Текст книги "Моцарт"

Автор книги: Борис Кремнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Так-то вот правильно, – удовлетворенно заметил композитор. – Так вот и надобно кричать.

Стоял конец октября. Моцарт спешил дописать последние страницы оперы. Она почти готова. Готов и спектакль. Завтра первое представление. Но почему сеньоры Бондини и Гвардазони, директора пражского оперного театра, встревожены больше обычного? Почему музыканты и певцы, собираясь группами в фойе и за кулисами, взволнованно обсуждают что-то, а стоит только появиться поблизости Моцарту, тотчас же неловко смолкают? Почему друзья композитора так растеряны?

До премьеры осталось меньше суток, а увертюры все еще нет. На все вопросы, когда она будет, Моцарт отвечает одно и то же: ко времени. Вот и сейчас, хотя вечер кануна премьеры уже подходит к концу, композитор легкомысленно шутит в обществе друзей, беспечно забавляется пустяками. Но наблюдательный человек может заметить, как в самый разгар веселья на какую-то долю секунды ясные глаза Моцарта становятся темными-темными, и хотя они по-прежнему устремлены на собеседника, не видят его, а руки быстро-быстро теребят цепочку от часов. Прошло мгновение, и Моцарт снова весел, снова без удержу резвится. Окружающим невдомек, что в мозгу его, ни на секунду не прерываясь, кипит большая и сложная работа. Он беспрестанно думает о своей опере, заново – в который раз! – окидывает ее мысленным взором, осмысливает, обобщает. Увертюра и на этот раз должна быть художественным обобщением оперы. Она сразу должна ввести слушателей в мир образов, идей, конфликтов и страстей «Дон Жуана». Писать такую увертюру можно лишь тогда, когда она окончательно созреет в душе.

Башенные часы глухо бьют двенадцать, а Моцарт все еще не покидает друзей. Он по-прежнему шутит, дурачится, словно не замечая бега времени. Только далеко за полночь он уходит в свою комнату. И сразу же принимается за дело. Пишет быстро, не разгибая спины, и лишь время от времени кивает Констанце, которая сидит тут же рядом на диване и, сонная, клюет носом. Она поспешно вскакивает и снимает со свечей нагар. Чтобы не уснуть, Моцарт часто отхлебывает горячий пунш из стоящей на столе большой кружки.

Но он не рассчитал сил. Усталость и выпитый пунш берут свое. Сон постепенно одолевает его. И тогда Констанца встает с дивана и начинает ходить по комнате. Она ходит и говорит, говорит и ходит и все рассказывает мужу сказки – о Золушке, об Аладдине и его волшебной лампе, про Али-бабу и сорок разбойников.

Моцарт слушает и пишет, пишет, пишет… Но как только Констанца смолкает, его снова охватывает дремота. И тогда Констанца, хоть язык ее и заплетается, опять принимается за сказки.

Так в борьбе с усталостью и сном проходит эта ночь – ночь накануне премьеры «Дон Жуана».

Под утро он настолько выбился из сил, что Констанце уже не стоило труда уговорить его хоть на полчаса прилечь отдохнуть. Не успела голова коснуться подушки, как он уснул.

Он спал, а Констанца сидела рядом. Вид у него был страшный: землистые, ввалившиеся щеки, заострившийся нос, полуоткрытый рот. Лицо, всегда такое мягкое и ласково-спокойное, теперь выражало ужас и жесткую решимость. Словно он, подобно своему герою, заглянул в глаза страшному, неотвратимому и, ужаснувшись, все же решил не сворачивать в сторону и не отступать назад.

Но Констанца ничего этого не видела. Перед ее взором было только лицо сильно уставшего человека, которому необходимо отдохнуть и прийти в себя. Но ему же, знала она, необходимо закончить оперу.

За оперу дадут деньги, а на них можно будет жить и ей, и Вольфгангу, и трехлетнему сынишке Карлу Томасу. Вот почему Констанца, хоть ей и очень жалко было мужа, когда пробило пять, разбудила его.

Он мигом вскочил, свежий, бодрый, и к семи часам утра увертюра «Дон Жуана» была окончена. Пришедший из театра переписчик присыпал песком ее последние такты.

