Текст книги "Психолог, или ошибка доктора Левина"

Автор книги: Борис Минаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Борис Минаев
Психолог, или Ошибка доктора Левина

Посвящается Асе

глава первая
ДЕНЬ ЛЕВЫ

Рано утром 6 августа в квартире Левы Левина раздался нехороший звонок.

О содержании звонка узнаете позже, об этом потом, а пока немного поговорим о погоде: по радио обещали 29 градусов. Без дождей. Жара в Москве – вещь вообще невыносимая, даже с кондиционером. А уж без него…

О кондиционерах тоже потом, а пока поговорим об окнах. У Левы в квартире не было ни стеклопакетов, ни кондиционера, зато был тюль на окне. Этот старомодный тюль очень радовал Леву по утрам, когда он смотрел, как колышутся от ветра занавески. В этом плавном движении прозрачной ткани он всегда находил что-то удивительно нежное, глубокое, как походка девушек на улице.

О походке девушек на улице тоже поговорим потом, а пока поговорим о трусах.

Лева встал и обнаружил, что чистых трусов у него нет. Придется натягивать брюки на голое тело. Ничего в этом нет ни эротичного, ни гигиеничного, но в принципе, и страшного тоже ничего. Лева принял душ. Пошлепал босыми ногами по квартире. Сварил кофе. Послушал радио.

И сел на балкон думать.

В это время дня на балконе была еще тень.

Лева сидел на табуретке. По утрам он не курил. Просто любил сидеть и смотреть на свой двор. Во дворе было все так же, как в детстве. Только люди были другие. Совсем другие. Никого не осталось.

Об этом тоже поговорим потом, а пока вместе с Левой задумаемся о времени. Время – это любимая тема Левиных раздумий. В то время, в это время… Куда уходит время, и откуда оно приходит.

Лева решил попить кефира. Кефир был густой, холодный. Лева добавил туда сахарного песку. Он всегда так делал, с детства.

Потом решил поработать. Почитать свой дневник.

Два последних месяца именно этот дневник являлся Левиной работой. Основной работой. Это был дневник наблюдений за одной девушкой, в каком-то смысле чисто медицинский документ. Расширенный анамнез…

Врачебная тайна всегда священна.

Лева бы ни за что не одобрил публикацию дневника. Но так уж получилось, что теперь я являюсь владельцем всей этой истории.

Впрочем, о дневнике тоже потом. Пришла Марина и стала готовить борщ. Она заглянула на балкон и сразу определила, что Лева без трусов.

– Левин, ты что, девушка? Почему без белья ходишь? – спросила она строго.

– Марин, извини, это так… – смутился Лева. – Просто чистые трусы кончились. Надо стирать.

– Ну так иди стирай, – сухо и чуть хрипло сказала она, глядя куда-то в сторону. – Ладно уж, сиди, сиди, я тут пока борщ сварю. Только я тебя прошу, – вдруг добавила она, – если ты вдруг начнешь думать на тему: что же, черт побери, меня связывает с этой женщиной, зови меня сразу. Я тебе все объясню.

Хлопнула балконная дверь. Леве вдруг стало ужасно смешно. Ужасно.

… Вот чего ему не хватало в течение всей его 45-летней, уже довольно длинной и не очень понятной жизни – чувства юмора! Не то чтобы он был каким-то диким занудой. Он вполне мог мягко шутить (хотя и совершенно не запоминал анекдоты), мог иронизировать (и уж тем более над собой, причем делал это всегда и даже порой слишком часто), но как только дело доходило до отношений с женщинами, чувство юмора отказывало ему сразу. Он становился непроходимо серьезен, мучил себя и других и в итоге всегда оставался ни с чем. Или же оставался с чем-то, значения чего он не мог понять, как ни пытался.

Вот Марина.

Что же его связывает с этой женщиной, черт побери?

Год назад он проконсультировал ее сына. Консультация была удачной. Марина потом постоянно звонила, советовалась. Потом попросилась приехать вместе с ребенком к нему на дом. Причина (вернее, повод) была какой-то важной и тревожной, и он сразу согласился. В следующий раз она приехала уже одна, вроде бы за рецептом на лекарство (сам он выписывать рецепты не мог, но чистые бланки другого врача у него были). Предложила сварить борщ. Он согласился.

