Текст книги "Горный поход"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

ДНЕВКА

Только утром мы знакомимся с местом.

Оказывается, уже не Аджаристан, и это ясно видно. Нет уже тех характерных, и может быть единственных в своем роде, аджарских ущелий, зажатых между лесистыми, буйными горами, испещренных бурными реками.

Здесь, в западной. Грузии, между горами большие зеленые долины, плато. Впервые за поход – ровная, проезжая дорога. Она честно идет промеж частых посевов пшеницы и кукурузы. И горы здесь не те. Горы здесь по большей части голые, лесу мало, много зато солнца и просторной голубой влаги.

По горам и долинам бродят огромные и тучные стада: район славится животноводством. Хороши и вольготны тут пастбища.

Мы стоим на небольшой лысой горе. Внизу селение Намниаур. Полк наконец-то вместе. И противник, яростно преследовавший нас вчера по пятам, сегодня вместе с нами мирно встречает дневку.

Дневка!

Каждый боец, проснувшись на дневке, на новом месте, определяет для себя следующие вещи:

– Не будет ли дождя?

Он долго и подозрительно смотрит на небо, щурится и, посоветовавшись с другими, на основании многих примет, а главное, на основании своего собственного веселого настроения решает:

– Не будет. Значит, дневка хорошая.

– Что на завтрак? Где кухня? Позавтракав как следует – а аппетит на походе соответственный, – боец решает третий важнейший вопрос:

– Что с оружием? Противогазом? Конем? Снаряжением?

Эта забота очень характерна. И поутру, в дневку бойцы всегда внимательно осматривают свое оружие. Походное дело – известное: не сталось ли чего с винтовкой? И я рад здесь записать: боевые стрельбы показали, что состояние оружия на походе не ухудшилось.

После этих дел или еще починив рубаху, порвавшуюся в разведке, когда полз через кустарники, или повертев сапоги, безнадежно требующие каши, – после всех этих дел домашних боец решает еще массу вопросов:

– Где река? Вода? Цхали?

И вот с котелками, с флягами, полотенцами тянутся к реке, к воде, к цхали пить, мыться, купаться, стирать… Лежат на горячих камнях у реки, деловито стирают портянки…

Бьет маленький, чуть живой родничок. Бьет в ямку. В ней маленькое озерко кристально чистой, холодной воды. Дальше из этого озерка уже текут мутные потоки, густо окрашенные глиной. И бойцы тщательно оберегают девственную чистоту озерка, ступают осторожно и соблюдают очередь. Это только на дневке, признаюсь по правде, на ленивой, бездумной, неторопливой дневке такой порядок у родничков.

– Где кооперация?

Тут запастись махоркой, если есть деньжата, побаловаться папироской, конфетой, приобрести пуговицы, спички, конверты, бумагу.

– Где клуб? Есть ли новая газета?

Тут взять в походной библиотеке книгу, сыгрануть партию в шашки, домино, узнать, будет ли вечером кино. Потом пойти обедать, спать, отдыхать, чиниться или просто, лежа на спине под солнцем, лениво разговаривать с товарищами о пройденном, о будущем, обо всем.

ГВОЗДИ

1

В Намниауре к нам приковылял старик. Он был одет, как все местные жители, только на голове вместо башлыка была лохматая шапка-кубанка. Говорил он по-русски не плохо, важно улыбаясь, сообщил, что давно-давно служил в «его императорского величества пластунском батальоне».

Немногое уцелело в его памяти; вот помнит твердо название батальона, помнит, что русская водка – горячая и что офицер бил его в зубы – «Кулак большой, пальцев много, бац по зубам – нет зубов». Когда наши командиры весело угощали его папиросами, он всякий раз вставал, брал папиросу кончиками пальцев, осторожно и пугливо прикладывал сухую сморщенную ладонь к кубанке и говорил вежливо: «Мерци…»

Он долго бубнил о царской армии, что плохо там было, плохо, цуди… очень цуди…

– Так говоришь, в зубы? – спрашивал веселый курносый батареец.

– Зубы, зубы… – повторял старик и, раскрывая рот, показывал пальцем в пустые отверстия.

– Дак ты б его обратно, – недоумевал батареец. – Он тебя в зубы, а ты его по кумполу. Чуда-ак!..

