Текст книги "Психолог, или ошибка доктора Левина"
Автор книги: Борис Минаев
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– Да ну, если б это было необходимо, без тебя бы придумали. Ты лучше посмотри, как он ходит, как будто им кто-то управляет. Ну посмотри внимательно, не видишь?
Лева и впрямь вдруг увидел всю сложность и степень защиты, заложенной в ребенка, в его дергающуюся походку, когда он учится ходить, падает, ревет, но не разбивается, – и понял, как же сильно нужно постараться, чтобы эту защиту потом разрушить…
Это не значит, что он сразу бросил проект, но потом какие-то дела, журналистика его отвлекли, и… Женька тоже окреп и вырос.
Лиза переносила первую беременность как-то легко и весело, даже празднично, несла живот гордо, значительно, как свое наилучшее в жизни достижение, совсем не боялась, гуляла по многу часов в парке, ела мороженое, фрукты в страшном количестве (не надо бы, потому что потом у Женьки началась аллергия), заставляла то и дело включать ей классическую музыку и по максимуму доставлять положительные эмоции.
У нее тогда было, по тогдашней моде, длинное пальто-колокол до пят, коричневый вельвет в мелкий рубчик, шикарное и соответствующее положению: с одной стороны, оно скрывало живот, с другой, всем было понятно, что она беременна. Лиза выглядела в нем просто на зависть всем небеременным подругам, поэтому прогулки и вообще перемещения не доставляли ей никаких отрицательных эмоций, если не считать, конечно, переполненного общественного транспорта и визитов в женскую консультацию.
У Лизы была близорукость, причем сильная, это тревожило врачей, поэтому знакомого врача-гинеколога стали искать заранее, благо у подружек на работе такой имелся в наличии, отличный, очень спокойный врач, по национальности калмык, по фамилии Касымов.
Этот врач принял их в огромном роддоме на Матвеевской безо всяких проблем, подшутил над ее страхами, дал пару практических советов, и Лиза вышла от него совершенно успокоенная.
Потом, когда Лева впервые увидел Лизу после родов, жутко исхудавшую, измученную, с полопавшимися красными прожилками в глазах, с синяками на лице – но попрежнему веселую, совершенно не подавленную, – он вдруг понял, что врач этот, несмотря на силу и мощь советской медицины, был жизненно необходим, и именно знакомый, и именно высокой квалификации, иначе были бы щипцы, или операция, или что-то еще, что грозило Женьке чрезвычайно неприятными последствиями для его мягкой, мокрой, теплой головы…
Вот тогда он и понял, может быть, впервые так остро, что никаких проверенных методов нет, и доверять своего ребенка на общих основаниях никому нельзя, и слово «больница», спасительно звучащее для миллионов людей, таит в себе, тем не менее, угрозу.
Первая беременность Лизы запомнилась тем, что она, требуя от него непрестанных положительных эмоций и видя его старательность, вдруг однажды пожалела и сказала (хотя живот был уже огромный) шепотом, перед сном:
– Ладно, не страдай. Давай попробуем… Только тихо.
Он почти закричал в ответ:
– Что ты! Что ты! Я не хочу…
Но она усмехнулась и ласково зашептала на ухо:
– Я вижу, как ты не хочешь. Давай, подумай только сначала, и пожалуйста, очень тихо.
Этот раз (а его действительно к тому времени практически разрывало на части, потому что беременная Лиза оказалась еще притягательнее небеременной) запомнился странным ощущением, что он делает какое-то преступное нехорошее дело и за ним пристально наблюдает кто-то третий.
Но, в общем, все обошлось.
* * *
Даша, кстати, во время их первых встреч, когда он еще не был в этом ужасном состоянии ступора, а выполнял поручение, то есть пытался снять кризис, много ему рассказывала о своих ощущениях – у нее как раз все было наоборот, по классической схеме молодой мамы: токсикоз, страхи, тяжелая беременность и потом очень легкие быстрые роды.
Конечно, про то, про что обычно рассказывают мамы друг другу о роддомах (есть такое любимое женское дело – рассказы об ужасах роддомов, похоже на мужские рассказы про армию), то есть о пьяных санитарках, о самих болях, о процессе родов, как шел, как вышел, о несцеженном молоке, грязи, стафилококке, об ощущениях чисто физических, – она ему рассказывать стеснялась, хотя он для нее и был врач, и она соответственно к нему и относилась, но вот о страхах, связанных с материнством, рассказывала очень много и много спрашивала.
