Текст книги "По таёжным тропам. Записки геолога"

Автор книги: Борис Вронский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Долго, долго брели мы в ночной тьме по бесконечным нелькобинским просторам, стремясь к желанной цели – бараку и наконец добрались до него. В бараке нам ударил в нос резкий запах плесени, и при свете зажженной свечки мы увидели, что белые стены его стали ярко-зелеными. Да и не только стены, все находившееся в нем, особенно вблизи стен, приняло зеленоватый оттенок. К счастью, вещи, лежавшие во вьючных ящиках остались нетронутыми и сохранили свой нормальный вид.

Вдруг мы почувствовали какой-то странный, болезненно-жгучий зуд. Комаров в бараке не было, а между гем кожа на лице, руках и шее горела, как от клопиных укусов. С ужасом увидели мы, что тысячи мельчайших пестрых мушек носятся в воздухе, облепляя кожу и жгуче кусаясь. Сетка для них не являлась препятствием: они слишком мелки для нее. Растопили печку, сварили кофе, поджарили мясные консервы я с радостью обнаружили, что сухой жар печки ликвидировал мошкару.

Прибытие транспорта. Страшная находка

4 августа вечером к бараку подошли поисковики, закончившие обследование притоков Нелькобы в ее верхнем течении. Положительных результатов это не дало. Если в ближайших притоках еще попадались знаки золота, то, чем выше вверх по течению поднимались мы, тем хуже были результаты. Более благоприятные данные были в части оловоносности, но и они не были особенно обнадеживающими. Вся надежда оставалась у нас на нижнее течение Нелькобы, учитывая, что по ручью Мокрому, находящемуся ниже Чалбыги, нами еще весной было установлено в пробах наличие весового золота.

Я и Ковяткин продолжали геологосъемочные работы в бассейне Чалбыги. Так же уходили мы в 2–3-дневные маршруты, пользуясь как базой палаткой, которая была перевезена Мишей и поставлена в среднем течении Чалбыги. Кут совсем отбился от рук и категорически отказался ходить с нами в маршруты по горам. Он предпочитал кооперироваться с Мишей, уразумев, что около лошади не пропадешь, – на ней всегда имеется и жилье и продовольствие, а кроме того, она не ходит по каменистым горам.

Поисковый отряд взялся за обследование большого ручья Мокрого. Он стал нашим коронным объектом, так как пробы по нему показывали и весовые знаки и весовое золото, причем чем ближе к его верховьям, тем пробы становились лучше.

9 августа, наконец, прибыл долгожданный транспорт. С ним пришла одежда и обувь. Последнее время мы работали почти босиком, сооружая эрзац-обувь типа постолов из шкуры убитого Мишей лося. Этой обуви хватало максимум на день-два.

Если в верхнем течении Нелькобы нам почти не попадались медведи, то в бассейне Чалбыги они встречались частенько. Поскольку мы ходили в маршруты без оружия, у нас не было стремления близко познакомиться с этими представителями таежной фауны. Иногда мы внезапно оказывались в непосредственной близости к какому-нибудь случайному медведю-одиночке, но достаточно было громко свистнуть, как он бросался наутек.

Закончив работу в нижнем течении Нелькобы, я решил выйти к устью Теньки и провести работу в бассейне вышерасположенных притоков Колымы.

Лошади прибыли 9 августа. Прибывший транспорт состоял из восьми лошадей. Утром на следующий день они разбрелись, и на поиски их пришлось направить почти весь состав партии.

Часа через три в барак вбежал взволнованный Миша Абтрахманов и прерывающимся голосом заявил, что нашел Родионова километрах в двух от барака. Мы все гурьбой направились к месту страшной находки. На небольшой, заросшей кустарником поляне, около двух крупных лиственниц валялась беспорядочно разбросанная кучка костей – череп, ребра, часть позвоночника, несколько в стороне находился примятый кустарник с бурым пятном подшившего мха и ветвей, – здесь, по-видимому, лежало тело Родионова. Осматривая полянку, мы обнаружили брюки с торчащей из кармана Гошиной трубкой, и, наконец, совсем в стороне мы нашли шапку. Вот и все, что осталось от бедного Георгия. А ведь мимо этого места, где-то совсем близко, проходили мы, когда искали Родионова в июне!

