Текст книги "Горный поход"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

ПЕРЕВОДЧИК ОСМАН

Несколько домов, колодец, мечеть с высоким минаретом – это и есть Чахати.

Около колодца группка местных жителей. Смотрят на нас весело, любопытно. Спешиваемся.

– Чахати? – спрашиваю старого аджарца. Рыжие усы, очень густые, торчат у него прямо из носа, как щетки, падают и закрывают губы. – Чахати? – Я отлично знаю, что это Чахати, другому нечему быть, но спросить надо. Из вежливости, что ли.

Старик охотно отвечает.

– Чахати, Чахати… – и мигает утвердительно рыжими ресницами. – Да, да, Чахати… – Он думает, может быть, что я не понял, обводит пальцем вокруг дома, колодец, мечеть с высоким минаретом и утвердительно, убежденно произносит: – Чахати.

– Спасибо… Мадлоб… Мадлоб…

Грузинское слово приводит его в восторг, и он быстро начинает говорить по-грузински. Но тут я позорно пасую.

Горский, работник подива, возле колодца уже завел беседу. Он знает несколько грузинских слов и оперирует ими ловко. Около него группа детишек, за ними взрослые.

– Пионер? – тычет Горский пальцем черного мальчугана. Тот смущается и шарахается, прячется за взрослых. Все смеются. Тогда из группы детворы выступает мальчик лет десяти. Он в штанишках, достигающих пяток. Синие помочи придают ему вид парижского Гавроша. Руки в карманах. Кепка на затылке.

– Они по-русски не понимают, – произносит он важно по-русски.

– А ты хорошо понимаешь?

Он снисходительно улыбается.

– Вы же видите, – роняет он и удивляется, какие взрослые глупые.

– Да, да, – смущаемся мы. – Ты здешний?

– Нет, я из Батума. Я в гости приехал.

Детвора и даже взрослые с уважением смотрят на мальчика, который так бойко и солидно разговаривает по-русски с военными.

– А как звать тебя?

– Осман.

– Вот что, Осман, – обращается к нему Горский, – спроси у жителей, знают ли они, зачем идет Красная Армия в горы?

Осман охотно соглашается и быстро спрашивает жителей. Затем, довольный своей ролью переводчика, обращается к нам.

– Они говорят, знают, – важно сообщает он. – Маневры…

– Ты скажи им, – Горский тоже доволен этой оригинальной формой политработы, – скажи им, что мы здесь учимся защищать их и горы от буржуазии. Понимаешь?

– Как же… Буржуазия, кулак, да?

– Вот-вот. Передай им.

– Они говорят, что буржуев надо бить, – переводит он нам.

– Ну, а спроси: если будет война, если буржуй пойдет сюда, в горы, поддержат ли они нас, Красную Армию?

Перевод Османа перебивается многочисленными возгласами. Весело смеясь, кричат ему что-то взрослые.

– Они говорят, поддержат, – с бесстрастной важностью переводчика сообщает Осман и, не сдержавшись, – ведь ему только 10 лет, – улыбаясь добавляет: – Я сам буду красным командиром, когда вырасту.

Мой рыжеусый старичок проталкивается сквозь толпу, подходит к Осману и что-то ему говорит, хитро щурясь в нашу сторону.

– Он говорит, – переводит Осман, – если власть хорошая, то и все к ней будут хорошие. Советская власть хорошая – ее они поддерживают, а если будет плохое делать – так никто не будет поддерживать.

– Ишь ты… – Мы с Горским хохочем, рыжеусый тоже хитро смеется. – Значит, взаимовыручка. Ну, передай, что Советская власть делает и будет делать беднякам и середнякам хорошо. Передал? Прощай, Осман. Молодец. Карго бичо. Швидобит[5]5
  Хороший мальчик. Прощай.


[Закрыть].

Мы весело прощаемся и едем в горы.

НОЧЬ НА ТРОПЕ

1

Из Зерабосели полк вышел, когда уже начало смеркаться. Может быть, не нужно было выходить, лучше было бы заночевать в селении, но мы еще не знали коварства горных троп и мерили равнинным аршином.

– Будем в Дид-Ваке, как приказано, к вечеру.

Вьюк за вьюком вытягивался полк, и уже где-то далеко обвилась вокруг гор голова колонны, а в селении еще били копытами нетерпеливые кони и люди курили махорку, беспокойно поглядывая на быстро темнеющее небо.

