Текст книги "Окаянное время. Россия в XVII—XVIII веках"

Автор книги: Борис Керженцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

В.В. Голицын был ярким и талантливым государственным деятелем, он планировал разнообразные социальные преобразования, которые, возможно, могли принести значительную пользу. Беда заключалась в том, что источником вдохновения и образцом для подражания служили ему история и современность чужих земель, а не собственной родины. Он всячески стремился расширить влияние иностранцев в России, хлопотал о том, чтобы знатные москвичи посылали детей учиться на Запад. Иными словами, все свои добрые намерения он строил на том, чтобы сделать русских людей как можно менее похожими на самих себя, превратить их в некое подобие иноземцев на русской почве.

* * *

Движение правительства и высшего сословия прочь от русской старины сопровождалось усилением гонений на защитников древлеправославного церковного устава. От царствования к царствованию карательные меры все усиливались, но не носили характера продуманной системы, пока не были узаконены в официальном указе и, по совместительству, подробной инструкции – так называемых «12 статьях» царевны Софьи.

«Раскольников», как стали в государственных документах именовать тех, кто не принял церковной реформы, предписывалось «сжигать в срубе». Раскаявшихся и изъявивших покорность властям и иерархии новообрядческой церкви отправляли в монастыри на покаяние и под крепкое наблюдение. Бессемейных велено было держать там до смерти, а прочих отпускать «по исправлении» домой. Однако в случае их повторного уклонения в раскол, а также тех, кто был повинен «в совращении в раскол» людей, крещенных в новообрядческой церкви, велено было сжигать без милосердия. Все их имущество, поместья и дома, торговые заведения и прочее отписывалось на царское имя. Кнуту и ссылке на окраины государства подлежали те, кто помогал скрываться церковным мятежникам.

В действительности власти на местах проявляли значительно больше жестокой фантазии и непримиримости в отношении к обвиненным в расколе. Нередко инициаторами и вдохновителями казней были епископы и другие представители церкви. Историк XIX века Л.С. Пругавин так описывает эти «воспитательные меры»: «Беспощадные пытки, бесчисленные мучительные казни следуют длинным беспрерывным рядом… ссылали, заточали в тюрьмы… пытали и жгли огнем… рвали ноздри, вырезывали языки, рубили головы на плахах, клещами ломали ребра, вешали, сажали на кол, четвертовали, выматывали жилы»… ^{73}

Преследование «расколщиков» превратилось в одну из важнейших задач внутренней политики. Военные команды отправлялись на поиски потаенных скитов и поселений староверов. Тех, кто не желал признать нового обряда, сжигали в собственных домах. Проявивших слабость развозили по городским и монастырским тюрьмам, где люди умирали от голода и холода. Но худшей бедой для тех, кто хотел остаться верным древлеправославному уставу, было насильственное причащение таинствам новообрядческой церкви, которую они считали еретической. Поскольку, по учению церкви, причащение от еретиков есть не что иное, как осквернение, прямой путь к душевной погибели.

Подобно мученикам первых веков страшась духовной смерти сильнее телесных страданий, многие христиане предпочитали путь самосожжения. Карательные отряды правительственных войск, приходя к месту «раскольничьего» поселения, нередко заставали на его месте только дымящееся пепелище.

Видя примеры такой духовной стойкости, светские и церковные власти должны были признать, что меры устрашения оказывались неэффективными. Надо было искоренить сам источник смуты – заткнуть рот пустозерским отцам.

Заключение в земляной тюрьме за полярным кругом, помимо ожиданий, не принесло никаких результатов. По всей стране ходили списки поучений и проповедей Аввакума и его соузников, на них ссылались тысячи арестованных староверов. Одним из самых значительных сочинений той поры стал «Ответ православных», написанный дьяконом Федором в соавторстве и совете с остальными отцами, Аввакумом, Епифанием и Лазарем, и представлявший собой убедительные и неопровержимые доказательства догматической правоты защитников древлеправославия от никоновских новшеств.

