Текст книги "Третья столица"
Автор книги: Борис Пильняк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Если ехать первый раз в жизни, – в годы Великой Мировой разрухи переехать русскую границу, где ломаются два мира, – не просто. И вагон переезжал границу ночью. В Ямбурге, на русской границе, все пошли с чемоданчиками в таможенную будку, – и ночь была такая, как и должно ей быть на границе, где контрабанда и иные темные дела: на шпалах, на рельсах, на деревьях мылилась луна, и казалось, что луна – едва слышно – звенит в одиночестве, – и у таможенной избы, сшитой из фанеры, окна были замазаны известью, смотрела – мазала известь на стеклах – луна. Было четыре часа ночи. – Потом опять вернулись в вагоны, поезд тронулся и через пол-часа пришли уже другие пограничники, в нерусской форме, – они поздравляли с приездом в Европу. В сущности, это было очень нище. Так пришел вагон из колонии в Европу, – еноты не прятались: – кто знает, сколько было вывезено из колонии платины, камней, картин, икон? – вместе с дипломатической почтой -?
Так выбыл из России – запечатанный в дипломатическом пакете – мистер Роберт Смит.
И другой поезд вполз в Россию, чтоб сщемить сердце каждого русского,
– чтобы услышать дубасы в вагоны, шум, гам и вой, крики и вопли мешечников и мешков в матершине, чтоб хлестнул по носам всероссийский запах тримитиламина аммиака и пота, – чтоб никак не об'яснить американцу про недезинфецированный башмак и никак не понять, когда день, когда ночь, когда что:
– Но над Россией – весна, великий пост, – когда ветренно, ручейно, солнечно, облачно и когда бухнет полднями сердце, как суглинок, – когда хрустнет хрусталь печали, как льдинка под ногой, – и поют – когда мужики русские песни, тоскливые, как русские века: ветер потрошит души русских, как бабы потрошат кур, – и все же ветренно, ручейно, облачно и солнечно по весне в России.
1) В поезде был вагон детских сосков, закупленных за границей российским внешторгом: впоследствии выяснилось, что вместо сосков оказались в вагоне другая резина.
2) В Себеже, что ли, в Великих Луках, или где-то еще: – баба кричала истошно: "Дунькя, Дунькя-а, – гуртуйси здеся". – И с воем мчались по базару мешечники. В Себеже, что ли, или в Великих Луках, по шпалам ходил стрелочник, переводил стрелки рельс; на голове у него была шляпа, за поясом две палочки красного и зеленого флагов, а у пояса в котомке – две книги, – Евангелие и Азбука Коммунизма, – на ногах у него, по весеннему, ничего не было; звали стрелочника Семенов. Семенов ходил по шпалам, мешечники уже умчались, ибо поезд ушел. Семенов вынул тогда из котомки Азбуку Коммунизма и стал зубрить, как вызубрил некогда Евангелие, – Азбуку же Коммунизма зубрил к тому, чтобы примирить Азбуку с Евангелием, ибо находил в этом великую необходимость для души.
3) В Себеже, что ли, или в Великих Луках, – На базаре за станцией, в базарный день, стоял с возом степеннейший русский мужик, продавал восемь пудов ржи. Мимо шли рысцой покупатели и продавцы. Как соловьи в майскую ночь, оглашали базар удивлением миру – громчайшим визгом – поросята, – и вопил базар очень громко – в синее небо, соборной толпою. К мужику подошел человек.
– Что продаешь?
– Рожь продаем мы, обмениваем, значит. Деньги нам, значит, не надо обклеивать избу.
– Так. А по чем?
– Мы не на деньги – обклеивать избу. Керосинчику нам бы...
– А на что тебе керосин? Для свету?
– Керосин нам для свету, – чтобы морду не расшибить, значит, в потемках, либо к скотине выйтить, а то – бойся.
Обыватель сказал мужику:
– У нас теперь електризация произошла, – Горит сколько тебе хошь без керосину, – и опять пожару не может быть – не жгет. Лампа такая стеклянная, вроде груши, и проволока в ей, а от ей идет другая проволока в загогулинку на стене. Хошь, продам?
– А не вре?
