Текст книги "Сказ про Игната - хитрого солдата (с иллюстрациями)"
Автор книги: Борис Привалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Привалов Борис СКАЗ ПРО ИГНАТА-ХИТРОГО СОЛДАТА
Шёл солдат
Шёл солдат, отдохнул солдат,
ушёл солдат – что осталось?
Народная загадка-шутка
ействительно, что же осталось?
В шуточных, или, как их часто ещё называют, шутейных, народных загадках ответы всегда неожиданны. Так и в этой: оказывается, осталась на память о солдате занимательная история, которую он рассказывал во время привала.
О чём эта история? Может быть, о сражениях, в которых солдат отличился. Или о каком-то забавном случае из походной жизни. А может, о заморских странах, о тридевятых царствах, тридесятых государствах, куда не раз забрасывала солдата ратная нелёгкая служба.
Сказки да анекдоты о бывалом солдате родились сравнительно недавно – лет двести с небольшим назад, тогда, когда Пётр Великий создал первые на Руси армейские полки.
В те времена солдаты служили в армии по нескольку десятков лет – почти всю жизнь. Редко кто из них возвращался в родные сёла и деревни, но уж если попадал под отчий кров, то сразу же, вольно или невольно, становился заметной фигурой среди своих земляков. Да и как могло быть иначе? Кто ещё из крестьян-хлеборобов прошёл через огонь, пули, пороховой дым? Кто протопал тысячу вёрст по степям, лесам, топям? Кто не только за себя постоять умеет, но и превосходящего силой противника смёткой-смекалкой победить может? Солдат на чужую беду отзывчив, всегда готов слабого поддержать, бедному – помочь, злого наказать, жадного – проучить. Но самое главное, солдат – сын своей земли, своего народа, и нет для него ничего дороже Родины, драгоценнее её счастья. Он всегда на стороне бедняка-земляка – против богатея-помещика, всегда с батраком – против попа и купца. Как же не любить солдата? А о тех, кого любят, вспоминают часто. Вот и пошли гулять из конца в конец по бескрайним просторам великой Руси присказки, байки, анекдоты и сказки о похождениях и приключениях смышлёного мужика в солдатском мундире, вдоволь на своём веку пороха понюхавшего, не верящего ни в сон, ни в чох, горой стоящего за справедливость.
Одну из историй про хитрого солдата мне и хочется рассказать вам, дорогие читатели.
1. Ать-два, ать-два, горе – не беда
…Дорожка солдатская – от села до села,
А по всей по земле ты меня провела…
Из старинной солдатской песни
это лето на небе пожар полыхал. Солнце-огнестой жгло всё нещадно, палило немилосердно. Висело оно над землёй от зари до зари красной раскалённой сковородкой. Лишь на восходе да на заходе голубел небосвод, а весь день он был пепельным, сумрачным, будто выцветал от зноя и великой суши.
Савка, по прозванию Бобыль, прожил одиноким на свете годов не один десяток, а в Савелии не вышел: по бедности своей барского уважения не заслужил, так и оставался Савкой. Друзья кликали Савушкой – и на том спасибо.
На мельницу, где Савушка ходил в работниках, в эту пору зерно никто не вёз, поэтому взял Савушка кошель, из липового лыка плетённый, положил в него хлебец, пополам с травой печённый, косу – на плечо и отправился в путь-дорогу.
Шёл через деревню. Тишина: собака не тявкнет, петух не крикнет, всё живое в тени попряталось.
Длинный, нескладный Савушка, ероша белёсые пряди волос, ждал-пождал немного на околице: не подвезёт ли кто? Но мужики через час-другой после восхода солнца уже боялись лошадей запрягать: человек ко всему привык, и то ему от лихой жары этой тошно, а скотине бессловесной и вовсе невмоготу. Долго ли: сморит солнце коня, падёт он, что тогда мужику делать? Нет, никто из хлеборобов в такую пору лошадь в путь не погонит.
И Савушка запылил босыми ногами по дороге к лесу.
В поле тоже тихо: кузнечики не стрекочут, жаворонков не слышно. На реке тишь да гладь: камышинка не шелохнётся, рыба не всплеснёт.
«Рыбе хорошо, – подумал Савушка, – забилась в омут, поглубже, попрохладнее… Человеку бы так остудиться!»
И в лесу, как в поле: птицы не поют – позатаились, деревья не шумят.