Вот эта бессмертная увертюра в описании Шарля Гуно:

«Сразу же, как только начинается увертюра, Моцарт вводит нас в драму. Пред нами возникают в их остром ритме первые могучие и торжественные аккорды, будто возвышенно грозная сила божественной справедливости, карающая каждый проступок. После первых четырех тактов, еще сильнее потрясающих нас благодаря полному молчанию, внезапно воцаряющемуся во втором и четвертом тактах, следует гармонический ряд. Слушая его, испытываешь ужас, кровь леденеет в жилах, будто видишь перед собою призрак. Это тот же самый звукоряд, который звучит в последней сцене, когда Каменный гость появляется перед убийцей. На слушателя неподражаемо воздействует трагическое спокойствие, с каким нисходит по ступеням этих аккордов неумолимый рок, от него уж больше не убежать грешнику, бросившему своими преступлениями вызов земле и своими насмешками – небу.

Все в этом оцепенелом вступлении дышит ужасом: однообразный ритм струнных инструментов, мертвенное звучание духовых, в чьих широких октавах слышна поступь каменного исполина, синкопы первых скрипок, раскрывающих (со второго такта) сокровеннейшие тайники помраченной совести, в то время как вторые скрипки, подобно чудовищному удаву, обвиваются вокруг грешника; настойчивое сопротивление проклятого, закоренелого, упорствующего до конца; затем – бушующие восходящие и нисходящие гаммы, в которых разверзается пучина бурного моря.

И надо всем этим торжественно угрожающая судьба! Каждая нота полна захватывающей трагедийности, ужас достигает предела.

И вдруг с лихорадочным весельем врывается аллегро, полное опьяняющей радости, глухое к увещаниям неба, соскучившееся от попреков, разжигаемое жаждой дерзких подвигов. Обезумевшее от жажды наслаждений, неистовое и неудержимое, словно пенящийся поток, твердое, как сталь, и острое, как шпага, оно штурмует все препятствия, мчится по улицам, вспрыгивает на балконы.

С особой любовью применил здесь Моцарт два ритмических акцента. Один раз (такты 2-й и 4-й) акцентирована вторая, слабая часть такта, отчего в стремительное движение привнесены жадное нетерпение, задыхающаяся торопливость, с которыми Дон Жуан проносится через быстро забываемые, поспешно обновляемые наслаждения. Затем – сфорцандо, но оно с такой убедительностью подчеркивает первую часть, что остаток музыкальной фразы взмывает в легком порыве.

А что за изобилие увлекательных переходов и драгоценных деталей в этой увертюре!..

Прежде всего – что за поразительная звучность при таком небольшом количестве нот и при таких простых изобразительных средствах! Полюбуйтесь на юную рыцарственность двух тактов, следующих за первыми семью тактами аллегро. Сверкая игрой красок и ритма, духовые сменяют нежное и приглушенное звучание струнных. Какая знойная пылкость заключена в переплетающемся голосоведении, ведущем с шестнадцатого такта к знаменитому крещендо, в котором преисполненная страстей жизнь прямо-таки бьет ключом! Как ласкают слух терции гобоев и кларнетов (36-й такт), в каком великолепном соответствии с ними находятся валторны и трубы (47-й и 48-й такты)! Какая сумятица и вместе с тем какая ясность в двойном каноне (с 54-го такта)!

Затем – гениальный контрапункт (со 102-го такта), где восхитительно разработанные духовые взлетают над паутиной скрипок, сотканной из наслаждений и причуд!

Наконец как очарователен и совершенно неожидан внезапный поворот к фа-мажору, соединяющий увертюру с первой сценой».

29 октября 1787 года состоялась премьера «Дон Жуана». Она прошла с невиданным успехом. Пражане громом рукоплесканий наградили Моцарта, дирижировавшего своей оперой. Спектакль окончился, а овации в честь автора долго еще сотрясали стены театра. После премьеры Гвардазони приветствовал композитора и либреттиста:

– Да здравствует да Понте! Да здравствует Моцарт! Да благословят их все антрепренеры и виртуозы: покуда они живы, театрам не знать нужды!..

«Дон Жуана» давали часто, он шел при переполненных залах. И каждое представление было для композитора большой радостью. «Хотел бы пожелать моим друзьям… побывать здесь хоть один-единственный вечер, дабы порадоваться вместе со мной», – простодушно признается он в письме к Готфриду Жакэну.

Одно лишь омрачало радость – деньги. Пражские антрепренеры заплатили за «Дон Жуана» смехотворно низкую сумму – каких-нибудь 100 дукатов. Надо было, не задерживаясь, выезжать в Вену – проталкивать «Дон Жуана» на придворную оперную сцену.