Старик смотрит на него, тоже недоумевая. Они не могут никак понять друг друга.

– Как ударишь? Началнык… – бормочет старик. – Нэ понимаешь?

А если бы батареец начал рассказывать о нашей армии, старик бы вовсе не понял. Ну как ему рассказать об ударниках?

Батареец сказал бы:

– Красноармеец Литовченко еще на подъеме к кишлаку Перанга почувствовал себя плохо. Резало в животе, словно кто тупым, ржавым ножом царапал. Но Литовченко шел и дошел до кишлака.

Он никому не говорил, что ему плохо. Всякий свою боль про себя держит, зачем других своей болью расстраивать? Всем нелегко. Вот кабы радость была, ею поделиться надо.

Но ребята у нас не слепые, заметили. И командир взвода разрешил Литовченко остаться ждать санчасть.

Литовченко даже обиделся:

– Это чтоб потом на весь взвод пятно легло: вот у них, мол, отстал один? Дойду!

И дошел.

– Вай, чудак! – сказал бы старик – и рассказал бы, как раньше солдаты расковыривали гвоздем пустячные раны, чтобы только уйти от каторжного строя.

– Да ну? – удивился б в свою очередь батареец и опять рассказал бы, как секретарь комсомольской ячейки первой роты Васильчук тоже пошел на Перангу больным. Он весело шел в строю, ободряя других, а когда заметил, что пулеметчик устал нести пулемет и дальше идти не может, взял пулемет, вскинул на плечо, отер пот и пошел в гору.

Комотделения пульроты Погорелов, меняя позицию, поскользнулся, упал и разбил голову. Но взвод первой роты шел в атаку, нужно было поддержать его огнем, и Погорелов прилег к пулемету, завязал платком рану и продолжал четко и ясно командовать:

– По пулемету противника, прицел восемь, целик ноль…

Старшина санчасти Андрей Белан заболел гриппом, но от эвакуации отказался и работал, пока не свалился.

У Василия Малкова – инструктора-собаковода – умер ребенок. Он получил об этом вечером письмо в горы.

Не знаю, что передумал Малков в эту ночь, но на утро он был по-прежнему образцом бодрости и спокойствия.

Харитон Авдожян, взводный, партийный организатор Дремовского ударного взвода, увидел, что лошадь завязла в болоте. Авдожян бросился ей на выручку. Утопая вместе с ней в грязи, он выволок ее, спас. Да только глупая лошадь поблагодарила по-своему – наступила на ногу и пожала ее: «спасибо, мол».

Так, с распухшей ногой, не прекращая выполнять своих обязанностей, пошел Авдожян на штурм высоты 1112.

– Вай, вай, не может быть, – покачал бы головой старик, – шутышь? Хе-хе-хе…

А батареец продолжал бы рассказывать то, что известно всему полку.

Еще в Горджоми заболел коммунист – боец Перцев, но эвакуироваться отказался:

– От взвода никуда не пойду.

И не ушел. Больной, «температурный», проделал ночной марш и, когда заметил, что коновод устал вести лошадь, пошел ему на выручку и лошадь довел до конца.

У Оманидзе – ответственная работа: басист нашего геройского оркестра. Когда он заболел, то задумался: как же это оркестр без басиста? Вся гармония пропадает. И в лазарет не пошел.

Командир взвода Кобахидзе начал чувствовать недомогание. Он удивленно почесал черную бороду:

– Заболел, га?

И продолжал исполнять свои обязанности. Ему не раз говорили:

– В лазарет надо.

Но Кобахидзе смеялся:

– Через час все пройдет.

В Цихис-Джвари, когда уже почти кончился поход, он свалился, и его увезли в лазарет.

Боец тюркской роты Леон Гаспаров вел лошадь с вьюками. На пути крутой обрыв. С вьюком лошади тяжело будет.

И Гаспаров снял с лошади груз, взял вьюк на себя, перенес его через обрыв, а затем уже провел и лошадь.

 
«Гвозди бы делать из этих людей,
Крепче бы не было в мире гвоздей».
 

ЧЕРЕШНЯ – ФРУКТ

Черешня часто вспыхивала на нашем пути. Горит ягодка на солнце, исчерна-красная, сочная, налитая.