Если бы у него было чувство юмора, он бы мог посмотреть на все это со стороны и отнестись к этому легче, ведь это были очень забавные, даже просто смешные отношения. Если исключить борщи, мытье полов и посуды, а также стирку – Марина вела себя с ним как настоящий полноценный мужчина. Она его получала по полной программе, когда хотела. Да и в постели эти отношения продолжались: иногда они делали такие вещи, что Левин сам себе удивлялся.

Впрочем, утром у Левы все равно получалось плохо. Надо было подождать, хотя бы пока сварится борщ, потом еще посидеть, попить чайку, поговорить…

В общем, все то, что связывало Леву с этой женщиной, было крайне противоречиво – Мишка-заика, милый толстый парень лет одиннадцати, этот борщ, эта ее тимуровская помощь с последующим слегка нарочитым хрипением в спутанных простынях, ее насмешливая снисходительность, ее странная застенчивость, ее высокие каблуки, ее вечные, даже в жару, чулки, ее быстрая поступь.

Было совершенно непонятно – кто кого терпит в своей жизни, он ее или она его, кто кому помогает – он ей или она ему, непонятно было даже, кто кого…

Какое, в сущности, дурацкое, детское, беспомощное слово.

Но о словах потом, а пока поговорим о дневнике наблюдений.

Лева заполнял его по вечерам, когда приходил домой после своих консультаций. Записи становились все длиннее и длиннее. Все меньше и меньше ему приходилось сверяться с главами из старого учебника по психиатрии. И все больше нарастало ощущение какого-то вопроса. Сегодня, сидя на балконе в джинсах на голое тело, вдыхая запахи борща, сладко щурясь от солнца, Левин сформулировал его легко, как-то даже не особо задумавшись:

А не опасно ли все это? И рассмеялся вслух второй раз за это утро.

Опасно? Ну что за чушь?

Он собирался дальше читать дневник, но вопрос, сформулированный так просто – а не опасно ли все это? – все же помешал ему зацепиться глазами за строчку, помешал ему думать про все сразу, про борщ, про Марину, про этот сладкий и жаркий день, потому что и борщ, и Марина, и полутемная спальня с незастеленной кроватью, и ее босоножки, всегда валившиеся набок со своих высоких каблуков, тихий шелест ее чулок (на этот раз зеленых), запах ее сигарет – все это было привычно, знакомо, остро, но не до сердца, не до боли, а в этом дне все-таки была какая-то дикая острота. Он перегнулся через перила и посмотрел вниз…

«Сегодня К. выглядела очень агрессивной. Я попросил ее принести мне чаю, она ответила резко: а кто здесь больной? На вопросы отвечала вяло, жаловалась на головную боль, усталость, резь в глазах. (Выяснить подробности вчерашнего срыва.)

Как твои отношения с мамой? Стали ли они лучше в последнее время?

К.: мать старается, и она старается тоже, но если люди изначально враги, исправить ничего невозможно. Вы это понимаете? – спросила К., глядя прямо в глаза. Нет, не понимаю. В вашем случае – скорее сходство характеров, сходство реакций. Так бывает, что именно похожесть реакций делает отношения напряженными. Родители и дети становятся врагами крайне редко, понимаешь? Это происходит, когда родители пытаются во что бы то ни стало навязать детям свою волю, подавить их сознание. Вот у нас как раз такой случай, не раздумывая, ответила она. В чем же это выражается?

К. пожала плечами.

Ну постарайся все же привести какой-то пример. Из последних дней. Чтобы он был еще свежим, ярким в памяти.

Она контролирует мои звонки. Какие звонки? Да все звонки! Неужели я не могу позвонить кому хочу? Конечно, можешь. Тут даже вопросов нет. Если это, конечно, не такие звонки, которые могут быть опасны. Что вы имеете в виду? – вдруг насторожилась она. Ну, если ты, например, не вызовешь на свой домашний адрес пожарную команду. Или, например, милицию. Милицию надо бы вызвать, это хорошая мысль, угрюмо сказала К. Почему? Потому что то, что здесь происходит, это насильственное удержание дома совершеннолетнего человека. Ну, по сути, домашнее насилие, разве не так? У нас же есть статья по поводу домашнего насилия? В нашем уголовном кодексе?