Мужик поехал к человеку, посмотреть электричество. Воз на дворе оставил, вошли в дом. Человек об'яснял:
– Видишь: вот лампа, вот ее подставка, а вот шнурок. Видишь: я конец шнурка, штепсель, втыкаю в стену, в эту вот загогулину. Видишь: теперь я на подставку поворачиваю крантик и – горит.
Действительно, засветило. Мужик охнул, посмотрел, потрогал, понюхал.
– И без керасину, значит? А какая же в ем сила?
– Сила в ем от земли.
– О!
– Теперь. Видишь: крантик этот я заворачиваю, – не горит. Вынимаю штепсель из загагулины, иду в кухню, там втыкаю в загогулину, поворачиваю и – горит, как твоих двадцать лампов. – И желаю я за все, за лампу, за подставку и за загогулину – восемь пудов ржи. Дешевле никак нельзя.
Мужик заторговался, – поставили самовар, – столковались на семи, свешали, поменились из полы в полу. Честь-честью, – "А загогулину тогда к стенке гвоздиком приколотишь, что ли".
Мужик приехал домой к вечеру, в избу вошел гоголем. Сказал бабам:
– Грунька, сбегай к Авдотье, а ты, Марья, к Андрею, – чтобы пришли скореича, значит. Еще кого позовите.
Народ пришол. Мужик, молча, осмотрел всех, – отодвинул локтем сынишку от стола. Топором – двумя гвоздиками приколотил к стене загогулину. Сказал:
– Видишь: вот лампа, вот ее подставка, а вод – снурок. Видишь: я конец снурка, стесель, втыкаю в стену, в эту вот загогулину. Видишь: теперь я на подставке поворачиваю крантик и -
Ничего не загорелось. -
– ? – Постой. Погоди. – ? – Видишь: вот лампа, вот ее подставка, а вот – снурок. – Видишь: я конец снурка, стесель
Ничего не загорелось. -
4) Человек же в городе шесть пудов ржи спрятал под кровать, а седьмой пуд сменял на самогон – у самогонщика-трезвенника стрелочника Семенова. К вечеру он лежал за базаром, за железнодорожной линией в канаве, – пуговица у его штанов лопнула, он дрыгал ногами и говорил:
– Пусти, ос-тавь... Не трожь, т-това-риш. Не замай. – Он немного молчал, потом начинал вновь: – отвяжись, ч-чорт, п-пусти ноги... ос-ставь, – ты – нне – гарни-турься -
Наконец одна штанина свалилась с ноги. Он почувствовал облегчение: "Аа, пустил, дьяволюга" – перевалился со спины на живот, пополз на четвереньках, затем встал на ноги, упал. Шагов через пятнадцать свалилась и вторая штанина. Тогда пошел тверже. -
5) И еще где-то в другом конце России, и тремя месяцами раньше: – в том помещичьем доме, где когда-то справляли помещичьи, декабрьские ночи -
– Знаемо было, что кругом ходят волки, и луна поднималась к полночи, и там на морозе безмолвствовала пустынная, суходольная, – непомещичья советская ночь
– В доме многое было, и коммуна, и труд-армейские части, и комсомол, и совхоз, и детская колония, дом как следует покряхтел.
– – В том помещичьем доме организован был здравотделом дом отдыха. В честь открытия дома устроен был бал и ужин. Все было отлично сервировано. И вот на балу, за ужином – украдены были со стола тарелки, ложки и вилки, а из танцовального зала украли даже несколько стульев, – хоть и присутствовал всем синклитом на балу исполкоми. -
6) И последнее, о людоедстве в России. Это рассказал Всеволод Иванов – "Полой (почему – не белой?) Арапией". Еще три месяца скинуты со счетов, – в третьем углу России.