Мы похоронили Родионова около дерева, на котором сделали затесь с надписью: «Здесь найдены останки трагически погибшего рабочего Нелькобинской партии Родионова Г. И. 10.08.1932 года». Несколько минут молча, с опущенными головами, простояли мы перед этой своеобразной могилой и тихо пойми обратно, чувствуя себя в какой-то степени виновниками гибели этого молодого парня.

Встреча с медведем

После обеда мы вчетвером: я, Ковяткин, Миша и Кут пошли устанавливать палатку-базу вверх по Чалбыге. Поисковый отряд отправился заканчивать опробование ручья Родионовского – так решили мы назвать ключ Мокрый, в честь погибшего Гоши Родионова. Этот ключ показывал хорошие результаты опробования. Пришлось переделать затесь в устье ручья и переписать все документы – записи в дневниках, надписи на пробах и образцах, чтобы избежать путаницы в документации. Впоследствии здесь был организован сначала прииск, а затем рудник «Родионовский».

Мы уже порядочно отошли от барака. Солнце клонилось к закату. На безоблачном небе белыми глыбами плавали редкие кучевые облака. После предыдущих дождливых дней все вокруг дышало миром и тишиной. Мы с Ковяткиным шли по крутому берегу Чалбыги, которая, весело журча, искрилась и переливалась в лучах заходящего солнца.

Миша с неизменным Чалкой, загруженным нашим нехитрым снаряжением и продуктами, ушел вперед вместе с Кутом.

На одном из заворотов Чалбыги, около крутого бортика с отчетливо выраженным напластованием галечника, залегающего на сланцевых породах – самое удобное место для взятия пробы, мы решили задержаться и промыть пару лотков. Небольшой толевой лоток был с собой. Спустившись вниз, взяли пробу, и пока Ковяткин ее промывал, я делал зарисовку и описание места взятия пробы.

Закончив промывку, поднялись та бортик, чтобы догнать ушедшего вперед Мишу. Вдруг раздался выстрел. Через небольшой промежуток времени последовал второй, потом третий, четвертый. Мы рысью бросились вперед и, выскочив из возвышенное место, увидели медленно двигающегося прихрамывающего медведя, явно раненного. Медведь пробирался по широкой галечной отмели, оставшейся после растаявшей наледи, к противоположному берегу, поросшему лесом.

– Баах! – раздался пятый выстрел. Медведь подскочил и, тяжело ковыляя, ускорил свое продвижение.

Мы с Ковяткиным бросились к месту переправы. Туда же бежал запыхавшийся Миша с берданкой в руках. Оказалось, что это медведица и что на берегу, забравшись на дерево, сидят двое медвежат.

Разговаривать было некогда. Отправив Мишу стеречь медвежат, я выхватил у него берданку и патроны, и в охотничьем азарте помчался к противоположному берегу, туда, где в кустах скрылась медведица. За мной лениво трусил откуда-то появившийся Кут. Через несколько минут мы уже были в густых зарослях. «Ищи, ищи, Кутька», – говорил я своему маленькому спутнику, я Кутька, бодро помахивая хвостиком, пробежал вперед и исчез среди кустов.

Прошло некоторое время, и вдруг впереди раздалось странное фырканье, похожее на шум автомобильного, работающего с перерывами, мотора, вслед за которым послышался веселый лай Кута. Я побежал вперед. Заросли раздвинулись, и на небольшой полянке, поросшей редкими деревьями, я увидел желто-бурое тело медведицы, которая с яростным фырканьем, стоя на задних лапах, гонялась за Кутом. Кут юрким черным шарикам ловко увертывался и задиристо полаивал, как бы приглашая медведицу не прекращать забавы. Среди редколесья медведица и Кут мне были хорошо видны. Правое плечо у нее было окровавлено. Она быстрой танцующей побежкой преследовала Кута, подняв левую когтистую лапу, оскалив зубы и непрерывно фыркая.

Выбрав подходящий момент, я выстрелил в медведицу, быстро заложил новый патрон и выстрелил второй раз. После второго выстрела медведица пошатнулась, подпрыгнула и с тем же угрожающим фырканьем ринулась, на меня. Теперь она находилась от меня шагах в 35–40. Я вновь заложил патрон – это делается как-то мгновенно и непроизвольно, – опустился на колено и когда медведица была от меня в каких-нибудь пяти шагах, спустил курок, тщательно прицелившись ей в сердце. Вместо ожидаемого выстрела послышалось какое-то гнусное «чик» – это хлопнул опущенный курок. Берданка дала осечку.

