Текст книги "Психолог, или ошибка доктора Левина"

Автор книги: Борис Минаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Пятьсот рублей, – и дальше он, как всегда, произносил заученный текст, что это единственная консультация, что его задача – только объяснить ситуацию, что он, в сущности, не врач и за дополнительные консультации денег не берет, но она просто сказала: «Сейчас» – и, чуть поправив длинную юбку, вышла из комнаты. Он спокойно ждал, пока она принесет деньги, ожидание затягивалось, и вдруг в комнату вошел мужчина.

Он сел перед ним в то же кресло, что и она, и глядя себе под ноги, в тапочки, задал вопрос: правильно ли он понял, что ребенок писаться не перестанет, но доктор не советует ничего делать и за этот совет хочет получить пятьсот рублей?

– Вы знаете, – сказал Лева (он расстроился, но вида показывать не хотел, хотел сохранить ту же спокойную, врачебную интонацию), – я тут с вашей женой говорил больше часа…

– Неплохо за один час.

– Да, неплохо… – чуть помедлив, согласился Лева, попрощался и вышел. За его спиной раздавался громкий женский шепот.

Причем и в этом, и во многих других случаях Лева далеко не всегда был уверен, что его советы, вся его стратегия – единственно возможная, единственно правильная. Он был уверен в одном – что женщина, которая сейчас громким шепотом говорила за его спиной, скоро снова превратится в несчастное, одинокое, терпящее бедствие, просто катастрофу существо. А если бы она попробовала терпеть и любить – она бы оставалась женщиной, она бы по-прежнему чувствовала силу своих увлекательных ямочек, она бы верила в волшебную силу маникюра и новой прически… И она была бы для ребенка самым лучшим, самым надежным лекарством. А так – нет. Так он остался один. Один, в темноте, в мокрой простыне. В больнице. И больше никого вокруг не будет. Долгие-долгие годы.

Впрочем, такие пограничные истории были всего один-два раза.

Родители передавали его друг другу в тех не столь уж редких случаях, когда было что-то, но еще неизвестно – что.

Понимаете, доктор (я не доктор, впрочем, не важно, об этом потом), да… так вот, у нас как-то нет контакта совсем, но ведь это же еще не подростковый возраст, всего девять лет, он такой скрытный, и потом, он может быть таким злым, я просто… Ну как вам сказать, у меня просто крыша едет, по-простому говоря, когда я вижу его в таком состоянии, он злой, он может ударить, у него глаза такие становятся… И он очень скрытный, вы меня понимаете?

Счастье (и одновременно несчастье) горе-доктора Левина состояло в том, что, будь он реально практикующим психотерапевтом, который бы жил на эти гонорары, он бы, прежде всего, изучал болезни. Агрессия? Так… Какие симптомы? Сколько лет? Так… Посмотрим-посмотрим. Но Лева изучал не столько ребенка первым делом, сколько его родителей. Прежде всего его мать. И в каких она отношениях с отцом.

Что ребенок? Ну посадите в клетку обезьянку, колите ее иголками, лейте на голову воду. Реакции, в общем, будут примерно типовые. У существ с сильным эго это будет агрессия. У существ со слабым это будет страх. Да ладно обезьянка! У простейших микроорганизмов тоже будут вполне понятные реакции на внешние раздражители. Будет инфузория сжиматься, уползать, менять цвет. Все как у людей. Ребенок – пока еще абсолютно чистый, живой, мягкий, прозрачный, розовый, здоровый в своей основе – он реагирует ну практически как инфузория. Хорошо, как обезьянка. Важно понять лишь, на что реагирует.

Впрочем, изучать мать (и, естественно, ее предполагаемые отношения с отцом) Леве тоже приходилось втихую, исподволь. Не любят наши люди, когда их о чем-то таком спрашивают. Могут так вспылить… Да и отцу все эти беседы могут не понравиться.

Это в Америке психотерапевт – царь и бог, практически начальник, ослушаться которого невозможно, да к тому же настолько высокооплачиваемый, что каждое его слово стоит десять баксов. Лева приходил в гости… ну, на правах доброго знакомого, может быть. Вернее, знакомого знакомых.