– Всеволод Иванов рассказал, как сначала побежали крысы, миллионы крыс: "деревья росли из крыс, из крыс начиналось солнце". Крысы шли через поля, деревни, села. "Жирное, об'евшееся, вставало на деревья солнце. Тучными животами выпячивались тучи. Оглоданные земли. От неба до земли худоребрый ветер: От неба до земли жидкая голодная пыль"... "Крысы все бежали и бежали на юг". Тогда крыс начали бить, чтобы есть. Их били камнями, палками, давили колесами телег. "К вечеру нагребли пол телеги". Заночевали в поле. "Наевшись, Надька сварила еще котелок и отправила с ним Сеньку к матери, в деревню. Вернулся он утром, – подавая котелок, сказал:
– "Мамка ешшо просила"
Крысы шли через поля, деревни, села. На деревне, в избе крысы от'ели у ребенка нос и руку. "За писком бежавших крыс не было слышно плача матери". Потом пришел сельский председатель: "пощупал отгрызенную у ребенка руку, закрыл ребенка тряпицей и, присаживаясь на лавку, сказал:
– "Надо протокол. Може вы сами с'ели. Сполкому сказано – обо всех таких случаях доносить в принадлежность".
"Оглядел высокого, едва подтянутого мясом, Мирона".
– "Ишь, какой от'елся. Може он и с'ел. Моя обязанность – не верить. Опять, зачем крысе человека исть?"
Потом побежали люди. "Жирное, об'евшееся вставало солнце. Тучными животами выпячивались тучи. – От неба до земли худоребрый ветер". – И была еще – тишина. Надька – "плоская, с зеленоватой кожей, с гнойными, вывернутыми ресницами" – говорила Мирону:
– "Ты, Мирон, не кажись. Очумел мужик, особливо ночью – согрешат, уб'ют... Ты худей лучше, худей."
– "Не могу я худеть, – хрипел Мирон. Раз у меня кость такая. Виноват я? Раз, худеть не могу. Я и то ем меньше, чтобы не попрекали. Омман один это, вода – не тело. Ты щупай.
– "И то омман, разве такие телеса бывали. Я помню. А ведь не поверют – прирежут. Не кажись лучше".
Вскоре, когда пошли, все лошади передохли: "Кожу с хомутов с'ели".
"Раз Надька свернула с дороги и под песком нашла полузасохшую кучу конского кала. Сцарапнула пальцем полузасохшую корку, позвала Егора:
– "С овсом... Иди".
"Ночью Мирону пригрезился урожай. Желтый густой колос бежал под рукой, не давался в пальцы. Но вдруг колос ощетинился розоватыми усиками и пополз к горлу... – Здесь Мирон проснулся и почувствовал, что его ноги ощупывают: от икр к пахам и обратно. Он дернул ногой и крикнул:
– "Кто здесь?
"Зазвенел песок. Кто-то отошел. Проснулась Надька.
– "Брюхо давит.
– "Щупают... Мясо щупают.
– "Умру... Мне с конского... давит. В брюхе-то как кирпичи с каменки каленые... И тошнит. Рвать не рвет, а тошнит комом в глотке". Тогда закопай.
– "Выроют.
Надька умерла. – Перед смертью Надька молила:
"Хлебушко-то тепленький на зубах липнет, а язык-то. Дай, Мироша, ей-богу не скажу. Только вот на один зубок, хмм, хи... кусочек. А потом помру, и не скажу все равно.
"Деревня поднялась, двинулась.
– "Схоронишь? – спросил Фаддей, уходя. – Поодаль наземле сидел Егорка, узкоголовый, отставив тонкую губу под жестким желтым зубом.
– "Иди, – сказал ему Мирон. – Я схороню. – Егорка мотнул плечами, пошевелил рукой кол под коленом.
Сказал:
– "Я... сам... Не трожь... Сам, говорю... Я на ней жениться хотел... Я схороню... Ступай. Иди.
"У кустов, как голодные собаки, сидели кругом мальчишки.
Егорка махнул колом над головой и крикнул:
– "Пшли... ощерились... пшли...
"Пока он отвертывался, Мирон сунул руку к Надьке за пазуху, нащупал там на теле какой-то жесткий маленький кусочек, выдернул и хотел спрятать в карман. Егорка увидел и, топоча колом, подошел ближе.
– "Бросай, Мирон, тебе говорю... Бросай... Мое... "Егорка махнул колом над головой Мирона. Тот отошел и бросил потемневший маленький крестик.
Егорка колом подкинул его к своим ногам.