– Видно, ветер-хитрец тоже где-то в холодке прячется. Боится усохнуть в этом пекле! – вслух подумал Савушка.
Свернул он с дороги на лесную тропу, с той тропы – на еле приметную тропку-ниточку, а там и ниточка оборвалась.
Колол-колол Савушка пятки о сухую траву, пока не увидел, наконец, то самое чудо-чудное, к которому шёл.
Среди пожухлых травинок, кустарника-сушняка да квёлых, зноем пригнутых деревьев расстилалась без конца и краю луговина изумрудно-зелёная; тянуло с неё непривычной, уже почти забытой прохладой, травы яркие, сочные колыхались, манили, бабочки над ними порхали, как ожившие цветы.
Савушка знал, что увидит эту красоту ненаглядную, это диво-дивное, но всё-таки сам себя по носу щёлкнул на всякий случай: не сон ли?..
Чудо прозывалось Чёртовой топью. Трясина эта с незапамятных времён по-хозяйски расположилась средь бескрайнего леса. Из-за неё повернули в обход дороги, пролегли в стороне торговые пути, а весь край стали называть Болотным. Не любили в Болотный край заворачивать коробейники да купцы, проезжие люди из других городов, бродячие музыканты и лекари. Даже царские сборщики податей и жадные монахи ближайшего монастыря старались избегать Болотной стороны.
– Через лесную чащобу за день не проедешь, – судили да рядили они. – А в том лесу ночевать нельзя: если не к лешему, так уж к чёрту в зубы прямиком попадёшь. И поминай как звали!
Болотный лес почитали все местом смутным, гиблым. Верили: кто в ночную пору голоса в лесу том услышит – на всю жизнь хворым останется, памяти лишится.
Чёртова топь, сказывали, была без дна. Жили в ней да поживали всякие злыдни, черти с чертенятами, дьяволы с дьяволятами. Ночью нечисть эта вылезала по лесу гулять, бедокурила, незваных гостей к себе в болото тащила. А из трясины, да ещё в ночную пору – про то старый и малый знает дороги нет.
Сказки да страшные истории про Чёртову топь любили слушать все, кто жил в Болотной стороне.
И не только слушали, но и сами, когда приходилось выбираться из своих дремучих мест в иные края, охотно сказывали, приукрашивая самыми различными подробностями, ссылаясь на собственные глаза и уши: «Сам видел, сам слышал, не ведаю, как жив остался!»
– Пускай пугаются, – хитро пересмеивались меж собою рассказчики, авось не захотят к нам нос совать. Мы и со своими-то попами да боярами не совладаем никак, нам пришлых ненадобно…
Сами же Болотного края крестьяне Чёртовой топи не боялись, но и не жаловали её: жили сами по себе, а болото было само по себе. Что с него толку? Пугает бродяг да гостей незваных, и на том спасибо.
Но даже в сушь великую трясине засуха не страшна, на ней трава хорошо растёт. Раз есть трава, то будет и сено. А сено будет – значит, скотина зиму переживёт, хозяевам с голоду умереть не даст.
Вот и отправился Савушка к Чёртовой топи. Как думал, так оно и оказалось: стеной стоит трава-мурава! Да какая пригожая! Сено из неё получится на загляденье, что каша – хоть самого барина корми!
Вынул Савушка из кошеля завёрнутый в тряпицу точильный камень-брусок, зачиркал им по лезвию косы. И коса зазвенела весело – будто соскучилась по работе.
Савушка отбивал косу и соображал: добро бы кочки подсохли от жары, смогли бы человека удержать. В обычное время к трясине и подойти-то боязно – нога уходит в топь, словно и впрямь черти вниз тянут, где уж там косить! Но ныне-то какая трава! Словно сон! Неужто так и останется, нескошенная, гнить?!
Убрав камень в кошель, Савушка отложил косу в сторонку и попробовал сделать шаг-другой по болоту. Первая кочка выдержала Савушкину поступь, а вторая нежно забулькала и плавно, словно нехотя, начала опускаться.
Савушка отпрянул назад, на твёрдую землю.
Стёр с лица выступившие от испуга мелкие росинки пота, плюнул на кочку:
– Вот проклятущее болото! Такое пекло стоит, А ему хоть бы что! Видно, истинно старики сказывают – нет у трясины дна!
Солнце уже за верхушки деревьев начало сползать, сухие тонкие тени легли на зелёную шерсть болота, а Савушка всё прыгал вдоль болотной кромки, всё надеялся найти местечко потвёрже.
