Текст книги "Окаянное время. Россия в XVII—XVIII веках"

Автор книги: Борис Керженцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Но это все сказано еще довольно мягко. В других местах своего сочинения Щербатов значительно более резок и откровенен, описывая отвратительные и горькие плоды петровского «просвещения». Среди прочего, пряча жесткую истину во множестве верноподданнических лояльных оговорок, он делает вывод, что именно правление Петра стало началом духовной порчи российского дворянства, а отчасти и всего общества, когда, вслед за поруганием основ православной веры и старых национальных традиций, «нравы… в разврат стали приходить».

Пьянство и распутство при Петре стало обязательной нормой придворной жизни. Всех, кто уклонялся или сопротивлялся «потехам», ждала расправа. Последняя такая «потешная» расправа, которую удалось учинить Петру при жизни, – было наказание придворного Матвея Головина. В самом начале болезни, которая привела его к смерти, в январе 1725 года Петр задумал маскарад в ознаменование своего ожидаемого скорого выздоровления. Головину отведена была роль «черта» и он должен был нарядиться в соответствующий костюм. Матвей Алексеевич из религиозных соображений отказался выполнить приказ императора. Князь П. Долгоруков так передает дальнейшее: «Петр I разгневался и приказал схватить несчастного восьмидесятилетнего старца, раздеть его догола от пояса до ступней и связать ему руки и ноги; его посадили на лед Невы и продержали так целый час с картонными рогами черта на голове. Несчастный схватил горячку и умер 30 января, через два дня после кончины своего августейшего палача…» ^{103}

Но действия Петра представляли собой не просто хулиганские выходки против церковного благочестия, народных обычаев и отдельных лиц, как обычно их пытаются представить в исторической литературе. Это было не просто «озорство», а сознательное кощунство, получившее характер подробно разработанного церемониала.

На протяжении всего правления Петра действовал учрежденный им при начале своих «славных дел» «Всешутейший всепьянейший и сумасброднейший собор». Историки спорят о том, являлся ли он пародией на католическую или православную церковную иерархию, был ли очередным плодом личной фантазии Петра, или заимствованием из Европы, наконец – как соотносились в этой затее развлекательная и воспитательная функции. Да, именно так, воспитательная – ведь нельзя же, в самом деле, представить, чтобы такое безобразие было затеяно «гениальным» царем просто так… Привычка, или политкорректная необходимость оправдывать и извинять любые сумасбродства Петра, заставила и В.О. Ключевского написать, что все его «потехи имели немаловажное учебное значение». Хотя про создание самого Всешутейшего собора историк смущенно заметил, что «трудно сказать, что было причиной этого, потребность ли в грязном рассеянии после черной работы, или непривычка обдумывать свои поступки» ^{104} . Но Ключевский прекрасно знал о том, что регламент и состав «собора» были как раз продуманы Петром до мельчайших подробностей, со своей иерархией и обрядностью, сохранявшимися почти без изменения на протяжении всего правления – более тридцати лет!

Церемония проведения собора была обставлена столь непристойно и в таких терминах, о которых, по словам очевидца, князя Б. Куракина, «запотребно находим не распространять, но кратко скажем: к пьянству и к блуду, и к всяким дебошам» ^{105} . Уважая и разделяя скромность князя Куракина, представляется, что некоторые подробности все же необходимо упомянуть для лучшего понимания характера и нравов Петра и его окружения. Все участники этого ордена пьяниц и богохульников носили прозвища, основанные на произведении от нецензурного названия мужского детородного органа. Петр имел там чин протодиакона с именем «Пахом пихай х…»; далее шли диакон И. Бутурлин – «попирай…», ключари: Апраксин «почини…», Хилков «ери…», ризничий Мусин-Пушкин «изымай…», а также: Шемякин «дунь на…», Тургенев «сомни…», Васильев «розмахни…», Тимашев «возьми…» и прочие ^{106} .