– "Уходи... мое... я схороню... – в лицо не смотрел, пальцы цепко лежали на узловатом колу. "Мирон пошел, не оглядываясь. Мальчишки, отбегая, кричали:
– "Сожрет". -
"Жирное, об'евшееся, вставало на деревья солнце. Тучными животами выпячивали тучи. – Огненные земли. От неба до земли худоребрый ветер"
Заключение второе. ОТКРЫТА Уездным отделом наробраза вполне оборудованная
– – БАНЯ – – (бывшее Духовное училище в саду) для общественного пользования с пропускной способностью на 500 чел. в 8-ми час. рабочий день: Расписание бань: Понедельник – детские дома города (бесплатно). Вторник, пятница, суббота – мужские бани. Среда, четверг – женские бани. Плата за мытье: для взрослых – 50 коп. зол. для детей – 25 коп. зол.
УОТНАРОБРАЗ Сроки: Великий пост восьмого года мировой войны и гибели Европейской культуры – и шестой Великий пост Великой Русской Революции, – или иначе: март, весна, ледолом – Место: место действия – Россия. Герои: героев нет.
Пять лет русской революции, в России, Емельян Емельянович Разин, прожил в тесном городе, на тесной улице, в тесном доме, где окно было заткнуто одеялом, где сырость наплодила на стенах географические карты невероятных материков и где железные трубы от печурок были подзорными трубами в вечность. Пять лет русской революции были для Емельяна Разина сплошной, моргасной, бесщельной, безметельной зимой. Емельян Емельянович Разин был: и Лоллием Львовичем Кронидово-Тензигольско-Калитиным, – и Иваном Александровичем, по прозвищу Калистратычем. – Потом Емельян Емельянович увидел метель: зубу, вырванному из челюсти, не стать снова в челюсть. Емельян Емельянович Разин узрел метель, – он по иному увидел прежние годы: Емельян Емельянович умел просиживать ночи над книгами, чтоб подмигивать им, – он был секретарем уотнаробраза, – он умел – графически – доказывать, что закон надо обходить.
– И вот он вспомнил, что в России вымерли книги, журналы и газеты, замолкли, перевелись как мамонты писатели, те, которым надо было подмигивать, потом писатели, книги, журналы и газеты народились в Париже, Берлине, Константинополе, Пекине, Нью-Йорке, – и это было неверно: в России стало больше газет, чем было до революции: в Можае, в Коломне, в Краснококшайске, в Пугачеве, в Ленинске, в каждом уездном городе, где есть печатный станок, на желтой, синей, зеленой бумагах, на оберточной, на афишной, даже на обоях, – а в волостях рукописные – были газеты, где не писатели – неизвестно кто – все – миллионы – писали о революции, о новой правде, о красной армии, о трудовой армии, об исполкомах, советах земотделах, отнаробах, завупрах, о посевкомах, профобрах, – где в каждой газетине были стихи о воле, земле и труде. Каждая газетина – миллионы газет – была куском поэзии, творимой неизвестно кем: в газетах писали все; кроме спецов-писателей, – крестьяне, рабочие, красноармейцы, гимназисты, студенты, комсомольцы, учителя, агрономы, врачи, сапожники, слесаря, конторщики, девушки, бабы, старухи. Каждая газета – пестрая, зеленая, желтая, синяя, серая, на обоях – все равно была красная, как ком крови. – В России заглохли университеты. – И в каждой Коломне, Верее, Рузе, в каждом Пугачеве, Краснококшайске, Зарайске – в каждой волости во всей России – в домах купцов, в старых клубах и банкирских конторах, в помещичьих усадьбах, в волисполкомах, в сельских школах – в каждой – в каждом – было – были: политпросветы, наробразы, пролеткульты, сексоцкультуры, культпросветы, комсомолы, школы грамотности и политграмотности, театральные, музыкальные, живописные, литературные студии, клубы, театры, дома просвещения, избы-читальни, – где десятки тысяч людей, юноши и девушки, девки и парни, красноармейцы, бабы, старики, слесаря, учителя, агрономы – учили, учились, творчествовали, читали, писали, играли, устраивали спектакли, концерты, митинги, танцульки. Емельян Емельянович был секретарем наробраза: он видел, увидел, как родятся новые люди, мимо него проходили Иваны, Антоны, Сергеи, Марьи, Лизаветы, Катерины, они отрывались от сохи, от сошного быта, они учились, в головах их была величайшая неразбериха, где Карл Маркс женился на Лондоне, – почти все Иваны исчезали в красную армию бить белогвардейцев, редкая Марья не ходила в больницу просить об аборте; выживали из Иванов и Марьев те, кто были сильны, Иваны проходили через комсомолы, советы и красную армию, Марьи, через женотделы, – и потом когда Иваны и Марьи появлялись вновь после плаваний и путешествий по миру и шли снова на землю (велика тяга к земле) – это были новые, джек-лондоновские люди.
