию, маневрировать. Мы с Горбачёвым брали всю моральную тяжесть выяснения спорных проблем на себя.

…Как ни странно, это никогда не приводило к скандалам, к каким-то неприятным сценам.

Почему?

Ведь, по сути, мы договаривались об ограничении полномочий союзного центра.

Происходила вещь, вроде бы нестерпимая для такого человека, как Горбачёв: ограничение власти.

Но тут нужно было учитывать ряд обстоятельств.

Во-первых, внешне он шёл как бы во главе этого процесса, сохраняя «отцовскую» позицию, инициативу и лидерство – по крайней мере, в глазах общественного мнения. Никто не посягал на стратегическую роль Президента Союза: все глобальные вопросы внешней политики, обороны, большая часть финансовой системы оставались за ним.

Во-вторых, с Горбачёва разом снималась ответственность за национальные конфликты! Вернее, изменялась его роль в распутывании этих безумных кровавых клубков – из «человека с ружьём» он сразу превращался в миротворца, в третейского судью.

В-третьих, ему нравилась беспрецедентная в мировой практике роль: руководителя не одного, а множества демократических государств. Это был очень хороший полигон для гибкого вхождения в роль мирового лидера.

Ну и, наконец, психологический фон. Ситуация диктовала (и позволяла) нам с Горбачёвым оставаться в процессе переговоров нормальными людьми. Отбросить личное. Слишком высока была цена каждого слова, а кроме того, когда все конфликтные моменты заранее обговариваются экспертами, целыми группами людей, когда ты психологически готов к трудному разговору – это уже не заседание Политбюро, где каждый шаг в сторону расценивается как побег.

После переговоров мы переходили обычно в другой зал, где нас ждал дружеский ужин, любимый горбачевский коньяк – «Юбилейный». Выходили мы после ужина, подогретые и волнующей обстановкой встречи, и ужином.

Пока я отстаивал интересы России за столом переговоров, моим ребятам приходилось отстаивать их в других, забавных ситуациях. Обычно машину Президента России старались поставить у входа первой. Но однажды мой автомобиль оказался в конце вереницы правительственных лимузинов. Моя охрана всполошилась, и, сделав немыслимый разворот, зацепив ново-огаревский газон, машина в конце концов опять оказалась первой: Россия главнее!.. Ребячество, конечно. Комендант Ново-Огарёва был взбешён, грозился выставить штраф за испорченный кусок газона. Но они как-то отбились.

Быть может, со стороны такое количество «президентов», на самом деле реальной властью не обладающих, выглядело в ту пору несколько смешно. И тем не менее эти встречи вспоминаются теперь без всякой неловкости, а с грустью.

Какая была не использована возможность!

Трудно сейчас сказать, что могло бы получиться из этой ново-огаревской концепции. Быть может, это была бы самостоятельность на словах, а не на деле, и трения России с союзным правительством все равно были бы неизбежны. И все-таки наше расставание с СССР происходило бы гораздо более мирно, безболезненно.

А после 19 августа Союза не стало в один день…

Однако это был не просто «цивилизованный развод», как назвала ново-огаревский договор пресса. Мы с Горбачёвым вдруг ясно почувствовали, что наши интересы наконец-то совпали. Что эти роли нас вполне устраивают. Горбачёв сохранял своё старшинство, я – свою независимость. Это было идеальное решение для обоих.

Мы наконец-то стали встречаться неофициально. В этих конфиденциальных встречах иногда принимал участие и Назарбаев.

29 июля 1991 года в Ново-Огарёве состоялась встреча, которая носила принципиальный характер. Михаил Горбачёв должен был уезжать в отпуск в Форос. Сразу же после его возвращения из Крыма на 20 августа было назначено подписание нового Союзного договора. Сейчас мы имели возможность ещё раз обсудить самые острые вопросы, которые каждый из нас считал нерешёнными.

Разговор начали в одном из залов особняка. Все шло нормально, но когда коснулись тем совсем конфиденциальных, я вдруг замолчал.

«Ты что, Борис?» – удивился Горбачёв. Мне сложно сейчас вспомнить, какое чувство в тот момент я испытывал. Но было необъяснимое ощущение, будто за спиной кто-то стоит, кто-то за тобой неотступно подглядывает. Я сказал тогда: «Пойдёмте на балкон, мне кажется, что нас подслушивают». Горбачёв не слишком твёрдо ответил: «Да брось ты», – но все-таки пошёл за мной.