Мы идем садами, фрукты свисают на тропу, дух от них – неописуемый.

Вот приподняться на седле, чуть дернуть ветку, и посыплется ягода прямо в пересохшую, наглотавшуюся пыли глотку. Да чего там приподняться! В богатом, тароватом селении Клде мы располагаемся прямо в садах. Сады тут огромные, яблоки под деревьями валяются, упали, собственной тяжести и сочности не выдержали; нагибаться не нужно: сами ползут в рот.

Нельзя!

Политрук объяснил: нельзя.

Полковая газета вышла, пишет: нельзя.

Почему нельзя?

В детстве понятия наши о собственности и чести воспитывались просто: нас драли, но мы все же лазали на чужие баштаны за сладкими кавунами и тут же, хряснув о колено, били их и ели.

Твое – мое – богово.

А здесь нельзя. И все это понимают.

Когда в первый день похода в одной роте бойцы начали безобразничать и палками сшибать зеленые еще яблоки, вмешались все.

– Нельзя, – сказали бойцы твердо. – Дружбы нашей с местным населением не срывай!

Мы шли по селениям, где видали виды: где были англичане – покорители Кавказа, меньшевистские выручатели. Мы шли по селениям, где помнили царское правительство.

Мы шли по селениям, где никакой армии, и нашей тоже, вообще не видели.

Прятались в некоторых селениях, услышав о нашем приходе, уходили из сел, бросая сады и дома, угоняя скот.

Ни одна черешня не упала с дерева.

Нельзя!

Когда в одном месте бойцы случайно поломали плетень, наши саперы сделали новый, да такой, что у аджарца вовек такого не было.

За потравы, за помятые посевы (бой, ничего не попишешь!), за дрова – за все платили. Платили и говорили:

– Мы Красная Армия. Мы вас не обидим. Мы за вас в бой пойдем.

И провожали нас восторженно. Неслась от селения к селению конная весть о кзыл-аскерах[8]8
  Кзыл-аскеры – красноармейцы.


[Закрыть], о цителармиелебо – о Красной Армии, которая не грабит, фруктов не обрывает, ничего даром не берет, а только кино показывает, песни заводит, беседы проводит…

– Цителармиели вашша!..

Прекрасно понимали это бойцы.

– Твое – мое – богово – это тогда, когда ты сам за себя отвечаешь. А когда за твою дурацкую невыдержку на всю Красную Армию ответ ляжет, тут задуматься надо.

Идем мы садами, горит на солнце черешня – сладкий фрукт. Выходят местные жители, в мисочках ягода.

– Берите, товарищи, цителармиелебо… Ешьте.

Конфузятся бойцы, словно их, больших и здоровых, при всем народе милая старушка мать приласкала. Смущаются, отказываются. Или берут, а потом лезут в карман, вынимают пачку свойской махорки и конфузливо предлагают:

– А это от нас в подарок.

Возвращаются в строй и говорят товарищам:

– Народ какой везде… душевный…

* * *

На дневках к нашим бивуакам приходят местные жители. Женщин нет – одни мужчины. Головы закутаны лихими башлыками, на ногах легкая обувь. Выходит навстречу геройский наш оркестр. Сбегаются со всех сторон бойцы.

Митинг.

Если тюркское население – тюркская рота с ним разговаривает, если грузинское – грузины ведут речи, если армянское – армяне. А выступления русских товарищей переводятся.

После митингов – кино или танцы.

Хороши танцы в горах!

Площадка маленькая – декораций не нужно: горы, леса, небо великолепно-синее. Чего еще?! Оркестр неутомимо гремит лезгинку, и вот, расталкивая круг, выходит аджарец. Тело его вздрагивает, готовясь броситься в танец, ноги еще мелко-мелко переступают по траве, глаза еще спокойны, тусклы, и вдруг он бросается на середину, вскрикивает, приседает и уже несется, несется по кругу, а навстречу ему бросается боец-грузин или даже русский, танцующий лезгинку по-своему, по-кубански.

Особенно хорошо танцуют старики. Они танцуют до религиозности благоговейно, торжественно, с серьезными лицами, не вскрикивая, не улыбаясь. Каждый из них имеет свой особый выход, вступление к танцу, свой «конек», свои лучшие номера.