Правда, Россия – другая страна. Здесь это слово – знакомый (или знакомый знакомых) имеет совсем другое значение. В нем есть тайная власть, магия, некий общественный договор, который все выполняют неукоснительно. Пришел от знакомых, неудобно будет перед знакомыми – вроде все это необязательно, но какая-то сила в этом все-таки есть.

Поэтому Лева вел себя осторожно, мягко.

Он отдавал, конечно, себе отчет, что в этом изучении матери присутствует что-то эротическое. Как она одета, какие подробности фигуры скрывает, насколько стесняется, насколько кокетничает (если слегка кокетничает, как правило, случай не самый тяжелый, если очень кокетничает – либо дура, либо дело с ребенком совсем плохо). Он пытался внимательно запомнить смех, походку, манеру поднимать руки и делать красноречивые жесты в воздухе (иногда он так этим увлекался, что ненадолго терял нить разговора).

Марина иногда его провоцировала:

– Доктор, ну неужели я у тебя единственный клиент? Ну я же тебя знаю! Я знаю, как ты смотришь, как ты вопросы задаешь! Тут позабудешь, как тебя зовут, не то что про заикание! Неужели ни одна не повелась? Ты же детский доктор, как Клуни из «Скорой помощи». Просто ходячий секс-символ для любой мамаши.

… Лева делал всегда строгое лицо, когда он об этом говорила, а про себя твердо решил – что одной Марины вполне достаточно, не надо путать божий дар с яичницей. Да и она появилась в его жизни случайно, контрабандой – ну где, скажите, еще найдешь в наше время такую доблестную армию спасения?

Насчет всех остальных – ему было, в общем, все равно, какая повелась, какая нет, а изучение матери было очень важной частью его работы (так он себе говорил, так себя успокаивал). Насколько это внутреннее алиби было прочным, проверялось просто – в некоторых, ну очень редких случаях родители выступали вдвоем – они она, иногда даже один он. Доктор в этих случаях несколько менял тактику, пытался настроиться на их семейную волну, на то, какие у них отношения, насколько они сексуально и душевно близки, и что там говорить, это порой давало гораздо больше объективной информации. То есть он не терял интерес, если их было двое, наоборот, это его как-то стимулировало. А значит, в алиби можно было верить…

Что касается отцов-одиночек (при живой матери или без нее) – это были настолько каждый раз тяжелые случаи, что о них даже говорить-то, даже вспоминать не хотелось.

«Вам женщина нужна, а не консультация специалиста», – каждый раз просилось с языка у Левина, но со своим уставом в чужой монастырь не лезут, и он послушно консультировал, произносил стандартные речи, говорил подолгу по телефону (иногда ох как подолгу, если уж мужик разговорится – это кранты, конец света), надеясь при этом только на одно – мужики в конечном итоге должны быть психически крепче. Они могут замордовать, измучить ребенка, но это будет все же игра по определенным правилам. Они принимают решения – и им следуют. Если ребенок не дурак, он рано или поздно сам поймет, что нужно делать в этой психологической тюрьме. Как в ней выживать.

… Никогда Леву не приглашали к ребенку в голубые однополые семьи, где он и она – оба мужчины или что-то в этом роде, зато дважды он бывал в семьях лесбийских. Из чего, кстати, он сделал вывод, что голубых семей с ребенком в Москве практически нет, или раз, два и обчелся, или они так глубоко законспирированы, что даже думать страшно. А вот розовые семьи, две тетки с одним ребенком – это вещь довольно уже обычная, по крайней мере, об этом свидетельствовала его практика.

