Текст книги "Отрицание отрицания"

Автор книги: Борис Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

10.

Доктор Трутнев Петр Павлович нагрянул к Вересковским неожиданно. Не потому, что не уведомил о приезде, а потому, что надобности в нем не было. Настеньку лечил Игнатий, в уездном городишке, где практиковал Петр Павлович, пациентов хватало, а он – взял да и прикатил. Занятый своими думами генерал не обратил на внезапность его появления особого внимания, но Ольга Константиновна мельком поинтересовалась, не случилось ли чего-либо экстраординарного.

– Никоим образом, Ольга Константиновна, что вы! – торопливо забормотал Трутнев. – Никоим образом.

Нервно ответил. Очень нервно.

– Решили проведать нас или своего фельдшера?

– Да, да. Он – лучший травник. У него бабка – знаменитая знахарка в Трансильвании. – Доктор говорил торопливо и маловразумительно, потому что правду почему-то сказать не решался. – Простите великодушно, любезная Ольга Константиновна, не может ли Николай Николаевич принять меня?

– Разумеется, Петр Павлович, он будет весьма рад. Прошу пройти прямо в кабинет.

Трутнев поспешно, а потому несколько неуклюже поклонился и прошел к генералу-историку.

Николай Николаевич и впрямь был рад видеть друга семьи. Что-то говорил, пожимая руку и усаживая гостя в кресло. Что-то, разумеется, необязательное, но в ответ слышал еще более необязательное:

– Да, да. Да, да.

– Что-нибудь случилось, Петр Павлович?

– Как бы сказать… – доктор помялся. – И да, и нет. Словом, после переворота я пошел в полицию, и там сказали, что я совершенно свободен и могу ехать, куда захочу.

– А причем тут полиция?

– Я ведь был выслан сюда под надзор, – вздохнул Трутнев. – Я не решался признаться, что моя супруга вовсе не умерла при родах, а была осуждена на десять лет одиночного заключения в Бутырском замке, а я – определен под надзор полиции в этом городишке. Нет, нет, ничего уголовного, дорогой Николай Николаевич, иначе не осмелился бы навещать вас. Нет, нет, хуже. То есть, лучше. Приличнее как-то. Она была в какой-то тайной организации, в какой – я не спрашивал. И ее арестовали. А сейчас – выпустили.

– Вам сказали об этом в полиции?

– Нет, что вы. Она сама прислала телеграмму…

Петр Павлович суетливо и долго шарил по карманам, и, наконец, протянул генералу телеграфный бланк:

«ТЕМНИЦЫ РУХНУТ, И СВОБОДА

ВАС ВСТРЕТИТ РАДОСТНО У ВХОДА,

И БРАТЬЯ МЕЧ ВАМ ОТДАДУТ!».

– Без подписи, – сказал генерал.

– Конспирация, – пояснил доктор. – Но это – она. Она всегда, всегда придерживалась конспирации.

– Вы поедете к ней?

– Немедленно. Только…

И вдруг замолчал.

– Что именно, Петр Павлович?

Трутнев вздохнул, помялся.

– Приютите у себя моего Игнатия. Он – беженец, живет без документов. Простите, но… И Настенька не совсем здорова.

– Разумеется, Петр Павлович.

Доктор повздыхал, помялся. Он вообще был не очень уверен в себе, когда дело не касалось его непосредственной специальности. Спросил, наконец:

– Как по-вашему, Николай Николаевич, большевики долго еще продержатся?

– Большевики – это размах русского молодца. Отобрать, выпить, закусить. Не дадите, отберут силой, причем, с веселым удовольствием. А продержатся до той поры, пока на Руси будет, что отбирать. Это – сила разрушительная, а не созидательная. Вот новую дубину или плеть они сотворить могут, а что-либо разумное, доброе, вечное – извините. Это не по их части, как говорится.

– Но ведь Россия – очень богатая страна.

– Вот когда станет очень бедной, тогда и большевики кончатся, уважаемый Петр Павлович. Не раньше. Закон предельного насыщения, который действовал на татар, на них не распространяется.