Оскаленная свирепая морда с длинными белыми зубами, рыжеватые длинные, взлохмаченные волосы, яростно сверкающие глаза, темно-красные потеки крови, струящейся из раненого плеча и груди, узкая темная лапа с острыми длинными когтями и характерное фырканье навсегда останутся в моей памяти.

Я, как стоял опершись на одно колено, так и остался стоять. Только рука успела судорожно вздернуть курок обратно. Подбежав ко мне вплотную, медведица вдруг круто повернулась и, размахнувшись, поднятой лапой попыталась ударить откуда-то появившегося Кута. Не знаю – то ли ее смутила каменная неподвижность моей фигуры, то ли причиной всего случившегося она считала Кута, который не давал ей покоя, но только после новой неудачной попытки ухватить Кута она с тем же яростным рычаньем бросилась в сторону и исчезла в кустах.

Попытка выстрелить в нее вторично окончилась неудачей – взведенный курок вновь дал осечку. Пока я вкладывал новый патрон, медведица исчезла. Наступило безмолвие. Я стоял потрясенный неожиданным разворотом событий. Где-то впереди опять раздался лай Кута и знакомое фырканье медведицы. Я медленно, уже без особого энтузиазма, направился к месту, откуда раздавались эти звуки. Послышались крики ребят. Втроем пошли за медведицей. Медвежата успели куда-то скрыться, и ребята, услышав мои выстрелы, прибежали снимать шкуру с неубитого медведя.

Мы шли осторожно. Впереди еще два раза слышался лай Кута и медвежье фырканье, но мы так и не смогли увидеть медведицу. Через некоторое время вернулся Кут очень довольный приятно проведенным временем. Он немедленно принялся с азартом гоняться за какой-то мышкой. Стало темнеть, решили вернуться к месту, где была оставлена лошадь. Здесь мы разбили палатку и остановились на ночлег.

На другой день, когда проснулись и вышли из палатки, в той стороне, где мы проследили медведицу, послышался птичий грай. Кричали в основном кедровики, кричали азартно, с надрывом. Мы отправились к этому месту и, пройдя километра полтора от места ночлега, ориентируясь на птичий крик, нашли мертвую медведицу.

Она лежала, уткнув морду в лапы, около корня большой лиственницы. Шерсть ее была покрыта потеками засохшей крови, в теле оказалось четыре пулевых раны – одна в плече, две в груди и одна в боку. Мясо ее показалось нам довольно вкусным, но немного жестковатым.

Конечно, Куту были преподнесены самые вкусные, самые нежные кусочки жареной медвежатины. Даже Чалка не отказался отведать кусочек этого мяса.

Чалка восхитительная лошадь – предмет зависти каждого хозяина. Это крупный белый конь с рыжими пятнами, когда-то худой и безобразный до ужаса, теперь же округлившийся и даже с небольшим брюшком. Каждое утро он сам приходит к стану, никогда не теряется и ест все, за исключением мыла. Даже мясо и рыбу потребляет с видимым аппетитом. Чалка исключительно терпелив, вынослив и смирен. По тайге с вьюком он идет один, Миша обычно шагает сбоку или бредет сзади, всецело доверяя Чалке. Через топи Чалка перебирается с исключительной аккуратностью, чуть ли не на цыпочках. В медведицу, которая стоя фыркала в каких-нибудь 30 шагах, Миша стрелял, положив берданку на спину неподвижно стоявшего Чалки. Вообще Чалка – уникум, такого коня мне не приходилось еще видеть. Миша привязан к нему до чрезвычайности.

Мясо медведицы мы запрятали во льду большой наледи – их осталось еще немало как по Нелькобе, так и по Чалбыге. Затем отправились дальше.

Обычный день

Еще рано – только 8 часов утра. Где-то в городах и поселках люди солидно допивают чай и собираются «на службу» в душные помещения, где им предстоит сидеть целый день. Мы же давным-давно уже на работе. Сейчас мы остановились попить чайку около небольшой лужицы на вершине гранитного массива. Маленький, чахлый кустик, единственный выросший здесь среди мха и покрытых лишайником камней, не пережил встречи с нами. Его ветви, шипя и треща, греют воду для чая.