Дома, насколько я знаю, тебя никто насильно не удерживает, а вот со звонками мне хотелось бы разобраться. Значит, это были не опасные звонки? Да конечно нет! – возмутилась она. Ну за кого вы меня принимаете? То есть просто звонила своим друзьям или знакомым? Это допрос? Нет, я не звонила ни друзьям, ни знакомым. Я просто пыталась выяснить телефон одного человека. Просто звонила в справочную. Вы хотите знать подробности? – с вызовом спросила К.

Нет, я просто стараюсь понять, что у вас с мамой происходит. Ведь, в сущности, я здесь для этого. Я знаю, для чего вы здесь, сказала К. медленно, опять не отрываясь, тяжело и долго глядя в глаза. Я знаю, кто вас послал. Я знаю, почему родители не дают мне звонить. Не делайте, пожалуйста, вид, что вы идиот. Ладно? Не притворяйтесь. Если вы будете мне врать, я перестану с вами встречаться. Ведь у меня еще есть на это право? Конечно, есть. Но и мне хотелось бы знать, за кого ты меня принимаешь? Что ты имеешь в виду? Кто меня послал? Зачем я здесь, по твоей версии? Если ты высказываешь какие-то чудовищные подозрения, то надо разобраться…»

Лева перегнулся через балконные перила. Вот двор. Вот мой двор.

Когда Лиза с детьми еще была здесь, ему приснился такой сон – что он возвращается обратно в старую родительскую квартиру на Пресне, откуда они уехали еще в 1974-м. Квартира пустая, жуткая, и почему-то ему одному очень страшно в ней жить… Проснулся в холодном поту и подумал: слава богу, этот сон никогда не сбудется… А он взял и сбылся.

Перед тем как уезжать, Лиза долго меняла их квартиру, и вдруг ему предложили вот этот вариант. Дом двадцать по Трехгорному валу. Их там три таких дома по Трехгорному – белые девятиэтажки. Как раньше говорили москвичи, «башни». В восемнадцатом доме он провел свою жизнь с пяти до одиннадцати лет. Такая же «распашонка», кухня пять, коридор два, жилая двадцать три (пятнадцать и восемь), санузел совмещенный. Он согласился не раздумывая. Хоть какой-то знак судьбы. А какой знак?

То есть его жизнь сделала круг. Он вернулся в свой старый двор, о котором всю жизнь тосковал. И что? И зачем? Типа пора помирать? Да вроде еще рано. Тогда что? Начинать сначала? Когда молодой, понятно, надо все начинать – все кругом что-то начинают, и ты должен, зажмурив глаза, делать один шаг, другой, третий – сдать эти чертовы экзамены, пойти на эту страшную работу, почему-то обнять эту, в сущности, совершенно чужую девушку. Абсолютно чужое, далекое, из другого мира существо. И обнимаешь. И привыкаешь. И оказывается, она этого ждет. Да и все тебя вроде как ждут, пристально смотрят – вроде ничего парень, давай заходи, садись, рассказывай.

Сейчас, в сорок пять – совсем другая ситуация. Какое начало? Все уже должно быть сделано. Ты уже должен пожинать плоды. Ты уже должен быть патриархом, отцом, авторитетом, олигархом.

А ты не то, не другое, не третье. И уж тем более не четвертое.

– Борщ готов, – сказала Марина. – Позавтракаешь или сразу пообедаешь? Чай, кофе, потанцуем?

– Потанцуем! – сказал Лева и резко поднялся с места. Когда долго вот так сидишь, в три погибели согнувшись, нельзя резко подниматься с места.

– Что? Что? Где болит? – испугалась Марина.

– Да нигде… – смущенно сказал он, потирая левую часть груди.

Она тоже там потерла. Потом еще потерла. Потом еще. Подышала в ухо.

– Слушай… – медленно начал он.

– Только я душ сначала приму. Подождешь?

Не стала слушать. Ни к чему ей. Ну и не надо. Он кивнул.