Бесконечной лентой обвивался вокруг гор зажатый в тропе полк. Тропа узкая – двум лошадям не разъехаться. Слева на тропу нависала крутая, отвесная стена горы. Она поросла папоротником, кустарником и выше – лесом, густым, непроходимым. Падали на тропу с горы многочисленные юркие ручьи, водопады, родники, мешали движению и торопливо бросались вниз, в обрыв, где серебром и пеной бился на камнях прекрасный Кинтрыш.

Справа обрыв. Он весь в зелени; зелень подступала к тропе буйно и весело, и казалось иногда, что не по узкой тропе едешь, где слева гора, а справа обрыв, а по тихому, задумчивому саду.

Эта обманчивая тишина пугала лошадей и людей, и люди и лошади жались к горе, опасаясь коварного обрыва.

Это – справа и слева.

А впереди – хвост лошади. Сзади – лошадиная морда. И из этого четырехугольника – гора, хвост, обрыв и морда – никуда не уйти.

Мы едем по тропе лошадь в лошадь, человек в затылок человеку, и если стал один, останавливаются все. Останавливаются и не знают, почему остановились. Тогда пробегает по колонне тревога, и сзади несется нервное, многоголосое, сто раз повторенное людьми и эхом:

– Почему-у ста-али?

Так мы едем по тропе. И нет ей конца-края, извивается она, узкая и скользкая, как змея, то напористо бросается вверх, то стремительно падает вниз, сочится источниками и ручьями, гремит, опять убегает вперед.

2

Трудно управлять колонной на тропе да еще в сумерки. С начальника колонны Алякина сошел не один пот. Нет, не пошлешь по тропе ни конного посыльного, ни собаку, ни даже связного: будет этот связной путаться, мешать вьюкам и, если не сверзится где-нибудь в пропасть, то связь подаст не скоро.

По колонне голосом – вот единственное средство связи, да рожок для управления идущим впереди охранением. Но когда нет еще опыта, связь по колонне голосом ненадежна. Кричат или все или никто. Путают. Врут.

Передают:

– Вьюкам смотреть: мост.

А дошло:

– Вьюкам держаться за хвост.

Но и эта связь часто рвется. Идет, гудит по горам, отдаваясь многократным эхом, приказание и вдруг обрывается, словно падает в Кинтрыш.

– Дошло?

Ожидание. И наконец ползет в ответ медленное и убийственное:

– Такая-то рота оторвалась… Связи нет…

И тогда:

– Колонна, сто-ой!

И приказание опять ползет по человечьему конвейеру:

– Командиру последнего подразделения восстановить связь!

Это значит: побежит сейчас от последнего подразделения боец к отставшей роте, подтянет ее, и тогда понесется радостное:

– Связь е-есть!

В национальных ротах русский язык знали только командиры взводов.

Посланное по колонне приказание, дойдя до национальных рот, упиралось в немую стену и потухало.

Громадная, на восемь километров растянувшаяся колонна полка трудно ворочалась среди горных преград, приникала к тропе и медленно, непослушно, туго подвигалась вперед. Потом, в следующие дни похода, научились мы на этом опыте искусству движения в горах. Стали двигаться легкими, гибкими эшелонами. Стали выделять специальных людей для передачи по колонне приказаний. Выделили командиров – «ответственных замыкающих», которые, двигаясь в хвосте эшелона, следили за тем, чтобы не отрывались куски колонны и не рвалась связь с головой. Научились порядку, дисциплине движения. Многому научились.

Нет, недаром мы обливались потом на этой чертовой тропе в Кинтрышском ущелье.

3

– Смотреть вправо-о!

– Смотреть вправо-о!

– Смотреть вправо зорко-о!

Вправо – обрыв. Не одна лошадь упала туда сегодня. Идет по осыпающемуся, непрочному, обманчиво тихому краю тропы, вдруг оступится и, увлекая за собой камни, ломая ветки кустарника, летит вниз. И тогда, ни минуты не раздумывая, бросается за ней в обрыв ее вьюковожатый на выручку друга-коня. Несется по колонне:

– Лошадь упала-а-а!

Останавливается колонна, и люди, обливаясь потом, торопятся на помощь.