Тогда, еще при царе Алексее Михайловиче, решили повторить казнь. В Пустозерск приехал воевода Елагин. Лазаря, Епифания и дьякона Федора вывели из их темниц на площадь, где палач снова резал у них уцелевшие от прошлой расправы куски языков. Кроме того им всем обрубили правые руки поперек ладони. Символический смысл казни был очевиден – лишить старцев возможности духовного учительства.

Но расчет снова оказался неверен. Мучение не сломило подвижников веры. Лазарь еще с помоста бросил в народную толпу окровавленное полотенце, которым унимал кровь изо рта и руки, к удивлению и ужасу собравшихся проговорив довольно внятно и громко: «Возьмите домам вашим на благословение!»

Оправившись после причиненных им страданий, эти несгибаемые люди вновь продолжили дело защиты веры. Они поистине изумляли духовной стойкостью. Сидя в холодном срубе, иногда по колено в воде, с загноившимися ранами, они не только находили возможность и силы писать, но добровольно накладывали на себя крайне суровые испытания.

В Великий пост 1671 года все четверо решили совсем отказаться от нищи. Даже нить они позволяли себе только для того, чтобы не умереть [23]23
  «По истечении десяти дней все вместе решили позволить себе пить… По истечении двадцати дней Аввакуму показалось, что это неправильно: он перестал нить. Однако он заболел: он стал поливать себе грудь водой и натирать снегом; от этого он почувствовал себя лучше. Начиная с четвертой субботы Епифаний и дьякон больше не выдержали: им позволили пить и есть но субботам и воскресеньям. Аввакум полоскал рот и горло квасом и иногда глотал несколько крошек хлеба. В четверг на пятой неделе он совершенно изнемог от слабости… Он, вздыхая, отмерил три ложки кваса и пять – воды, смешал их и проглотил. То же сделал он и в пятницу. В субботу он сделал просфору, отслужил обедню и причастился. В воскресенье он выпил квасу. Но на последней неделе он стал поститься уже полностью, лишь увлажняя рот, чтобы иметь возможность совершить службу…» – См.: Паскаль П. Протопоп Аввакум и начало раскола. М., 2010. С. 523.


[Закрыть].

Царь и в этот раз, жестоко карая пустозерских сидельцев, повинуясь то ли памяти о прежней дружбе, то ли из суеверной робости пощадил Аввакума. Протопоп ухаживал за измученными друзьями и работал, не щадя себя, рассылая с верными людьми сочинения с апологией древлеправославия по всей стране: «Братия моя возлюбленная и вожделенная, яже о Христе Исусс, на всем лице земном! Стойте твердо в вере и незыблемо, сраха же человеческого не убойтеся, ни ужасайтеся, Господа же Бога нашего святите в сердцах ваших… Молю убо аз, юзник, вас всех, страждущих о Христе: претерпим мало зде от никониян, да Бога вечно возвеселим… Ныне нам от никониян огонь и дрова, земля и топор, и нож и виселица: тамо ангельския песни и славословие, хвала и радость, и честь и вечное возрадование… Да не смущается сердце ваше и устрашается… Господи ради постражи, яко добрый воин Исус Христов правости ради древних книг святых…» ^{74} .

По настоянию патриарха Иоакима и распоряжению царя Федора Алексеевича пустозерских узников сожгли в срубе 14 апреля 1682 года. После этого не прошло и двух недель, как 27 апреля скоропостижно скончался в Москве молодой царь. Ему не успело исполниться и 22 лет от роду. Современникам показалось примечательным и не случайным это роковое совпадение смерти государя и казни мучеников за древлеправославие, которое повторяло обстоятельства недавней смерти царя Алексея.

Известие о мученической гибели протопопа Аввакума, дьякона Федора, многострадальных старцев Лазаря и Епифания быстро облетело страну, заглушая собой сообщения о смерти самодержца. Но к этому времени у ревнителей старой веры появились другие наставники и духовные центры, а их число умножилось настолько, что им не могли помешать никакие карательные отряды. Огромное число русского населения страны отказалось признать церковную реформу и оставалось верным дониконовскому уставу. В осознании своей нравственной силы и канонической правоты, вожди староверов решили сделать еще одну отчаянную попытку вернуть страну к древнему благочестию.