Бурно аплодируют все присутствующие, а мы – энтузиасты полка – кричим:

– Гагуа! Гагуа!..

Командир конного взвода Гагуа, красавец, с черной окладистой бородкой, лихими усами, грузинским орлиным носом и блестящими глазами, должен поддержать честь полка.

Он выходит на середину, звякает шпорами, одну руку ребром прикладывает к груди, другую вытягивает и без улыбки, серьезно, пускается в пляс.

Мы шлепаем в такт ладошами, кричим ему восхищенно и одобрительно, он несется по кругу, звеня шпорами.

Ночь спускается над кострами, исчезают во мраке горы, идет в сторожевое охранение полевой караул, часовой у интернационального полкового Знамени задумчиво смотрит в ночь.

ВОРОШИЛОВСКИЙ СУББОТНИК

Золотыми изгородями налившейся пшеницы окаймлена тяжелая и пыльная наша дорога. Мы идем, и кукуруза протягивает к нам тяжелые свои листья, мы идем, и расступаются сады, отяжелевшие от фруктов, мы идем, и насмешливо шевелит усами мудрый овес…

Желтеет жито… Стоят некошеные, высокие батальоны сочной травы. И каждый боец, как бы он ни устал, как бы ни страдал от жажды или голода, боец, угрюмо молчавший всю дорогу, обязательно найдет для этой пшеницы, или овса, или травы ласковое слово…

– А хлеб-то ничего, хороший! – И улыбнется ясной, светлой улыбкой хлебороба.

– Должно, колхоз, – отзовется товарищ. – Хорошее жито…

И станет легче идти.

Еще мы ничего не читали о ворошиловских субботниках, еще ничего не говорилось о субботниках в полку, а уж первая и грузинская роты в первые дни похода вышли на уборку колхозного сена.

Они несли свои косы, как знамена, ровным строем шли на колхозные поля.

Только вчера еще одолели Перангу, ночью пришли и свалились у костров, а сегодня звенят комариным звоном косы, гуляют по колхозному, интернациональному полю.

В Ацхуре на поле вышла уже вся комсомольская организация полка. Было тут много и некомсомольцев, третья рота шла целиком. По дороге выпускали устную газету. В колхозе провели беседу с помощью переводчиков.

А когда кончили косить и копнить – гудели расходившиеся, раздувавшиеся плечи, – пошли к беднякам-единоличникам и убрали хлеб и им.

– Гмадлобт, гмадлобт… – бормотали единоличники.

– Чего мадлоб! Тут главное: амханагоба, – мудро отвечали ребята и опять с песнями и устной газетой пошли домой.

В Цихис-Джвари рыли силосные ямы и косили. Работал уж целый полк. Благодарные греки-колхозники отдали полку весь утренний удой молока от своего огромного стада.

На ворошиловском субботнике работали все – и бойцы, и клубные работники, и командиры. Командир батареи Гачегов даже в раж вошел: коса блестела в его крепких руках, как сабля.

Саперы ремонтировали мосты, дороги, строили новые.

Санитары работали с косами в руках. Но в первые же часы стоянок в походный наш околоток являлись местные жители, и наши врачи принимали их и снабжали лекарствами.

Эта великолепная и дружная, братская, интернациональная смычка многонационального нашего полка с многонациональными колхозами была тем дороже, что каждый боец отдавал на этот субботник все, что имел: свой отдых.

И если роте говорили: «Вы работали на прошлой дневке, сегодня вам работы нет, отдыхайте», бойцы принимали это как личную обиду.

Было просто приятно и весело стать снова на три часа хлеборобом, снова в колхозной супряге пойти по полю и звенеть косой и крушить горячий советский урожай.

«КОМУ ДНЕВКА, А КОМУ ИЛЬИЧЕВКА»

1

Среди вьюков клуба был один, громко называвшийся типографией. Около него лениво шагал красноармеец Бирюков, «начальник типографской техники», он же художник, он же печатник, он же член редакции.

Типография состояла из одного разболтанного апокографа, нескольких шапирографских лент, полдесятка бутылочек с презерватами, фиксатами, специальными чернилами и из нескольких пачек простой копировальной бумаги.