При поставлении всепьянейшего «патриарха» кандидат, кроме множества других скабрезных и пошлых действий, должен был отвечать на ряд вопросов, кощунственно пародирующих чин поставления в архиереи. Над ним произносили такой текст: «Рукополагаю аз пьяный сего не трезвого: во имя всех кабаков, во имя всех Табаков, во имя всех водок…» После того одевали на нового «патриарха» шутовской головной убор с изображением кружки, возглашая: «Венец мглы Бахусовой возлагаю на главу твою. Да не познаеши десницы твоей, ниже шуйцы твоей во пьянстве твоем» ^{107} . После этого возглашали «аксиос»! – и начиналась оргия. Причем если чины членов собора – диаконы, ризничие, архидиаконы и т.д. – копировали церковную иерархию, то сами попойки являлись, по мысли Петра, пародией на церковную службу.

После того как выпито было порядком, принимались за настоящее «веселье». Князь Куракин описывает некоторые подробности этого: «На многих платье дирали и оставляли нагими, иных гузном яйцы на лохани разбивали, иным свечи в проход забивали, иных на лед гузном сажали, иных в проход мехом надували… иным многая другие ругательства чинили. И сия потеха так происходила трудная, что многие к тем дням приуготовливалися как бы к смерти».

Не так важно – заимствовал ли Петр идею «всешутейшего собора» из Европы, или опирался на собственную фантазию, затевая свой шутовской орден. Он стал зримым воплощением поругания над благочестивой стариной, стал символом соблазна и греха, которыми Петр наполнил и отравил страну. Эта пьяная компания не ограничивалась стенами царского дворца, она с самого начала выплеснулась на улицы старой Москвы, в вывернутых наизнанку шубах скача в санях, запряженных козлами, ослами и свиньями, ударяя в бубны, давя и разгоняя жителей, ругаясь над их обычаями и верой. Пьяными они заваливались в церкви, в частные дома, чинили погромы и насилия, оскорбления православным святыням – всешутейший «патриарх» Зотов «благословлял» сложенными крестом табачными трубками…

Особенно веселились «соборяне» Петра в Великий пост. Берхгольц писал об этом: «В прежние времена в Москве всякий год в Вербное воскресенье бывала особенная процессия, в которой патриарх ехал верхом, а царь вел лошадь его за поводья через весь город. Вместо всего этого бывает теперь совершенно другая церемония: в тот же день князь-папа (Зотов) с своими кардиналами ездит по всему городу и делает визиты верхом на волах или ослах, или в санях, в которые запрягают свиней, медведей или козлов…»

Необходимо знать православные традиции и всю важность для православных христиан праздника Вербного воскресенья, как и Великого поста в целом, чтобы попять настоящую степень допущенного кощунства.

Свиньи могут стать символом всей, страшной для России, эпохи Петра. Они сопровождают его на протяжении всего царствования, участвуют во многих знаковых событиях – именно на свиньях, после подавления стрелецкого бунта, волокут под эшафот труп боярина Милославского, чтобы кровь казненных стекала прямо в гроб, на покойника. На свиньях ездят участники всешутейшего собора во главе с Петром, без них не обходится ни маскарад, ни важное торжество. По свидетельству Берхгольца, в петровской кунсткамере хранился странный экспонат – свинья с человекообразным лицом, густо поросшим щетиной. Свиньи непременно участвуют в шутовских свадьбах и похоронах, затеивать которые Петр был большой мастер и охотник.

Свиное рыло или уродство всюду – где происходит поругание национальных обычаев, где оскорбление православных святынь. Если видна где-то рядом с Петром старинная русская одежда – так непременно или на придворных шутах, или на ряженых участниках пьяной оргии. На свиньях и козлах едут петровские «птенцы» на безобразную свадьбу «патриарха» Зотова. К Архангельскому собору, где назначено венчание, приезжают в невообразимом шуме, потому что у каждого в руках или медные тарелки, или гудки и балалайки, охотничьи рожки и проч. По описаниям, «в храм и из храма процессия шла с музыкою. К диким звукам гудков, свистков, тарелок и тому подобных инструментов присоединялся колокольный звон всех церквей» – так Петр велел звонарям древней православной столицы почтить жениха – «всешумнейшего и всешутейшего патриарха московского, кокуйского и всея Яузы».