В середине ноября Моцарт был уже в императорской резиденции.

Хмуро и неприветливо в Вене: серое небо, серые дома, и по серому булыжнику мостовой неприкаянно носятся стаи порыжелых листьев. Но еще более хмуры и неприветливы венцы, от которых зависит судьба оперы. Когда заходит разговор о постановке «Дон Жуана», их румяные, пышущие довольством лица становятся серее и непроницаемее камней, которыми облицованы стены домов. Впрочем, удивляться не приходится. Ведь не так давно сам император Иосиф II соизволил указать директору оперы графу Розенбергу:

– Поглядите, как бы получше подготовиться к наступающему году. Музыка Моцарта слишком трудна для пения.

К чему же было графу Розенбергу рисковать местом и личным благополучием ради постановки какой-то оперы неугодного императору композитора?!

И снова, как в пору «Фигаро», началась борьба, тяжелая, изнурительная, выматывающая силы и здоровье. И опять в борьбу включился да Понте. Благодаря ему удалось миновать все преграды: он добился разрешения поставить оперу. Но это еще не значило, что театр хорошо поставит ее. Театр бурлил и кипел интригами. Главарем враждебной Моцарту партии была певица Катарина Кавальери. Она ненавидела Моцарта так, как может ненавидеть только любящая женщина. Она любила Сальери и, похоже, была любима им. Для нее, женщины некрасивой и страстной, избалованной большим успехом у публики, но лишенной успеха у мужчин, эта любовь была больше, чем сильным чувством. Она была для нее жизнью. Сальери же, вообще-то мрачный, становился мрачнее ночи, как только разговор заходил о Моцарте и «Дон Жуане». И хотя Сальери был скрытен и неразговорчив, сердце любящей женщины подсказывало Кавальери, что это не только зависть – это страдание.

Она ужаснулась, когда на репетиции «Дон Жуана» увидела в глубине одной из лож своего друга. В полумраке нельзя было разглядеть его лица, но глаза она разглядела: в них стояли слезы. Сальери, каменный Сальери плакал!..

А потом, выходя из театра, он, такой сдержанный и осторожный на слова, сказал одному из композиторов-итальянцев:

– Если этот Моцарт будет так же продолжать, все мы останемся без куска хлеба…

Вот почему Катарина Кавальери так ненавидела этого маленького, рябого и, на ее взгляд, ничтожного по сравнению с ее возлюбленным уродца и так старалась помешать успеху «Дон Жуана».

Помимо врагов, немало хлопот и огорчений доставляли друзья. Донну Анну играла Алоизия Ланге. Стремясь перещеголять соперницу – Кавальери, она настаивала на том, чтобы Вольфганг разукрасил ее партию колоратурными завитушками. Иначе она угрожала отказаться от роли. Пришлось скрепя сердце согласиться украсить арию Донны Анны, оплакивающей смерть отца, виртуозными фиоритурами.

7 мая 1788 года «Дон Жуан» был впервые представлен в Вене. И успеха не имел.

Шумная и оживленная, ходила Кавальери из дома в дом, из салона в салон и, жадно упиваясь, слушала, как на все лады хулят Моцарта. Ее единственный глаз радостно сверкал – Кавальери не умела, да и не хотела скрывать свои чувства. Однако торжество ее оказалось недолгим. Сальери, как это ни странно, стал мрачнее, чем был. Угрюмым молчанием встречал и провожал он свою подругу. В черных, глубоко ввалившихся глазах его были горесть, даже боль и злость. А однажды, проснувшись ночью, Кавальери увидела, как Сальери, никогда не отличавшийся особой набожностью, в ночной рубашке, стоя на коленях, бьет земные поклоны перед распятием…

Неуспех «Дон Жуана» Моцарт встретил безучастно: слишком устал и измучился он в борьбе за постановку своей оперы на венской сцене. Когда стало очевидным, что «Дон Жуан» в Вене провалился, композитор лишь грустно произнес:

– Эта опера написана не для венцев, скорее – для пражан, а больше всего для меня и моих друзей.

Да, друзья поняли и приняли «Дон Жуана». Одним из первых, кто горячо приветствовал появление этой дивной оперы, был Иосиф Гайдн. Прослушав ее, стареющий маэстро со свойственной ему лаконичностью сказал своему другу:

– Если бы ты ничего другого, кроме «Дон Жуана», не написал – и то было бы предостаточно.