Рассуждали так:

– Ежели наша «сложная» и капризная техника (апокограф) откажется служить в дождь там или в жару, пустим в дело шапирограф. Если и тут не выйдет, что же – копировалка, выручай!

Апокограф – капризное, ленивое стекло – оказался негодной для гор штукой, громоздкой, неудобной для перевозки, хрупкой. Отпечатанные на нем экземпляры газеты были похожи на плохо выстиранные красноармейские портянки. Читать было почти невозможно.

Тогда пошла в дело простая шапирографская лента. В ту ночь под мечетью мы пробовали ее впервые. Номер, выпущенный на шапирографе, сделал свое дело при подъеме на Перангу, шапирограф стал нашей основной техникой.

Он скоро перекочевал из клубного вьюка ко мне на седло. Я возил привязанный к седлу мешок, в котором была вся наша типография: шапирограф, небольшой запас бумаги, чернила, маленький валик, губка, ручка и перья.

Бирюков сначала недоверчиво смотрел на шапирограф.

– А он больше двадцати экземпляров не возьмет, – сказал он после долгого молчания и заставил похолодеть мою редакторскую душу.

– А ежели попробовать? – робко предложил я.

Бирюков, почесывая в затылке, опять долго обдумывал и наконец произнес:

– А попробовать можно.

Шапирограф стал давать 70–75 прекрасно читаемых экземпляров.

Больше, пожалуй, было и не нужно. Каждый взвод имел газету.

2

– Два раза в пятидневку полковую газету можете? – еще перед выступлением в поход спросил у меня комиссар.

Я думал недолго.

По полку среди военкории и клубистов ходили насмешливые разговоры:

– Ну с газетой на походе – гроб, крышка и сургучная печать сверху. Если мы в лагере, в хороших условиях бьемся, чтоб хоть раз в пятидневку выходить, так тут… – И, махнув рукой, кончали разговор.

– Два раза в пятидневку можем, – ответил я комиссару и пошел собирать военкорию.

– Раз в пятидневку ротную газету можете? – спросил я в свою очередь у редакторов ротных газет. Редакторами были или одногодичники, или младшие командиры, или командиры взводов, от своих обязанностей не освобожденные.

Редакторы также думали недолго. В лагерной нашей практике не было ротной газеты, выходившей регулярно раз в пятидневку.

– Можем, – ответили редакторы, но покачали головами.

Выступили в поход.

Четыре дня продолжалось движение, пятый день – дневка, отдых. Но «кому дневка, а кому ильичевка».

В дневку выходил большой, итоговый номер полковой многотиражки «Горный боец». Он выходил на четырех языках: русском, грузинском, тюркском и армянском. Из каждой национальной роты со своими заметками приходили переписчики. Их не так-то легко было собрать всех вместе, сразу, а шапирографская техника требовала единовременного писания, и я бегал по политрукам национальных рот.

– Да ежели сейчас, – горячился я, – не будут у меня в палатке ваши переписчики, помещу сам на русском языке заметку о вас, что вы срываете газету.

Или грозил:

– А вот возьму и сам по-грузински напишу.

Это была страшная угроза, я не знал ни одной грузинской литеры.

Переписчики приходили. Некоторые из них вовсе не знали русского языка. Они приносили написанный командиром русский текст для того, чтобы я знал, о чем идет речь, и я знаками показывал, где и как писать.

Газета, выходившая в дневку, подводила итоги пройденной пятидневки – мы завели страницу «Чему учат горы», где кратко обсуждали вопросы горной тактики и политработы в горах. В эту страницу охотно писали слушатели Военной академии – Задовский, Твердохлебов, Стельмах и адъюнкт Куцнер.

Рядом с этой страницей шла страница рационализатора. Редактировал ее одногодичник Смирнов, руководивший рационализаторской работой в полку.

В первые же дни похода в полковой газете обнаружился тактическо-стрелковый перегиб. Вопросы политические выскользнули. На это было указано на ближайшем разборе.

Мы выправились.

На походе кипела большая политическая жизнь: газета стала по-настоящему органом партии, разъясняя политические задачи Красной Армии на походе, борясь за идеологическую крепость партийно-комсомольских рядов, за примерность коммунистов, за высокую дисциплину.