Любопытно, что среди обвинений в адрес казненного Петром князя Матвея Гагарина было объявлено следующее: «Потворствовал пристрастиям народа и раскольников, отказавшись от парика, сменив европейское платье на русский костюм, подчеркивая свою набожность и соблюдая посты…» Гагарин был казнокрадом и благочестие его во многом было показным – так он рассчитывал привлечь симпатии простого народа. Но важно, что наряду с мздоимством набожность и соблюдение церковных постов становились государственным преступлением в глазах правительства. Гагарин и повешен был в русских домашних сапогах и кафтане. По затее Петра тело князя вешали трижды – первый раз в присутствии его родственников и самого императора, потом уже мертвое тело вешали рядом с эшафотом, где были воткнуты на колья головы казненных ранее но делу царевича Алексея, также обвинявшихся в симпатиях к старине, и в третий раз труп Гагарина повесили для того, чтобы отправить в Сибирь, где он должен был сгнить прямо на виселице.

Петр был непримиримо жесток со своими противниками, не гнушаясь поруганием мертвых, но иногда проявлял и удивительную снисходительность – когда одна из его любовниц, Авдотья Чернышева, заразила Петра сифилисом, он ограничился тем, что приказал мужу Чернышевой как следует высечь ее. От этой женщины император имел, по некоторым известиям, несколько внебрачных детей ^{108} , а ее бабка, Дарья Гавриловна Ржевская, была знаменитой князь-игуменьей всешутейшего собора, принимая активное участие в самых развратных оргиях и попойках.

Петру приписывали много незаконнорожденных детей, и отделить правду от сплетни было трудно еще при жизни императора, а теперь и вовсе невозможно. Гораздо важнее, что причиной этих слухов был действительно крайне свободный и порочный образ жизни императора.

Легко было складывать сплетни о внебрачных отпрысках Петра, если даже его официально признанные дочери от Екатерины были незаконнорожденными. Анна и Елизавета появились на свет до формального заключения брака родителей, в то время, когда Екатерина-Марта была фактически одной из наложниц Петра.

Цесаревны являлись дважды незаконнорожденными, потому что на момент их рождения их мать состояла в официальном браке с другим человеком. Муж Екатерины-Марты, с которым она обвенчалась еще до прихода российских войск в Лифляндию, служил в шведской армии, попал в плен и не знал еще, что его супруга сделалась любовницей самого русского царя. Данное обстоятельство, а также низкое происхождение Екатерины и се сомнительная репутация – все это было известно и давало повод для неприязненного и резкого отношения к новой семье Петра среди тех, кто сохранял представления о морали и приличиях. Когда в 1730 году, после смерти Петра Второго, последнего законного представителя династии Романовых, обсуждали кандидатуру Елизаветы в качестве наследницы престола, князь Д.М. Голицын открыто высказал то, что думали многие – «Не хотим выблядков Петра».

Тогда попробовали обратиться к единственной законной отрасли царского рода – герцогине курляндской Анне, дочери старшего брата Петра. Но из этой попытки не вышло ничего хорошего. Правление Анны Иоанновны не только не исправило нравы высшего общества, но сильно способствовало их дальнейшей деградации.

Л.И. Герцен так выразил существо нравственного переворота, произошедшего в русском государстве в начале XVIII столетия: «Допетровская Русь прошла к повой России через публичный дом».

Говоря точнее – Русь заставили пройти через осквернение ее духовных основ, оскорбление традиционных нравственных начал, и пример здесь подавало само правительство в лице стремительно сменявших друг друга «государей» и «государынь».

В этом осквернении и состояла так называемая «семейная реформа» Петра, что не помешало многим историкам отдать дань своего восторга перед ней, как очередным вкладом императора в народное просвещение. Такая позиция противоречит очевидным фактам, но это не останавливало и не останавливает исследователей, цель которых не объективное изучение прошлого, а сочинительство исторических небылиц и создание мифов вокруг определенных событий и личностей.

Доказательство необходимости и положительного значения «семейной реформы» основано на самом бессовестном очернении русского дореформенного быта. Здесь точка зрения многих авторов почти полностью совпадает с содержанием записок иностранцев, которые не жалели черной краски для изображения жизни «московитов». Причины столь негативного и необъективного отношения иноземцев уже рассматривались ранее, но не может не огорчать, что отечественные исследователи сами давно усвоили этот чужой враждебный взгляд на собственных предков.