– А у всех бывает послеродовая депрессия? – спрашивала она, вооружившись даже блокнотом и ручкой, как будто ждала от него не просто успокаивающих слов, а практических рекомендаций, которые надо записать.
– Ну, у большинства, – как можно более солидно отвечал Лева, хотя совершенно не чувствовал себя специалистом в этой именно области. – Но она довольно быстро должна проходить… Ну месяц, два… Это нормально, Даш.
– Да я знаю, что нормально. Просто у меня она была, мне кажется, месяцев шесть. Или семь.
– А почему вам так показалось?
– Ну не знаю. Сережа сказал, что с моей мамой жить не будет, запретил ее вызывать, а она у меня живет в другом городе, в Свердловске, то есть в Екатеринбурге… И вообще, у меня с ней проблемы. Он так поговорил по телефону, что она жутко обиделась. Может быть, поэтому. Мне так было это нужно… Чья-то помощь. Женская помощь.
– Даш, я думаю, что послеродовая депрессия – это одно, а ваши отношения с Сережей – совсем другое. Вы просто не заметили, как послеродовая депрессия перешла в конфликтную ситуацию, начали его бояться, подозревать что-то…
– А это могло сказаться на ребенке?
– Ну, вы знаете, с Петькой, на мой взгляд, все нормально. Но вообще детей без проблем не бывает. Он, конечно, сложный мальчик, что там говорить…
– Нет, я не про это. То есть вы хотите сказать, что он сейчас совсем здоров? Что все это на нем никак не сказалось?
– Даш, давайте лучше я вас поспрашиваю. Ей-богу, так будет лучше. И для вас, и для Петьки. Опишите мне эту вашу затянувшуюся депрессию. Давайте, прямо по месяцам.
– Ну, первый месяц как раз наоборот, он так сильно помогал, что я этому радовалась, как дурочка, – сидел со мной все время, бегал непрестанно в аптеку, в магазин, постоянно смотрел, как я Петьку кормлю, вызывал врачей разных… Иногда в день приходило по два-три врача, я имею в виду не только из поликлиники, а частных. Все такие хорошие, интеллигентные люди, очень умные. Я себя чувствовала как какая-то королева, с которой все носятся, каждое ее слово – закон, ну все такое…
– А потом?
– Потом мне захотелось, чтобы этих врачей было как-то поменьше. Я от них устала. Когда я ему об этом сказала, он так изменился в лице, заговорил тихо-тихо, это у него крайняя степень гнева, я очень испугалась. Он сказал, что это лучшие врачи в Москве, лучше не бывает, что я молода и неопытна и должна ему больше доверять, что ребенок этот – для него такой удивительный поздний подарок, что я должна понять его чувства. Ну, долго говорил, я вроде успокоилась, а потом…
– А потом?
– Потом я поняла, что в его словах мне чего-то не хватает. Он ни разу не сказал… ну что-то такое простое: не бойся, я тебя люблю. Или: прости, я тебя очень люблю, все будет хорошо. Он говорил очень долго, очень логично, очень красиво, как по телевизору, и я вдруг поняла, что устала не только от врачей, но и от этих его слов. Что мне мучительно… Мне очень хотелось, чтобы он сказал, что меня любит. Чтобы он понял, что мне это жизненно необходимо.
– Неужели ни разу не сказал?
– Нет, потом сказал. Он потом улыбался, шутил, говорил, что любит, – все то, что я хотела, но это уже был второй месяц или третий, у меня начались другие проблемы.
Она помолчала.
– Даша, – мягко сказал он. – Тут надо так: либо рассказывать, либо не рассказывать… Промежуточное состояние хуже всего.
– Ну да, на второй или на третий месяц началось то, что, наверное, и есть послеродовая депрессия, – я стала очень неуверенной в себе.
– Так. То есть вы стали бояться, что делаете что-то не так?
– Да. Но не просто бояться, как все. Ну, то есть, я так думаю – что все боятся, вдруг я неправильно кормлю, неправильно укладываю, вдруг у него не просто животик болит, а что-то там такое, чего я не понимаю, вдруг его головкой ударили… Да, кстати, Лев Симонович, а вот может быть такое, что ребенок ударяется головкой при родах, а мать про это совсем не знает? То есть ей не говорят?
– Теоретически – вполне.