Но кочки по-прежнему не позволяли сделать больше шага-другого в глубь трясины: они мягко, ласково обнимали его босые ступни и тотчас же с ласковым журчанием проваливались в топкую бездну.
Савушка сноровисто прыгал назад, на край земли, а кочки как ни в чём не бывало всплывали.
– Поплавки, ну прямо поплавки! – злился Савушка. – Только на реке поплавки мне помогают рыбу словить, а тут я сам вместо рыбы, того и гляди, поймаюсь!
Усталый Савушка вернулся к своей сверкающей, как ручеёк в сухой траве, косе: присел, прислонился к тёплому стволу дерева. Вынул из кошеля завёрнутый в чистую тряпицу ломоть.
Совсем уже было примерился Савушка куснуть хлеба, но… замер от удивления: среди болотной вязкой тишины откуда-то издали, словно из самой топи, послышалась ему песня.
– Чур меня, чур! – забормотал Савушка и щёлкнул себя по носу: не мерещится ли?
…А родные детки – наши пули метки!
Ать-два, ать-два, с ними горе – не беда!
выводил далёкий мужской голос.
«Может, взаправду тут черти водятся? – подумал Савушка и, опустив хлеб в кошель, взял в руки косу. – Кто ж, кроме них, по болоту может ходить, песни петь?»
Песня же становилась всё ближе, всё яснее, всё громче.
А родные сестры – наши сабли остры!
Ать-два, ать-два, с ними горе – не беда!
Вот хлюпанье шагов слышно.
Вот уже и фигура певца видна.
Только шагает он как-то странно, не по-человечески высоко поднимая ноги.
Мы лихого ворога били любо-дорого!
Ать-два, ать-два, ему горе и беда!..
Савушка убрал хлеб в кошель, встал и, сжимая косу в руках, внимательно и насторожённо смотрел на идущего по болоту человека.
На нём был зелёный кафтан, из-под которого виднелся красный камзол. На ногах – сапоги, а на голове – солдатская шапка.
«Солдат! – чуть не воскликнул Савушка. – Солдат, к нам, в Болотные края? По какой причине? Что ому за нужда?»
Солдат заметил Савушку и, круто повернув, направился к нему. Теперь стало хорошо видно: к солдатским сапогам привязаны сплетённые из гибких прутьев круги, похожие на днища бочек или печные заслонки. Из-за них и приходилось ходоку высоко поднимать ноги, зато «заслонки» не давали проваливаться, держали ходока.
«Ишь занятно надумал! – покачал головой Савушка. – Надо перенять!»
На плече солдат нёс посох – больше у него ничего и руках не было.
«Верно, из наших… Отслужил своё, возвращается, – подумал Савушка, чужой по болоту не пошёл бы нипочём…»
Солдат увидел, как воинственно Савушка держит косу. Светло-бурое, словно кора сосны, лицо солдатское расплылось в улыбке. Мохнатые, ворсистые брови поползли вверх, блеснули острые голубые глаза. Безвольно висящие длинные, как ветки плакучей ивы, усы зашевелились – будто весёлым ветерком подуло.
Солдат ступил на твёрдую землю. Обрывки мха и зелёные нитки тонких водяных трав опутывали круги-плетёнки, привязанные лыком к солдатским сапогам.
– Эй, босой с косой! – усмехнулся солдат и опёрся на посох. – С кем ты воевать-то собрался? Неужто я на ворога похож?
Савушка косу опустил, но продолжал недоверчиво рассматривать неожиданного пришельца.
– Чего тебе в нашем краю Болотном понадобилось, служба? – спросил он. – Что потерял, чего найти хочешь?
Солдат сел под берёзу, принялся откручивать задубевшее лыко с сапог.
– Я, мил человек, – сказал солдат, – двадцать пять годов на царской службе лямку тянул, ружьё таскал. Топором, приходилось, помахивал – струги строил, дома ставил… Сквозь вьюги и жару шёл, через лес прорубался, в горах мёрз, в ста реках тонул, в ста огнях горел… Сто боёв отвоевал яичной скорлупки не выслужил. Теперь, после смерти царя-государя нашего Петра Алексеевича, по прозванию Великого, отпущен на все четыре стороны. Иду, мил человек, в родное сельцо.
Савушка прислонил косу к берёзке, подсел на корточках к солдату:
– А где сельцо твоё, служба?