В ночь на Богоявление, 6 января 1681 года, когда крестный ход во главе с патриархом удалился к Москве-реке, неизвестные проникли в Успенский и Архангельский соборы. Они осквернили гробницу царя Алексея Михайловича, измазав ее дегтем – древним символом непотребства и блуда. Дегтем же были испачканы некоторые архиерейские одеяния. В Успенском соборе зажгли множество сальных свечей. Такие свечи считались «нечистыми», их запрещалось применять при богослужении и вообще использовать в церкви. Тем самым староверы напоминали о том, что собор, оскверненный службой по новым книгам да еще и не освященный после содомского греха афонского архимандрита Дионисия, – есть не дом Божий, а место порока.

В то же время с колокольни Ивана Великого посадские разбрасывали по соборной площади подметные листы, на которых были изображены карикатурные портреты патриарха, многих епископов и царя Алексея с «хульными надписями» – «окаянный; льстец; баболюб; сребролюбец; продал Христа…» ^{75} . Большинство горожан отнеслось к произошедшему не просто с любопытством и без возмущения, но с видимым сочувствием. Даже стрельцы, по долгу службы обязанные пресекать беспорядки, не торопились ловить тех, кто на их глазах осквернял царскую гробницу и штурмовал колокольню в центре Кремля. Это был дурной знак для власти.

Вся опасность положения выяснилась через несколько месяцев, когда в конце апреля внезапно умер царь Федор и возникла неопределенность с кандидатурой его преемника. В наличии из сыновей Алексея Михайловича оставалось двое – 10-летний Петр и 16-летний Иван. Пока бояре решали, кому из них отдать трон, взбунтовались стрельцы. За время предыдущего царствования они были поставлены в тяжелое бесправное положение перед своими начальниками. Некоторые стрелецкие полковники, связанные с любимцами царя Федора, Языковым и братьями Лихачевыми, чувствовали себя безнаказанными и распоряжались рядовыми стрельцами, как личными слугами. Произвольно отнимали жалованье, заставляли работать в своих поместьях, били и оскорбляли. Воспользовавшись заминкой при дворе, стрелецкие выборные от всех московских полков подали челобитную о «бесчестье», с просьбой наказать лихоимцев-полковников и выплатить жалованье.

Бояре, к этому времени едва только решившись отдать престол Петру перед недужным Иваном, не знали, как реагировать на жалобу. Однако очень скоро и правительству и самим стрельцам стало ясно, что именно стрелецкие полки представляют собой единственную настоящую силу в столице. Тон новой челобитной стал похож на требование, и вручали ее стрельцы уже под барабанный бой, с развернутыми знаменами входя в Кремль, как в завоеванную неприятельскую крепость.

Стрелецким возмущением воспользовались Милославские, родственники первой супруги царя Алексея, боявшиеся окончательно потерять власть с воцарением маленького Петра и усилением за его спиной клана Нарышкиных. Их целью стало посадить на трон царевича Ивана. Обещая стрельцам милости и льготы, убеждали их стоять за Ивана. Боярин Иван Михайлович Милославский лично принимал по многу раз у себя в доме стрелецких выборных, сидя с ними за столом, щедро угощал. Нарышкиным ничего не оставалось, как уступить, поскольку все дворянство бежало из города и под рукой правительства не было никаких вооруженных сил, кроме боярских холопов. Официально выразив благодарность стрельцам за их заботу о стране и восхвалив их государственную мудрость, Ивана Алексеевича немедленно провозгласили соправителем вместе с Петром, да еще и с указанием, что именно Иван является «старшим» царем из двух. Регентшей при двух братьях до их совершеннолетия назначалась царевна Софья.