День, пьяный от зноя, окутан густой синеватой дымкой, сквозь которую просвечивают силуэты ближних гор. Назойливо звенят комары, и тяжело сопит, свесив розовый дрожащий язык, Кутька. Собственно говоря, он остался с Мишей, который должен был с палаткой перебраться в условленное место и ожидать нас. Теперь, имея собственную лошадь, мы можем каждый день ночевать в палатке, которая ежедневно перекочевывает на новое место.

В маршрут мы ушли в пять часов утра и были крайне удивлены, увидев часа через два неожиданно появившегося Кутьку. Эта маленькая бестия обладает воистину изумительным чутьем.

Мы торопливо пьем горячий чай и обсуждаем важный вопрос – почему стрелял Миша? Примерно часа через полтора после нашего ухода мы слышали выстрел. Значит, вечером будут новости. Наш маленький, как эта лужица, мирок имеет свои собственные интересы, печали и радости. Быть может, смешные и ничтожные для тех, кто живет в водовороте бешено несущейся жизни, но весьма значимые для нас, оторванных от всего живого, заброшенных в места, где природа свежа и дика, как тысячи лет тому назад. Выстрел Миши так же интересен для нас, как скажем, для москвичей шахматная партия Алехин-Боголюбов.

Жизнь в тайге полна захватывающего интереса. Нужно только, чтобы немножко были приоткрыты глаза и чуть-чуть насторожены уши. Я не говорю уже о наших геологических делах, где каждый день приносит что-то новое, интересное. В тайге много новостей и другого порядка. Какой, например, интерес представляет для горожанина валяющийся среди кустов кусок оленьей шкуры? Никакого. А здесь он заставляет остановиться, внимательно рассмотреть его и подумать: откуда? Что здесь происходило? И воображение нарисует какую-нибудь картину – яркую, свежую, не всегда правдоподобную, но интересную. Ну, чай готов. Пора двигаться дальше.

…Как приятно в туманном мраке надвинувшейся ночи увидеть далекую яркую вспышку огня, особенно, если ты основательно прозяб и все вокруг мокрешенько. С деревьев падают сочные тяжелые капли, с кустов при каждом прикосновении к ним сыплются фейерверком холодные увесистые брызги. Весь ты промок до подкожного слоя, но быстрая ходьба поддерживает достаточную температуру тела, чтобы не лязгать зубами.

Время от времени ты бросаешь в холодное безмолвное пространство дикий призывный клич и, навострив уши, прислушиваешься, нет ли желанного ответа? Но вокруг стоит мертвая тишина, и только эхо насмешливо бросает тебе обратно обрывки твоего истошного вопля. Проходит долгое время, и вот наконец на твой призывный крик откуда-то издалека, чуть слышным слабым отголоском доносится ответный звук. Тебя услышали, связь установлена. Это первая радость, первое достижение, но они несравнимы с тем восторгом, который охватывает тебя, когда твой глаз увидит наконец яркую огненную точку.

В таком именно положении оказались мы сегодня, да и только ли сегодня?

Когда мы находились на вершине гольца, набежала неожиданно гроза и вымочила нас как следует. Тщетно пытались мы соорудить себе надежную защиту из каменных плит, в изобилии валявшихся вокруг. Каждый построил себе домик сообразно со своими архитектурными наклонностями, но когда полил дождь, то создалось впечатление, что ты сидишь под водосточной трубой, со всех сторон лились холодные струи, и это удовольствие продолжалось неизмеримо долго. Гроза пронеслась, надвинулась вторая, и мы решили убираться прочь, чтобы не заночевать в горах.

Когда Левша приехал в Петербург, то он, в ужасе оглядываясь кругом, с тоской вопрошал: «Господи, куда же меня завезли? Где же Расея-матушка? Пропала моя бедная головушка». Вдруг, увидев шелуху от подсолнухов, густым налетом покрывавшую землю, радостно завопил: «Семечки! семечки! Мать честная, семечки! Так, значит, я в Расее».

Этот эпизод, дополнительно к Лескову, включенный при постановке «Левши» во втором МХАТе, припомнился мне, когда мы, проходя вчера по какой-то полянке, обратили внимание на странные цветочки, покрывавшие ее, и, приглядевшись к ним, радостно завопили: «Лук! Лук! Мать честная, лук! Урра! Живем!» – и с наслаждением начали пожирать, прямо на ходу, сочную пахучую травку. Охапку ее мы принесли на стан, и наше меню приобрело на редкость пронзительный «расейский» запах.