Обе эти семьи, кстати, произвели на него довольно неприятное впечатление, так что даже пришлось немного скрывать свои непосредственные реакции. Он, в общем-то, так и не понял, в чем дело – то ли заговорила какая-то мужская брезгливость, то ли просто в этих семьях есть что-то другое, недоступное простому уму – Ма-аш, иди сюда, что ты там спряталась? Да я иду, иду – медленно, лениво, с какой-то странной оттяжкой, говорит, двигается, смотрит, стесняется, подает на стол, – замкнутый, наглухо замкнутый для посторонних мир. Но кто-то из них всегда активнее, всегда живее (сексуальная роль тут не важна, работает темперамент природный) – она и пытается разобраться с ребенком, она боится за него, она, по сути, и есть та мать, которая так для него важна (даже если биологической матерью она не является), а второй… наплевать по большому счету. Делает вид, что не наплевать, участвует, что-то говорит, гладит ребенка по голове, но… наплевать все-таки. Это, конечно, только первичные наблюдения, но что-то в этом есть, и видеть женщину, непривычно ленивую и непривычно равнодушную, хоть и старательно скрывающую это – доктору было и странно, и даже больно.

* * *

Такса гонорара – пятьсот за консультацию – появилась не сразу, сначала он что-то сделал для друзей, потом для друзей друзей, потом о нем кто-то что-то кому-то рассказал, звонков стало больше, потом это стало ему по-настоящему лестно, хотя и страшновато, потом по-настоящему интересно, потом он крепко задумался, не схватят ли его за жопу, потому что никакой он не врач, а просто свободная птица, фри-лансер без работы, ведь нельзя назвать работой его академическую контору (даже не психологическую, а социологическую) со ставкой в девять тысяч рублей, потом он плюнул на эти сомнения, потом понял – надо брать.

Во-первых, людям так легче. Во-вторых, по-божески. И сумма удобная, круглая. И вопросов не вызывает. И ему самому как-то уверенней… для самоощущения. И вообще, наступили другие времена, никто его иначе не поймет, и порой эти смешные суммы позволяли протянуть до какого-нибудь гонорара, да и вообще, как говорил Калинкин-Стокман, у дурака и деньги дурацкие, и это его определение почему-то Левина вполне устраивало.

Жить на эти дурацкие деньги, конечно, было нельзя. Практика не расширялась, поскольку не была ни официальной (реклама в газетах, кабинет, лицензия, ну его на фиг), ни по-настоящему остро востребованной, как у целителеймагов-ведунов-травников-массажистов.

Да и не хотел он ее расширять! Доктор Лева был штучным товаром для штучных родителей. Бери он не пятьсот рублей, а хотя бы сто долларов (ну ладно, пятьдесят) за первую консультацию, клиентура его, безусловно, резко бы изменилась в качестве и количестве. Но он на это не шел, потому что не хотел обманывать людей. Никаких людей, даже с заведомо лишними деньгами.

* * *

– Скажи мне, Лева, ты – подвижник? – спрашивал его порой Калинкин-Стокман.

Его умение задавать такие вопросы с очень живым, внимательным и милым выражением лица могло бы, конечно, задеть за живое кого угодно, но Лева не обижался, уж очень он любил его в эти минуты.

… Вообще, люди, которые могли его смешить, вызывали в Леве настоящую глубокую нежность. Смешанную даже с определенным восторгом. Началось это, наверное, с детства, с его друга Колупаева – так Лева думал, когда пытался понять, почему он терпит этого тирана и маньяка Стокмана. Причем терпит уже так давно, что даже страшно становится.

– Нет, я не подвижник, – отвечал Лева, пытаясь скрыть счастливую ухмылку, – подвижник у нас ты, Калинкин, поскольку это ты часто-часто пишешь письма президенту Путину, причем абсолютно не надеясь на ответ. Согласись, это похоже на влюбленность. А влюбленный человек – он всегда немного подвижник. Или передвижник, не знаю.