– Ежели оно ещё на месте стоит, то я уже дома, – улыбнулся солдат, и мохнатые брови его заходили ходуном. – Через речку, мимо мельницы – рукой подать!
Савушка внимательно всмотрелся в лицо солдата, проговорил неуверенно:
– Ты, случаем, не Игнат, Захаровны-травницы сын?
– Верно твоё слово! – Солдат отвязал наконец круги-заслонки от сапог, блаженно вытянул ноги. – Игнатом меня кличут. А вот тебя, мил челоиск, не признаю…
– Я ж Савушка, однолетка твой! Княжеского конюха сын меньшой! Помнишь, тонули вместе в омуте, под мельницей?!
– Сава – на всю деревню слава! Ты?! Не признал, лопни мои глаза! Ах ты чертовщина какая! Сава! – Игнат вскочил на ноги. – Савелий!
Они обнялись.
Белобокая сорока, усевшись на куст, удивлённо крутила головой и смотрела на мужчин, молча сжимавших друг друга в объятиях. Потом сорвались с ветки и помчалась, виляя среди деревьев, видимо, заторопилась рассказать всем птицам о встрече старых друзей, которые не видели друг друга четверть века.
А старые друзья уселись на сухую, выжженную траву и, разделив по-братски хлеб, принялись есть его и рассказывать друг другу о житье-бытье.
– Что мать умерла, я перед самой Полтавской битвой узнал, – сказал Игнат. – Мне наш командир накануне посулил побывку: отпущу, говорит, тебя в деревню на целую неделю. Как шведа разобьём, так и пойдёшь… А тут эта весточка. Ох осерчал я на шведа! Ну чтоб ему пораньше к нам на битву-то явиться, тогда б я, – может, ещё к матери успел. А теперь и побывка-то вроде уже ни к чему… Да, было дело под Полтавой! Дали мы шведам жару!
– Медаль полтавская? – почтительно рассматривая прикреплённый к кафтану серебряный кружочек, спросил Савушка.
– А про что тут писано не разумеешь? – показал Игнат медаль. – За Полтавскую баталию 1709 года!
– Я ж грамоты не разумею, – ответил Савушка. – Во всём селе только два брата – Спирька-Чёрт да Парамон-поп – учёные.
– А тётка моя Ульяна жива ещё?
– В твоей избе живёт, – улыбнулся Савушка. – Как же, егоза-бабка! И травы тоже сушит-варит, как Захаровна. Тебя-то уж Ульяна и ждать перестала. Не иначе, говорит, племянника моего или генералом сделали, или убили.
Потом Савушка рассказал, что княжит теперь в Болотном краю сын старого князя Михаилы Стоеросова – Данила.
– Чудной барин вырос, – усмехнулся Савушка. – Плач от него стоит по всему краю. Нынешний год подати среди лета собирает – где ж это видано? Больше всего любит наш князь кольца да камни самоцветные. Все пальцы в кольцах. А каждое кольцо – это сельцо. Сколько у него колец, столько он сёл сменял-продал. А дворов погубил – не счесть… Худо живём, Игнат, тяжко.
Печальные усы Игната повисли бессильно, мохнатые брови насупились.
Савушка с отчаянием взглянул на сизое, знойное небо:
– На полях скоро будет труха одна. Горит всё как есть. Не только скотине – птице на гнездо соломы не найти. Спасибо тебе за науку надоумил, как по топи ходить…
– Бери мои плетёнки? – Игнат подмигнул старому другу. – Рад я, Савелий, что в родные края вернулся. Не захотелось мне по дороге пыль месить, крюк делать в сорок с лишком вёрст. Что ж, говорю себе, солдат, ты по какому-то Чёртову болоту пройти не можешь? Припомнил: раз в топи тонул – корзинка грибная меня спасла. Вот и сплёл два блина из прутьев. Видишь, помогли. Бери, бери их, ежели нужно!
Игнат бережно ссыпал из одной ладони в другую хлебные крохи, отправил их в рот.
– Наш хлебушко калачу дедушка! – весело молвил он и одним махом вскочил на ноги. – Негоже мне на привал вставать, когда крышу родную, ежели на дерево залезть, приметить можно.
Солнце опустилось ещё ниже, тени на болоте стали густыми, чёрными.
– Да отдохни, устал ведь небось! – попросил Савушка.
– Сапоги у меня самоходные: ать-два – и я в селе! – улыбнулся Игнат.
