Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Борис Ручьев

В годы Великой Отечественной войны я, как и многие другие, осужденные по несправедливым политическим обвинениям, стремился и не мог попасть на фронт.

Осенью 1941 года, после тяжелых ожогов при пожаре тайги, я попал в больницу Оймяконского дорожного участка Дальстроя. В три месяца преодолев острый кризисный период – заражение крови, едва избежав ампутации правой ноги и немного отдышавшись на больничной койке, я вновь – после четырехлетнего перерыва – начал писать стихи и уже с того времени, живя на Колыме, писать не бросал.

«Стихи о далеких битвах» – первые из написанных тогда мною в январе или феврале 1942 года в больнице, еще в тяжелом болезненном состоянии, когда постоянный бред уже сменялся порой ощущением ясного возврата сознания, жизни. Но душа не могла быть без святого, животворного чувства поэзии и, оживая, требовала слова, откровения, исповеди.

Отшлифовывать слабые строки стихов не могу, они дороги мне, как подлинная запись моих колымских переживаний, самых первых, что вновь бросили меня к поэзии и возвратили к жизни.

 
1
 
 
За счастье и за мир родного края
и мне пора бы с братьями в строю,
оружие в руках своих сжимая,
с врагом заклятым встретиться в бою.
...Но далеко колышутся знамена,
друзья мои идут в смертельный бой...
И в чутких снах долины Оймякона
отгул боев я слышу над собой.
И в нетерпенье, радостей не зная,
все жду я – сокол, скованный кольцом, —
когда же мне страна моя родная
прикажет встать и назовет бойцом.
 
 
2
 
 
В неистовых болях, в несносной тоске,
и днем мне и ночью не спится,
дышу я, как рыба на жарком песке,
на койке полярной больницы.
И вижу вдали – в полумгле голубой —
над родиной тучи, на родине бой.
В огне золотые мои города,
поля мои дымом повиты,
от тихого Дона до невского льда
в громах не кончаются битвы.
И снова в атаку, штыками грозя,
червонные звезды проносят друзья.
Родные, с кем рос я, работал и жил,
заводы и станции строя,
с кем русых веселых девчонок любил,
смеясь и страдая порою.
И мнится, что я за бойцами иду,
повязки, как цепи, срывая в бреду.
Кричу я, за строем бросаясь скорей:
– Я с вами, я с вами, ребята!
Я долго бежал от полярных морей...
Я друг ваш, а стану за брата...
Святое молчанье пред битвой храня,
бойцы, улыбаясь, встречают меня.
На каске звезда горяча, горяча...
От тяжести голову кружит
железною ношей на тонких плечах
мое огневое оружье...
От боли шатаясь, с бойцами иду,
повязки, как цепи, срывая в бреду.
 
 
3
 
 
Боюсь я, что поздно свобода придет...
Растает на реках расколотый лед,
раскроют ворота и скажут: – Иди!
И счастье и слава твои впереди...
Приду я в Россию. Утихла гроза.
Навстречу мне женка прищурит глаза:
– Здорово, соколик! Здорово, мой свет!
А где ты, соколик, шатался сто лет?
Друзья твои прямо прошли сквозь войну
и кровью своей отстояли страну.
Им вечная слава, почет без конца,
а ты, как бродяга, стоишь у крыльца...
Обижусь на женку, как сыч, загрущу,
по старым квартирам друзей поищу.
– Ни за что ни про что попал я в беду,
откройте, ребята, я еле бреду.
В груди пересохло и в горле печет...
Но вижу в друзьях я большой недочет.
Растут незабудки на бровках могил.
А я вас, ребята, как братьев любил.
До синих цветов припаду головой,
а мертвые спросят:
– Зачем ты живой?
Ты, видно, в боях не стоял до конца,
что сердце свое уберег от свинца?
Стучит твое сердце набатом в груди,
оставь нас, товарищ... Прощай – и иди!..
Повсюду, повсюду бушует молва,
как немцев грозою разила Москва,
горел Севастополь и Киев страдал.
Шумят, вспоминая бои, города...
Гудят города день и ночь напролет,
в ожогах и ранах пирует народ.
Отставив винтовки, надев ордена,
бойцы отдыхают за чаркой вина.
Мне скажут:
– Куда ты идешь, нелюдим?
Садись-ка за стол, посидим, подымим.
Ты выпей вина да похвастай, где был,
незваных гостей по-хозяйски ли бил?
Иль с неба, иль с тылу, иль запросто в лоб
заморскую нечисть вгонял ты во гроб?..
...Мне пир как похмелье, минута что год,
и хлеб словно камень, и хмель не берет...
И думать нельзя, и не думать нельзя...
Прости меня, женка, простите, друзья!
У дальнего моря я долю кляну,
что в горькой разлуке живу я в войну,
что в первой цепи не шагаю в бою
и люди не знают про доблесть мою.
 