– Мои отношения с товарищем Путиным, – отвечал ему на это Калинкин, – сейчас к делу не относятся. Сейчас мы говорим именно о тебе. Я же считаю, что ты подвижник. Разве ты не помогаешь больным детям? Или, по крайней мере, их матерям? Что касается одной матери, о которой мне известно, ты помогаешь ей просто с завидной регулярностью. И это говорит о том, что ты достаточно глубоко проник в ее психологические проблемы. Нет, серьезно, я искренне преклоняюсь перед тобой… Но понимаешь ли, Лева, есть в твоей позиции некое противоречие. Позволь, я поясню тебе это противоречие на одном примере. Собственно говоря, на своем. Вот ты упомянул здесь всуе мои открытые письма президенту Путину. Которые регулярно выходят в одной газете. Действительно, я вернул в публицистику забытый ныне жанр открытого письма. Я вдохнул в него жизнь. Многим это кажется смешным, хотя я пишу там довольно серьезные вещи, настолько серьезные, что ни в каких других изданиях ты таких вещей никогда (!) не прочитаешь. Ты понял меня? Да, понял. Да, отлично. Хороший мальчик. Но есть тут одна подробность. Поскольку я печатаю эти письма в газете и считаю их своей работой, то я не гнушаюсь получать за них деньги. А поскольку письма эти – и по стилю, и по содержанию – товар по нынешним временам эксклюзивный, то я не гнушаюсь получать за них очень большие деньги. Ты тоже, Лева, насколько я понимаю, (хоть я и не психолог, а в данном случае – лишь жертва психологической науки) ты тоже товар довольно эксклюзивный. Но! Поскольку ты не хочешь (или, там, не можешь, в данном случае абсолютно насрать) получать за это деньги – ни маленькие (пятьсот рублей это вообще в данном случае не деньги), ни большие, никакие – это значит, что ты работой свою деятельность не считаешь. И за ее результаты не отвечаешь. Вот так вот. А что же тогда получается? Ты утверждаешь, что ты не подвижник. Согласен. В какомто смысле – нет. Подвижник не может быть настолько ленив. Или иначе развернем эту мысль: настолько ленивые, патологически, до свинства ленивые люди типа тебя – да, они не могут быть подвижниками. Потому что у подвижников, как мне кажется, гвоздь в жопе все же должен присутствовать. Но если ты не профессионал, берущий деньги за свою работу и отвечающий (!) за ее результаты, но и не подвижник с гвоздем в жопе – тогда кто же ты? Скажи, Лева? Зачем ты всем этим занимаешься? Есть, конечно, еще одна рабочая версия – ты человек, глубоко завернутый на бабах. И если бы несчастные матери знали всю глубину этого твоего психического (на мой взгляд, чисто психического) отклонения, они такого доктора даже на порог не пустили бы, поверь. Но ты – бабник тихий, скромный, ну, можно сказать, почти бабник-теоретик. Но только почти! Поэтому пусть эта версия остается версией. Тогда что? Скажи! Вернее, так: скажи – или бери деньги! Не строй из себя целку! Бери нормальные деньги – с меня, с Марины, ну хотя бы с постоянных клиентов!

– Насчет тебя подумаю, – сухо отвечал ему Левин. – Брать нормальные деньги с Марины – это, конечно, сильная мысль. Но если ты просишь сказать, я скажу: я делаю все это лишь потому, что меня об этом просят. Вот и все. Не могу отказать. Понимаешь?

– Ух ты! – восклицал в ответ на это Калинкин-Стокман, азартно разглаживая сухую колючую щетину на всегда чуть небритых щеках. – Ух ты, как интересно! Не можешь отказать! Идешь людям навстречу! И ты серьезно считаешь это мотивом для столь глубокого вмешательства в чужую жизнь? В самую интимную, самую тонкую, болезненную, закрытую часть этой чужой жизни? То есть ты никому не можешь отказать? Вообще? А если тебя попросят в аэропорту наркотики провезти? Подойдет к тебе, знаешь, такая интересная загадочная девушка. Красивая! Молодая! Застенчивая! Робкая! И попросит – застенчиво глядя в глаза – если можно, помогите, пожалуйста. Ты не станешь, да? А знаешь почему? Это рискованно! Это риск! Риск залететь навсегда! Или на много лет! В тюрьму! В полицейский компьютер! Под жопу чекистам! И ты не станешь рисковать! Ты отведешь глаза от этой девушки и скажешь: извините, я тороплюсь. А здесь, получается, ты не рискуешь. Ты собой не рискуешь. Своей репутацией – не рискуешь, потому что ты не профессионал, у тебя ее просто нет. Ты рискуешь детьми. Нами рискуешь. Так? Или нет?