Особо отличалась армянская рота. Бойцы ее не знали усталости. Во главе с командиром взвода Лилояном они по первому зову бросались на выручку. Не зная русского языка, они как-то быстро устанавливали свой особый, интернациональный язык с бойцами других рот. И договаривались. Спасали лошадей. Шумно и дружно вытаскивали их на тропу, улыбаясь, вытирали пот и торопились в строй обратно.

В армянской роте упал мул. Он упал на край тропы и, беспомощный, трепыхался, силясь встать. Старшина роты Нагапетян сразу сообразил, что эти попытки приведут к тому, что мул свалится в обрыв. И Нагапетян бросается на мула, наваливается, удерживая его всей тяжестью своего тела. Так трепыхаются они над самым краем обрыва, пока не подбегают на выручку товарищи. Мул спасен. Нагапетян уже хлопочет около вьюков.

Ленивый киномеханик Туренко отлично показал себя в эту ночь. Он брел за вьюком и проклинал по своему обыкновению и ночь и горы. Он любил поворчать, но, когда лошадь покатилась в обрыв, увлекая за собой ценную киноаппаратуру, он первый вырвал повод из рук растерявшегося вьюковожатого и, упав на тропу, извиваясь и изнемогая, держал повод коня, пока его не вытащили.

В химвзводе у вьюковожатого Коржева заболел конь. Он свалился на тропу, бился, барахтался. И всю ночь Коржев дежурил около него, заботливый, как мать у постели больного ребенка. Он ласково трепал коня по холке, утешал его и зорко смотрел вправо, в обрыв… Конь в обрыв не слетел.

В батарее артиллерийская лошадь, полетев в обрыв, застряла на ребре, на маленькой площадке. Туда спустились комбат Сердюков и несколько артиллеристов. Они суетились около лошади, понимая, что малейшее неосторожное движение – и они будут на камнях в Кинтрыше… Лошадь спасли.

4

Так идем, а горы темнеют. Беспокойно поглядывает то на небо, то на карту начальник колонны. И дойдем, не дойдем к ночи да Дид-Ваке – загадочно.

Торопятся бойцы. Какая-то единая сила крепко связала всех бойцов и командиров – русских, грузин, армян и тюрок. Торопятся бойцы. И когда по колонне сообщают: «лошадь упала», начальник колонны отвечает быстро:

– Командиру роты выделить людей для помощи. Колонне продолжать движение.

И колонна течет мимо упавшей лошади.

А в обрыве суетятся люди и, если вытащить невозможно, спокойно остаются дежурить всю ночь. А колонна течет мимо, медленно извивающейся стоголовой, стоногой гусеницей.

И вдруг колонна стала. В чем дело?

– Почему стали?

Колонна останавливается, нервно ждет команды. Вглядывается вперед, в темноту, где редкие мигают фонари. Кони, чуя темноту, нетерпеливо рвутся, танцуют, ходят, ревут ишаки, обмахиваются хвостами и вот-вот, пошевельнувшись неосторожно, слетят в обрыв.

– Нельзя стоять, лошади падают! – несется по колонне из хвоста в голову.

Каждый, передавая вперед, произносит это отчаянно и тревожно, так как и его лошадь ее может стоять под вьюками. Нельзя стоять!..

– Нельзя продолжать движение! – безнадежно несется ответ из головы в хвост, и сразу становится совсем темно.

Бьются кони. Крепко сжимаю рукой короткий повод и уговариваю своего коня:

– Ну, Горный, ну, тише… Будь сознательным…

Он испуганно косит вправо, на обрыв, и нетерпеливо ржет.

– Саперы, вперед! – раздается команда. – Кутузо-ов!

И где-то в темноте раздается весело:

– Здесь…

И, пробираясь в темноте под лошадьми, между вьюками, идет с топорами, кирками и лопатами неутомимая «группа Кутузова».

Так прозвали в эту ночь группу саперов под командой маленького подвижного младшего командира Кутузова. Они не знали ни устали, ни лени. Их не нужно было понукать, они знали, что дорога испорчена, полк не может пройти, лошади падают и их задача – исправить дорогу полку.

И они пробираются быстро, увертливо туда, где их ждут. Станичники с Северного Кавказа многие единоличниками приехали сюда в казарму. По-южному ленивые, они у себя в станице небось пятнадцать раз почесались бы да подумали бы, прежде чем идти, скажем, на ремонт общественного моста. Но они в армии. И армия воспитала в них уважение к коллективу, сознание долга перед ним, высокую дисциплину. И вот, ловкие, быстрые, горячие, бегут они туда, куда их этот долг призывает.