– Емельян Разин увидел метель в России, – и прежние пять лет России он увидел – не сплошною, моргасной, бесщельной, безметельной зимой, – а – метелью в ночи, в огнях, как свеча Яблочкова. – Но над Россией, когда вновь его вкинуло после Неаполя в старую челюсть тесного города, – над Россией шла весна, доходил Великий Пост, дули ветры, шли облака, текли ручьи, бухнуло полднями солнце, как суглинок в суходолах. – – И Емельян Разин увидел, как убога, как безмерно-нища Россия, – он услышал все дубасы российские и увидел одеяло в окне, – он увидел, что жена его еще донашивает малицу: – он не мог простить миру стоптанные башмаки его жены. Не всякому дано видеть, и иные, кто видит, – безумеют -
– Это тесный город, куда приехал Разин, был рядом с Москвой, он не считался голодным. Дом напротив как запаленная лошадь, из которого давно уже ушли вместе с барахлом купцы, – за зиму потерял крышу, Направо и налево, через один дом в двух не ели хлеба и жили на картошке. Через дом слева жил паспортист с женой и дочерью-гимназисткой, который был паспортистом и при монархии, и при республике. Дочь-гимназистку звали Лизой, ей было пятнадцать лет, шел шестнадцатый год, она была как все гимназистки. А рядом в доме, в подвале, жил "сапожник Козлов из Москвы" Иван Александрович, по прозвищу, Калистратыч, – жил много лет с женой Дашей – поломойкой, детьми, шпандырем и самогонкой; на лоб, как подобает, он надевал ремешок, и было ему за сорок: – ну, так вот, Калистратыч, не прогоняя даже жену, взял себе в любовницы Лизу, за хлеб, за полтора что ли пуда; Даша-поломойка раза два таскала всенародно Лизу за косы, тогда Калистратыч таскал – тоже всенародно – Дашу-поломойку, а мальчишки с улицы кидали во всех троих камнями. – Через дом справа жил телефонный надсмотрщик Калистрат Иванович Александров, с женой, четырьмя детьми и матерью; Калистрат Иванович получал паек и запирал паек на ключ, ничего не давая семье; сынишка – тоже электротехник, должно-быть, – подделал ключ: Калистрат Иванович прогнал всех из дома и потребовал от жены браслетку, которую подарил женихом; жена из дома не пошла, а позвала милицию; Калистрат Иванович показал милиции, что семья его живет воровством, жена показала, что Калистрат Иванович ворует электрические катушки с телеграфа; дети показали, что отец не кормит их и каждую ночь истязает мать и жену; милиция рассудила мудро: ворованное отобрала, а им сказала, что – до первого разу, если кто из них еще пожалуется, тогда всех в холодную до суда и дела. – Кругом все – друг друга – друг у друга – обворовывали, обманывали, подсиживали, предавали, продавали. – Приходила весна, и город был, в сущности, деревней безлошадных: все закоулки, пустыри, ограды, выкапывались руками, все балдели в посевах капусты, свеклы, моркови – все изнемогали и завидовали друг другу, чтоб потом – по осени – приступить к поголовнейшему обворовыванию соседских огородов, друг друга,
– Емельян Емельянович Разин не выставлял окон в доме, в доме пахло зимой, аммиаком и копотью, и мухи жужжали, как в банке. Емельян Емельянович увидел метель, – Емельян Емельянович физически не мог переносить стоптанных башмаков жены, – и для него очевиднейшим были уже те книги, над которыми он мог подмигивать раньше Лоллием Львовичем и которые хранили замшевые запахи барских рук.