В качестве одного из главных проявлений «дикости» указывается на строго регламентированное поведение женщины в русском доме дореформенной поры. Причиной этого служила якобы деспотически бесконтрольная власть супруга. С.М. Соловьев указывал и на другое обстоятельство: «Грубость нравов делала невозможным пребывание женщины в мужском обществе», – писал он ^{109} . Это несправедливые утверждения, происходящие от заведомо неверного взгляда на проблему. Дело не в деспотизме или «грубости», которых и после реформ Петра было в избытке в семейном быту. В действительности традиционная русская семья была основана на принципиально других ценностях, чем те, которые были навязаны обществу в результате петровских преобразований. Осознание греховности мира, боязнь греха, забота о душевном спасении близких делали ее подобием монастыря «в миру». Конечно, бывали исключения, случались множественные примеры недостойного поведения, злоупотребления супружеской властью и проч. Но, сколько бы их ни было, – описанный выше благочестивый образец был своего рода общественным идеалом, к которому следовало стремиться.

В результате петровской «реформы» были сформированы совершенно другие ценности – общественным идеалом становится приобретение материальных благ, удовлетворение чувственных потребностей. Секуляризация сознания и быта привела сначала к нравственному разложению высшего сословия, а через него оказала вредное влияние на духовное развитие народа. Князь П. Долгоруков откровенно и резко писал об этом: «Безнравственность и бесчестие… нисходящие с высоты престола, должны были разлагающим и развратительным образом действовать на всю нацию» ^{110} . Степень этой безнравственности, распространившейся после разрушения традиционных начал русского общества, была столь велика, что не может не поражать, особенно в сравнении с дореформенным русским бытом. Если говорить о «грубости нравов», то она наступила и развилась по-настоящему именно тогда, в попойках Всешутейшего собора, в оргиях и разврате времен Екатерины, Петра Второго, Анны и Елизаветы… Иллюстрацией того, как изменилось в XVIII веке положение женщины, «освобожденной из терема», служит признание князя М. Щербатова: «Можно сказать, что честь женская не менее была в безопасности тогда в России, как от турков во взятом граде…»

Это достаточно красноречивое и сильное заявление человека осведомленного, которое может дать представление о состоянии нравов в «просвещенной» Петром России. Щербатов передает шокировавшие его самого факты, как фаворит малолетнего Петра Второго, князь Иван Долгоруков, вел себя в Москве подобно язычнику в завоеванном городе, не только насилуя любую приглянувшуюся ему горожанку, но и «приезжающих женщин из почтения к матери его затаскивал к себе и насиловал. Окружающие его однородны и другие младые люди, самым распутством дружбу его приобретения, сему примеру подражали». Откровенно сожительствуя с женой князя Трубецкого, Долгоруков не стеснялся приезжать к нему домой и, пьянствуя в компании своих сообщников, «бивал и ругивал мужа и… по исполнении многих над ним ругательств, хотел наконец его выкинуть в окошко…»

Нечто даже отдаленно похожее на приведенные примеры было совершенно немыслимо в «старом» русском обществе. Пьянство, супружеская неверность, наконец откровенный бесстыдный разврат – стали нормой для общества нового.

Одной из его ярких примет становится распространение числа незаконнорожденных детей. В незаконнорожденности из-за супружеской измены матери подозревали и Петра Первого, и императрицу Анну, и многих других представителей династии. Но самое примечательное, что это обстоятельство уже никого не удивляло и не шокировало. Оно становилось почти естественным. Неслучайно много позже, в XIX столетии, император Николай Павлович в ответ на замечание князя А.Ф. Орлова о том, что невеста наследника, цесаревича Александра, будущего Александра Второго, на самом деле незаконнорожденная дочь герцогини Гессенской от ее сожителя камергера да Граней, невозмутимо возразил: «А мы-то с тобой кто?.». ^{111}

Истории о монарших прелюбодеяниях, супружеских изменах и незаконнорожденных детях становятся неотъемлемой чертой каждого царствования. Вне зависимости от того, имели под собой основание слухи в том или ином конкретном случае, общая распущенность нравов положила несмываемое пятно позора и подозрений на происхождение почти всех правителей империи.