А другие в это время, исходя потом, вытаскивают лошадь. А третьи, четвертые, многие, стиснув повод упрямой рукой, удерживают пугливых коней от гибели.

Иногда несется по колонне:

– Скоро ли пойдем вперед?

И безнадежно приходит ответ:.

– Неизвестно!..

И вдруг раздается команда:

– Снять с вьюков!

Бойцы передают ее растерянно. Передают, а сами исполнять не торопятся. Куда снимать кладь, если гора влево и обрыв вправо? Зачем снимать?

Оказывается, нужно. Нельзя двигаться ночью по тропе, – значит, надо ночевать.

И, оглядевшись вокруг и поняв, что раз надо, так надо, озабоченно отыскивают место для вьюка, бережно снимают его. И тогда вдруг проносится откуда-то из головы колонны неожиданное – не команда, не указание, а такое:

– В ответ на постановление Зак. ЦИК – ни одного коня в жертву обрыву!

Постановление Зак. ЦИК мы прочли только сегодня. В нем говорилось, что лучший полк Кавказской Краснознаменной армии будет награжден Знаменем Зак. ЦИК. За это Знамя мы и начали бороться. И вот первый наш бой за Знамя – ночь на тропе.

– Ни одного коня в жертву обрыву! – взволнованно передают по колонне. – Завоюем Знамя Зак. ЦИК.

И каждый упрямее сжимает повод и ласковее гладит холку друга-коня…

Не верили, что можно провести ночь на тропе.

– Пошевельнуться негде, обрыв справа, лошади нервничают, какая тут ночь?

Но вот среди вьюков появился комиссар полка. Он вернулся из головного отряда, уже достигшего селения, вернулся, чтобы вместе с полком провести эту тяжелую ночь. Он ходит среди вьюков невысокий, сутуловатый, ободряет бойцов:

– Ничего, ничего…

И все понимают, что ничего, что ночь провести на тропе надо.

Приходит распоряжение:

– Лошадей привязать за хвосты к деревьям!

Этого еще не знавали.

Тем не менее привязываем хвосты коней к деревьям, что растут на горе, а сами держим поводья.

5

Негромкие и вялые разговоры стоят над тропой. Спать нельзя. Храпят кони. Шумит Кинтрыш, бьется на камнях, как упавшая лошадь.

Спать нельзя.

И никто не спит. И все знают, что спать нельзя. Устраиваются поуютнее на тропе, заворачиваются в шинели, курят, разговаривают, не выпуская поводьев из цепких рук.

Холодны ночи в горах. Командир пулеметного взвода Дремов – без шинели. Его шинель где-то далеко в хозяйственном вьюке. Холодно. Он первый год командует взводом, еще недавно был одногодником. Он весь захвачен взводными делами; пулеметы для него действительнее всех видов оружия, а бойцы его взвода милее всех друзей и родных. Он жмется от холода, часто вскакивает посмотреть, не упали ли там, чего доброго, пулеметы в пропасть, и опять садится, ежась от холода. Вдруг плечи его обвивает что-то теплое. Кто-то заботливо накрывает его палаткой. Дремов поднимает голову. Улыбаясь, смотрят на него его пулеметчики.

– А то холодно, товарищ командир, – виновато произносят они и улыбаются.

Время идет медленно. Лошади притихли. Притихли и люди. И только неугомонные саперы Кутузова при свете лампы чинят дорогу.

6

Утро пришло серое, робкое.

Бойцы по-прежнему сидели и стояли у своих коней. Кажется, так никто и не спал. За ночь ни одна лошадь не упала в обрыв.

И когда тронулись, как ни в чем не бывало шли бойцы. Смеялись, вспоминали смешное, что было ночью; о трагическом не думалось.

А потом пришли в Дид-Ваке; быстро, в несколько минут, поставили палатки, предусмотрительно окопали их канавками для стока воды и уже бежали, озабоченные, с котелками по воду. В армянской роте уже звенела зурна и отплясывали свой любимый курдский «али-гюзли» загорелые бойцы.

В штабе учитывали опыт и черкали дальнейший маршрут горного похода.