– И Емельян Разин – метелинкой – в одну ночь – как сумасшедший – собрался и бежал из этого городка – куда глаза глядят – к чорту – от метели.
– Он оказался в Москве, на Средней Пресне, вместе с женой.
Заключение третье. – Фита предпоследняя.
По Европе и по Азии уже столетия, как ходили индийские фокусники, гипнотизеры, – индийские маги и иоги. В России они чаще всего назывались Бен-Саидами. Они, Бен-Саиды, маги, глотали огонь, прокалывали себя иглами, жгли, у них на глазах у зрителей одна рука вырастала раза по полтора больше чем вторая, на них клали двадцатипудовые камни и били камни молотками так, что летели из камней искры, – они, Бен-Саиды, усыпляли желающих из зрителей, и эти усыпленные, загипнотизированные выполняли во сне все, что вздумается почтенным зрителям: старухи пели и плясали, девушки каялись в грехах, – но Бен-Саид продолжал сеанс уже дальше, просил публику дать вещь или загадать, что должен сделать загипнотизированный, и спящий, при чем этого не знал даже и он, делал то, что заказывали почтенные зрители. Эти индийские маги и иоги, Бен-Саиды в России – всегда были нищи, они выступали в передвижных цирках, в палатках, в пожарных депо, передвигаясь из одного города и местечка до другого – с двумя-тремя своими помощниками и несчастной женой, убежавшей от отца-буржуа, редко в третьем классе поезда и часто пешком, по большакам. Но каждый раз, когда зрители после сеанса расходились по домам, в ночь, – многим из зрителей бывало одиноко от того непонятного и сверх'естественного, что есть в мире.
– Мистер Роберт Смит, который научился уже читать по русски, прочел афишу на заборе, в Москве:
ТАЙНЫ ИНДИЙСКОЙ МАГИИ
РАСКРОЕТ
ИНДИЙСКИЙ ИОГ БЕН-САИД.
– В СВОИХ СЕАНСАХ
Мистер Смит пошел на этот сеанс. С ним вместе пошел Емельян Емельянович Разин, его учитель. В цирке было очень много народа. На арене стоял человек в сюртуке и лаковых ботинках, на столе около него горела керосинка и лежали снадобья, рядом со столом горел костер, лежали молотки и двадцатипудовый камень, в лесенку были вставлены ножи, по которым Бен-Саид должен ходить, в ящике валялось битое стекло. Бен-Саид сказал вступительное слово, где приветствовал советскую власть, борющуюся со мраком и косностью, сообщил, – что он, Бен-Саид, совсем не Бен-Саид и не индус, – а крестьянин Самарской губернии, Пугачевского уезда, трудовой сын республики и никогда в Индии не был, – что он сейчас покажет опыты индийской магии и докажет, что это совсем не какая-либо таинственная сила, а только фокус, ловкость рук, тренировка и выносливость, – что раньше магией пользовались сильные мира, чтоб закабалять в темноте народ. Бен-Саид и доказал многое из этого на деле, как глотать огонь, есть раскаленное железо, ходить по гвоздям, быть наковальней в "адской кузнице", – но он, самарский сын трудовой республики, окончательно запутался в об'яснении гипнотизма, хоть и гипнотизировал направо и налево, десятком, разохотившихся девиц. На этом сеанс и закончился, чтоб повториться завтра на площади, на Смоленском рынке, – чтоб рассеять мрак в народе.
Емельян Емельянович Разин был переводчиком мистера Смита. У под'езда цирка их ожидал автомобиль. Они поехали. Емельян Емельянович не покидал мистера Роберта Смита. Емельян Емельянович в своем европейском костюме, в круглых роговых очках был очень странен, он казался трансформатором, его коричневый костюм походил на ларчик, и думалось, что Емельян Емельянович может каждую минуту спрятать голову в воротник пиджака, за манишку, чтобы квакнуть оттуда по лягушечьи. У под'езда дома мистера Смита, мистер Смит хотел было распрощаться с Емельяном Емельяновичем, но этот позвонил первым и первым вошел в парадное. Лакей включил только одну лампочку, лестница, идущая к зимнему саду, едва осветилась. Мистер Смит попросил принести виски. Эта была решающая ночь в жизни Роберта Смита. Разговор был незначителен. Мистер Смит чувствовал себя устало. Сельтерская была тепла.