Через Тенькинские пороги

Сижу, комфортабельно пристроившись, за столом с просторном чистеньком бараке на устье Теньки и с некоторым содроганием вспоминаю «мокрые дела» вчерашнего дня.

Несколько дней тому назад я отправил поисковый отряд в устье Теньки. Работа была закончена. Положительные результаты в смысле золотоносности в бассейне Нелькобы дал только ключ Родионовский. Надо было использовать оставшееся время и попытаться провести опробование нескольких притоков Колымы около устья Теньки. Для облегчения лошадей решено было, что часть не боящегося подмочки груза будет сплавлена на плоту вниз по Теньке до ее устья. Это будет также своего рода репетицией строительства плотов и испытания их сплавных качеств, так как впереди нам предстоял сплав до Среднекана по Колыме через знаменитые Колымские пороги.

Отправив поисковиков, мы с Ковяткиным и Мишей задержались на несколько дней, чтобы закончить геологическую съемку. И вот наконец все сделано и мы можем распроститься с Нелькобой.

В свое время Пульман, совместно с Петром, сделали на устье Чалбыги из большого тополевого дерева неуклюжий батик, названный нами «Нелькобстрой». Батик был наполовину выжжен, наполовину выдолблен. Это низенькое длинное суденышко чрезвычайно неустойчиво. Оно переваливается с боку на бок, а сидеть в нем надо прямо на дне. Нос батика несколько «повело» в сторону. Он имеет тенденцию все время «впадать в правый уклон».

Зная, что впереди по Теньке имеются пороги и что нам предстоит неизбежное купанье, мы все наши вещи отправили с Мишей на Чалке, захватив с собой два брезентовых плаща, телогрейки и кое-какую мелочь, крепко привязанную к распоркам между стенками батика.

Отправив Мишу в путь-дорогу, мы с Ковяткиным не стали задерживаться и часа в два дня отчалили от устья Нелькобы.

День был ясный, солнечный. Правда, вдали рычал заглушенно гром, но кто будет обращать внимание на такие пустяки, когда над головой синеет небо и «солнце Ниагарой льет лучи». Ко дну батика для большей устойчивости мы привязали с обеих сторон по жердине, и зеленоватые воды Нелькобы, как добрые кони, рванули батик и понесли его по рокочущей струе в тенькинские воды.

Вначале путешествие доставляло нам оплошное наслаждение. Батик то стрелой летел по пляшущим барашкам волн, местами продираясь через каменистые перекаты, то медленно скользил по тихой глади плесов. Свежий ветерок отгонял прочь назойливую мошкару, солнышко весело улыбалось с голубого неба, и все дышало прелестью ясного августовского дня, Мимо проносились живописные берега с торчащими утесами, окаймленными то зеленым кружевом лиственниц, то желто-багряными кунами кустов и золотистых березок. Время от времени на зеркале плеса чернели многоточия утиных выводков.

Однако небо постепенно покрывалось серым саваном туч, все ближе и ближе раздавались раскаты грома и наконец полил беспощадным дождь. Мы вылезли на берег, перевернули батик и, комфортабельно расположившись под надежной крышей, с аппетитом стали закусывать лепешками с консервированным молоком. Дождик из бурного перешел в мелкий затяжной и мы решили двигаться дальше, чтобы попытаться добраться до устья Теньки. Так перешли мы «из царства свободы в царство необходимости» и уже без наслаждения, усердно поливаемые дождиком, понеслись дальше по серой невзрачной поверхности тенькинских вод, покрытых сеткой дождевых капель.

Перекаты стали попадаться чаще, камни уже не прятались под воду, а серыми клыками угрожающе торчали из-под нее, и белые пенистые волны в буйной ярости дробились об их массивные окатанные бока. Батик бросало из стороны в сторону, волны бились о по утлые бока, перехлестывали через борт.

Ковяткин рьяно вычерпывал воду, но разве можно «объять необъятное?» После каждого переката батик, выйдя на тихую воду плеса, почти на четверть оказывался заполненным тенькинской водицей.

Между тем река становилась все уже и уже. Высокие отвесные берега образовывали причудливые нагромождения мрачных иззубренных утесов, местам и покрытых завалами наносного леса, повествующего о масштабах разливов. Время от времени посреди реки попадались одиноко торчащие утесы-останцы, мимо которых мы лихо проносились по белым барашкам золи, а издали все яснее, все отчетливее доносился глухой многообещающий рев.