Но сами Милославские не могли предположить, чем обернется для них заигрывание со стрельцами. В стрелецких полках, как и среди москвичей в целом, позиции старой веры были очень сильны. Большинство осуждало реформы и придерживалось дониконовского устава в домашнем быту. Даже те, кто не шел на открытый разрыв с официальной церковью, ждали только случая для того, чтобы изгнать из нее «нововводную ересь».

Уже через несколько дней после воцарения Ивана среди стрельцов раздались разговоры о том, что вот теперь, когда восстановили справедливость на троне, пора и церковь очистить от никоновских новин. Из двадцати московских полков в десяти единодушно высказались за то, чтобы стоять за старую веру. В остальных колебались, и хотя сторонников новой веры не было почти вовсе, говорили, что споры о церковном уставе – дело поповское да монашеское, не их стрелецкого ума.

Из полка Титова [24]24
  Стрелецкие полки именовались но фамилии своего полковника.


[Закрыть]послали на посад узнать – можно ли найти старцев, сведущих в старых и новых книгах. Поскольку события разворачивались быстро, использовали те силы, которые были в наличии здесь же, в Москве. Разыскали инока Сергия, известного как «твердого адаманта християнской веры». Скоро ему в помощь удалось найти еще нескольких «ревнителей отеческих преданий» и среди них – отца Никиту Добрынина, священника из Суздаля, одного из видных вождей староверия, человека, способного на равных противостать изощренным полемистам, которых мог выставить патриарх.

Была составлена челобитная с подробным изложением ошибок новых книг в сравнении со старыми текстами. Количество и несообразность выявленных погрешностей были столь велики, что слушатели, среди которых большинство и раньше имели представление о том, как варварски проводилась реформа, теперь, когда им последовательно зачитывали построчные сравнения, были просто шокированы. Челобитную читали перед собравшимися стрельцами, и многие из них, до этого колебавшиеся, плакали, говорили: «Подобает, братия, постоять за старую веру и кровь свою пролить за Христа-света».

Главным покровителем челобитчиков стал князь Иван Андреевич Хованский, глава Стрелецкого приказа, известный сторонник древлеправославия. Он принял выборных у себя в доме, сказал им: «Молю Бога, дабы умилосердился о народе християнском, не дал до конца погибнуть душам християнским от нынешней новой никониянской веры!»

Ревнители древнего благочестия требовали публичного диспута. В Москву прибывали насельники скитов, староверы из отдаленных областей, просто любопытные. На улицах стало опасно появляться священникам официальной церкви, и тем более вслух бранить древлеправославие и его сторонников, что еще недавно было обычным делом. «Никониян» легко отличали по новомодной одежде и упитанным телам, провожали недобрыми взглядами. В сравнении с ними о появившихся в Москве священниках старой веры говорили: «Не толсты брюха-то у них, не как у нынешних новой веры учителей!.». Нескольких новообрядческих попов, осмелившихся защищать никоновскую реформу авторитетом церковной и светской власти, побили среди белого дня едва не под царскими окнами. Правительство совершенно не контролировало столицу.

Никита Добрынин в сопровождении священников и иноков в старинных одеяниях, принятых в дореформенной церкви, пришли в Кремль. За стенами на площади бушевало людское море, и в Грановитую палату, где состоялась встреча с патриархом и правительницей, долетали нетерпеливые выкрики москвичей, стоявших за старую веру.

Казалось, в той ситуации у правительства уже не было другого пути, как признать поражение и вернуться к старому церковному уставу. Не только сопротивляться не было сил, но и защититься от прямого унижения – на глазах Софьи поколотили новообрядческого епископа Афанасия, ругались на память ее отца и брата Федора – и все приходилось терпеть.

Но все-таки несмотря на народное сочувствие и поддержку стрельцов, попытка реставрации старой веры летом 1682 года в том виде, как она происходила, была заранее обречена на поражение. Формально начавшись с разницы в обрядах, раскол к этому времени приобрел значение принципиальных духовных и мировоззренческих разногласий, чего не успели еще вполне понять Никита Добрынин и его соратники, те старцы и иноки, что перед лицом патриарха Иоакима, знатных бояр и царевны Софьи разложили торжественно на аналоях в Грановитой палате древние книги и просили «чтоб велено было патриарху и архиереям служить по-старому». Никита так прямо и сказал, поклонившись царевне, что пришли они «побить челом о старой православной вере… а если патриарх не захочет служить по-старому, то пусть даст ответ, чем старые книги дурны?»