Да Понте обратил всю свою могучую энергию на то, чтобы «Дон Жуан» не сошел с репертуара. Кое-чего он добился. В мае опера прошла шесть раз и в июне четыре раза. Однако это не изменило отношения консервативной Вены к «Дон Жуану». Иосиф II, всего один раз слушавший оперу, лицемерно заявил:

– Опера превосходна, божественна, – возможно, даже лучше «Фигаро», но этот кусок не по зубам моим венцам.

Когда да Понте передал эту фразу Моцарту, тот невозмутимо ответил:

– Ну что ж, дадим-ка им время ее разжевать.

Самому композитору не суждено было дожить до этого времени. Столица Австрии признала «Дон Жуана», партитуру которого, по словам Россини, можно рассматривать только коленопреклоненным, лишь после того, как гениальное творение Моцарта завоевало многие оперные сцены Европы.

Наиболее полную и всеобъемлющую характеристику этой «оперы опер» дал П. И. Чайковский. Он писал:

«Музыка «Дон Жуана» представляет непрерываемый ряд таких перлов музыкального вдохновения, перед которыми бледнеет все написанное до и после этой оперы. С какой бы стороны ни анализировать эту единственную, неподражаемо прекрасную оперу, приходится только изумляться и преклоняться перед величием человеческого гения. Любитель изящной кантилены остановится на чудном дуэте первого акта между Дон Оттавио и Донной Анной, оплакивающей смерть отца и уже взывающей к мщению, на дуэте Дон Жуана с Церлиной, на ариях Донны Эльвиры, Церлины и Донны Анны, на знаменитой серенаде Дон Жуана. Поклонник музыкальной декламации, доведенной до столь замечательного совершенства Глюком, найдет в речитативах Донны Анны такой потрясающий пафос, соединенный с чарующей красотой гармонии и модуляций, такую силу и мощь трагической выразительности, перед которыми меркнут красоты глюковского речитатива; обратить ли преимущественное внимание на ансамбли, на широкое нарастание масс в финалах, на инструментовку, на искусство писать вокальную музыку, соображаясь со свойствами и условиями удобоисполняемости, изучать ли мастерство вокальной характеристики, – на все эти спросы «Дон Жуан» отвечает с избытком и будет служить лучшим образцом до тех пор, пока будет существовать искусство».

IV

В КОГТЯХ НИЩЕТЫ

Жизнь Моцарта никогда не была легкой. Теперь же, после неуспеха «Дон Жуана», она стала еще тяжелей. Ему ничего не заказывали, его не приглашали выступать во дворцах и салонах, а когда он на свой страх и риск объявил академию по подписке, концерт пришлось отменить: на подписном листе стояла лишь одна фамилия.

Моцарта забыли. Для него, лишенного каких-либо других доходов, кроме музыкальных заработков, это означало нищету. И не в переносном, а в самом прямом и беспощадном смысле этого слова. В довершение всего после смерти Глюка он, будто в издевку, декретом императора был назначен придворным композитором.

Но если Глюк получал баснословно большое жалованье, то Моцарту была дана ничтожная ставка – всего лишь 800 флоринов в год. За эти жалкие гроши он должен был выполнять всякие мелкие музыкальные поделки – писать танцы для дворцовых празднеств и балов.

Получив свое ничтожное жалованье, которого едва хватило бы на квартирную плату, Моцарт грустно сострил:

– Слишком много за то, что я делаю, слишком мало за то, что я мог бы сделать.

Теперь и днем и ночью Моцарта преследовала одна мысль: где раздобыть денег, чтобы сегодня было чем прокормить себя, жену и сынишку? Каждое утро начиналось с беготни по городу в поисках человека, у которого можно хотя бы немного призанять, чтобы хоть как-нибудь, хоть на неделю, выкрутиться – отдать старый долг и кое-как перебиться с семьей.

И так день ото дня – из старых долгов в новые, из огня да в полымя. Иссушающие ум и душу визиты к ростовщикам. Просьбы об отсрочке уплаты, о снижении процента – и унизительные и напрасные.