– Не распространяется, – уныло вздохнул Трутнев. – Закон и – не распространяется. Удивительно, почему не? А?..

– Люмпены и маргиналы пишут законы сами. Точнее – для себя. Потому-то Маркс и выкинул лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». А в древнем Риме пролетариями называли городских бездельников. Теперь представьте себе на одно жуткое мгновение, что эти городские бездельники захватили власть. Представили? Так вот, они ее уже захватили. Точнее – сцапали. Завтра приступят к написанию удобных для себя законов.

– А справедливость? Существует же какая-то справедливость, за которую шли на плаху и на каторгу?

– Справедливость на Руси с успехом заменяется целесообразностью. А целесообразность – необходимостью затянуть гайки или урезать норму хлеба до фунта в день. Или – своеобразием текущего момента. Между прочим, Ульянов-Ленин – юрист по образованию. Присяжный поверенный, и уж что-что, а законы составлять умеет. Скоро сами в этом убедитесь, дорогой Петр Павлович. На собственном горьком опыте.

11.

На заснеженном и разъезженном подъеме к центральному перекрестку Смоленска, где висели знаменитые городские часы, лошади поднимались чуть ли не на коленях. Все было в липкой глинистой грязи, все оскользалось, падало или норовило упасть, и пожилые люди на всякий случай обходили этот подъем по другим, мощеным улочкам.

«Уайт» гремел всем своим железом. Его нещадно мотало, потому что гладкая резина, которой были облиты его колеса на манер танковых траков, не цепляли дорогу. Однако мотор тащил вперед, и грузовик, виляя задом, кое-как взбирался по крутому склону.

Позади началась разрозненная стрельба. По ее бессмысленности штабс-капитан понял, что офицеры ею не руководят, что каждый стреляет, как ему сподручнее, без общей задачи. Это давало шанс успеть проскочить гребень подъема, пока случайная пуля не попадет в него. Густые сумерки неосвещенного города были на его стороне, равно как и то, что красные упорно не стреляли залпами.

«– Уйду…» – радостно подумал он и тут же отогнал от себя эту утешительную мысль

Он верил, что мысль притягивает. Не веря ни в какую чертовщину, он тем не менее в это верил. Он слишком долго находился под огнем, чтобы не верить в эту чертовщину.

Руль «Уайта» был расположен по центру, пассажиров не было ни справа, ни слева, Александра свободно мотало по жесткому сиденью, и он держался только за рулевое колесо. И это позволяло ему, болтаясь из стороны в сторону, не упускать из виду дорогу.

Он вылетел на центральный перекресток с диким ревом и грохотом, миновал Часы (отсчет расстояний и место встреч, как объясняла когда-то Анечка, показывая ему город), и погнал напрямик по усыпанной каштановыми листьями респектабельной Кадетской.

Этой сумрачной полуночью здесь никого не было, а стрельба прекратилась сразу же, как только Вересковский миновал подъем. Но скорость он не сбрасывал, понимая, что выигранное время – его единственный боевой резерв.

И на той же ревущей и грохочущей скорости вылетел к Блонью. Этот аккуратный, всегда ухоженный сквер с памятником композитору Глинке окружал продуманный ансамбль зданий, занятый государственными и общественными службами. Александр хорошо запомнил слова Анечки, что если городской центр – это Часы, то управленческий – район Блонья. Запомнил и резко свернул налево, против движения и часовой стрелки. Но сейчас он собирался перевести все часы города Смоленска назад.

Здесь, как он помнил из объяснений Анечки, должна была находиться Городская Управа. Приближаясь к ней, он сорвал с ремня гранату, зубами вырвал кольцо и метнул ее в подъезд. Промчался мимо, услышал, как грохнул за спиной взрыв, Но, едва свернув направо, как услышал еще один. Оглянулся и увидел перед собою напряженное, но весьма решительное лицо прапорщика Алексея Богославского.

– Вы?..

– Ну, я. Еще круг вокруг Блонья, капитан. Пока они не очухались. Перед поворотом у большевиков что-то вроде Ревкома. Я метну гранату в момент, когда вы будете поворачивать.