Этот вопрос к церковной иерархии и правительству с наивной настойчивостью повторялся старообрядцами на протяжении трех столетий, неизменно оставаясь или без ответа, или оказываясь замотанным в лживых демагогических спекуляциях. Пока Никита собирался обличать «всякие затеи и ереси» новых книг, думая, что этим откроет глаза архиереев и правителей на очевидную ошибочность реформы, они прекрасно сами знали о слабых местах новых обрядов, но, конечно, и не думали отменять преобразований.

Как отмечал П. Паскаль: «Теперь уже дело касалось не только того, как следовало писать и читать имя Исус, с одним или двумя “и”… знаменовать себя крестным знамением двумя или тремя перстами. Эти вопросы, вызвавшие разделение верующих, сохраняли всю свою важность. Но в московском обществе совершилось и другое, новое разделение, уже делавшее первое бесповоротным. Правящие круги столкнулись с иноземной цивилизацией, были готовы оставить прежнее мировоззрение, полное героизма и аскетических устремлений, оставить монашеское христианство, бывшее дотоле традиционным в Московии. Оставив его, они были готовы перейти к другому миропониманию, еще пока плохо определившемуся, но как будто открывающему широкие возможности и для культа материальной стороны жизни» ^{76} .

Теперь уже недостаточно было переменить устав, даже если бы кто-нибудь из правителей и решился на это но доброй воле или по принуждению. Для успеха дела требовалось не просто повернуть вспять внешнюю обрядовую реформу, но противостать всему тому направлению в общественном развитии, которое получило силу с началом никоновских реформ. Борьба за старую веру отныне неизбежно приводила к борьбе с той системой и духом государственного устройства, которые утверждались в России с конца XVII столетия.

Неизбежность противостояния власти для сохранения и защиты святой веры постепенно осознавалась все яснее. Во время войны с Крымом в правление Софьи стрельцы, и особенно казаки, без всякого воодушевления восприняли весть о предстоящем походе против хана. Донские казачьи атаманы говорили на войсковом круге: «Куды нам идти на крымского?! Надобно тут первое очистить. Лучше нам ныне крымской хан нежели наши цари на Москве!» ^{77} .

Казаки-староверы понимали, что в случае неизбежного конфликта с правительством единственная сторона, откуда русские православные люди, гонимые у себя на родине за веру, могут получить помощь – так это от крымского хана и князьков нагайских улусов. Впрочем, так и случилось впоследствии.

Должно было многое произойти между властью и народом, чтобы те, кто издавна защищал границы государства, признали, что для них извечный враг оказался теперь ближе собственного правительства. Но для большинства людей, сохранивших преданность древлеправославной вере, этот окончательный разрыв с государством и властью со всей неумолимой очевидностью станет ясным только в грядущее царствование Петра Первого.

ЧАСТЬ II.
ПОД ВЛАСТЬЮ «АНТИХРИСТА»

ГЛАВА 1

Село Преображенское, любимая летняя резиденция царя Алексея Михайловича, располагалось недалеко от Немецкой слободы, или Кокуя, как пренебрежительно называли эту резервацию иноземцев москвичи [25]25
  Адам Олеарий так объясняет происхождение наименования: «Это место лежит на реке Яузе и получило название Кокуй но следующей причине. Так как жены немецких солдат, живших там, видя что-либо особенное на мимо идущих русских, говорили друг другу: “Kuck! Kucke hie!”, т. е. “Смотри! Смотри здесь!”, то русские переменили эти слова в постыдное слово: “х.й” (что обозначает мужеский член) и кричали немцам, когда им приходилось идти в это место, в виде брани: “Немчин, мчись на х.й”, т. е. “Немец, убирайся на…” и т. д.».