Разговор велся о пустяках, и только четыре отрывка разговора следует отметить. Говорили о России и власти советов. Мистер Смит, изучавший теперь русский язык, в комбинации слов – власть советов – нашел филологический, словесный нонсенс: совет – значит пожелание, чаще хорошее, когда один другому советует поступить так, а не иначе, желает ему добра, советовать – это даже не приказывать, – и стало-быть власть советов – есть власть пожеланий, нонсенс. – Емельян Емельянович походил на лягушку в своих очках, он был очень неспокоен. – Он высказал мысль о том, что исторические эпохи меняются, что сейчас человечество переживает эпоху перелома и перелома, главным образом, духовной культуры, морали; люди старой эпохи, и он в том числе, должны погибнуть, но они – имеют же человеческое право дожить свой век по-прежнему и доживут его, конечно. Емельян Емельянович рассказал, что у его знакомого, бывшего генерала, сохранилась княжеская коллекция порнографических открыток, которая продается. Мистер Смит отказался от покупки. – Затем, перед самым уходом, Емельян Емельянович рассказывал о быте, нравах и этнографических особенностях русских крестьян, – о том, что сейчас, весной, крестьянские девушки и парни, ночами на обрывах у рек и в лесах, устраивают игрища, моления языческим богам, как тысячу лет назад, – и он, Емельян Емельянович, пригласил мистера Смита завтра поехать за город посмотреть эти игрища, Роберт Смит согласился. – Сейчас же после этого разговора Емельян Емельянович заспешил и ушел, спрятав голову в грудь пиджака. Мистер Смит сам отпер ему парадное, – была ясная апрельская ночь, уже за полночь, над домом напротив светил месяц, в последней четверти. Шаги Емельяна Емельяновича мелким эхо заглохли в проулке. Обыденный час сна прошел, и мистер Смит почувствовал, что ему не хочется спать, что он очень бодр, что ему надо пройтись перед сном. Мистер Смит прошел проулками, улицей Герцена – древней Никитской – к Кремлю. Улицы были пустынны, пахло навозом и весенней прелью, был едва приметный мороз. Звезды были четки и белы. Меркнул месяц в очень синем небе. Из-за деревьев Александровского сада Кремль выглянул русской Азией, глыбой оставшейся от древности. От Кутафьи-башни мистер Смит пошел Александровским садом, у Боровицких ворот заметил двух всадников в шапках как шлемы, один сидел на лошади, другой стоял опираясь на луку, лошади были маленькие и мшистые, сторожевые в шлемах, с пиками и винтовками – громоздки, – и опять подумалось о русском древневековьи. Тоскливо перекликались ночные сторожевые свистки. Мистер Смит повернул обратно, шел переулками. Пели на дворах, в переулках петухи и лаяли собаки по весеннему гулко и заунывно, как в Константинополе. – Дом, где жил мистер Смит, безмолствовал. Мистер Смит прошел в кабинет, свет месяца падал на стол и ковры, – и тогда Роберт Смит вдруг – не понял, а почувствовал, – что ключ к пониманию России и Революции Русской, – и к миру – найден. Показалось, что иог Бен-Саид вошел в кабинет, и он, иог, крестьянин Самарской губернии, об'яснивший тайны черной магии, как глотать огонь, ходить по гвоздям, отрезать себе палец, быть наковальней, – и не об'яснивший тайн гипнотизма, – иог Бен-Саид, в сюртуке и лаковых ботинках, – и был ключем.