– Чего же ты в сапогах-самоходах по болоту шагал, кочки месил? усмехнулся Савушка.
Игнат хитро поглядел на друга, покрутил ус:
– А может, и волшебные сапоги устают? Ведаешь, Савелий, сколько им работы-то было меня носить, по всей земле туда-сюда? От Полтавы до моря студёного, а оттуда в степь южную, а оттуда опять же в снега вечные… Притомились сапоги, вот я и дал им отдохнуть, сам замаршировал.
– И посох-то у тебя какой-то чудной, – разглядывая палку, которую Игнат нёс на плече, сказал Савушка. – Ох, тяжёл… Никак, чугунный?
– Не чугун, а железо. – Игнат нежно погладил посох. – Ствол от ружья-фузеи. С ружьём этим я десять лет не разлучался. Жизнь он мне спас от сабли вражеской уберёг. Потом разбило ружьё ядром. Ствол я себе взял вместо клюки. Я ж, Сава, старый да хромой малость… Без третьей ноги уже не обойтись.
Сумерки опускались на лес.
– Раз на привал становиться не желаешь, то надо поспешать, – сказал Савушка. – Уж косить-то я буду завтра, с зари. А сейчас идём, я тебе покажу тропку, короткую, быструю…
Длинноногий, как журавль, Савушка пошёл впереди. Игнату приходилось на два Савиных шага делать три своих.
– Слушай, Игнат, – вдруг остановился Савушка на развилке двух троп. До ночи близко, а до села далеко. Может, заночуем на хуторе у моего кума? Он тут недалече живёт, тоже бобыль, как я.
– Спасибо, мил человек, – ответил Игнат, – Я к ходьбе приучен, ночи не боюсь. Тебе завтра на болото от кума идти ближе. А я хочу домой попасть. Ежели не успею дойти – тоже не беда. Солдат что муха: где щель, там и постель, где забор, там и двор. Чертей болотных я не боюсь. Пусть они меня боятся!
Савушка довёл Игната до дороги.
Плотно сплетённые корни деревьев делали лесную дорогу твёрдой, как камень, и звонкой, как сухие доски, из которых музыканты мастерят свои инструменты. Но сейчас сухая пыль покрывала лесную дорогу мягким ковром.
– Ну, Савелий, спасибо за хлеб-соль, – подмигнул другу Игнат. Прощевай, босой с косой!
И солдат, слегка прихрамывая, зашагал по пыльной дороге.
– Ать-два, ать-два, горе – не беда! – вновь зазвучала песня.
«Были бы у меня сапоги, – с добродушной завистью подумал Савушка, смотря вслед Игнату, – и я шагал бы целый день без устали!»
Он уже повернулся было к лесу, чтобы идти к куму ночевать, когда заметил на дороге чёткие следы ног Игната.
Заметил и склонился в недоумении над ними: сапоги солдата оставляли следы… босых ног!
У самоходных сапог не было подмёток.
2. Лесные тени
Козла опасайся спереди, коня – сзади,
а злого человека – всегда и везде.
Старинная поговорка
тому времени, когда поползли на дорогу из чащобы ночные тени, Игнат успел отшагать версты три.
Солнце алым факелом горело где-то за лесом, на самой земле. В небе ещё было сиреневато-светло, но среди дремучих древесных стволов уже наступил вечер.
– В походе солдат без песни – всё одно что в бою без штыка! – громко сказал Игнат. – Ну-ка, рота, ать-два, ать-два… запе-е-вай!
Солдат живёт не тужит,
По белу свету кружит…
И стоящие по обе стороны деревья сразу напомнили солдату шеренги выстроившихся на плацу пехотинцев, а смутно белеющие стволы берёзок – стяги боевых знамён.
Кончив одну песню, Игнат тотчас же запевал другую. А в лесу становилось всё темнее. Раз споткнулся Игнат о притаившийся под пылью дороги корень, другой…
– Ро-та, стой! – скомандовал себе солдат.
Он остановился, потёр ушибленный о корневище палец ноги, вздохнул:
– Недалече я уйду таким манером! Придётся на ночлег располагаться! Что ж, солдат небом укроется, стоя выспится, росой умоется, ветром причешется, в бою погреется, на одной ноге отдохнёт – и снова в поход!