[Закрыть]. Для царя, в последние годы жизни особенно проникнутому симпатиями ко всему чужеземному, такая близость была даже кстати. Ведь, помимо всего прочего, именно на Кокуе жили мастера «камедийных действ», которыми тешился Алексей Михайлович, там вербовались музыканты и актеры для домашних спектаклей во дворце.

По странной иронии судьбы, всего через несколько дней после рождения царевича Петра, в начале июня 1672 года, с благословения либерального царского духовника Андрея Савиновича, в Преображенском было начато строительство здания «камедийной хоромины» – по сути придворного театра.

В общем ряду событий этот факт все-таки не может не обратить на себя внимания по тому символическому значению, которым он оказался наделен. Прежние русские цари при рождении сына строили церковь. Теперь наступали действительно новые времена. Конечно, сам Алексей Михайлович вряд ли вкладывал в свою «камедийную» затею глубокий смысл, и уж того менее хотел показать, что мирская греховная забава ему важнее церковных служб. Но, как бы то ни было, получилось, что государь-отец очень угадал с этой стройкой, ставшей своего рода прообразом и предзнаменованием будущего правления его сына.

При Петре в короткий срок сама Немецкая слобода неожиданно расширяется до пределов Москвы, поглотив и древнюю русскую столицу, и перестроив всю страну на свой лад. Стараниями императора Россия превращается в огромный Кокуй, в котором, правда, уже не было предусмотрено территории для «русской слободы». Конечно, еще оставалось много мест, где сохранялась национальная духовная традиция, вера, обычаи. Но поскольку государство, начиная с Петра, объявило всему этому беспощадную войну на истребление, то очаги народной традиции на протяжении периода существования империи, неуклонно сокращаясь, со временем исчезли совсем.

Петр рано сошелся с обитателями Кокуя. Одним из первых, кто познакомил его с ними, был князь Борис Голицын, боярин, часто бывавший в Преображенском, давний приятель иноземцев и поклонник их культуры, подобно своему кузену, фавориту Софьи, князю В.В. Голицыну.

Князь Борис примечателен тем, что представляет собой как бы типичный образец людей, окружавших царевича Петра с ранней юности. Голицын был лично предан Петру, но имел «погрешения многие», как характеризует его современник, князь Борис Куракин: «Первое – пил непрестанно, и для того все дела неглижировал; второе – великой мздоимец, так что весь Низ разорил» [26]26
  Т.е. Поволжье.


[Закрыть].

Куракин приходился императору свояком – его жена была родной сестрой царицы Евдокии Лопухиной, всегда был близок ко двору и не мог жаловаться на плохую карьеру. Тем ценнее его описания ближайших помощников Петра, которых он знал лично. По его словам, дядя Петра, Лев Нарышкин, глава Посольского приказа, «был человек гораздо посредняго ума и невоздержной к питью, также человек гордой, и хотя не злодей, токмо несклончивой…» ^{78} . Тихон Стрешнев, близкий к царице Наталье (ходили слухи, что он настоящий отец Петра), своего рода серый кардинал Преображенского двора, о котором Куракин говорит следующее: «О характере его описать можем только, что человек лукавой и злого нраву… интригант дворовой» ^{79} . Но и вдовствующая царица Наталья, получившая, после пострижения Софьи в монахини, власть над страной, не выделялась из этого ряда посредственных людей, поскольку была «ума легкого». Она отстранилась от дел, передав правление в руки вышеупомянутых господ: брата Льва и Тихона Стрешнева, отчасти Бориса Голицына. Результаты были предсказуемы: «Правление оной царицы было весьма непорядочное, – признает Куракин, – и недовольное народу и обидимое. И в то время началось неправое правление от судей, и мздоимство великое, и кража государственная…» ^{80} .