После долгих и безуспешных поисков он в конце концов опять прибегал к помощи немногих верных друзей, вроде самоотверженно великодушного Михаэля Пухберга – простого венского купца, – и тот выручал – в который уже раз!.. Но дома – новая беда: опять заболела Констанца. Она теперь, как на грех, болеет очень часто. И снова надо сломя голову нестись к врачу, затем в аптеку, из аптеки домой. Поправилась жена – нагрянуло новое горе: заболел ребенок, немного прохворал и умер. За последнее время еще двух детей пришлось свезти на кладбище.

Да, за последнее время в доме Моцарта самыми частыми гостями стали врачи да гробовщики.

А город жил своей обыденной жизнью. Люди просыпались, вставали с теплых и мягких постелей, пили кофе, плотно завтракали, справляли свои мелкие, но казавшиеся им чрезвычайно важными и значительными дела: что-то запрещали, а что-то разрешали, кому-то угождали, а кого-то распекали, кому-то покровительствовали, а кого-то изничтожали, кого-то возносили, а кого-то ввергали в ничтожество, суетились, расталкивали друг друга локтями, норовили свалить наземь побольше других, чтобы по их телам подняться вверх, и все это для того, чтобы рано или поздно самим очутиться внизу, растоптанными; когда же день приходил к концу, отдыхали от трудов, развлекались, пространно рассуждали об искусстве и о том, насколько похвально поощрение его, и затем, довольные собой, своими делами и словами, спокойно засыпали, не тревожась о дне грядущем, ибо завтрашний день – твердо знали они – пройдет так же привычно и размеренно, как прошел нынешний и пройдет послезавтрашний. И никому из этих сытых и благополучных людей не было никакого дела до того, что рядом с ними гибнет человек, надрываясь в неравной и тщетной борьбе с нищетой.

Для Моцарта все яснее становилось, что в Вене из нужды не выкарабкаться. И он предпринимает новую отчаянную попытку побороть нищету. Распродав кое-что из домашних вещей, заложив не раз уже заложенное и перезаложенное столовое серебро, увязнув в новых долгах, он весной 1789 года отправляется в концертную поездку.

Дрезден, Лейпциг, Берлин – места новые, а все идет по-старому: множество выступлений – в частных домах и во дворцах, огромный успех и маленький гонорар, похвал – тысячи, а заработок – гроши.

В общем поездка принесла 100 золотых. Их уплатил ему за квартет прусский король Фридрих Вильгельм II.

С этими жалкими крохами он вернулся в Вену. А здесь опять нужда, заботы о куске хлеба, болезни жены, настойчивые и неумолимые кредиторы. И снова Моцарт мечется в поисках денег, снова, как утопающий за соломинку, хватается за Михаэля Пухберга. Письмо к нему, написанное 12 июля 1789 года, преисполнено глубокого трагизма; это одно из самых горестных и смятенных писем Моцарта:

«Боже, я в таком положении, какого не пожелал бы и злейшим своим врагам. И если вы – лучший друг и брат – меня бросите, я, несчастный, безвинно пропаду вместе со своей бедной больной женой и ребенком. Уже в последний раз, когда я был у вас, мне хотелось открыть свое сердце, но не хватило решимости! И хватит ли ее? Лишь содрогаясь, осмеливаюсь сделать это письменно. Не осмелился бы и письменно, если б не был уверен в том, что вы меня знаете, что вам знакомы мои обстоятельства, что вы абсолютно убеждены в том, что я безвинно, по несчастью попал в такое в высшей мере трагическое положение. О боже! Вместо благодарности я докучаю новыми просьбами! Вместо расчета – новыми желаниями».

Нищета намертво вцепилась в его горло. Освободиться от нее или хотя бы немного ослабить хватку ее костлявых пальцев не было никакой возможности. Не помог и неожиданный заказ на оперу, раздобытый вездесущим да Понте. Император поручил ему написать либретто комической оперы, предложив использовать довольно гривуазный анекдот, ходивший в то время по Вене.

Речь шла о двух молодых людях, которые, для того чтобы на пари испытать верность своих возлюбленных, инсценировали отъезд на войну. Не успели обсохнуть слезы на глазах огорченных разлукой девушек, как молодые люди появляются вновь, но на сей раз переодетые и настолько преображенные, что их нельзя узнать. И девицы, только что клявшиеся в верности, тотчас забывают о своем горе и спешат утешиться с «новыми» знакомыми. При этом, разумеется, не обходится без курьеза – пары меняются: та девица, которая раньше любила первого юношу, теперь любит второго, любившая же второго влюбляется в первого. Такова истинная цена женской верности. Все они таковы…

На основе этой истории да Понте соорудил либретто, в котором львиная доля забот уделена не обрисовке характеров, а занимательности сюжета, основанного на малоправдоподобных ситуациях. Только диву даешься, как Моцарт на столь аляповатое и грубое либретто написал такую изящную, преисполненную воздушной грации и игривого остроумия музыку.