Александр кивнул, слов тратить было некогда. Чуть притормозив перед

следующим поворотом направо, услышал взрыв и какие-то крики, как ему показалось. Да, крики, потому что опять началась частая, но одиночная стрельба. Из нагана, как на слух определил он.

– Еще раз направо! – крикнул прапорщик. – Второе действие!.. Дайте мне ваши гранаты и не отрывайтесь от руля!..

Капитан отцепил гранаты, протянул за спину, уже не оглядываясь, но подумал, что этот поповский сын на фронте не проповедовал, а очень даже неплохо занимался делом. Распоряжения его были вполне разумными, и Александр ощутил вдруг некое подобие тепла в охолодевшей от войны душе. Появился надежный товарищ, фронтовик, с которым стоило поделиться судьбой.

На второй длинной стороне Блонья прапорщик дважды метал гранаты, но штабс-капитан уже не отвлекался от дороги. Уже началась стрельба, уже все выходы из четырехугольника, по которому они гоняли ревущую машину, были заняты набежавшими солдатами. Пулеметных очередей пока не слышалось, пальба была разрозненной, но штабс-капитан не сомневался, что это – только вопрос времени. А временем располагал противник, и следовало отрываться от стрельбы как можно скорее.

– Куда сворачивать? – крикнул он прапорщику.

– В Лопатинский сад! Ломайте ворота!

На втором круге Александр резко повернул налево, крылом снес железные узорчатые ворота городского парка и погнал по центральной аллее. Она была достаточно широка, нависавшие деревья немного прикрыли ее от дождя, но песок впитал воду. Здесь громить было некого, и прапорщик Богославский перебрался на переднее сиденье.

– Впереди, кажется, тупик? – спросил Александр.

– Да. В конце бросим машину.

– Ну уж нет! – Усмехнулся капитан. – Такого трофея они от меня не дождутся.

– За Королевским бастионом – очень крутой скат. Там невозможно удержать автомобиль.

– Перед скатом – прыгайте.

– А вы?

– А я угроблю грузовик и поднимусь к вам.

Промчавшись через мостик, который рушился за их спинами, они миновали садик с беседкой, вдоль левой крепостной стены поднялись на Королевский бастион. Штабс-капитан чуть притормозил.

– Прыгайте, прапорщик.

Богославский спрыгнул. Александр на второй передаче поднялся на гребень вала, а когда машина перевалила через него, поставил на нейтральную скорость и выключил двигатель. Машина продолжала катиться с крутизны. Убедившись, что она не остановится, штабс-капитан выпрыгнул подальше, перекатился и на четвереньках поднялся на вал. Оглянулся.

«Уайт» продолжал свободно катиться, все больше набирая скорость. Потом вдруг высоко подпрыгнул на каком-то ухабе, перевернулся и рухнул. И раздался мощный взрыв.

– Ну, вот и все, – сказал Александр. – Прощай, старина. Ведите, прапорщик. Полагаю, вдоль стены?

– Вдоль стены нельзя, – сказал Богославский. – Ниже пойдут кварталы рабочих льняного завода, где нас немедленно схватят. Надо пробираться мимо них по крепостной стене, я знаю, где можно на нее подняться.

– Заранее готовили побег?

– Играл здесь мальчишкой. Я же – смолянин.

Пройдя вдоль стены, он указал место, где высыпались кирпичи. Здесь и впрямь можно было подняться наверх.

– Только осторожнее, капитан. Пробуйте кирпич, прежде чем поставите на него ногу. Мы потяжелели с детской поры.

Поднимались они медленно и осторожно. Они и вправду существенно стали тяжелее, и то, что в детстве было просто забавой, сейчас оказалось испытанием терпения и спокойствия. Под Александром дважды рушился кирпич, но, к счастью, не под опорной ногой.

Прапорщик взобрался раньше, подал Вересковскому руку, и оба оказались на целом куске смоленской крепости.

– За мной до угловой башни. Там спустимся.

– Ползти? – осведомился штабс-капитан.

– Просто пригнитесь.

Благополучно добравшись до угловой башни, спустились по заваленной кирпичами и мусором лестнице. Прапорщик осторожно выглянул, прислушался, потом вышел. Александр ждал, укрывшись в нише. Богославский вернулся, сказал приглушенно.