– Но как же это можно! Ведь всегда же спрашивают: не было ли родовой травмы? Это же очень важно? Как можно это скрывать?
– Даш, пока у Петьки, я вам сказал, по моей части все нормально. Я вам клянусь. Рассказывайте.
– По вашей части… – печально сказала она. – А не по вашей? Да и как теперь узнать?
– Даша! – перебил он ее довольно грубо, потому что она была уже в шаге от срыва. Только нормальный последовательный рассказ мог ее успокоить, хоть на время – Лева точно это знал. Он очень хотел выжать ее до конца, чтобы самому представлять всю картину.
– Даш, то, что вы сейчас рассказываете – очень важно. Повторяю, для вас важно, для Петьки, не для меня. На чем вы остановились?
Она перевела дух, сжала и потерла сильно виски (правильно, молодец, отметил про себя Лева, умеет собраться).
– Я остановилась на том… да, что я не просто стала бояться, как все матери, что делаю что-то неправильно, я стала бояться – что Сережа увидит это, что он узнает, что он меня застыдит, заругает… Да. Я стала бояться его оценки, его взгляда, его голоса. Он был как мой судья. Там еще был такой момент… К нам приходила сестра из поликлиники, ну, знаете, она должна первое время каждый день приходить. Знаете?
– Знаю-знаю. Патронажная сестра.
– И я вдруг поняла, что радуюсь ей как родной матери. Что я радуюсь ей больше, чем всем этим дорогим врачаммужчинам, больше, чем врачу из поликлиники, потому что она всегда очень строгая и усталая. А это была такая пожилая тетка… ну, провинциальная такая, как я, и добрая. Она, в общем-то, ничего такого не говорила особенно полезного, но она меня успокаивала, я ее так ждала! А Сережа… она его почему-то стала вдруг раздражать. Ее звали Мария Степановна. Кажется, так. По-моему, она не могла ответить на какие-то его вопросы, что-то путала, возможно, или он на нее слишком давил, и она стала раздражаться, со мной-то она старалась быть доброй, ласковой, а его она не понимала, конечно, таких отцов, наверное, не видела никогда, которые лезут во все детали, обо всем спрашивают. Он стал ее очень ругать, я ее защищала, а он говорил, что не надо защищать нашу медицину, – (это правильно Стокман сказал, не надо защищать нашу медицину, подумал Лева), – да, что не надо защищать нашу медицину, потому что она на самом деле не гарантирует ни жизни, ни здоровья, а только для галочки, но у меня-то было совсем другое впечатление, я не медицину защищала, а эту тетю добрую, хорошую, и, видимо, его это еще больше стало раздражать… И он однажды с ней поругался, по поводу… черт, по какому же поводу?
– Ну не важно.
– Нет, важно. А! Ну конечно. Она ему сказала, что не надо укачивать, ну, все сестры так говорят, и все родители укачивают… Что не надо укачивать, потому что это вреднее, чем если он покричит, и вдруг Сережа взорвался и стал орать: что вы бред несете, полуграмотный бред, и так далее. Ну ладно бы причина была нормальная, она иногда мне действительно какие-то совсем допотопные вещи говорила, типа памперсы вредны для здоровья или чтобы я лучше сама укропную воду варила, там еще что-то… Но это же такая понятная вещь: все говорят – не укачивайте, а не укачивать же все равно невозможно…
Она как-то сбилась и поплыла, на глазах появились слезы, и вот тогда Лева в первый раз подумал, что таких отцов, в принципе, надо убивать. Не только тех, кто пьет, бьет и на бровях домой приходит – а вот таких тоже…
– Даша, Даша, дальше, – строго сказал он.
– Ну короче, он вот так на нее наорал, выставил за дверь, а потом… была зима, и она приходила и не снимала уличную обувь, она ходила в таких войлочных сапожках, как все старушки, знаете, типа валенок «прощай, молодость», и он стал требовать, чтобы она снимала обувь, что она к ребенку несет грязь, микробы, инфекцию, а ей было трудно, она говорила, да вот я вытру, вытру, а он не пускал ее, и она кричала, он же, например, не обращал внимания, что она руки греет на батарее, что она такая мягкая, заботливая, а на это обращал внимание, и я вступилась за нее, и он побледнел, замолчал, и позвонил потом главврачу в поликлинику, чтобы она больше не приходила.
– И она больше не пришла.