«Все они таковы» («Cosi fan tutte») – типичная опера-буффа. В ней композитор не открыл никаких новых страниц, но в рамках старого жанра создал шедевр. Музыка оперы полна движения, блеска, необычайно динамична и ажурна. В этом произведении вновь проявилось беспримерное многообразие мелодического языка Моцарта. В «Cosi fan tutte» царствует мелодия – гибкая, выразительная, пленительная в своей свежести и красоте. Партитура изобилует чудесными, виртуозно разработанными ансамблями, великолепными ариями, дающими певцам широчайшие возможности выявить все богатства голосов, продемонстрировать высокую вокальную технику.

26 января 1790 года состоялась премьера оперы. Но Моцарту, как всегда, не повезло. Через месяц умер Иосиф II, и «Все они таковы» после нескольких спектаклей исчезла из репертуара. Так что опера почти никаких материальных благ композитору не принесла. Так же, как и раньше, он прозябал в бедности.

Непрестанные невзгоды заметно изменили Моцарта. Он осунулся, постарел. В свои тридцать четыре года выглядел пожилым человеком, усталым и измученным. Высокий лоб и щеки избороздили морщины, от уголков глаз к вискам поползли узкие извилистые лучики. Ясные глаза потускнели, в них все чаще проглядывали боль и укор. Правда, это случалось лишь тогда, когда он оставался один или с очень близкими друзьями. На людях же Моцарт был по-прежнему приветлив, оживлен, часто шутил, и только по тому, как пожелтела на лице кожа и ввалились щеки, можно было понять, насколько плохо ему живется.

Но и в этот один из самых тяжелых периодов своей и без того трудной жизни Моцарт продолжал создавать величайшие творения.

Летом 1788 года написаны три бессмертные симфонии: ми-бемоль-мажорная, соль-минорная и до-мажорная – венец симфонического творчества Моцарта. Каждая из этих симфоний самостоятельное произведение, неповторимо своеобразное и законченное, совершенное как в целом, так и в отдельных деталях. А все вместе они образуют как бы симфоническую трилогию, объединенную общей идеей, которая связывает эти столь различные и, казалось бы, совсем не похожие друг на друга создания моцартовского гения.

Симфоническая трилогия – лирическая исповедь композитора. Он как бы философски осмысливает и обобщает свой жизненный путь и провозглашает свой взгляд на жизнь.

Симфония ми-бемоль-мажор пронизана светом и радостью. Она словно рассказывает о самой безоблачной и счастливой поре в жизни человека – о детстве и юности.

Человек вступает в жизнь. Приподнято и величаво звучит вступление в симфонию. Музыка торжественно славит бытие, воспевает самое драгоценное из того, что дано человеку, – жизнь.

Итак, человек начал жить. Величественную патетику вступления сменяют бытовые мотивы и образы. То жизнерадостно веселые, то задумчиво мечтательные, то мужественно волевые, они озарены мягким светом поэтичности.

Солнечный мир окружает вступившего на жизненную стезю человека. Перед ним широкая и ровная дорога. И кажется ему, что если идти по ней, то без труда и усилий достигнешь манящих далей, к которым стремишься.

Но окончилась безмятежная юность, пришла зрелость. И дорога оказалась совсем не такой прямой и ровной, как думалось. Рытвины и ухабы подкарауливают на каждом шагу, крутые повороты над пропастями угрожают гибелью. На самом деле жизнь куда сложней, чем представлялась в юности.

О горькой правде жизни, о жестокой борьбе, которую приходится вести человеку, о тяжком бремени печалей, забот и треволнений повествует симфония соль-минор.

Первые же такты симфонии погружают слушателя в атмосферу тревоги и смятения. На фоне нервно пульсирующего аккомпанемента возникают взволнованно торопливые, настойчивые жалобы-вопросы первых скрипок. Горестные вопросы и грустные, покорные ответы. Певучий, подернутый дымкой меланхолии отклик духовых еще больше оттеняет тягостную покорность, страдание. И вдруг резким рывком взметается ввысь мелодия скрипок. Порывистая, сильная, она предвещает борьбу. Но, увы… слишком мало сил у человека. Он снова покорно склоняет голову. И опять звучит первая, мятущаяся тема. Возвращаясь, она видоизменяется и при каждом своем появлении окрашивается во все более печальные тона.