– На берегу никого. Дождь разогнал.

Тихо пробрались на берег, где стояло множество лодок, вытащенных на берег. Прапорщик быстро отыскал легкую лодочку с веслами. Пояснил зачем-то.

– Рыбачат тут помаленьку. Подкармливаются.

Столкнули в воду. Штабс-капитан сел на весла.

– Оттолкните, прапорщик.

– Я переправлю, – сказал Богославский. – Переправлю и вернусь. Тут в церкви служит мой дядя. Укроюсь пока у него.

– Может быть, со мною в офицерский резерв?

– У него безопаснее, до сей поры шум в городе не затих. И лодку надо на место вернуть, а то наверняка вычислят, что кто-то переправлялся. Слышите, как ищут нас?

Александр прислушался. В пропитанном дождем воздухе глухо раздавались чьи-то шаги вразнобой, неразборчивые голоса, где-то далеко грохнул винтовочный выстрел.

– Крепость обшаривают, – сказал прапорщик. – Вам, капитан, тоже нельзя появляться в резерве. Постарайтесь пробраться к отцу Анечки, он спрячет. Дорогу найдете?

– Найду.

– Я высажу вас поближе к его дому, – Богославский влез в лодку, сел за весла. – Если, не дай Бог, вдруг выйдет луна, на всякий случай пригнитесь.

Переправились благополучно. Когда лодка заскребла днищем по песку, Вересковский спрыгнул в воду. Протянул руку.

– Спасибо, прапорщик. А вообще нам следует пробираться на юг. К казакам.

– По Днепру сплавляют баржи от льнозавода до Рославля. Это – реальная возможность, капитан. Удачи!..

12.

Татьяна писала редко и слишком уж сухо. Жива, здорова, сыта, одета. А в следующем – вдруг длинное объяснение, почему она решила поступать не на Медицинский, а на Исторический факультет. Дескать, папин труд всегда был для нее примером, ну, и так далее.

– А живет-то как? – озабоченно спрашивала Ольга Константиновна. – И как с этим самым поступлением? Ведь не отменили же прием без экзаменов для золотых медалисток?

– Сообщила бы, если бы отменили, – генерал в то утро был не в духе, потому что никак не мог припомнить, куда он задевал папку с заметками по сражению под Мукденом. – Почта пока еще…

Он не закончил фразы, поскольку почта и вправду была «пока еще», уже работая с перебоями и запозданием доставок.

– Все – «пока еще»… – вздохнула супруга. – Мы живем в обществе «пока еще». Пока еще полиция, но уже – рабочие дружины. Пока еще есть хлеб, но уже за ним – очереди с утра. Пока еще есть какая-то власть, но уже ее как бы и нет. Пока то, пока се… Все стало призрачным, друг мой. Миражом и бутафорией все стало. Будто ушли актеры, не доиграв пьесы, а декорации остались, в зале – публика, а на сцене – пустота и вооруженные рабочие за кулисами.

Ольга Константиновна не была склонна к монологам. Поэтому слегка удивленный генерал сказал «Да-с» и ушел разыскивать папку по русско-японской войне в свой кабинет, до невозможности перегруженный книгами, папками и бумагами. Папки он так и не научился подписывать, полагаясь на свою память, но последнее время она порою почему-то отказывала, и тогда начинались шумные бессистемные поиски.

Николай Николаевич понимал, как нервничает супруга. Александр где-то в Смоленском госпитале, от Павлика ни слуху, ни духу, Татьяна озабочена только собой, а почта, как было упомянуто Ольгой Константиновной – «пока еще». И впрямь, до какого еще «пока», спрашивается? Свихнулась Россия, свихнулась, а она – сила темная и непредсказуемая. Она – не в Петрограде, не в Москве, не в старых барских усадьбах – она где-то живет вне. Вне городов, вне рабочих поселков, вне всего… А солдаты бегут с позиций, а господа офицеры ничего, в сущности, поделать не могут, а за хлебом – с утра очереди с записью на ладонях химическим карандашом. А оружия в стране – прорва, и в чьих руках окажется это оружие, тот и закажет танцы. То ли вальс с полонезом, то ли вприсядку под гармошку.