– Знаешь, Калинкин… – отвечал ему Лева. – Все-таки я тебя очень люблю. Вот именно за то, что ты такое удивительное мудило. Вот за эту твою интонацию библейского пророка. Все-таки я был прав – ты подвижник. Ты не то что Путина или меня, ты отца родного или ребенка родного за правду не пожалеешь.

– Я не Калинкин, а Стокман, – мрачно отвечал ему вмиг поникший Калинкин. – А вот насчет ребенка это ты зря…

* * *

Два часа дня.

Уже два часа! Жара, духота, Лева все время засыпает, засыпает и просыпается, видит во сне обрывки разговоров, удаляющиеся женские фигуры, длинную руку Марины, бессильно свесившуюся с кровати, опять просыпается, опять бредит и засыпает снова. Но ведь уже два часа!

Он хотел читать дневник с двенадцати до двух. Уже два. Ладно, о Кате потом. Покурить, принять душ (уже принимал два раза, хватит, или третий принять, какая разница?), собираться в институт, ах да – непрочитанное письмо от Калинкина лежит в ящике. И еще. Еще что-то было. А, неприятный звонок, который рано утром 6 августа раздался в квартире Левы Левина.

Но об этом тоже потом, сначала – письмо. Компьютер включен, входящие, от кого – [email protected] ‹mailto: [email protected]›, тема «Евгений Онегин», какой еще Онегин – ну да ладно. Итак:

«Аллах акбар! Мне тут в голову пришла одна литературная концепция, тебе, как человеку знающему, будет интересно. Ты, надеюсь, еще не забыл бессмертный сюжет „Евгения Онегина“. Да и как ты мог его забыть, это же глубоко эротическое произведение. Ну так вот, вкратце: все бы сложилось и в русской литературе, и в русской истории иначе, если бы эта дура не поторопилась со своим любовным признанием. Кто ее тянул за язык? Почему было не прибегнуть к другим, гораздо более испытанным, верным, неотразимым средствам женского обольщения? Да каждая пятиклассница знает, как это делается. (Сколько ей было лет, кстати?) Ну куда бы он делся, этот Онегин? В этой деревне? Конечно, влюбился бы! Конечно, был бы у ее ног как миленький! Но в свое время. Чуть подождать, чуть потерпеть… (Женился – не женился, это уже другой вопрос, все проблемы надо решать степ бай степ, ты же знаешь, ты доктор.) Нет, не смогла! Не вытерпела. Не усидела. И что в результате? Раздраженный, раздосадованный на себя Онегин. Еще бы! Отказывать девушке – это себя ненавидишь, презираешь и сделать при этом ничего не можешь. Потому что мужчина должен первым проявить инициативу, это же азбука. В результате – убитый из-за этого раздражения друг. Представь себе – убитый! Не из-за Онегина (он-то здесь при чем, такова логика дуэльной чести), из-за нее! Ее разбитая жизнь (все мужики сволочи, она опозорилась, не успев ничего сделать, то есть опозорилась вдвойне). Его разбитая жизнь – он ведь ее любил! И сильно! Наконец, это если брать уже шире, в рамках истории – появление лишних людей. У которых – все как-то мимо. Все неправильно, не по-мужски. А кто эти «лишние»? Конечно, Белинский прав – потенциальные революционеры. Декабристы, демократы, либералы. Причем не такие, как у них, не от жизни, не из почвы – а исключительно от умственных раздумий, от своей собственной неудовлетворенности. Ладно, революционеры везде люди несчастные, закомплексованные, наши российские ничем не хуже других. Не в этом главная беда. Наши бабы, их архетип женского поведения безнадежно испорчены из-за этой дуры… «Русский человек на рандеву», не читал такую статью? Русские бабы всегда более активны в любви, чем мужики, – вот что ужасно. Они не умеют себя как следует вести. Они – все ломают, все рушат этой своей активностью, преждевременными поступками. Они не умеют мягко и нежно направлять течение жизни. Катерина Измайлова – три или четыре убийства, если помнишь. Катюша Маслова – ну нашла себе доброго барина, который решил на ней жениться, это же счастье, это благодарной надо быть богу за такое, устроить судьбу и свою, и своих детей, – нет. Посылает его подальше, сама гибнет. Катерина из «Грозы» (слушай, везде эти Кати), опять туда же. Ей же объясняли: по-тихому надо изменять! Мягко, нежно! Себе и другим в удовольствие! Тургеневские, так называемые, девушки – провоцируют грубо, наскакивают, тоже не умеют сделать так, чтобы мужик сам за ними пошел. Тебе это ничего не напоминает? Анна Каренина – что, было трудно по-нормальному устроить адюльтер, раз уж вышла за старика? В общем, девка эта, Татьяна Ларина, испортила жизнь и себе, и всем последующим поколениям. И мужчинам, и женщинам. Предать ее Гаагскому трибуналу и приговорить к показательному изнасилованию. Пока».