Это был первый настоящий порог, где хаос выступающих из-под воды порфировых жил среди сланцевого основания образовывал сложный извилистый частокол торчащих зубчатых камней. Между камнями ревели бело-зеленые валы, пенясь и захлебываясь от ярости. А посредине этого ревущего хаоса, как символ кротости и покоя, стоял «он», опершись на камень. Охваченный со всех сторон воющими в бессильной ярости волнами «он» был одинок и прекрасен в своем безмолвном величии – этот светоч культуры, заброшенный сюда властной рукой человека. «Он» – плот, на котором плыл наш поисковый отряд. Прочно посадило его, беднягу, на острый каменистый зуб, накренило по углам в 30°, прижало к какому-то выступу, – так и остался он здесь зловещим памятником неудачной попытки человека проскочить через первый тенькинский порог.

Со скоростью экспресса пронеслись мы мимо плота, и зеленый хаос поглотил нас. Тысячи ведер воды бурным потоком хлынули в батик, борта его исчезли под волнами, и он превратился в подводную лодку, а мы – в торчащие из-под воды перископы. Наша подводная лодка вихрем промчалась между жадными зубцами камней и очутилась в тихом глубоком омуте, погружаясь все глубже и глубже под воду. Бешено работая веслами, почти по пояс в воде, подплыли мы к спасительному берегу и благополучно выбрались на сушу. Вылили из батика воду, выжали одежду и вновь понеслись вниз по реке навстречу новым мокрым приключениям.

Пороги сменялись порогами, и каждый раз наш батик на три четверти наполнялся водой, но все же честно проскакивал через каменные барьеры, преграждавшие ему дорогу. Рев, стоявший в воздухе, стал уже привычным для уха, но вот оно уловило новый ритм, новую мелодию более мощного грохота.

Не доехав до белой рокочущей полосы, мы увидели на камнях у берега второй илот, благополучно проскочивший первый порог. Этот плот, как видно, был посажен с целью высадки на берег, для того чтобы избегнуть знакомства с новым порогам, более солидным, нежели предыдущий.

Мы пристали к берегу и, когда осмотрели порог, то пришли к заключению, что перебираться через него надо одному налегке, без вещей. Было решено, что Ковяткин заберет все наше снаряжение и пойдет берегом, а я поплыву через порог. Я, босиком, в одной только рубашке и кальсонах сел в батик и ринулся в ревущую пасть порога. Вокруг что-то ревело, гудело, вихрилось. Мимо бата мелькали в водовороте белой пены смоляно-черные остовы гигантских камней, и, наконец, я вместе с батиком с полуметровой высоты низвергнулся в бушующий вихрь зеленой воды и белой пены. События развертывались с непостижимой быстротой. Я не помню, как это произошло, но я уже сидел верхом на перевернутом батике в тихом улове и подгребал к берегу.

Вылили мы из батика воду и опять в предвечерних серых сумерках, достаточно еще светлых, поплыли дальше к последнему, самому солидному порогу. Опять Ковяткин, нагрузившись нашими мокрыми пожитками, пошел по берегу и опять я нырнул в ревущее безумие бушующей воды.

На этот раз дело оказалось серьезнее. Порог тянулся на добрых полкилометра, а батик перевернулся уже через каких-нибудь полтораста метров, попав в воронку каскадом хлещущей через порфировый гребень воды. Помню, как я, стоя по колено в воде на каком-то осклизлом камне, тщетно тянул к себе батик, который течением рвало у меня из рук к новому ревущему водовороту, помню, как пружинились, до боли напрягаясь, мускулы спины и рук, как наконец втащил я батик на камень, перевернул его и вылил воду, а через короткое мгновение вновь сидел на дне перевернутого батика, опять тащил его на какой-то камень, изнемогал, задыхался, но все-таки опять перевернул его, освободил от воды и опять в третий, последний, раз подплывал к берегу на перевернутом суденышке в тихом глубоком плесе, оставив позади себя грозно ревущий порог.