Сегодня она явно торопилась. Раньше она так и говорила, вернее, шептала: только извините, доктор, я немного тороплюсь. Но потом поняла, что это его напрягает, да еще если утром, и перестала говорить. Но он всегда это чувствовал – даже когда она не смотрела на часы украдкой. Старалась не смотреть. Ничего невозможно в постели сделать украдкой, все хорошо просматривается и прослушивается. Иногда, правда, можно украдкой кончить. Ты что, уже все? Вот гад. Сказал бы, предупредил бы… Извини, извини. Да ладно уж. Спасибо тебе, малыш. Из спасибо шубы не сошьешь. До новых встреч, дорогие телезрители. Ладно, тогда я пошла.

– Ты куда торопишься, к Мишке?

– Доктор! – вдруг резко и сухо сказала она. – Ты всетаки хочешь сегодня задать этот вопрос, я как знала. Что же тебя связывает с этой женщиной, черт побери? Да, тебя связывает с ней прежде всего твоя врачебная практика.

Твоя клятва Гиппократа. Но почему нужно мне постоянно об этом напоминать? Считай, что это твой гонорар.

– Только мой?

– В каком смысле?

– Ну… ты ко мне приходишь только из чувства благодарности?

– Я к тебе прихожу только из чувства долга. Чтобы ты окончательно не превратился в бомжа, понятно?

Она медленно натянула чулки, сидя на кровати. Какая же кожа. Это даже не шелк. Шелк ведь холодный, сухой. А это не холодная вещь. Прохладная. Дотронешься, и пропал. Как в яму нырнул. И у ямы нет дна. Откуда бог берет такую кожу? Кому и за какие заслуги он решает ее давать?

– Ты сегодня с Дашей встречаешься? Ну ладно, ладно, не надо так грозно сопеть, я ничего не хотела сказать такого. Просто передай ей книжку, она просила. Передашь?

– Передам.

Ну вот и все. Хлопнула входная дверь. В комнате остался запах борща – сильный и вкусный. Этот запах отбивал все остальные. Может, и слава богу?

Он заснул, полчаса провел в вязкой жаркой полудреме и проснулся опять с той же нехорошей головой – в ней одна мысль лихорадочно сменялась другой, все было, как сегодня у них с Мариной, скомканно, торопливо, и он никак не мог остановить этот мучительный процесс бессистемного мышления.

Второй раз за день он встал с постели, умылся, принял душ, выпил кофе (заодно и поел борща), вышел на балкон, сел… Какой-то сюрреализм. Небось ей казалось, что она вносит в его жизнь хоть какой-то элемент порядка. На самом деле она вносила в его жизнь элемент наркотического бреда. Ну не может человек два раза в день просыпаться и начинать день сначала. Или может? А почему бы и нет, с другой стороны? Ко всему привыкает человек, привык и доктор Левин есть борщ в одиннадцать утра…

– Знаешь что, доктор, – сказала она ему однажды в минуту глубокой нежности. В эти минуты на нее всегда нападало желание говорить правду и только правду. – Знаешь, доктор, ты какой-то слишком гибкий. Не ломаешься никогда. Куксишься, ноешь, стонешь, убить тебя иной раз охота, но не ломаешься, и даже не ушибаешься, вот только гнешься. Во все стороны можешь гнуться. Просто какаято гибкая блядь. Но что-то твердое у тебя внутри, конечно, есть. А докопаться до него невозможно. А ведь хотелось бы. Вот какая беда.

– Это разве беда?

– Ну не знаю, не знаю…

И она повернулась к нему спиной в тот раз. Жест неотразимого обольщения.

Короче, он начал этот день вторично, надеясь, что это начало будет успешней предыдущего. Хотя куда уж успешней?

Включил компьютер, вошел в интернет (Марина поставила ему выделенную линию, и эта простая техническая деталь на некоторое время сделала его совершенно счастливым, потому что теперь не было риска во время сеансов оказаться выбитым из сети, слушать старательное щелканье и шуршанье, нервничать до сердечных колик, что он упустит время, и так далее). Теперь он мог общаться с детьми совершенно спокойно.