– Да.
– Даш, вы что-то путаете. Патронажная сестра приходит каждый день первые две недели, кажется. А вы говорите – третий месяц…
– Может, и путаю… – грустно сказала Даша. – Только я помню, как разговаривала с ним по ночам, объясняла что-то ему про эту сестру, ну… в уме, представляла себе, как я ему все это скажу, что он не имеет права, что он меня совсем задавил, что я мать, и так далее.
– Но ничего ему не говорили?
– Нет, конечно. Я боялась. Я очень его боялась. Но потом как-то все это улеглось… Он все ждал, когда Петька сядет, когда встанет, а я вдруг стала другого бояться – я стала бояться… только мне очень стыдно об этом рассказывать…
– Ничего. Это ничего.
– Я вдруг ощутила какую-то апатию, равнодушие. Вот тут мне по-настоящему стало казаться, что я схожу с ума, что я ненормальная мать, – он так радовался всему, каждому движению, не отходил от него буквально, а я сидела где-то рядом, смотрела, и мне казалось, что он все мои чувства, материнские инстинкты, все мои эмоции… ну, что ли, забрал себе. А у меня ничего нет, вот ни капельки. И это меня сводило с ума, я плакать стала очень сильно, это уже был пятый или шестой месяц, или раньше, потом мы стали очень ругаться, из-за этих врачей, я говорила, что не нужно ко мне приходить каждый день, что я не буду выполнять все их дурацкие рекомендации, он орал, я тоже…
– А потом?
– Потом все прошло.
– Как?
– Ну, я стала очень подолгу гулять. Какой-то из этих врачей сказал, что надо больше закаливать, в комнате душно, а балкона у нас не было… И я стала гулять, успокаиваться, все больше, больше… Иногда гуляла по три часа, по четыре. Потом Петька очень рано стал вставать, ползать, ходить, это тоже как-то повлияло, он уже был такой маленький человек, не просто комочек. Я стала его меньше бояться, больше с ним разговаривать, я сначала ведь совсем с ним не разговаривала.
– А почему?
– Не знаю. Может, потому что Сережа с ним очень много разговаривал, даже что-то ему читал, прямо начиная с двух месяцев, и мне казалось это глупым. Не знаю.
– Даш, а молоко было?
– Да, было, было… Все было, как ни странно, нормально. Несмотря на все эти мои страхи, конфликты – я кормила… И вдруг месяцев в девять он заставил резко переводить его на искусственное молоко. Меня это очень волновало, но врачи его поддержали, и я согласилась. Но Петька перенес это совершенно нормально, все ел, я стала делать ему всякие овощные смеси, Сережа приносил какое-то очень хорошее питание, мы вместе гуляли. Все было хорошо уже. И потом вдруг это случилось. Мне сейчас кажется, он ждал, когда все наладится, когда ребенок окончательно станет здоровым, крепким, я оклемаюсь после всех этих дел. Или он просто наметил срок – и все. А вы не знаете, почему он ждал именно до года?
– Не знаю, – просто ответил Лева.
– Ну вот, а потом был этот разговор, он напомнил мне свои слова…
– А в течение этого года он ни разу с вами об этом не говорил, не напоминал? – быстро спросил Лева. Не хотелось ему задавать этот вопрос, но надо было.
– Нет. Только потом, когда исполнился год. Он, собственно, ничего особенного не сказал. Просто напомнил: ты мне обещала. Помнишь? И я все вспомнила и все поняла… И как-то сразу сникла.
– Даш, я должен вас об этом спросить, – сказал Лева. – Я вообще-то никакой не психоаналитик и не врач-психотерапевт, я просто психолог. И вы меня простите, если я лезу совсем не в ту область, не в свое дело. А вы в течение этого года, поскольку вы ведь не могли совсем забыть этот разговор, который у вас с ним был… ну, до зачатия, я имею в виду… вы не пробовали просто как-то по-женски? Ну, просто стать его женой?
– В смысле секса?
– Да.
– Нет. Этого не было ни разу. Это было невозможно. Я когда из роддома вернулась с Петькой, я обратила внимание, что моя кровать и Петькина стоят в одной комнате, а его кровать – в кабинете, через гостиную. То есть, если бы я захотела с ним спать, это было бы от Петьки очень далеко. И потом… я так боялась, я так была первые месяцы подавлена.
– А потом?