Игнат облюбовал себе ветвистый коренастый дубок шагах в десяти от дороги. Снял бесподмётные сапоги-самоходы, привязал их к посоху, забросил железный посох на нижний, толстый сук. Босыми ногами обнимая корявый ствол, Игнат полез на дуб.
В широкой развилке сучьев Игнат устроился совсем неплохо.
– На брюхо ло-жись! – скомандовал он. – Спиной укры-вайсь!
Пошевелился, устраиваясь поудобнее.
– Спи, солдат, спи, во сне есть не хочется! – пробормотал Игнат и задремал.
За двадцать пять лет службы Игнату сны ни разу не снились: не до них было, лишь бы голову приклонить, поспать бы вполглаза. А в эти дни, когда он шёл к дому, сны начали возвращаться. Сначала неуверенно, понемногу старые сраженья, в которых случалось рубиться, случаи из казарменной жизни. Но чем ближе подходил солдат к родным краям, чем легче становился узелок с хлебом, тем чаще снилась еда. А когда узелок совсем усох и последний кусок был съеден, то все сны стали съедобными. В них непрестанно дымились котлы с кашей и щами, жарилось мясо и караваи душистого хлеба сами катились в рот. Ручьями лилось молоко, а весёлая белолицая яичница-глазунья зазывно шипела на сковороде, подмигивая круглым жёлтым глазом.
– Чего от снов ждать, когда ими живот командует, – смеялся утром Игнат, вспоминая ночные видения и угощаясь «утиным квасом» – водой из ближайшего ручья.
И на этот раз стоило солдату глаза закрыть, как вновь увидел он различную снедь – пироги с горохом, наваристую янтарную уху, медовые соты и котёл сметаны…
А потом явился полковой командир и стал жарить целого быка. Вместо вертела сквозь быка продели пику и вращали его над огнём, чтобы со всех сторон ровно поджарился.
Но бык жариться почему-то не захотел, соскочил с пики, заржал по-лошадиному и помчался по двору.
«Морду, морду ему держи! – кричал полковой командир. – У-у, ирод, ржёт на весь свет!»
Игнат метнулся было наперерез недожаренному быку, но начал куда-то падать. И… проснулся вовремя: ещё бы чуть-чуть, одно движение – и слетел бы Игнат с дубовой своей постели прямо в обятия сухих колючих кустов.
– Морду, морду ему крепче держи! – послышался злой хриплый голос.
– Так не видать же ничего, – отвечал густой бас.
– Сейчас посвечу!
«Истину старики говорят, – подумал Игнат, – наш лес-бор – смутное место…»
Игнат увидел светлое пятно, которое двигалось шагах в двадцати от дубка. Деревья мешали разглядеть лица людей.
По теням можно было различить только, что тот, кто вёл коня, был высок и могуч, а тот, кто нёс фонарь, телом мелок и ростом короток.
Неожиданно тишину ночного леса разорвало оглушительное ржание коня.
– Чтоб тебе, ироду! – послышался бас. – Выкрутился! Но-но, замолкни сей минут!
– Недаром тебя Дурындой кличут, – со злой хрипотцой произнёс тот, кто нёс фонарь. – Ты и есть Дурында. Наказывал ведь тебе: держи крепче!
– Куда дальше-то идти? – пробасил Дурында. – Бурелом начинается. Не то что конь, чёрт ногу сломит.
– А ты смотри по сторонам-то, смотри! – размахивал фонарём коротенький человечек. – Здесь старая кузня где-то рядом…
Фонарь всё ближе и ближе придвигался к дубку, на котором сидел Игнат.
Ветки загораживали дорогу, коротышка с фонарём отводил их свободной рукой, а миновав, отпускал:
– Хе-хе, Дурында, дубина стоеросовая, остерегись, ухнет!
Но говорил он это поздно, когда удара ветки тот, кого кликали Дурындой, избежать уже не мог.
И ветка хлестала Дурынду по лицу.
– Хе-хе! – радостно скрипел коротышка. – Меня благодари, что придержал, а то бы тебя до смерти зашибло!
– Семь сестёр, примечаешь, Дурында? – после недолгого молчания молвил коротенький и помахал фонарём возле берёз. – Значит, тут кузня прячется.
Игнату берёзы показались было обычными, неприметными деревьями, но, когда свет приблизился, он увидел, что все семь берёз растут из одного корня.
– Да вот она, треклятая, – прогудел Дурында. – Ишь спряталась, что гриб во мху.