«Привет, father! Как твоя работа? Как погодка в Москве? У меня все нормально, учебник купил, здесь тоже жара, но я сижу под кондиционером, терпимо. Все-таки здесь цивилизация, хоть ты и говоришь, что цивилизация – это другое. Цивилизация, father, это все вместе! И комфорт тоже… У Женьки вроде тоже все без проблем. Ваш Путин опять чего-то учудил страшное, я только не понял, что именно. А ты понял? До связи, чувак».

Вдруг в этом «до связи» содержится намек на что-то важное?… Марина ему предлагала – давай подключим какую-то там телефонию (ай-ти, или ай-пи, кажется), купим микрофон, будешь болтать, сколько хочешь. Нет, нет, это дорого. Зря отказался? Просто он не знает, сколько им это будет стоить, и категорически не хочет, чтобы они тратили на него даже лишний доллар.

Дай какой-то странный это разговор (один раз он видел, как это происходит), бла-бла-бла, не телефон, не компьютер, а что-то среднее. Для детей хорошая игрушка. Не для старых пердунов.

«Здорово, сын. Жара в Москве – вещь невыносимая даже с кондиционером. А уж без него… Про Путина я тоже что-то не в курсе, щас посмотрю обзор прессы. Вчера проверял твои баллы, вроде ты идешь нормально. Молодец, огурец. Кстати, Рыжий, выслать тебе пару песен Гребенщикова? Помнишь, мы обсуждали на прошлой неделе, а сейчас я их скачал. Если я не отвечу ночью, значит, ушел по делам. Не все же мне ночью с тобой сидеть. Как Жека? Что-то давно не пишет. Не слышно ли чего нового от мамы? Может, еще что нужно из Москвы передать, переслать? Ты не стесняйся. Работы у меня сейчас немного, так что время есть. Сижу, смотрю на свой старый двор… Я тебе когда-то о нем много рассказывал. Ну ладно, это не для переписки. Когда же ты приедешь, а? И Жека? И мама? Как я хочу вас всех видеть, ты бы знал. Пока. Твой дэдди. Father употребляется совсем в другом смысле – Отец, что-то такое далекое и значительное, типа Бог. Странно, что даю тебе уроки английского языка, не находишь?»

Посидел, подумал, покрутил мышкой.

Женька – тот совсем другой парень, совсем. Это, в общемто, и хорошо. За него как-то душа спокойна. Да, разгильдяй, да, гулена, но от мира сего. Человек стоит крепко на земле на двух ногах, слегка так покачиваясь от удовольствия, как ковбой в вестернах. И это приятно. Приятно отцу. Пусть еще не вылупился, путь не оперился… Ладно, еще только девятнадцать в августе будет. Нормально. А вот Рыжий… Что-то у него там клокочет внутри, и чем дальше, тем больше.

Женька – слишком азартен, уверен в себе. Кто его там контролирует, в этом кампусе? Да никто. Мать занята своими делами. А Жека получил недавно права. Накурится, напьется, сядет за руль…

Ох как мучили Леву эти бессмысленные ночные страхи за детей. Он даже снял из-за них свое табу на снотворное – стал глотать таблетки, но утром голова была такая тяжелая… Такая дурная. Какая-то у него непереносимость этих средств. С детства. Как-то еще в детской больнице ему дали что-то легкое, так его прямо зашатало… И сняли таблетки.

Да, про детей. Про страхи. Еще больше этих обычных страхов его донимала мысль, что он начнет про них забывать, от них отдаляться.

Вот это был страх – всем страхам страх. Он приходил как-то не снаружи, из головы, он вылезал изнутри. Лева никогда не успевал к нему подготовиться. Когда этот страх вдруг выскакивал – Лева крутил головой, задыхался, тер руками виски, стараясь как-то физически его отогнать. Господи, неужели это произойдет? Неужели я потеряю детей?

Если бы они развелись с Лизой здесь, в Москве… Они бы приезжали к нему, обязательно. Они бы что-то вместе придумывали. Может быть, даже в футбол вместе играть ходили, как раньше. Он на воротах, они в поле. Но теперь…

Он-то не забудет, не сможет. А они забудут. Они его постепенно забудут.