КОНЬ, ХУДОБА И ЧЕЛОВЕК

– Человек упадет в обрыв – он сам знает: и как вылезти и что как. А конь – он бессловесный. За него человек отвечать должен, – такова философия конника Ананьева.

Мы сидим с ним на траве, а кони наши мирно жуют сено. Коням плохо: фуража не подвезли, ничего они целый день не ели, вот дали им сено, что возили на седле в сетках. Мы тоже с Ананьевым не ели ничего. Но человек сам за себя отвечает. А конь бессловесный, за него человек отвечать должен. Вот и страдаем мы с Ананьевым – ответчики за своих коней.

– Я сам нехай голодный буду, абы конь сыт, – продолжает Ананьев. Потом он жалостливо смотрит на коня, достает кусок сахару, последний, перекусывает его крепкими зубами и половиной куска угощает коня, ласково трепля его холку.

– Ну-ну, дурак, любишь сладкое, как архиерей. Губа не дура… А больше у меня ничего нет, – говорит он, словно оправдываясь, затем подходит к моему коню и деликатно, вежливо угощает его второй половиной куска.

Ананьев – сейчас уж командир отделения. Со своими конными посыльными он при взводе связи.

– Ну, а дальше как, Ананьев? – спрашиваю я, когда он снова растягивается на траве. – После службы?

Он смущенно молчит, потом тихо, нерешительно объявляет:

– Я в партейную школу хочу…

Мы долго еще беседуем с ним о школе, о том, что учиться – да, это хорошо бы. В станице тоже хорошо.

– Колхоз есть?

– Коммуна. Ничего, хорошая коммуна. Вот выучиться, чтоб политику всю насквозь понимать, и тогда в коммуну возвернуться.

Потом он рассказывает о своем хозяйстве:

– Хозяйства справная… Ничего. Худоба есть. Сейчас в коммуне мы.

Он никогда не спутает двух понятий: худоба и конь. Худоба – крестьянская лошадь. Конь – боевой друг кавалериста. На худобе пашут, худобу кормят, худобу жалеют, худобу немилосердно бьют; без худобы крестьянину никак нельзя.

И когда он говорит о худобе, его слова пахнут теплом крестьянской конюшни. В нем просыпается чуть задремавший хлебороб.

Он говорит о том, что без худобы никак нельзя, а корма плохие, нонешним летом писали из колхоза.

– Ну, в коммуне-то обошлись, достали, а единоличнику худо.

Худые у бедняка лошади, оттого и название им: худоба.

Конь – не худоба. Конь – боевое оружие кавалериста, как винтовка. И беречь его надо, как винтовку. Бить коня нельзя. Разве винтовку бьют? Коня надо любить и понимать. Не будешь любить коня – он это сразу почует. И любовь почует и в бою всегда спасет. Без коня кавалеристу, так же как крестьянам без худобы, – тоже нельзя.

Вчера на тропе ни одна лошадь не упала в обрыв. Значит, коноводы любят коней. Берегли их. Не спали. Доглядели.

Во взводной газете «В горах» 4-го взвода пульроты помещена заметка:

«Хорошие вожатые. В нашем взводе коноводы – ребята очень хорошие. Судя по коням. Кони наши справные. Что говорит за то, что хороший уход за лошадьми».

В нашем последнем номере полковой газеты, когда уж поход кончили, мы помещали заметки бойцов о том, чему их научил поход.

На клочке бумаги, неизвестно из какой роты, пришла заметка:

«Я – красноармеец Щер. Лошадь у меня самая худшая в роте, можно сказать, калека. Ну я ее доглядел и в лазарет ее не водил ни разу, и в работе она нигде не отставала. Вот и все».

Мы прошли горный тяжелый поход и все же сберегли коней. Это заслуга многих Щеров.

Ну и доставалось же от самих бойцов тем коноводам, которые коней своих не любили. «Не берите пример с такого коновода, ибо это вредно, – пишет одна взводная газета. – Тов. Бойченко не любит коня, кладет на него свою скатку. На привалах подпруги не отпускает». А угрюмый пулеметчик Кириченко даже стихи о коне написал:

 
Обрывы, горы, скалы
Нас зорко сторожат.
Препятствия, обвалы
На всем пути лежат.
Не пустим лошадь, вьюки В откос и под обрыв.
Веревки крепче в руки —
Мы жертвы не дадим.
Оберегаем дружно
Товарища коня.
Смотреть за ним нам нужно
И ночью и средь дня.
 