Отвечать не было ни времени, ни сил, Лева решил позвонить, набрал номер Стокмана:

– Сережа, это я. Ну да… Интересно. Подумать надо. Я подумаю, да. Я умею думать, да. Просто жарко очень. Сереж, а скажи, что там наш президент опять учудил? Мне дети пишут из Америки – а я ничего не понимаю. Я не знаю, что они имеют в виду. Ладно, не сердись… Ну, я понял. Почитаю газеты. Почитаю твою статью. Обязательно. Прямо сейчас. Потом позвоню и доложу. Да. Увижу Дашу. Прямо сегодня. На работе. Передам привет. А как Петька? Ну, отлично. Ты смотри, чтобы спал нормально, ложился не поздно. Нет, конечно, режим не догма, но в его случае он желателен. В его случае вообще желательна любая предсказуемость, любой распорядок дня, который соблюдается, любимая пища, привычные впечатления и так далее. Ты меня понимаешь? Да, я знаю, что ты хороший отец. Что ты очень хороший отец. Не надо меня в этом убеждать. Пока.

* * *

Лева положил трубку.

Журналист Сергей Стокман (которого друзья прозвали по созвучию с известной сетью дорогих супермаркетов Калинкиным, или Калинкиным-Стокманом) – был единственным отцом-одиночкой, который не проявил во время их первой встречи никаких признаков тоталитарного (первый вариант) или растерянного, подавленного (второй вариант) поведения, свойственного всем отцам-одиночкам.

Больше того, скоро он стал для Левы чуть ли не единственным другом.

Стокман, в силу их отношений («психолог – клиент»), в силу своей тоталитарности (которая присутствовала, конечно же, в огромной степени, но только не по отношению к ребенку), в силу своего огневого, как говорил один Левин начальник, темперамента – выходил с ним на связь каждый день. А то и два раза в день, и три, и четыре. Чем помогал Леве коротать эти дни, заполнять их досужими разговорами, помогал, ну, в гораздо большей степени, чем, скажем, Марина. Если говорить прямо, он заполнял его дни, скажем так, какой-то очень теплой и очень важной ерундой. Марина же заполняла их чем-то совсем другим.

Чем именно – Левин пытался разобраться (в этом она была права, пытался, да), но не мог. А может, и не надо? А то совсем с ума сойдешь…

Итак, Калинкин-Стокман был его другом и клиентом.

Клиентом весьма необычным.

Он был единственным (может быть, в мире) отцом-одиночкой, который выбрал этот путь еще до рождения ребенка. Так поступают (причем довольно часто) в наше время женщины – которым почти все равно от кого рожать, лишь бы здоровенький ребенок родился, рожают – для того чтобы было кого любить потом всю жизнь.

Отцы этих детей – это практически суррогатные отцы, как бывают суррогатные матери, только в отличие от этих псевдоматерей, псевдоотцы не вынашивают (и поэтому почти никогда не страдают потом), а просто совершают половой акт. Однократный, многократный – неважно. Их роль определена четко и ясно. В принципе, вещь тоже в психологическом смысле рискованная, гораздо логичнее прибегнуть в этом случае к уже готовому семенному материалу, к семенному банку, но – увы. Эта операция (то есть искусственное зачатие), во-первых, вещь еще недостаточно отработанная, семенных банков у нас как бы и нет, мало кто о них знает, и, кроме того – как-то оно привычней, надежней, человечней, все-таки ты знаешь, чьи именно гены, как он выглядел, чем пах, как смотрел, на кого и на что там все будет похоже. Психологический риск – неожиданно влюбиться или, напротив, возненавидеть (заодно и ребенка от этого несчастного), второй психологический риск – нарваться на сумасшедшего мужика, который будет преследовать и качать права. Почему, впрочем, сумасшедшего? Нормальная, в принципе, реакция – Левин, может, и сам бы так поступал, если бы его подобным образом использовали, качал бы права… Хотя, наверное, таких псевдоотцов предупреждают заранее, договариваются о правилах игры, но избежать какого-то риска все-таки, по мнению Левина, во всех этих случаях было невозможно.