Научились все номера газеты, посвященные тактическим занятиям, насыщать политическим содержанием.

К нам в горы доносились вести из того обширного мира, который находится там, за хребтами. Эти вести приносил аэроплан: белыми листочками газет осыпались над нашими колоннами эти волнующие вести.

Их подхватывала полковая, ротная, взводная печать и несла в массу рвущихся в горы бойцов.

На дневках было не так уж трудно выпускать газету. Редактор и начальник техники, отказавшись от всяких надежд на отдых, располагались где-нибудь на зеленой траве, если было сухо, или в палатке, если шел дождь, и, переругиваясь, проклиная всех и вся, оставаясь без обеда, выпускали газету.

Еще пахнущая шапирографскими чернилами, не просохшая, она забиралась полковым библиотекарем и разбрасывалась по ротам.

3

На дневках не так уж трудно выпускать газету.

В походе – труднее.

Приходим вечером, усталые, тут поесть, отдохнуть надо, а не газетой заниматься. Идет дождь, клубная палатка промокла, нет нигде сухого местечка. А газету выпускать надо. Завтра – трудный марш, надо обеспечить его.

Газета в пути выходила в уменьшенном формате. Здесь были задачи на ближайшие дни похода, схема маршрута, особо важные итоговые материалы и самое главное – отмечались герои, передовики, волевые командиры, образцовые бойцы.

Выдвинуть, поощрить, показать примерных – это была одна из главных задач газеты. И на этих образцах учились.

«Если Попов может, разве я не могу?» – думал каждый и лез из кожи, чтобы не отстать.

Мы скоро, однако, убедились: регулярность выхода газеты в походе не есть еще ее добродетель. Газета, выходящая с точностью аккуратного чиновника, еще не хорошая газета.

Сегодня, например, день выхода газеты, но завтра не особо важный марш. Зато послезавтра – встречный бой. Вот где нужна газета.

Так, карта, приказ командира полка, Боевой устав пехоты и тематическая книжка штаба главного руководства стали ценнейшими пособиями редактора.

Я смотрел в приказ командира полка, в карту и решал:

– Газету надо дать тогда-то и такую-то.

Но и этого оказалось мало.

В течение боевого дня обстановка менялась. Захотелось выпускать газету на поле боя.

Бюллетень № 2 делается и печатается всего в течение тридцати минут.

Первый опыт сделали в обороне.

Тогда-то впервые оказался у меня на седле мешок с походной типографией.

Читаю приказ: «Нашему полку приказано для обороны занять участок: перевал (дорогу) между 1050 и 1025 (Циви-Цкаро), перевал (дорогу) между 1025 и горой Чин-Чахи; южные скаты горы Горис-Сери у отметки 765».

Я смотрю в карту, нахожу все эти высоты, они набросаны здесь маленькими камешками, я знаю: на месте все будет иначе. Горы встанут между ротами, ощерятся обрывы, запрут дороги. Где быть редакции, так чтобы все знать и со всеми держать связь? На командном пункте? Нет, там мешать будешь. Демаскировать будешь. Значит, при штабе.

Штабу приказано быть у отметки 765. Значит, по ротам сообщаем до выхода:

– Редакция «Горного бойца» у отметки семьсот шестьдесят пять.

Удобно, словно указал: «Москва, Малая Дмитровка, дом 48, кв. 15».

И вот редакция едет на свою «квартиру». Крутой, стремительный спуск приводит в неожиданно тихую солнечную долину. Плавно течет речка среди тихого зеленого леса, санитары уже купаются в реке, кипятят чай, музвзвод разложил свои трубы, кое-кто постреливает из мелкокалиберной.

Где будет штаб – неизвестно, но веселый помначштаба Владимиров говорит определенно:

– Вот на этой зеленой опушке.

– Почему?

– Больно симпатичная. Ее обязательно выберут.

Значит, тут и наша редакция.

Раскладываем с Бирюковым шинели и приступаем.

«Горный боец на обороне». Бюллетень № 1. Отметка 765. 16 июля 1931 года. 6 часов вечера. Содержание: лозунг, передовая о сегодняшнем учении, заказ рационализатору, тактическая обстановка, памятка бойцу на оборону, первые сведения из рот.