За сестрами-берёзками шагах в десяти виднелась мшистая крыша брошенной кузницы. Стены её, сложенные из толстых брёвен, походили в зыбком свете фонаря на крепостной вал.
– Сюда ни волк, ни медведь не заскочат, – забасил Дурында. – Видишь, сколько царапин на стене? Пытался медведь, лесной боярин, в неё залезть, да только когти затупил!
Дурында легко, одним движением могучего плеча отвалил от двери громадный, как печь, камень.
– Посвети-ка! – попросил он. – Добро… До зари конь простоит, ничего с ним не станется.
– Морду ему завяжи получше! А то голос подаст – беды не оберёшься! беспокойно произнёс коротенький человечек.
– Так чем же завязать-то? – удивился Дурында. – Кафтаном моим, что ли?
– А, дьявол тебя побери! – заскулил коротенький, поставил фонарь на землю и начал раздеваться. – Гол как сокол, а туда же… в сотоварищи… Пояса и то за душой нет!
Продолжая ругать Дурынду, он снял кафтан, потом холщовую длинную рубаху. Поёжился с непривычки, быстро влез в кафтан.
Дурында взял рубаху, разорвал её вдоль.
– Злыдень, ты и есть злыдень! – запричитал коротенький. – Своё бы рвал!
– Так завязать-то чем же? – пробасил Дурында. – Зато уж не гугукнет.
Он ловко спеленал морду коню, закрепил узел на шее. Потом загнал коня в кузницу, вновь завалил дверь камнем.
Коротышка за это время обошёл вокруг кузницы с фонарём.
– Кажись, всё, – сказал он, возвращаясь к двери. – Теперь назад, а то, не ровён час, схватится нас князь.
– Кабы не приметили конюхи чего, – опасливо произнёс Дурында. Несдобровать тогда нам.
– Нам? Хе-хе, – не то закашлялся, не то засмеялся коротышка. – Не с нас, а с конюхов за коня спросят. Запорют двух-трёх – велика ли беда? А мы без барыша не будем!
Конокрады двинулись назад, к дороге. Под тяжёлыми шагами Дурынды ломались сучья и ветви кустарников.
– Не топай, ирод, не топай! – озлился коротышка. – Тебя за версту слышно, медведь ты этакий. Всё дело погубишь!
Игнат спустился с дубка, захватил своё имущество и, спотыкаясь, проваливаясь в трухлявые пни, пошёл, стараясь не упустить из виду конокрадов.
Вот и дорога. Пыль глушила шаги. Дурында с коротышкой, а за ними Игнат шли беззвучно.
Пройдя версты полторы, коротышка сказал Дурынде:
– Вместе нам являться негоже. Ты заходи на поляну с одной стороны, а я с другой!
Дурында свернул в лес, а коротышка, помахивая фонарём, двинулся дальше.
Игнат затаился, долго глядел вслед удаляющемуся светлому пятну.
Затихли в лесу могучие шаги Дурынды.
«Куда ж двинулись лиходеи? – задумался Игнат. – Не иначе тут лагерь у них…»
Солдат отвязал сапоги с железного посоха, надел их на ноги, пошевелил пальцами:
– Ну, самоходы, ать-два!
Игнат зашагал в ту сторону, куда скрылся коротышка с фонарём.
Через некоторое время справа от дороги, в лесу, услышал он какой-то неясный шум, голоса.
Осторожно пробираясь сквозь кусты, Игнат вышел на тропу, а она вывела его на большую поляну. На дальнем конце поляны пылали факелы, освещая небольшой шатёр.
Громко ржали лошади, раздавались крики челяди. В отдалении, за стеной деревьев, пылали два больших костра.
– Ого-го! – обрадовался Игнат. – Сон, кажется, в руку: найдётся и мне тут что-нибудь на зубок!
Стараясь всё время быть в густой тени деревьев, он пошёл вокруг поляны, подбираясь к шатру.
Возле шатра на коврах и подушках возлежал большой толстый человек в богатом кафтане и сафьяновых расшитых сапожках. В ногах у него блестело соболье одеяло – чтобы прикрыться в случае тумана.
Но не дорогое убранство удивило Игната: у толстяка на груди полотенцем висела светлая борода.
Она упиралась в толстый круглый живот, который нылезал из кафтана, как тесто из опары.
– Растил барин бороду на посмешище городу, – пробормотал Игнат. – Вот чудеса-то: я таких бород давненько не видывал! А брюхо-то нажевал боярин! За целую роту небось ест и пьёт! Рот до ушей, хоть завязки пришей! Чудно!