… Так вот, Сережа Стокман поступил точно так же (но с точностью до наоборот) – он нашел своему будущему ребенку мать, попытался с ней заранее договориться, но она ничего не поняла, а когда ребенок родился и Калинкин просто выставил ее за дверь, она, вся охваченная материнским инстинктом (еще кормила грудью, как выяснилось впоследствии), чуть не сошла с ума.

История эта облетела Москву, некоторые Калинкиным восхищались, некоторые его осуждали, некоторые (самые умные) жалели и его, и мать, и ребенка, а вот расхлебывать всю эту историю в качестве психолога-консультанта пришлось именно ему, Леве Левину.

Калинкин, разумеется, никакого психолога знать не желал, он сам все прекрасно понимал, сам все знал лучше кого бы то ни было, но и на него нашлись авторитеты, нажали-надавили и заставили принять в своем доме «доктора».

Когда Лева впервые сказал ему про пятьсот рублей и про первую консультацию, Калинкин грубо расхохотался и хотел Леву сразу выставить за дверь, как и девушку Дашу, мать ребенка, (причем с помощью немалой физической силы), но Лева тоже применил физическую силу, и дальше разговор уже пошел легко, Лева на простом мужском языке объяснил, что отнять у ребенка мать навсегда – это все равно что отрезать ему яйца, и что как-то из этой ситуации надо выпутываться, и что, в сущности, он, Лева, является для Петьки Калинкина единственным шансом уцелеть в этой жизни.

… Возникла пауза.

– Откуда ты взялся, а? – с тоскливой ненавистью сказал Калинкин, глядя в грустные глаза Левина. – Так все было просто, понятно. Или я, или она. Нет, теперь надо изворачиваться, крутиться. Не хочу!

– Надо! – просто ответил Лева, и тогда они выпили первую свою бутылку водки.

Калинкин, правда, довольно скоро бросил пить и стал еще более нетерпим и резок, но было уже поздно – Лева уже втерся в его жизнь, в жизнь Петьки (которому к тому моменту было уже три года) и в жизнь Даши.

Постепенно все ко всему привыкли.

Калинкин – к Левиным вполне необязательным, но довольно настойчивым советам – о том, как не грузить ребенка лишней информацией, как приучать его поддерживать порядок и дисциплину, но не запугивать и не давить при этом, ну и так далее, вплоть до отношения к телевизору. (Калинкин был вообще против и телевизора, и компьютера, но Лева уговорил его хотя бы на мультики, хотя бы на видео, потом на некоторые фильмы, и так далее, теперь даже и реклама не воспринималась как ядерная угроза, хотя и не поощрялась.) Лева следил за этим ребенком очень внимательно, вообще-то говоря, это был уникальный случай, бесценный для психологической науки, но Калинкин никаких ученых к своему ребенку все равно бы допустил, а Лева к систематическим усилиям не был готов. Поэтому просто следил, с тревогой, переходящей в надежду – но, как ни странно, все развивалось нормально, тьфу-тьфу, даже сверх всяких ожиданий – очень и очень нормально. Мальчик рос живой, активный, довольно бесстрашный, как и его папа. Постепенно нашлась и приходящая няня, и какая-то там дальняя еврейская тетка Калинкина, которая наконец-то заполнила этот мужской дом запахами домашней еды, и заботливым квохтаньем, и мягким женским мяуканьем – всем тем, что должен слышать ребенок с раннего детства ну хотя бы раз в неделю.