Мы лежим с Ананьевым на траве, а кони молча, понуро стоят рядом.

Полянка вся залита багрянцем заката.

– Везут! – вдруг вскочил возбужденно Ананьев.

– Чего везут?

– Фураж везут! – закричал он радостно и стремглав бросился навстречу.

МЕЧТЫ КОНОВОДА ГАРКУШЕНКО

Горы в зелени – самих гор не видно. И деревьев не видно. Просто огромный, гигантский, блистательно зеленый букет.

И хорошим топором не проложить дороги в этих перевитых лианами зарослях рододендрона. Зато во все стороны робкие и узкие бегут тропинки.

Они приведут вас в отдельный двор аджарца, огороженный хорошим забором. Вы увидите сад аджарца, огород аджарца, кукурузу аджарца; сам он выйдет к вам и, улыбаясь, скажет:

– Гамарджобат, цителармиелебо![6]6
  Здравствуйте, красноармейцы!


[Закрыть]

Но жена его не выйдет к вам. Жена спрячется, укроется черной чадрой или праздничным шелковым белым покрывалом.

– Швидобит, – грустно скажете вы и уйдете прочь, оставив аджарца хозяином своего дома, своего сада, своей жены.

– Нарезать здесь в горах плант, аджарку взять и жить вольной птицею, – мечтает вслух коновод Гаркушенко. – Красота здесь какая.

Да, красота…

Тропа вьется по горе, нависшей над долиной реки Кинтрыш. Горы разворачиваются в зеленом марше, каждый раз открывая все новые и новые горизонты. То дымятся серыми туманами, то золотятся пашнями, то чернеют хвоей.

Стоят в горах тяжелые сады. Спелая черешня горит на солнце; качаются над тропой ветви с зелеными еще яблоками.

Идут от садов, от пашен, от гор, от далеких далей запахи, волнующие, свежие, новые. Горный воздух напоен этими запахами, зеленым цветением насыщен густой воздух.

– Легкий дух тут, – вздыхает Гаркушенко.

Нет, не легкий. Тяжелый. Запахами, горизонтами, садами этими тяжелый…

– Эх, и широк же мир, как погляжу я, – удивляется коновод. – А?

– Широк, широк, – усмехаюсь я, – а ты вот не о мире, а о «планте» мечтаешь.

Гаркушенко хитро усмехается.

– Нет, мне и тут хорошо будет. Мне много не надо. Дом поставлю. Сад. Худобу разную. Пшеницу…

– И сам хозяюновать будешь?

Он смущается, ведь помнит же он: на политзанятиях все соглашались, что единоличному хозяйству не цвести, не жить, что надо коллектив строить. И сам он колхозник. Что это ему тут ударило в голову?

Молчит Гаркушенко, думает, потом говорит осторожно:

– Тут колхоз не выйдет. Тут горы дробность создают.

Я в ответ молча указываю на гору, где на кукурузном поле работают колхозники.

– А кукуруза хорошая, – признает Гаркушенко.

Он вдруг вспоминает о своем колхозе.

– У нас хлеб уже налился… Уборка скоро, – говорит он, и я ловлю в его голосе тоску по земле.

– Какой ты боец? – укоряет его лихой, молодцеватый отделком Левашов. – Деревня.

– Я хлебороб, – уклончиво отвечает Гаркушенко. – Я на работу жадный. Я в колхозе ударник.

– Нет, ты бойцом будь, – горячится Левашов. – Ты про деревню забудь.

– Как же про ее забудешь? – удивляется Гаркушенко. – Чуда-ак…

– Зачем забывать? – вмешиваюсь я. – Вот ведь соревнуемся мы с колхозами.

– Так то соревнование. То польза нам всем выходит, – объясняет Левашов. – А то, то… – он не находит слов и выпаливает: – А то дурость антисоветская.

– Зачем дурость? – невозмутимо отзывается Гаркушенко. – Я же свое дело сполняю. И стрелок я и ездок – все шо надо…

Спор их обрывается так же внезапно, как начался.

Молодцевато скачет впереди Левашов. Он затеял остаться на сверхсрочную.

Спокойно едет сзади на своем коне Гаркушенко. Он осенью уезжает домой в колхоз.

Между ними – я. Всем нам этой осенью расставаться, всем нам жить, всем работать, всем встречаться в завтрашних боях.