Вздыхал генерал. И папка с русско-японской войной порою ему уже казалась не очень-то нужной. Что исследовать, когда время исследований либо уже прошло, либо еще не наступило. А что наступило?.. Междометие. Время междометий. Одних междометий вместо существительных с глаголами.

Осторожно постучали в дверь. Так стучит дворецкий.

– Что тебе?

– Господин прапорщик Николаев.

– Отправь его в сад. Там Наталья с цветочками общается.

– Они вас спрашивают. Для совета.

– Какого совета?

– Мне не сказано. Вашего, наверно.

Вздохнул генерал. Опять какое-то междометие.

– Проси.

И вошел прапорщик Владимир Николаев. Худощавый, даже скорее – не откормленный, проступает юношеская худоба. Значит, из студентов, почему-то решил генерал.

Но доложил по всей строевой форме. «Ваше превосходительство…» и так далее.

– Присаживайтесь, прапорщик. Прошу.

Николаев сел. Аккуратно, на краешек кресла. Николай Николаевич с приятностью отметил хорошее воспитание.

– И что же вас привело ко мне, отставному генералу?

– Скорее всего – растерянность, ваше превосходительство – прапорщик неуверенно улыбнулся.

– Мое превосходительство зовут Николаем Николаевичем. Тем более, что мы знакомы.

– Благодарю вас, Николай Николаевич, а меня – Владимиром, – прапорщик вздохнул. – Ко мне с фронта прибыла делегация в составе унтер-офицера и двух старослужащих из моей роты. Привезли коллективное письмо.

– Личного характера?

– Не совсем, Николай Николаевич, – прапорщик достал письмо, протянул генералу.

– «Господин прапорщик, – забормотал генерал, читая письмо вслух. – Сим извещаем вас, что общее собрание роты в составе унтер-офицеров…». Таких-то… »…а также рядовых…» Таких-то… »избрало вас Председателем ротного Комитета, так как все господа офицеры дезертировали, и что нам делать, мы не знаем пред лицом злобного врага…».

– Дезертировали, а солдаты не знают, что им делать пред лицом злобного врага!.. – сердито проворчал генерал, возвращая письмо Николаеву. – Ну, и что же им делать пред лицом этого злобного?

– Керенский мира не заключал, Николай Николаевич. Так что войну следует продолжать.

– Да, войну следует продолжать, но как ее продолжать при дезертировавших офицерах? Как? Да еще при сплошном междометии? Нонсенс! Вы откуда? Из запаса?

– Да. Недоучившийся студент. Имею некоторый боевой опыт, награды. И буду воевать…

– Не-ет, – генерал потряс пальцем. – Вы не будете воевать в старом смысле этого слова. Вы будете исполнять волю какого-то там Комитета. Откуда комитеты, откуда? Где командование, штабы, планы, задачи, разработка операций? Я, знаете ли, документы по всей русско-японской войне утерял. Символично? Весьма. Весьма символично. И все, все решительно утеряли документы. Страна утерянных документов!.. Воюют несчастные юноши, которые не утратили чести. И это все! Все, что осталось от великой державы. Междометие! Междометие, но вас, юноша, это не касается. Вы – смелый человек, позвольте пожать вашу руку.

И торжественно, даже несколько картинно пожал руку растерянному прапорщику.

Пригласили к чаю. Генерал начал было что-то выспренно излагать о необходимости защиты родины в эпоху кошмарных междометий, в систему которых она угодила, когда вошла Наташа.

– Могильный венок флоры, – сказала она, водрузив посреди стола веник из увядающих листьев. – Красный цвет – знак ее гибели и торжества фауны. И клыкастая фауна уже готовится к своему торжеству. Здравствуйте, Владимир.

– Прапорщик на фронт уезжает, – вздохнула Ольга Константиновна. – Налить тебе чаю?