Гораздо сложнее было с Дашей. Дело в том, что Калинкин действительно, без дураков, без лицемерия, реально выполнял в доме две функции – и отцовские, и материнские, то есть кормил, выгуливал, рассказывал сказки, укладывал, мыл, стирал, готовил, делал зарядку, водил к врачам, ну то есть все по полной программе.

И когда Даша, уже слегка уговоренная, слегка успокоенная Левиным, это, наконец, поняла в полном объеме – у нее начался второй кризис, гораздо более жестокий, чем первый.

Она наотрез отказалась гулять с Петькой по воскресеньям (по их идиотской легенде, на ней настоял Калинкин, она была милиционером и ловила всю неделю преступников), сказала, что лучше никак, чем так. Она подала, наконец, в суд (но ее уговорили забрать заявление назад). Она стала искать и другие способы воздействия – обращаться в газеты, в частные детективные агентства, то есть стала бороться. В этот момент Левин подумал, что его дело сторона, может, и правильно решила бороться с этим психом, но тут Даша вдруг сникла и запила. Тут сник и Левин (женский алкоголизм штука страшная), но его спящая, как правило, интуиция вдруг проснулась и подсказала нужный ход – он приехал к Даше с двумя напитками сразу, правильно их смешал, и когда Даша упилась в хлам (а было это в полвторого ночи) и заснула, он оставил ее лежать до утра на полу, в одежде, и ушел, кинув сверху на все это чудо фотографию ребенка.

Наутро (довольно рано) позвонила Даша и, резко перейдя на вы, сказала ему такую вещь:

– Лев Симонович, спасибо вам, вы, наверное, очень способный врач. – («Я не врач», – подумал про себя Лева.) – Я больше не буду пить, конечно. Чесслово. Я иногда пью, выпиваю, вернее, но это все неправда, не бойтесь. Я не настолько это люблю. У меня к вам другой вопрос: а как мне дальше жить? Вот вы знаете Сережу, знаете Петьку, знаете меня, а что мне делать, а? Давайте встретимся?

… Они встретились. В Пушкинском музее. Ходили по залам, смотрели картины, говорили.

В этот момент Лиза как раз собралась уезжать, он был страшно подавлен, абсолютно растерян, смят, и утешать Дашу ему было трудновато. Поэтому, чтобы не впадать в депрессию и в пафос, он сразу предложил ей конкретное решение:

– Даша, знаете что, а давайте вы смените работу. На старой работе, я понимаю, что вы ее любите, вас там все жалеют, женщины горой за вас и все такое – но там все вас вгоняет в эту тоску. Все напоминает о том, что произошло. Переходите куда-то.

– А куда? – испуганно спросила она.

– Да хоть к нам в контору. Институт социологии, – торопливо поправился он. – Зарплата, конечно, другая, чем в редакции, но я вообще-то не уверен, что вы так уж сильно потеряете… Как ни странно, секретарше платят больше, чем научному сотруднику. Мы-то приходим раз в неделю, а директор все время на месте, у него там коммерческая деятельность, переговоры, факсы, делегации. Я думаю, он будет вам нормально платить, тем более, вы из такой фирмы. Я знаю, ему нужна как раз секретарша.

– Только раз в неделю? – задумчиво спросила она. – А бывает, что чаще?

– Что? – не понял Лева. – Вы про что?

И почему-то сразу мучительно покраснел.

* * *

Рано утром 6 августа в квартире Левы Левина раздался звонок. Звонила Лиза, его бывшая жена, из Америки.

– Здравствуй, Лева, – сказала она так отчетливо, как будто находилась не в Нью-Йорке, а в соседней комнате (или даже на соседней подушке). – Я знаю, что ты спишь еще. Но я не могу ждать, пока ты проснешься, я тоже очень хочу спать, поскольку здесь ночь, извини. А завтра я убегаю в семь утра, и звонить мне будет некогда. Ты должен найти свидетельство о рождении Женьки и срочно, понимаешь, очень срочно, сделать нотариально заверенную копию. Потом я тебе объясню, как ее выслать или с кем передать. Но копия должна быть готова сегодня, максимум завтра. Понял?