Сразу после свадьбы герцога Голштинского Карла на дочери Петра, Анне, стало известно, что он не бывает с женой, проводя время у некой «московской гризетки». Но сама цесаревна не скучала в одиночестве, по донесениям саксонского резидента, «вознаграждая себя, ночуя то у одного, то у другого», причем в обществе своей двоюродной сестры – будущей императрицы Анны Иоанновны ^{112} . В качестве настоящего отца ребенка цесаревны Анны Петровны, будущего императора Петра Третьего, уверенно называли не герцога Карла, игнорировавшего исполнение своего супружеского долга и, по некоторым известиям, вообще не способного иметь детей, а Брюмера, гофмаршала голштинского двора ^{113} .

Что же касается императора Павла, то сомнения насчет его происхождения состояли только в том, сын ли он Сергея Салтыкова или кого-то другого [31]31
  При дворе в качестве одной из версий происхождения Павла I бытовал рассказ о том, что мертворожденного ребенка Екатерины и Салтыкова в спешке подменили сыном какого-то прислужника чухонца. По свидетельству II. Долгорукова, ему лично передавали старики, служившие в гвардии при Екатерине Второй, что Павла «за глаза» так и называли «чухонцем». – См.: Долгоруков П. Записки князя П. Долгорукова. СПб., 2007. С. 171.


[Закрыть], но об отцовстве Петра Третьего здесь уже не было и речи.

В условиях, когда внебрачные связи оказались не просто допустимыми и «естественными», но получили значение едва ли не равное супружеским отношениям, само понятие незаконнорожденности начинало стираться, как это было во времена языческого варварства, когда не существовало четкого разграничения между статусом супруги и собственно наложницы, и решающее значение имел не христианский закон, а воля мужа-господина. Именно он, глава рода, хозяин-патриарх, решал, кто из его потомства, как правило весьма многочисленного, достоин быть облечен всеми правами, получить долю в наследстве, а кто – стать изгоем или даже рабом.

В это состояние первобытной дикости российское высшее сословие оказалось погруженным благодаря усилиям Петра Первого. Он по личному капризу признал детей от наложницы, казнив своего законного сына Алексея. При этом императоре-просветителе» и после него представители династии и придворной знати утратили всякое представление о приличиях и стыдливости до такой степени, что практически никто из потомков аристократических фамилий не мог быть уверен в том, что его отцом является тот, чью фамилию он носит. И наоборот, появилось многочисленное потомство от побочных связей, которому отцы желали придать статус законности – для этого было выработано даже специальное правило, получившее широкое распространение – присвоение незаконному отпрыску «усеченной» фамилии. Так бастард князя Трубецкого стал Бецким, Репнина – получил фамилию Пнин и т.п. В иных случаях незаконные дети получали фамилию кого-нибудь из небогатых дворян, которые за вознаграждение соглашались усыновить отпрыска богатого соседа, как было с поэтом Жуковским, незаконнорожденным сыном помещика Бунина.

Граф Кирилл Разумовский дал своим детям от содержанки фамилию Перовских, по имению Перово. Из этого семейства впоследствии вышло несколько государственных деятелей, в том числе министр внутренних дел, а также известная революционерка Софья Перовская. Отец А. Герцена – аристократ Иван Яковлев присвоил любимому побочному сыну фамилию, образованную от немецкого «Herz» – сердце. А его брат, бывший одно время обер-прокурором Святейшего Синода, Александр Яковлев, напротив, так мало интересовался судьбой своих незаконных детей от многочисленных невольниц – крепостных крестьянок, что не всех из них помнил в лицо. И только одного он усыновил официально, передав свою фамилию и все права наследства, чтобы оно не досталось родственникам. Остальные дети А. Яковлева по-прежнему оставались крепостными.

Но подобное отношение к потомству от «случайных» связей с крепостными невольницами было общим правилом среди господ. Например, у А. Волынского, кабинет-министра императрицы Анны, признанного многими историками прогрессивным деятелем России, было несколько детей от крепостных женщин, которых он записал в ведомости как своих дворовых слуг и ничем не выделял из толпы остальных рабов. Впрочем, это было только начало. В дальнейшем дети и внуки вельмож первой половины XVIII века сумеют превзойти в низости и дикости своих предков.