Так. Борщ с утра поели. Теперь еще водочки выпьем. Немного. Совсем немного. Пятьдесят мало. Значит, сто. Сальце. Хлебушек. Марина ненавидит эти его уменьшительные по поводу еды. Слушай, прекрати так говорить. А почему? Потому что это отвратительно. Нет, буду. Тогда можно я тебя убью? Давай, убивай, что от тебя ждать…

Опа. Закусили. Ух. Черт. Хорошо. По крайней мере, лучше. Теперь покурим на балкончике.

Ну вот, теперь можно продолжать читать мою работу (все-таки я безработный, но не совсем), сказал себе доктор. Какая, впрочем, это работа? Хрень одна. А вот и не хрень. Мне за нее уже штуку баксов заплатили. И еще, может быть, заплатят. Штуку. А то и две. Или три.

Ладно, еще пятьдесят, и за работу…

Так и спиться недолго.

Опа. И закусили. Ну до чего ж хорошо!

На какое-то время водка действительно расслабила и успокоила Леву. Впрочем, с крепкими напитками у него никогда не было таких уж глубоких, интимных отношений. Так, пожалуй, легкий флирт, это да. Иногда, правда, переходящий в холодный, безобразный разврат.

Женька писал ему редко. Он был сдержаннее к отцу. Он был старшим, и чувствовал себя как старший, и вел себя как старший. Но зато в этих его не очень частых письмах всегда содержалась какая-то конкретика или ясный вопрос, над которым Лева обязательно всерьез задумывался, словом, какая-то объективная реальность. В этом он был похож на Лизу, его бывшую жену. Или нынешнюю? Или всегдашнюю? Почему-то Леве до сих пор казалось, что жена у него может быть только одна.

Лева перечитал его последнее письмо (всю переписку он сохранял в отдельной папке).

«Пап, здорово. Извини, что долго не писал, замучался сдавать математику. Препод какой-то зверь, или русских не любит, даже не знаю. Но все уже позади. Не волнуйся ты насчет машины, никто мне ее надолго не даст. Просто раз уж сдал на права, хоть иногда нужна практика. Опять ваш Путин что-то там натворил, ты бы его приструнил как-то… Ну вот, пап, ты там не унывай, ешь хоть два раза в день, а то мать очень из-за этого переживает, что у тебя будет язва, поскольку ты пьешь, и при этом мало ешь или много ешь, но черт-те что. (Знал бы Жека про этот борщ.) Она приезжает ко мне часто, и к Рыжему тоже. Так что мы тут присмотрены. Пап, как твой бизнес? Сделал ли ты хотя бы первый шаг? Учти, без этого все твои планы – пустой звук. (Лева сказал в канун их отъезда, что начнет заниматься бизнесом, появятся деньги и тогда он обязательно приедет.) Если нужен начальный капитал, ты же можешь обратиться к Калинкину. (Кстати, вспомнил Лева, от Калинкина лежит в ящике непрочитанное письмо.) Или хочешь, я тут найду какого-нибудь русского сыночка, договорюсь о кредите под небольшой процент? Пойми, это вполне реально. Ну все, побежал. Твой старший сын Джексон».

Лева закрыл письмо, посмотрел на часы.

Бизнес… Бизнес. Платные консультации. Консультации платные.

В ящике стола, в белом конверте (чуть-чуть, осторожно, и даже трусливо надорванном) лежит шутка баксов, тысяча долларов от Катиного папы. Он заплатил их сразу, после первого сеанса. Как аванс.

– Да вы что? – испугался Лева. – Я так не могу. Для меня это слишком большие деньги. Вы не боитесь, что от них у меня крыша поедет?

Катин папа мягко усмехнулся.

– Да, я понимаю вас, Лев Симонович. Но и вы поймите. Я по-другому тоже не могу. Не смогу с вами общаться, у меня на сердце будет неспокойно. Независимо от исхода лечения, эти деньги ваши. Дальше, конечно, – по результатам. Если вы считаете, что это много, – ну храните их где-то, не трогайте, потом решите, что с ними делать. Ну неужели доктор должен лечить бесплатно? Тем более такие серьезные болезни. Это ж голова! Не ноги, не руки…

– Спасибо, что вы столь высоко цените мою работу… – сказал Лева как-то неловко. – Но от денег тут мало что зависит. А вот от вас зависит многое.