– Зачем? – резко спросила Наташа. – Зачем вы едете на фронт? Убивать? Быть убитым?.. Это – бессмыслица. Бессмыслица!.. Какая-то чудовищная нелепость!…

– Но ведь – война, мадемуазель, – смущенно сказал прапорщик. – Наша родина воюет с тевтонами…

– Тевтоны, славяне – какая средневековая чушь. Война несет смерть, а смерть – отрицание жизни. Как красный цвет для флоры. Посмотрите на эти листья – красивое удобрение, не правда ли? Красный цвет – заготовка удобрений, а удобрение щедро поставляет война.

– Война, к сожалению, не прекращена Временным Правительством, – генерал был слегка озадачен напором дочери. – И долг подданных государства Российского…

– Папа, папа, извини, но это все – багаж прошлого, сданный в камеру хранения не до востребования, а за ненадобностью. Нет больше Российской империи, нет, не существует ее! Отказались от нее владыки, политики, генералы, солдаты. И нашему гостю лучше исчезнуть на время, спрятаться хотя бы у нас, а когда хоть что-то изменится или хотя бы станет понятным…

– Но, мадемуазель Натали, я – офицер, а война продолжается, и я обязан своей честью…

– Междометие! – вдруг громко объявил генерал. – Кончилось существительное вместе с глаголами. Вякать теперь будем. Вякать да мычать, когда на бойню поведут!..

И все, сидящие за столом, растерянно примолкли.

13.

Анечка осторожно отводила свою группу к нарядной башне Веселуха,, когда в центре города уже слышались взрывы, суматошная стрельба, беготня, крики. Сейчас все внимание было отвлечено на противоположную от Большой Благовещенской сторону, и Аня не думала, что внимание перекинется на нее.

Поэтому ей удалось не только беспрепятственно выйти на берег, но и не терять время в извивах Чертова рва. Она переправила офицеров через Днепр под шум и выстрелы, указала им кратчайшую и безопасную дорогу к госпиталям, а сама открыто пошла к мосту.

Вскоре остановили окриком;

– Стой! Кто такая?

– Милосердная сестра.

– А тут чего?

– Стреляют, – кратко пояснила Аничка.

– Да то ж с госпиталя, – сказал второй. – Процедуры ставит. Давай, сестричка, давай отсюдова.

Анечка не стала спорить. Она сделала главное: отвлекла солдат запасного полка, выиграла время для офицеров, и ей самой надо было уходить.

Это выигранное время позволило Александру перебраться на северный берег Днепра. Едва спрыгнув на заваленный хламом песок, штабс-капитан сразу же постарался спрятаться в куче каких-то нетесаных досок. Требовалось оглядеться, понять шумы, сообразить, где оказался, а уж потом прокладывать наиболее укрытый путь к госпиталям и стоявшем на отшибе дому Анечки. Там отлежаться, пока не утихнут поиски, и во что бы то ни стало пробраться на юг.

Недвижимо лежа под полусгнившими досками, штабс-капитан Вересковский старался понять, где же он оказался. То, что он – на Покровке, было понятно, но как с этого захламленного пустого берега добраться до госпиталей, следовало тщательно продумать.

Итак, это – восточная часть Покровской горы. Кто здесь живет? Кто?.. Анечка что-то говорила, но – что? Что?.. Поляки? Нет, польские улицы – южнее Собора. Литовцы? Тоже нет, они в южном углу. Татары?.. Может быть, они оседали под Крепостью. Татары не станут вмешиваться, будут держаться нейтрально. Они не станут участвовать в чисто российских играх, их не касается ни отрицание прошлого, ни возникновение порочного круга неумолимой диалектики.

Не будут?.. Слишком категоричное заключение. Скажем так: они не должны влезать в наши дела. Стало быть, готовность номер один, штабс-капитан Вересковский.

Осторожно выбравшись из-под досок, Александр долго прислушивался, хотя унылый октябрьский дождь глотал все звуки. Не уловив ни шагов, ни учащенного дыхания, ни тем паче топота сапог, он бесшумно двинулся от берега, не забывая перед каждым шагом носком сапога притаптывать собственный след.