Но в это время вокруг самого Петра формируется тесный круг его личных друзей, тех самых «птенцов» и «сынов». Из них Меншиков только начинает приобретать влияние на царя. Он – человек, склонный к великому стяжанию богатств и почестей, при этом, по словам Куракина, способностей и характера «гораздо среднего и человек неученой». Князь Федор Ромодановский, глава Преображенского приказа, ведавший безопасностью царя, верный пес Петра, безжалостный к его врагам, – «сей князь был характеру партикулярного, собою видом, как монстра, нравом злой тиран; превеликой нежелатель добра никому; пьян по вся дни». Франц Лефорт, любимейший друг Петра, по отзыву Куракина, хотя и получил чины адмирала и генерала от инфантерии, однако «был человек слабого ума и не капабель всех тех дел править по своим чинам… Помянутой Лефорт и денно и нощно был в забавах, балы, банкеты, картежная игра, дебош с дамами, и питье непрестанное, оттого и умер…» ^{81}

Портреты сподвижников реформатора писаны столь мрачными красками, что невольно заставляют усомниться в их правдивости. Иначе необходимо будет предположить, что все, буквально все окружавшие Петра люди – были глухими пьяницами, притом «ума негораздого», «характера среднего» и «нрава злого».

И все же приходится признать правоту царского свояка. Традиционное представление о юности Петра, как «начале славных дел», и его фаворитах, как энергичных людях, полных любви к родине и горячего желания сделать ее великой, – это представление основано почти исключительно на художественных произведениях разных жанров позднейшего времени и не имеет никакого отношения к исторической действительности. Настоящий Преображенский двор юного Петра был местом разнузданных кутежей и неимоверных попоек, а его собутыльниками являлись, кроме перечисленных только что, некоторые обитатели Немецкой слободы – «отбросы европейского общества» по характеристике В.О. Ключевского.

Лефорт, «министр пиров и увеселений» Петра ^{82} , «дсбошан французский», как именует его Куракин, знал толк в удовольствиях, хотя и довольно грубых, был человек «забавной и роскошной». В его дворце на Яузе компания во главе с Петром собиралась иногда на несколько дней, где за закрытыми дверями предавались пьянству столь великому, по словам Куракина, что «многим случалось от того умирать».

Пьянство при Петре с самого начала приобретает характер тяжелого обязательного ритуала, участие в котором для многих заканчивалось смертью или болезнью. Продолжительные попойки, в которых участвовал весь двор, длившиеся иногда много недель подряд, являются яркой приметой этого странного царствования. О безудержном питье говорят все без исключения мемуаристы, свидетельствуют те, кому довелось своими глазами видеть петровский двор и познакомиться с его обычаями. Фактически все правление Петра Первого представляет собой бесконечную пьяную оргию, прерываемую на время внешними обстоятельствами, такими как военные действия, поездки и проч. Но важно, что и в походах, и в отлучках царь и его соратники также пьют непрестанно.

Сражения с «Ивашкой Хмельницким» – как игриво именовались попойки в кругу петровских друзей – начались для самого Петра очень рано, ему не было и 16 лет, и едва не привели к хроническому алкоголизму. Видевший Петра во время его первого заграничного путешествия английский епископ Барнет обратил внимание на очевидную пагубную привычку юного русского царя к алкоголю, а также на то, что он «старается победить в себе страсть к вину» ^{83} .

Петр все-таки сумел победить эту страсть, хотя его здоровье, и психическое в том числе, несомненно пострадало от алкоголя. Но пьянство, как ритуал, не потеряло своего значения при дворе.