– Да я понимаю. Вы поговорите с женой. Она в этом вопросе как-то лучше меня соображает. Но я, честно говоря, сразу вам поверил. Если что, звоните, вот мой мобильный, запишите, пожалуйста. В любое время.

* * *

Разговор с Катиным папой начался с того, что Лева, как обычно, сказал:

– Я беру деньги только за одну консультацию. Пятьсот рублей. Потом просто объясняю вам проблему и при необходимости еще раз могу встретиться, или там… два раза, три, сколько нужно, в общем. Но это только при необходимости. И вот за это денег я уже не беру, чтобы вы были уверены во мне. Я ведь не доктор. Просто психолог. Моя задача – объяснить вам суть проблемы и пути ее решения. А дальше все уже зависит от вас.

… Катин папа, молча закурив и посмотрев на Леву внимательно, полез во внутренний карман пиджака и достал аккуратный белый конверт.

Почему Лева взял эти деньги? Это отдельный вопрос. Нуждающийся в рассмотрении. Сейчас, когда Катины консультации стали регулярными – два раза в неделю, иногда три, а Катина мама висела на трубке постоянно, вопрос как бы отпал сам собой. Естественно, не брать с них денег при таких трудозатратах было бы глупо. Но ведь он действительно не врач! Он даже не практик-психолог. Так, свободная птица…

Может быть, опасность состоит именно в этом? – спросил он себя, перегнувшись через балконные перила.

Двор был пуст, только голуби забились в лужу и вяло подпрыгивали, разгоняя серую грязную воду. Обожаю дворы. Двор – это не дом, не улица. Это некое промежуточное для человека состояние. Все, что в промежутке, Лева очень любил. Просто пройтись по улице с полчаса. Полежать на диване ни с того ни с сего. Все его друзья считали, что он патологический, непроходимый лентяй. И, видимо, правильно считали…

А не опасно ли все это? – спросил он себя утром, когда пришла Марина. Опасность в том, что он взял деньги у богатых людей – в сложной, почти критической ситуации? То есть он просто боится Катиного отца? Просто боится оконфузиться?

Нет, другое. Ах да, Путин… Дети спрашивали его что-то про Путина. Причем оба, с интервалом в неделю. Путин – вот тема. И он в этой теме ничего не понимает. Он считает ее ложной, ищет объяснение в привычных, стандартных схемах детских болезней. А не было ли у Кати болезненного сосания пальца? А позднего энуреза? Не было? Боялась ли она темноты? А как она общалась со сверстниками?

Да! Опасность – в этой теме. Ведь вместо того чтобы помогать, он ее изучает.

Его стандартная задача – только объяснить родителям и дальше демонстративно (главное – демонстративно!) отойти в сторону. Смысл его консультаций сводился (всегда сводился, кроме этого раза!) именно к включению – активному – родителей в ситуацию. Это, и только это, было целью. Включить родителей. Выключить бездумную, безнадежную, бессмысленную веру в людей в белых халатах, в их недоступное простым смертным знание, в их больницы и поликлиники, в их таблетки. Отдать ребенка психиатрам можно. Но – это значит, что вы бросаете его одного. Практически навсегда. То ли выплывет, то ли останется в больнице. Неужели нельзя попробовать сделать усилие? Хотя бы попробовать? Ничего, что это «болезнь головы»; голова – это такой же орган нашего тела, как и все остальные. Пока вы не попробовали средства народной медицины, простые бабушкины средства, даже самые простые таблетки – не будете же вы его сразу резать, класть на стол хирурга? Ведь высокая температура – не обязательно воспаление легких? Или дифтерит? Ведь оно же может само пройти! Понимаете?

Отдавая ребенка профессиональным психиатрам, вы, как правило, сразу его кладете на стол хирурга. Больничная изоляция (причем психиатрическая, где у дверей вынимающиеся ручки) – это нож для такого ребенка. Психотропные средства – еще более страшный нож.