Он миновал прибрежный песок, оставлявший следы. Здесь росла трава, а дождь не прекращался, и штабс-капитан испытал некое облегчение. Капли размоют следы, противник потеряет его направление. Оглянулся, пытаясь сквозь дождливую сетку разглядеть, куда следует уносить ноги от опасного берега, ничего толком не увидел, шагнул…

– Стой! Стрелять буду!..

Александр, падая, выстрелил на оклик, дважды перекатился по мокрой траве и замер.

– Куда пальнул? – спросил другой, басовитый голос.

– Да вроде стоял кто-то.

– Показалось.

– А выстрел?

– А сколько их? А нас двое. А им с земли мы – как на ладошке. Тут связываться – себе дороже.

Вересковский разглядел две фигуры в сплошной смути ночного дождя. И почему-то подумал, что устав пока действует. Вот когда без оклика стрелять начнут, тогда…

Он не додумал, что тогда будет, потому что фигуры окончательно растворились в моросящей мгле. Пора было уходить самому, и уходить кружным путем, отрываясь от реки подальше.

Ноги сами несли его через татарскую слободу. Он убедил себя, что они не полезут в русский бунт, не задержат, не станут стрелять из-за угла, а потому есть крохотная надежда, что он где-либо отлежится. Отлежится, переднюет, сориентируется, а там решит, как пробираться на юг. В крайнем случае, вернется в Офицерский резерв, а там видно будет. Может быть, придется на время спрятаться у Голубковых.

Одного не учел опытный окопный офицер. И ведь отметил это, но – не продумал. Устав еще действовал, а потому те двое патрульных солдат и при первой возможности доложили по команде. Встретили, мол, группу, оказавшую вооруженное сопротивление.

И потому на подходе к замершей татарской слободке, где даже собак в домах попрятали, чтоб не лаяли зазря, капитан был вновь предупрежден уставным окликом:

– Стой! Стрелять будем!..

Обещающий глагол обещал множество. Это капитан сообразил мигом и тут же нырнул в сенную одурь какого-то сарая. Сено, перевязанное шпагатом в тяжелые параллелепипеды, лежало по обе стороны прохода. Прятаться здесь было неразумно, утрамбованную упаковку сена одному с места не сдвинуть, и штабс-капитан тут же перебрался на левую сторону, ногой вышиб доску, увидел перед собою стену другого сарая, перепрыгнул, выломал доску дулом нагана и скрылся во втором сарае, который оказался нормальным сеновалом с узким, усыпанным сенной трухой проходом в центре. За ним шел третий такой же, четвертый – целая цепь сеновалов, которые, правда, неизвестно, куда именно вели. Сзади орали, стреляли, бегали, топали, но Александр вовремя сообразил, что где-то придется поглубже зарыться в сене.

К счастью, не успел. Дымком потянуло, и он понял, что солдаты просто подожгли сеновалы, чтобы выкурить оттуда неизвестных с оружием. Тяга была, как в фабричной трубе, огонь уже шумел за спиною, и капитан прыгнул в дождливую темень, поскользнулся, упал и на четвереньках полез в гору к смутно темнеющим строениям.

Штабс-капитан уже не думал о солдатах, потому что пламя мгновенно занявшихся сеновалов оказалось между ним и его преследователями. Они не могли его видеть и, достигнув строений, Вересковский остановился и внимательно огляделся.

Он оказался в районе, застроенном казенного вида кирпичными трехэтажными зданиями. Строгая планировка, мощеные кирпичом улицы были почему-то знакомы, и Александр догадался, что вышел к госпиталям с другой, мало ему известной стороны. Где-то неподалеку должен быть корпус Офицерского резерва, клиника, куда он ходил на перевязки к Анечке, и – ее дом. С отцом-философом с огромными ручищами и вкусным обедом. И идти следовало не в Офицерский резерв, где наверняка уже была выставлена охрана, а – к Анечке. Но идти очень осторожно, чтобы не притащить с собою преследователей.

Тенью скользя вдоль стен корпусов и, пригнувшись, пересекая улицы, Вересковский добрался до стоящего на окраине возле морга дома патологоанатома Платона Несторовича Голубкова. Постоял, прислушиваясь, и три раза стукнул пальцем в стекло тускло освещенного окна. Кто-то чуть откинул занавеску, но окно не открылось, и капитан постучал вторично. И снова – три раза.