– А потом… Ну я же говорю, это была почти ненависть. Или страх. Впрочем, какая разница – был, одним словом, барьер, который никак нельзя было снять. Для него ничего не существовало, кроме ребенка, и я считала, что это правильно, потому что если я такая дурная мать, то пусть отец как-то это компенсирует… Я даже и не пыталась. Иногда он обнимал меня, как-то так, сзади, за плечи (Лева представил себе, типичная ободряющая ласка, то есть ничего сексуального), мне казалось, что это уже хорошо. Я ждала, конечно, что же будет дальше, но самое главное – мне хотелось убедиться, что все с Петькой нормально, что я справилась. И это, видимо, затянулось.
– Ну хорошо, давайте дальше.
– А что дальше-то, я уже все рассказала… А, ну да. Я пришла как-то с гуляния, был такой весенний морозец, Петька спал в коляске, настроение было хорошее, спокойное, и вдруг я увидела эту женщину, няню, она как-то странно на меня посмотрела, а в коридоре стояли мои сложенные вещи. Я разделась, сняла пальто, няня взяла ребенка, мы пошли на кухню, и он все сказал. Потом я заплакала, он дал воды, помог мне встать… и, в общем, просто вынес мои вещи за дверь. А я поняла, что не могу сопротивляться.
– А куда вы пошли?
– Ну, у меня же есть квартира. Знаете, Лев Симонович, я даже облегчение какое-то испытывала первые месяцы. Я вдруг поняла, как мне было там тяжело. Потом все это началось снова, эта тоска… А тогда мне было как-то легко. Странная я мать, правда?
– Даша, – начал Лева, стараясь говорить как можно медленнее, – вы совершенно нормальная мать. Абсолютно. Вы вели себя так, как должна себя вести любая нормальная женщина. Просто ситуация… ну вот она такая. Перевернутая с ног на голову. Но поскольку мы уже живем в этой ситуации, надо понять, как ее тихо, постепенно поставить обратно, никому не ломая жизнь. Вы меня понимаете?
– Да, – сказала Даша, и посмотрела на него. – Как ни странно, я вам верю. Я вам абсолютно доверяю. Даже не знаю почему. Может, я дура беспросветная. Но это так – я вам верю.
– Спасибо, – сказал Лева. – Давайте будем для начала встречаться раз… в две недели, скажем. Или раз в неделю. А звонить вы мне будете чаще, хорошо? Запишите телефон. Даш, и, пожалуйста, поверьте, раз уж вы мне верите, – я это делаю бесплатно, я не нанятый человек. Я просто друг. Просто психолог. Хорошо?
– Хорошо, – покорно кивнула Даша. – Лев Симонович, а вот если рассмотреть эту ситуацию просто как психологическую. Или как психиатрическую. Вот безо всяких судов, без третьих лиц, без вмешательства кого-то или чегото. Вот есть я. Есть Петька, которого я не могу забыть. И есть Сережа, который у меня его отнял. Какой вообще может быть выход? Что человек может сделать в такой ситуации? Что я могу? Убить Сережу? Ведь так получается?
– Если вы его убьете, – быстро и тихо сказал Лева, – ребенка уже никогда не увидите. Понимаете это? Если будете меня слушаться, все будет нормально. Не сразу, но будет. Понимаете?
– А тогда что? Что делать? – спросила Даша.
– Ой, не знаю, – задумался Лева. – Вы только не обижайтесь, но мне кажется, единственный для вас выход в будущем, не сейчас, конечно, кого-то очень полюбить. Полюбить другого человека.
– А я Сережу никогда не любила, – спокойно сказала она. – Он вам не говорил?
– Нет, – смутился Лева и даже отчего-то покраснел.
– Нет? Ну и правильно, – улыбнулась Даша. – Не все же вы должны про меня знать…
Платок.
Платок, которым привязывают ребенка за спину – думал Лева. Странный платок. Интересный. Наверное, он на самом деле очень большой, а может, его специально делают. Как-то очень хитро этот ребенок там привязан. Ножки торчат. Синий в горошек. Черт, он даже помнил, что это был темно-синий шелковый платок в белый горошек!
Но вот что еще интересно – ни Лизу, ни Марину, ни Дашу он с таким привязанным ребенком за спиной, с платком этим, представить не мог.
А Катю – мог. Катю – спокойно. Спокойно мог… Очень и очень спокойно…
Но об этом потом. Об этом тоже потом…