На выпуск бюллетеня ушло сто минут. Помыв руки в реке, гордый своей работой, редактор бюллетеня был поставлен, однако, перед задачей: как же доставить газетку в окопы через все эти горы.

Решили использовать все возможности: конного посыльного, едущего по делу; связных, идущих в роты; работников полкового политаппарата, рассылаемых по ротам; взвод, идущий на новые позиции; связную собаку… Вечером в окопах был бюллетень.

Редакция искупалась в реке, пообедала и легла спать. Ночью в штаб пришли тревожные сведения: сбито наше боевое охранение.

Решаю выпускать второй номер бюллетеня, но свечка колеблется на ветру, падает. Бирюков непробудно спит, дело откладывается до раннего утра. К утру приходят новые сведения: противник наседает на наш передний край, на первую роту; рота держаться не может.

Расстилаю на лужайке шинель. В бюллетене № 2 основная мысль: даешь упорную оборону! За ночь и утро приходили в штаб связные, возвращались после осмотра работники главного штаба, из рот звонили по телефону, редактор разговаривал со всеми: материалу много.

В пять часов тридцать минут утра бюллетень уже готов и рассылается по ротам.

До десяти часов утра в штабе непрерывно говорят по телефону, на храпящих от устали лошадях скачут конные посыльные, прибегают связные, вспыхивает гелиограф.

Но дело ясное: надо выходить из боя, противника мы не удержим.

В десять часов утра отдается приказ о выходе из боя. И я, даже не расстилая шинели, выпускаю бюллетень № 3.

Мы отходим для перегруппировки сил. Даешь высокую дисциплину, планомерность и боевую выдержку при отходе!

Опять памятка на выход из боя, сведения из рот, сообщения о лучших подразделениях…

– Скорее, скорее, товарищ редактор, – кричит мне начальник штаба. Уже смоталась связь, ушли вьюки. Начштаба Шапошников садится на лошадь и торопит меня.

– А то попадетесь противнику в лапы.

Из приказа мне известно: роты будут отходить по тропе мимо отметки 765. Скачу туда, спешиваюсь и раздаю газету текущему мимо меня усталому человечьему потоку.

– Лилоян, – кричу я командиру взвода, – держи газету!

Он схватывает маленький листок, кричит в ответ что-то. Не разобрать – он уже далеко. Знаю: на ближайшем привале будут его бойцы слушать наш бюллетень.

Все газеты розданы.

Опять на лошадь и – за полком.

В кочевке Байбург – большой привал. С удовольствием сбрасываю тяжелые сапоги и располагаюсь на берегу холодного Коблиан-Чая. Но мимо идет комиссар.

– Ночной марш будет, – говорит он мне озабоченно. – Противник наседает. Надо скорее оторваться от него.

Я с сожалением смотрю на реку. Я знаю: мне выпускать бюллетень № 4.

– Сколько будет привала?

– Три часа.

Затем он дает мне указания и уходит. А я обуваюсь, разыскиваю Бирюкова: он мирно уплетает кашу.

– Кому дневка, – говорю я ему без лишнего, – а кому ильичевка.

Он облизывает ложку, подымается и бурчит:

– Ладно.

Затем я бегу по бивуаку. Он вытянулся вдоль узкой тропы над Коблиан-Чаем. В руке у меня блокнот.

– Ну что у вас хорошего? – спрашиваю в первой роте.

Знаю: ждать сейчас заметок не приходится. Не до этого бойцам.

Мне наперебой рассказывают командиры, бойцы. В каждой роте – военкорпост. Он докладывает мне о самом важном. Блокнот мой покрывается иероглифами записей: «такой-то боец отлично действовал», «такой-то взвод хорошо провел отход», «плохо маскировались там-то», «парторг такой-то вел такую-то работу»…

В грузинской роте меня угощают обедом – рисовой кашей с консервами, я ем и слушаю. Знаю, иначе не приведется пообедать. В некоторых подразделениях военкоры мне говорят:

– А мы сами напишем.

Это энтузиасты, они хотят увидеть свою строчку в газете, найдут время и напишут. На обратном своем беге я забираю их заметки.