Окно распахнулось, из него высунулся патологоанатом:

– Кому я понадобился?

– Капитан Вересковский. Мне вы пока еще не понадобились, но если пустите в дом, буду премного обязан.

На секунду мелькнув перед окном, чтобы доктор мог удостовериться, штабс-капитан скользнул к двери. За нею звякнула щеколда, и дверь приоткрылась.

– Быстро, – шепнула Анечка, пропуская его в дом. – Вы устроили такой тарарам, что они могут нагрянуть с обыском.

– Можете спрятать?

– Могу, – сказал Платон Нестерович, появляясь в дверях комнаты. – Мертвяков не боитесь?

– Насмотрелся.

– Тогда прошу, – доктор посторонился, пропуская Александра. – Аничка, будут стучать, заговори их, пока не вернусь.

Он молча провел Вересковского в свой кабинет, откуда шел коридорчик в прозекторскую. Здесь остановился.

– Раздевайтесь до белья.

– А оружие?

– Я спрячу.

Штабс-капитан торопливо разделся, оставшись в одном белье. Платон Нестерович сам сдернул с его ног носки и протянул марлевую повязку, закрывающую рот и нос.

– Дышать только через марлю и, по возможности, неглубоко, – открыл баночку. – Натрите ноги.

– Холодит.

– А вы – покойник, – невозмутимо пояснил патологоанатом. – Если кто и коснется, сомнений не возникнет. Прошу в мертвецкую

Открыл дверь в подвал, где горела тусклая электрическая лампочка. Первым спустился, и следовавший за ним в кальсонах и нижней рубахе капитан невольно остановился на последней ступеньке.

В углу лежала груда трупов. Кто в нижнем белье, кто – в чем мать родила.

– Единственный способ, – несколько виновато пояснил Голубков. – Придется полежать под ними, пока гости не уйдут.

Сильными руками он отбросил в угол несколько трупов, подвинул еще два. Образовалась впадина, на которую Платон Несторович и указал своей огромной ладонью:

– Прошу, капитан. Дышать только через марлю.

Александр послушно улегся на живот, всем телом ощутив вдруг мертвый, безжизненный холод окоченевших тел. Положил лоб на согнутый локоть, чтобы дышать по возможности собственной живой теплотой. Спина чувствовала, как его заваливают сверху. Чувствовала не столько тяжестью, сколько жутковатым потусторонним холодом. Услышал голос:

– Не шевелиться. Ни коим образом не шевелиться.

Скрипнула дверь, и свет погас.

Вересковский лежал, не шевелясь и дыша через нос, как было велено, но смутное чувство внутренней тревоги не оставляло его. Нет, он не боялся, что его предадут или найдут: иной была эта тревога. Тревога из детской, из сказок, легенд, баллад, слухов и каких-то детских, смутных представлений о потусторонности, в которой нет ничего живого, кроме упырей. Он понимал, что это – оттуда, из царства страхов без причин и последствий, но ничего с собою не мог поделать. И мечтал только о том, чтобы все побыстрее закончилось.

Скрипнула дверь, вспыхнул свет, послышались шаги.

– Вот мои постояльцы, – он узнал голос патологоанатома. – Предупреждаю, все – от сыпняка. Не подцепите ненароком.

– А чего ж тут бережешь? – голос был чужим, грубым, махоркой прокуренным.

– Для того, чтобы сжечь их, требуется заключение врачей с тремя подписями и разрешение от Управы.

– Мы теперь Управа.

– Ну, так дайте разрешение и бочку керосина.

– Зачем тебе керосин? Пришлем интеллигентов, зароют.

– Померших от сыпного тифа сжигать положено. Инфекция в землю уйдет, а там и в Днепр.

– Ладно. Чтоб завтрева заявка была.

Вышли. А Вересковский и не слышал, что вышли. Обморок, что ли. Очнулся, когда Платон Несторович мертвые тела с него сбросил и чего-то понюхать дал. Из склянки.