Мистер Смит записал в дневник, – с тем, чтоб записи эти потом обработать и послать в письме к брату:
"Сегодня я был на русском народном цирке. Завтра я поеду с мистером Разиным за город в лес смотреть народные русские игрища. – Вот, что такое Россия, коротко: – Разрушены семья, мораль, религия, труд, классовое сознание всех групп туземного населения, ибо борьба за существование, голодная смерть (а голодала вся Россия без исключения) – вне морали и заставляли быть аморальными. Производительность труда пала так, что производство единицы товара, равной, положим, по ценности грамму золота, обходится две единицы этого товара. т.-е. два грамма золота; – и это вызвало взяточничество, воровство, обман, деморализацию нации, деклассирование общественных групп и катастрофическое обнищание страны, доведенное до людоедства. Крестьяне платили налоги в двадцать пять раз больше, чем до революции. Надо не забывать, что Россия все годы революции вела жесточайшую гражданскую войну во всех концах государства. – Все это примеры, которые не исчерпывают быта России, но которые являются факторами быта. – Казалось бы, нация, государство – погибли. Но вот еще один факт: ложь в России: я беру газеты (их не так мало, если принять во внимание те газеты, которые выходят в каждом уездном исполкоме) и книги, и первое, что в них поражает – это игра отвлеченными, несуществующими в России понятиями – и я говорил с общественными деятелями, с буржуа, с рабочими – они тоже не видят и лгут: ложь всюду, в труде, в общественной жизни, в семейных отношениях. Лгут все, и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это? – массовый психоз, болезнь, слепота? Эта ложь кажется мне явлением положительным. Я много думал о воле видеть и ставил ее в порядке воли хотеть: оказывается, есть иная воля – воля не видеть, когда воля хотеть противоставляется воле видеть. Россия живет волей хотеть и волей не видеть; эту ложь я считаю глубоко-положительным явлением, единственным в мире. Вопреки всему, наперекор всему, в крепостном праве, в людоедстве, в невероятных податях, в труде, который ведет всех к смерти, – не видя их, сектантская, подвижническая, азиатская Россия, изнывая в голоде, бунтах, людоедстве, смуте, разрухе – кричит миру, и Кремлем, и всеми своими лесами, степями и реками, областями, губерниями, уездами и волостями – о чем кричит миру Россия, что хочет Россия? – Сейчас я проходил мимо Кремля, Кремль всегда молчалив, ночами он утопает во мраке; русский Кремль стоит несколько столетий, сейчас же за Москвой, в десяти верстах от нее, за горами Воробьев и за Рогожской заставой, начинаются леса, полные волков, лосей и медведей: за стеной в Кремле были люди, уверовавшие в Третий Интернационал, а у ворот стояли два сторожевых, в костюмах как древние скифы, тот народ, который в большинстве неграмотен. Сегодня в цирке иог показывал, как делаются индийские фокусы, как они: делаются, – он единственный в России – не лгал. Это решает все. Кто знает? – две тысячи лет назад тринадцать чудаков из Иерусалима перекроили мир. Конечно, этому были и этические, и экономические предпосылки – – Я изучаю русский язык, и я открыл словесный нонсенс, имеющий исторический смысл: власть советов власть пожеланий. В новой России женщина идет рядом с мужчиной, во всех делах, женщина...
В колониях можно было жить, отступая от житейского регламента. Мистер Смит не кончил записей в дневник, ибо у под'езда загудел автомобиль, потом второй. По лестнице к зимнему саду зашумели шаги. В дикой колонии, имя которой Россия, все же были прекрасные женщины, европейски-шикарные и азиатски-необузданные, и особенно очаровательные еще тем, что с ними не надо, нельзя было говорить, из-за разности языков. В кабинет мистера Смита вошли его соотечественник и две русские дамы.
– Мы сегодня веселимся, – сказал соотечественник, – мы были в ресторане, там познакомились с компанией очаровательных дам и с новыми нашими спутницами ездили за город, к Владимирской губернии, – там в лесу водятся волки, мы пили коньяк. Вас не было дома. Сейчас мы будем встречать русский рассвет, – соотечественник понизил голос, – одна из этих дам принадлежит вам.
В концертном салоне заиграли на пианино. В ночной тишине было слышно, как в маленькой столовой накрывали стол. Англичане провели дам в уборную, пошли переодеваться. Женщин, конечно, как конфекты, можно выворачивать из платья. Старик лакей заботливо занавешивал окна, чтоб никто не видел с улицы, что делают колонизаторы. Было приказано никого не пускать -
Мистер Смит заснул уже на рассвете. Снов он не видел. Только перед тем, как проснуться, ему пригрезилась та страшная ночь, – та, когда он встретился в дверях спальни жены с братом своим Эдгаром.