В дворянских усадьбах середины девятнадцатого столетия обычным явлением будет наличие среди дворни незаконнорожденных детей помещика или кого-то из его ближайших родственников. Писательница Елизавета Водовозова, родившаяся в 1844 году, вспоминала, что в пору ее детства в доме ее матери жила дворовая женщина, которая «была плодом любви одного нашего родственника и красавицы-коровницы на нашем скотном дворе». Барыня потом выгодно продала ее вместе с мужем соседним помещикам…

По рассказу французского мемуариста, жившего в Петербурге, один гвардейский офицер времен императора Александра Первого имел такой план поправить дела своего имения, который и представил своим друзьям: «Я продал мужиков своей деревни, там остались только женщины да хорошенькие девки. Мне только 25 лет, я очень крепок, еду я туда, как в гарем, и займусь заселением земли своей… Через каких-нибудь десять лет я буду подлинным отцом нескольких сот своих крепостных, а через пятнадцать пущу их в продажу. Никакое коннозаводство не даст такой точной и верной прибыли…»

В усадьбе богатого рязанского помещика генерала Л. Измайлова, видного участника Отечественной войны 1812 года, в его крепостном гареме в качестве наложниц использовались собственные незаконнорожденные дочери генерала, прижитые им от других рабынь, а побочные сыновья терялись среди многочисленной дворни. По случайному капризу Измайлова одному из них он вдруг оставил значительную часть своего состояния. Другие были обречены на унижение и нищету.

Все это примеры бесконечного морального одичания и настоящей «грубости нравов» высшего сословия, каким оно вышло из преобразований Петра. Разгром традиционных начал русской жизни, духовной культуры и социальной организации, совершенный в начале XVIII столетия под руководством этого императора, сопровождался небывалым насилием, был основан на унижении и подавлении каждой отдельной личности и народа в целом. Привычка к насилию и абсолютному пренебрежению частными правами стала определяющей нравственной характеристикой тех, кто получил привилегированное положение в новом государстве.

Но цена этих привилегий была слишком высокой – за право иметь рабов русское дворянство само пожертвовало свободой и независимостью. Владение поместьями и крепостными крестьянами было возможно сначала только при условии верной службы режиму, а также исключительной лояльности ему. Дворянское поместье, таким образом, являлось не самостоятельным независимым владением, а вознаграждением за покорность государственному строю вместе со всеми его нововведениями и, одновременно, за охрану этого строя. С введением Табели о рангах дворянство окончательно превратилось в сословие гражданских и военных чиновников, «благородство» которых определялось не происхождением, не знатностью и стариной, а положением в служебной иерархии.

Правители смотрели на «благородное» сословие, как на свой охранный корпус в завоеванной, но неспокойной стране. Николай Первый, обращаясь к дворянству, прямо говорил: «Вы моя полиция»! ^{114} И после того, как в результате нескольких законодательных актов дворянство добилось освобождения от обязательной государственной службы, эти полицейские обязанности оставались за ним как непременное условие сохранения привилегий. Русские помещики эпохи XVIII и XIX веков на деле стали сословием тюремных надсмотрщиков, своего рода «вольноотпущенников» среди порабощенного населения.

Они отгородились от народа господской властью, сословной исключительностью, одеждой, языком и привычками. Воспитание дворянских детей было направлено на то, чтобы превратить их в чужеземцев в собственной стране, привить им взгляд на русских крепостных крестьян как на рабов, убить чувство кровного и духовного родства со своим народом.

Разрыв связей с национальной культурой был единственным результатом, которого достигло подобное воспитание. Высшее сословие оказалось дерусифицированным, но, конечно, даже в лице представителей знати не смогло и вполне перевоплотиться в европейцев. Из европейской культуры русские дворяне усваивали прежде всего то, что в конечном счете служило дальнейшей деградации духовных ценностей – материальные новинки, делавшие более удобным и комфортным быт, и всевозможные способы для досужего развлечения, в том числе – разжигания чувственности, чему способствовало большое число любовных романов или подобных сочинений, приходивших из-за рубежа. Знакомство с общественно-политическими идеями было поверхностным и затрагивало только столичные слои дворянства. Провинциальные помещики вовсе вели образ жизни чрезвычайно неприглядный. Князь П. Долгоруков так описывает его: «Охота осенью и зимой; пьянство во все четыре времени года; отсутствие книг и газет… Невежество доходило до крайних пределов» ^{115} .