Вторая часть – анданте – проникнута мечтательно-лирическим настроением. Колорит ее светлее первой части. Это воспоминания, и, как всякие воспоминания, они милы сердцу. Образы прошлого неспешной чередой проходят перед человеком. И он, мысленным взором окидывая былое, улыбается. Легкие вздохи скрипок, флейты и гобоя напоминают о том, что прошлое безвозвратно минуло и никогда не повторится, и от этого улыбка становится грустной.

Третья часть – менуэт. Мужественная тема менуэта выражает волю к борьбе. Энергичная и целеустремленная, несколько суровая по своему характеру мелодия подчеркивает твердую решимость бороться. И вдруг бесконечно милый эпизод прерывает чеканную поступь главной темы менуэта. Звучит удивительно обаятельная, простая и наивная, напоминающая бесхитростные народные напевы мелодия. В ней проглядывает суровая и красивая душа человека. С открытым сердцем, прямой и чистый, как эта пленительная мелодия, идет он на борьбу. И снова звучит суровая и волевая тема менуэта.

Моцарт революционизировал форму венской симфонии. До него одна из традиционных ее частей – менуэт – была всего лишь приятным, галантным танцем. Моцарт, нарушив старые каноны, драматизировал менуэт, насытил его глубоким и значимым идейным содержанием.

Менуэт соль-минорной симфонии органически вплетен в художественную ткань произведения. Он – один из этапов большой и напряженной борьбы, составляющей содержание симфонии.

Эта драматическая борьба до предела обостряется в финальной части. Подобно морскому валу в злую непогоду, стремительно вздымается исступленная мелодия скрипок. А достигнув гребня и низвергнувшись, бурлит и клокочет. Взлеты и падения, падения и взлеты. Это и есть борьба. Она нерадостна. Слишком неравны силы.

Грустно звучит вторая тема финала симфонии – хрупкая, медленная, страдальчески прерывистая, она контрастирует с первой темой, полной яростно ожесточенного движения. Из этого контраста и рождается общее настроение симфонии – трагическое, скорбное, полное острой, несмолкающей боли.

Но как ни тяжело, как ни мрачно все вокруг, композитор и его лирический герой помнят о том светлом и хорошем, что в основе своей несет жизнь. Жизнь прекрасна. Прекрасна в своем необъятном многообразии, со всеми своими радостями и горестями, счастьем и бедами, красотой и уродством, возвышенным и низменным. Любовь к жизни, к ее чудодейственному зеркалу – искусству – вот источник неисчерпаемого моцартовского оптимизма.

Этим лучезарным оптимизмом пронизана до-мажорная симфония, получившая у слушателей за свою величественную монументальность имя «Юпитерной симфонии».

Героика и лирика, пафос и безудержное веселье, драматизм и задушевность, свет и тени, шутливая беспечность и высокая патетика – самые разноликие, остро контрастные образы, сталкиваясь, теснятся в этом грандиозном творении моцартовского гения. Перемежаясь, они сливаются в единую, стройную и светлую картину бытия.

Пройдя все испытания, миновав беды и несчастья, человек вышел из борьбы умудренным и обогащенным. Он еще больше любит и утверждает жизнь, он прославляет радость бытия.

Но не только это – до-мажорная симфония прославляет и искусство.

Заключительная часть симфонии – вершина мастерства. В финале «Юпитера» Моцарт возвел величественное здание. Три темы, положенные в основу полифонического финала, блестяще, под стать великому Баху, разработаны композитором и образуют удивительно искусное хитросплетение сложнейшего многоголосия. Это гимн великому искусству.

В трех своих бессмертных симфониях Моцарт проложил пути для дальнейшего развития симфонизма. Соль-минорная симфония – предтеча романтических симфоний Шуберта. «Юпитер» предваряет героику симфонических полотен Бетховена.

И еще одна злая шутка судьбы – эти величайшие создания не были исполнены при жизни композитора. Он написал их, видимо, для концертов по подписке, концерты не состоялись, и Моцарт так и не смог услышать свои творения.