Выражения «много пили», «сильно пили» «очень много пили», «неимоверно пили» – постоянно встречаются в качестве описания придворных развлечений. Вот как немец Вебер описывает всего один день, проведенный в обществе императора: «Царь приказал пригласить нас в увеселительный домик его, в Петергоф, лежащий на Ингерском берегу, и по обыкновению угостить нас. Мы проехали туда с попутным ветром, и за обеденным столом до такой степени нагрелись старым Венгерским вином, хотя Его Величество при этом щадил себя, что, вставая из-за стола, едва держались на ногах, а когда должны были еще осушить по одной кварте из рук царицы, то потеряли всякий рассудок, и в таком положении нас уж поразнесли на разные места, кого в сад, кого в лес; остальные просто повалились на земле, там и сям. В 4 часа после обеда нас разбудили и опять пригласили в увеселительный домик… Едва успели мы вздохнуть часа полтора до полуночи, как явился известный царский фаворит, извлек нас из наших перин и волей-неволей потащил в покой спавшего уже со своею супругою одного Черкасского князя, где мы, перед его постелью, нагрузились снова вином и водкою до такой степени, что на другой день никто из нас не мог припомнить, кто принес его домой. В 8 часов утра нас пригласили во дворец на завтрак, который состоял из доброй чарки водки…»

Довольно обширный дневник Берхгольца, камер-юнкера при дворе герцога Голштинского, зятя Петра, временами просто сводится к хронике бесконечных придворных попоек: «Его высочество [27]27
  Карл Фридрих герцог Гольштейн-Готторпский, жил в России с 1721 по 1727 год. Женат на дочери Петра Первого, Анне.


[Закрыть]из Стрельны-мызы ездил с царским маршалом (Олсуфьевым) на дачу последнего, где со всею своею свитою должен был очень много пить… На другой день его величество царь был с его высочеством на 6 или 7 военных кораблях, где… много пили, потому что на каждом корабле были угощения… Вечером была тост-коллегия у тайного советника Бассевича, к которому тотчас после ужина случайно приехали генерал-майор Ягужинский и царский фаворит Татищев. Началась сильная попойка, потому что у обоих шумело уже немного в голове, а в подобных случаях с ними всегда надобно крепко пить…

Его величество всякий год ездит туда (в Шлиссельбург). При этом случае обыкновенно очень сильно пьют… В Шлиссельбурге, говорят, пили чрезвычайно много и на каждом из бастионов, потому его высочество был рад, что счастливо отделался от этой поездки…

Когда императорская фамилия и маски съехались, начался, как и неделю тому назад, обед, за которым много пили. Потом столы и скамьи были вынесены из большой залы, и открылись танцы, продолжавшиеся до поздней ночи. Между тем не переставали сильно пить, причем тем, которые не танцевали и находились в боковых комнатах, доставалось больше всех; но и мы, когда танцы кончились, получили свою порцию, так что очень немногим удалось к утру добраться до дому не в совершенном опьянении…

Князь Меншиков в своем большом доме, находящемся также в Немецкой Слободе, великолепно угощал его высочество со свитою и иностранных министров, причем, однако ж, неимоверно пили…»

Подобные изумленные описания самого безудержного пьянства при русском дворе приводят на память воспоминания другого иностранца, дьякона Павла Алеппского, жившего в Москве в середине XVII века. Фрагменты его описаний русского благочестия и строгой церковности уже приводились в предыдущих главах. Уместно привести их и здесь для сравнения, как изменилась жизнь и нравы за это время. Павел Алеппский описывает обычаи дореформенной Руси: «Горе тому, кого встречали пьяным или с сосудом хмельного напитка в руках! Его обнажали в этот сильный холод (речь идет о времени Великого поста) и скручивали ему руки за спиной; палач шел позади пего, провозглашая совершенное им преступление, и стегал его по плечам и спине длинной плетью из сырых бычачьих жил… Особенно строгий надзор бывает за жителями в течение первой недели поста, по средам и пятницам, на Страстной неделе и в первые четыре дня Пасхи, чтобы люди не пьянствовали, а то их стегают без всякого милосердия и жалости…

Что касается устава их церквей, то в приходских церквах устав подобен монастырскому. Мы наблюдали в них веру, усердие и набожность чрезвычайные и многое другое вроде этого, из-за чего, делая это вместе с ними, ради подражания им, мы терпели мучения… Мы умирали от усталости, ноги наши подламывались от беспрерывного стояния с раннего утра до вечера. Но мир Божий да почиет на мирянах, мужчинах, женщинах, детях и девушках за их терпение, стояние и твердость с раннего утра до сих пор!..»