Те, кто имел больше средств, получали образование, внешне казавшееся блестящим, но в действительности это был красивый фасад, за которым скрывалась духовная пустота. Аристократы, лишенные крепких нравственных и религиозных основ в своем воспитании, обучались заграницей не совсем тому, зачем их туда посылали, усваивали привычку к порочным удовольствиям – вроде одного мемуариста, князя, описывавшего свои ужины в Амстердаме «с раздетой дочиста женской прислугой» ^{116} . По замечанию В.О. Ключевского, самих иностранцев удивляла в русских аристократах странная «смесь заграничных пороков с дурными родными привычками, которая… вела только к духовной и телесной испорченности» ^{117} .

Эта испорченность развивалась тем быстрее, чем легче можно было удовлетворить дурные наклонности. Созданные в первой половине XVIII века государственная система и социальная структура общества, всемерно расширявшие права «благородного шляхетства», на практике способствовали дальнейшей нравственной деградации дворянства, практически не оставляя выбора и самым здоровым и сильным представителям сословия.

Постепенное освобождение от обязательной службы и одновременное пожалование все новых и новых привилегий лишают дворян чувства социальной ответственности, дают им свободное время и гарантированный доход, извлекаемый из труда закрепощенных крестьян, чтобы заполнить досуг разнообразными удовольствиями, не требуя взамен ничего, кроме лояльности режиму.

Еще со второй половины XVII века происходил процесс сближения статуса «поместья» – земли, даваемой временно за службу, и «вотчины» – наследственного родового имения, не связанного напрямую со службой. Служилое поместье все чаще смешивалось в практической жизни и по своему юридическому статусу с вотчиной, приобретало черты тоже наследственного владения. Дальнейшему сближению способствовал указ Петра «О единонаследии» от 1714 года. В нем все земельное владение помещика, вне различия от того, родовое оно или выслуженное, получает единое наименование «недвижимой вещи». Таким образом, хотя император и требовал от дворянства обязательной службы, фактически при нем прежнее условное временное земельное держание приобретает статус наследственного. Это обстоятельство не было четко обозначено в указе, но, как правило, все умолчания и неясности истолковывались в пользу землевладельцев. Так что петровский указ значительно расширял на практике права и возможности дворян в распоряжении своими имениями.

В марте 1731 года появился закон, уже окончательно смешавший поместья с вотчинами. Отныне любое пожалование земли с крестьянами означало их переход «в полную наследственную собственность» помещика ^{118} .

Сокращались сроки обязательной дворянской службы. При Петре она считалась пожизненной. В 1736 году Анна Ивановна ограничила ее 25 годами. Кроме того, отцам, имевшим более двух сыновей, одного из них разрешалось вовсе не отдавать в службу, оставив в имении для помощи в хозяйстве. Правительство закрывало глаза и на распространившийся среди помещиков обычай записывать сыновей в полки сразу после рождения, значительно сокращая тем самым фактический срок их службы «престолу и отечеству».

В 1762 году Петр Третий издает свой «Манифест о вольности дворянской», в котором, кроме многих других привилегий, провозглашалось, что «никто уже из дворян российских неволею службу продолжать не будет… разве особливая надобность востребует, но то не инаково, как за подписанием нашей собственной руки именным указом повелено будет».

Одновременное с эмансипацией от государственных обязанностей последовательное юридическое расширение прав дворян в распоряжении личностью и трудом крепостных крестьян создало совершенно особый социальный тип – русского помещика. Его паразитическое существование было основано на насилии и социальной несправедливости, возведенных правительством в ранг закона.

* * *

Крепостнические отношения, все более ужесточаясь с конца XVII века, к середине восемнадцатого столетия привели к тому, что положение русских помещичьих крестьян ничем не отличалось от рабства, причем в самых грубых его формах, распространенных разве что в древности или в колониях Нового Света. По замечанию В.О. Ключевского: «Закон все более обезличивал крепостного, стирая с него последние признаки правоспособного лица» ^{119} .

В правление Петра и его ближайших преемников правительство и дворянство, допуская чрезвычайное насилие по отношению к крепостным людям, действовали фактически беззаконно, злоупотребляя теми правовыми нормами, которые находились в законодательстве и хотя бы отчасти ограничивали помещичий произвол. Кроме того, в это время появляется ряд прямо дискриминационных постановлений. В частности, крепостные были лишены права владеть недвижимым имуществом. Однако именно правление императрицы Елизаветы стало началом неуклонного юридического наступления на остатки крестьянских прав.