… Такими словами – то есть абсолютно прямыми и безжалостными – Лева предпочитал не пользоваться. Такие слова – уже давление на родителей. (Как правило, на мать, а мать сама обычно нуждается в помощи.) Он говорил очень осторожно, бережно, долго, не жалея сил и времени на этот первый разговор, потому что от него зависело практически все. Он уговаривал не торопиться, не пугаться, не идти проторенными путями, не попадать в зависимость от общедоступных стереотипов (Мальчик боится детей? А ну-ка его в спортивную секцию!), и самое главное – направлять ситуацию, но не пытаться с ходу ее изменить. Все ситуации в жизни меняются сами, но – если мы действительно этого хотим. Вот эту формулу Лева повторял довольно часто, даже в тех случаях, когда с той стороны ее явно не понимали, не чувствовали, пожимали плечами.

Девяносто процентов деятельности психотерапевта – это простое, тупое зомбирование. Формула, которую человек должен выучить наизусть, как таблицу умножения.

Мягче, мягче, мягче. Не раздражайтесь, не раздражайтесь, не раздражайтесь… Смотрите ему долго в глаза, когда он просыпается. Улыбайтесь при каждом удобном случае. Рассказывайте сказки на ночь. И обнимайте. Обнимайте. Пожалуйста, обнимайте.

Конечно, было легко, когда Лева сразу – по некоторым жестам ребенка, по тому, как он входил в комнату, по тому, как он залезал под стол, играя с незнакомым дядей – понимал, что тут вообще все в порядке, почти в порядке, просто родители невнимательны, задерганы, в конфликте друг с другом – и помощь необходима не ребенку, а им.

Но случались и другие вещи. Так, например, было с Мариной. (Как же она его нашла? Через кого? Лева часто пытался это вспомнить, но никак не мог.) Мишка-заика уже находился в полушаге от районного психоневрологического диспансера. Марина девушка простая, в этих болезнях ничего не понимала, шла строго по схеме, даже не пыталась найти какого-то платного врача, какую-то особую больницу для Мишки, но тут ей попался Левин, и она, слава богу, поддалась.

Лева объяснил ей, что бояться даже тяжелого заикания не надо, хотя выглядит оно, согласен, страшно, да вот он и сам в детстве сильно заикался, и что в пубертатном возрасте оно, как правило, чуть обостряется, а потом, с началом половой жизни, как правило, проходит, или остается в мягких незаметных формах – но если ребенка приучить к мысли, что он болен, что у него страх речи, это будет уже другая фаза, другая степень осложнений.

Марина молча смотрела на него мокрыми от слез глазами. Прозрачно-серыми, большими, и очень старательно накрашенными.

– Не плачьте, – сказал Лева. – А то тушь потечет.

И дал ей платок.

… Конечно, Леве практически никогда не попадались очень сложные или совсем запущенные дети – скажем, с эпилепсией. (Хотя, если он сомневался в симптомах и подозревал что-то серьезное, всегда говорил одно и то же – учтите, я не врач.)

Однажды вот, правда, его таки направили к мальчику с энурезом. Он поговорил с ним и, набравшись духу, предложил матери пока потерпеть, подождать улучшения, надежда слабая, но она есть, бывает, что та травма или какой-то скрытый страх, который и провоцирует энурез – купируется неким новым впечатлением или опытом. Кроме того, с началом половой жизни, как правило, все эти болезни проходят. Короче, сказал Левин, писаться он все равно не перестанет, даже если вы продержите его в больнице месяц, два, три… Год. Просто он поймет, что навсегда и тяжело болен. Вот вы хотели бы вдруг понять, что навсегда и тяжело больны?

Мать долго спорила, но потом как-то растерялась, сникла, и начались конкретные советы – есть в аптеках новые специальные простыни, новые памперсы, другие клеенки, которые не создают в воздухе такую атмосферу, воздухоочистители, потом перешли на тему что и как ему говорить, менять ли режим питания, как успокаивать ночью…

– Сколько я вам должна, Лев Симонович? – В интонации вопроса вдруг прозвучал какой-то позитив, и, как всегда в момент позитива, Лева вдруг осознал, что перед ним сидит женщина – накрасившая губы перед приходом доктора, мягкая, теплая, с увлекающими ямочками на локтях, с чудесным цветом кожи, и, как всегда, устыдился этих своих мыслей…