На пальцах княжеской руки играли, искрились в неверном свете факелов кольца с камнями-самоцветами.
«Князь Данила! Сельцо – за кольцо! – припомнились Игнату слова бобыля Савелия. – Эх, сковать бы из тех колец цепь, да князя на неё!»
Из-за шатра вышел коротышка-конокрад, поклонился.
– Где был? – спросил князь.
– За охотничками присматривал, князь-отец, – доставая лбом до подушки поклонился коротышка. – Будет завтра дичина, Данила Михайлович, непременно к столу будет.
«Ого, сам Данила Стоеросов! – обрадовался подтверждению своей догадки Игнат. – На ночную прохладу глядя, вылез остудиться! Вот так оказия!»
Рядом с князем валялся на ковре бритый мужчина неопределённых годов не то чтобы толстый, а весь пухлый, будто налитой жиром. Щёчки его набрякли, как воск на свече, которая только-только начала оплывать. Толстые бледные губы болтались – казалось, что он запихал в рот блин, да не мог его проглотить, и края блина так и остались висеть наружу. Когда бритый поднимал свою пухлую руку, чтобы взять ковш с вином, то рука просвечивала розово, сквозилась жирком.
– Наш род, род бояр Голянских, всегда славен был конями, – пришлёпывая при каждом слове губами-блинами, вяло молвил пухлый барин. – Тебе, князь, вестимо, из каких конюшен был игреневой масти жеребец царя-батюшки Алексея Михайловича?
– Неужто из твоих, из голянских? – равнодушно спросил Стоеросов.
– Истинно, князь, истинно! – захлебнулся радостным смехом пухлый барин. – Конь, что ты у меня купить хочешь, из того же рода. Если его из Болотного края увести да в столицу доставить, большие деньги взять можно.
– Я тебя, боярин, не неволю, – сказал князь, – продавай кому хочешь.
– Уговор дороже денег, князюшка, – зашлёпал губами Голянский. – Раз я тебе слово дал, то сдержу, хоть себе в убыток…
Слуги сменили факелы, принесли свечи.
Игнат всё прикидывал и примеривал, как бы ему половчее выйти к шатру, на свет.
Голянский начал хвастать, как его любит какой-то граф Темитов и как могущественный граф шагу без него ступить не может.
А потом князь Данила начал вздыхать о прошлом:
– Да, были времена… ох! Вот прежде… ох! При царе Алексее Михайловиче…
Пламя свечей не колыхалось в тихом воздухе. Только когда слуги по команде коротышки расстелили на ковре скатерть, то все лепестки пламени сразу метнулись в сторону, легли, чуть не погасли.
Голянский, испугавшись рывка пламени, тоже было дёрнулся, сполз в сторону.
– Не бойся, боярин! – лениво проговорил князь. – Я слышал, твой граф Темитов трусов не балует.
– Я, князюшко, никогда ничего не боюсь, – зашлёпал губами Голянский. Вчера, когда к тебе ехал ночью по лесу, на меня набросилось сто волов! Я схватил кнут – раз, два, три! – всех разогнал. Один меня даже успел поцарапать – вот след на руке, видишь?
Голянский показал свою розовую, словно из сала слепленную ладошку.
– У нас-то, гостюшко дорогой, почитай, и во всей округе ста волков не наберётся, – с поклоном молвил коротышка-конокрад.
– Да ты что? Мне, боярину, не веришь? – опешил Голянский.
– Право слово, не наберётся! – подтвердил князь.
– Ну, может, полсотни – я их во тьме не перечитывал! – согласился Голянский. – Схватил кнут да ка-а-ак пошёл их крестить…
– Наверно, волков-то дюжина была, – произнёс коротышка, – большая стая…
– Да, дюжина, это точно, – подхватил Голянкий.
– А может, и полдюжины? – задумчиво, словно рассуждая сам с собой, проговорил князь.
– Разве полдюжины мало? – спросил Голянский. – Ведь волки, чай, не воробьи!
– Да нынче-то, гостюшко дорогой, из-за жары волки отсюда в болота ушли, – сказал коротышка. – Может, один какой набежал бешеный.
– Бешеный, вестимо, бешеный! – обрадовался пухленький Голянский, не ведая, видно, как закончить неприятный разговор. – Он один дюжины обычных стоит!