Бирюков уже ждет меня.

И вот выходит бюллетень № 4; в нем излагаются задачи и лозунги ночного марша, опять памятка на ночной марш. Вторая страница бюллетеня выходит под такой «шапкой»: «Будем действовать ночью так, как эти товарищи действовали днем». И страница полна короткими, собранными мною в ротах фактами доблести отдельных бойцов, командиров и подразделений.

Бюллетень готов. Он как раз поспевает к тому моменту, когда разведвзвод готовится выступать. Следовательно, все подразделения, смогут до марша проработать нашу газету.

За сутки вышло четыре номера газеты!

Бюллетени понравились полку и стали постоянными на всех боевых действиях. На маршах, в наступлении, на стрельбище, на переправе выходили короткие, ударные, всегда своевременные листки.

На разборе комиссар дивизии дал лестную оценку полковой печати.

– Мобильно работали, – сказал он в заключение.

Мобильно[9]9
  Мобильно – быстро, оперативно.


[Закрыть]… Разве бывает лучшая оценка для военного?!

4

На первом же походном совещании ротных редакторов они заявили в один голос:

– Чаще, чем раз в пятидневку, не управимся.

И привели: сами они перегружены, устают, художников нет, писать некому, заметки не поступают.

Посмотрели в корень: не пишут в газету, потому что выходит она редко, не является постоянным и обязательным гостем в роте. Нужно ли все-таки ждать, когда пришлют заметки? Да ведь вся рота вместе – собери факты и помещай.

Художников нет? Писать красиво некому?

Но разве походную ротную газету можно вывесить где-нибудь, чтоб ее читали, смотрели, любовались ею? Как правило, рота собирается вместе (да и то не всегда) только к ужину: смотреть газету никто не пойдет. На походе газету не читают, а слушают. Лежат, задрав ноги, отдыхая после тяжелого перехода, и слушают, как один читает.

Так нужны ли здесь красота, внешнее оформление? Не плохо, если они будут, но главное – оперативность, мобильность, своевременность.

Не может газета выходить раз в пятидневку? Да потому, что должна выходить чаще.

Так встал вопрос о ротной многотиражке, которую можно разбрасывать повзводно.

Но множительных аппаратов не было, и дело глохло.

Редакторы ротной газеты первой роты Анатолий Сыров и Васильченко внесли переворот.

Они пришли в полковую редакцию, отобрали копирку и пошли выпускать первую ротную многотиражку.

Она вышла в пяти экземплярах, каждый взвод получил ее и прочел. Успех был необычайный. Вместо суток работы, которые требовала ротная ильичевка раньше, многотиражка выходила в два-три часа, да и то потому, что редактора отрывали поминутно, а Сыров еще успел винтовку свою вычистить.

Газету было легко читать. Сыров писал простым, четким почерком.

Редакторы сами удивились своему успеху.

– Ну, дело пойдет, – сказал улыбаясь Васильченко.

И пошло: газета стала выходить почти ежедневно. «Почти», потому что и Сыров и Васильченко – красноармейцы, их посылают, как и всех, в наряд, в караул. А когда газета завоевала свой авторитет в роте, и это «почти» отпало: газета выходила каждый день.

Узнав об опыте первой роты, в полковую редакцию бросились все редакторы.

– Даешь копировалку! – требовали они, но копировалки не было.

Затребовали из базы, и на следующей дневке «начальник кооперации» Скоморовский привез нам пятьсот листов копирки.

Во всех ротах стали выходить многотиражки. Они выходили, если не ежедневно, то тогда, когда были нужны: иной раз и по две в день.

И редакторы теперь мечтали:

– Вот ежели б шапирографы нам! Мы бы и полковую забили.

5

А была еще печать, которая, пожалуй, действительно могла забить полковую: это взводные ильичевки.

Их даже не предусматривали ни в каких планах, они родились на походе. Родились как форма борьбы взвода за получение звания ударного.

Непредусмотренные планами, они все же сразу завоевали себе почетное место во взводной политработе.

Редактор взводной ильичевки стал крепким помощником командиру взвода. Редакторами были красноармейцы, подчас плохо грамотные – газеты изобиловали и грамматическими и стилистическими ошибками.