Я совершенно не помню, как перепрыгивал на дно перевернутого батика, это делалось как-то молниеносно, бессознательно и автоматически. Верхняя часть груди, спина и плечи оставались у меня сухими, зато все остальное нуждалось в основательной сушке. Зубы мои отплясывали трепака, когда я натянул на себя сухую верхнюю рубашку и надел сверху полусухую куртку. Тщетно пытался я согреться усиленной греблей. Пришлось остановиться, развести большой костер, тщательно отогреться и высушить одежду. Болели и сводились судорогой мускулы рук, ныла спина, и в теле чувствовалась неимоверная усталость.

Уже основательно стемнело, когда мы опять поплыли дальше по спокойной поверхности воды, в полной уверенности, что впереди у нас не будет больше препятствий.

Было уже совсем темно, когда мы опять услышали ревущее гуденье. Ехать в темноте даже через небольшой порог слишком неблагодарная задача, Поэтому волей-неволей нам пришлось вылезти из батика и отправиться пешком.

Однако, пройдя немного, я почувствовал, что продрог донельзя. Мы остановились, развели огромный костер, согрели чаю, поужинали и ухитрились даже уснуть на ворохе веток около ярко пылавшего костра. Рано утром, как только немного рассвело, сели в батик и благополучно проскочили через маленький порожистый перекат, только самую малость черпнув бортом воды. Дальше уже шли тихие беззлобные перекаты, и через каких-нибудь полтора часа мы подплывали к устью Теньки, лихо причалив к берегу у самого барака.

В бараке я застал Фирсова, присланного поисковиками, которые работают километрах в 15 от устья Теньки, в бассейне Б. Инякана. Фирсов рассказал мне возмутительную историю, которая крайне огорчила и взволновала меня.

По словам Фирсова, Перебитюк и Пульман очень недобросовестно относятся к работе. Промоют несколько лотков в одном месте, а затем распределят шлихи по нескольким капсулам и пишут в журнале опробования, что пробы взяты из нескольких мест. Стараются как-нибудь провести время, поменьше сделать, побольше задержаться около места, где берут пробу. Пишут неправильно количество проходок в шурфах, которые временами проходят на бортах. Особенно возмутило меня, то, что они несколько раз предупреждали Фирсова, чтобы он ничего не говорил мне. Я решил немедленно отправиться на место чинить суд и расправу над виновными. Я так доверял Перебитюку, а тем более Пульману, у которого, как мне казалось, какая-то исключительная прирожденная любовь к поискам, что рассказ Фирсова буквально потряс меня. Я заставил его в письменном виде изложить все, что он мне рассказал. Он это сделал, но с явной неохотой.

Оставив Мишу, который подъехал через несколько часов после нашего приезда, вместе с Ковяткиным в бараке, я с Фирсовым отправился к стану поисковиков.

Инякан – небольшая, похожая на Чалбыгу речка, долина которой сильно заросла тополем, березой, черемухой и неизбежной лиственницей. Поехали мы туда на конях, которые пришли с Фирсовым. Ехать пришлось вдоль русла с неоднократными переездами с одного берега на другой, к великому негодованию Кута.

Перебитюк и Пульман были на работе и подошли только к вечеру. Я очень холодно поздоровался с ними, расспросил, как идут дела, а затем заявил, что специально приехал к ним по весьма неприятному делу, которое надо выяснить, и зачитал им заявление Фирсова, который скромно покинул палатку. По заявлению Фирсова, они «брали часто в одном месте несколько проб, а затем разбрасывали их, старались как-нибудь провести время, работая с прохладцей, заставляли Фирсова промывать пробы, хотя он и не промывальщик, неправильно писали число проходок в шурфах и просили Фирсова ничего не говорить мне о всех этих злоупотреблениях». Фирсова я попросил зайти в палатку. Заявление обоих сильно взволновало, особенно Перебитюка, у которого даже слезы на глазах выступили.

– Не знаю, Борис Иванович, в чем дело, но только ничего подобного не было.

После долгих расспросов выяснилось, что Фирсов очень много по-своему понял. Сам он признался, что самое большое расстояние между пробами редко превышало 1,5 километра, а обычно они брались через километр и чаще, особенно, если попадался обнаженный плотик. Если встречался крутой обнаженный борт, то пробы брались из разных горизонтов и, естественно, что они помещались в разные капсулы, с указанием разных глубин. Таким образом, самое главное обвинение в недобросовестности со взятием проб отпадало.

У меня сложилось впечатление, что у Фирсова совесть нечиста и что он злобствует на обоих за то, что они заставляют работать его с полной нагрузкой.