1942

 
1
 
 
Невидимый, невредимый,
силу тайную хранит
в сердце родины таимый
удивительный магнит.
Мне на свете нет покоя,
нет удачи, нет добра —
неотступною тоскою
извела Магнит-гора.
Дальним ветром, тихим зовом
все манит меня к себе,
будто сына дорогого,
непокорного судьбе.
Я не раз бывал измучен,
падал замертво в мороз,
на костре горел горючем,
не пролив и капли слез.
Но припомню город горный,
весь в огнях в вечерний час, —
хлынут с радости и с горя
слезы теплые из глаз.
Я увижу, как по тропам
росным утром, на заре
самым юным рудокопом
я пришел к Магнит-горе.
И, взрывая камень вечный,
день и ночь в земной грозе,
верных верностью сердечной
больше ста имел друзей.
Жил, довольный хлебом черным,
в праздник чай кирпичный пил,
вместо доброй и покорной
непокорную любил.
И желанной, нелюбимый,
пел я, строя город мой,
каждым камушком родимый,
каждой гайкою родной.
 
 
2
 
 
Если я умру без слова,
люди, будьте так добры,
отвезите гроб тесовый
до высот Магнит-горы.
Под утесом положите
и поставьте столб с доской:
«Похоронен старый житель
и строитель заводской».
Дождь польет могилу летом,
и на политом бугре
загорится горицветом
несгораемый багрец.
И воротятся живые,
старой дружбой мне верны,
сталевары, горновые —
бомбардирами с войны.
 
 
Над могильником багровым
снимут шапки в тишине,
задушевным тихим словом,
как живому, скажут мне:
– Спи, товарищ, ты недаром
ел на свете пироги,
нашей сталью в громе яром
насмерть скошены враги!..
И пойдут друзья спокойно
плавить горную руду,
как всегда, готовы к войнам,
к жизни, славе и труду.
Над моим усталым сердцем
пусть же, здравствуя, живет
всю планету громовержцем
потрясающий завод.
Как сердца, стучат машины,
сплав бушует огневой.
И да будут нерушимы
основания его.
Ибо в годы сотворенья
я вложил в них долей тонн —
камень личного граненья,
вечной крепости бетон.
 

1942

ТОВАРИЩАМ ПО ОРУЖИЮ

 
Поэт гипнотизирует внимание,
Когда читает нам свои стихи,
То шепотом, то криком, то молчанием
Затушевав огрехи и грехи.
А вот «с листа» увидишь обязательно —
Тут рифмы нет, там мысль не так остра...
Жизнь, как стихи, проста,
Когда внимательно
Ее анализируешь «с листа».
 

 
Лучше быть мне критикой отпетым,
чем дожить до экой срамоты:
клеить, выдавая за ракеты,
вирши, как бумажные цветы.
А потом вязать из тех изделий
мертвый, вроде веника, букет,
вот, мол, сколь моделей на неделе!
Страсти – в масти! Чем я не поэт!
 
 
Охрани цветки мои, эпоха,
от бурьяна и чертополоха!..
 
 
Это – вроде горького присловья,
притча не для нас, друзья мои.
Словом, налитым горячей кровью,
водит нас поэзия в бои
за цветы живые, как ракеты,
что сердцебиением согреты,
чтоб пришел скорей, как говорится,
ремеслу бумажному капут.
Есть еще в сердцах-пороховницах
порох тот, что чувствами зовут!
Есть еще закон у нашей власти:
в самую страстную из эпох
пустодел без совести и страсти
стоит то же, что чертополох.
Милые, друзья мои поэты!
Может, хватит этой чехарды:
вырезать бумажные ракеты
и кропать бумажные цветы?..
 

1965

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

 
В вечер, шелком закатным вышитый,
В листвяный тополей перезвон,
На крылечке, в узористом вишенье,
Серебристо гремел граммофон.
Улыбались окошки резные,
Распахнувшись стекольною сталью, —
И в улыбке истомной застыло
Над крылечком – «Изба-читальня».
Собрались все парни и девки,
Старики повалили плетень,
Граммофонной веселой запевкой
Провожать отзвеневший день.
Песня плавала вечером алым,
Целовалась с зарей без конца,
И с напевом приветно-удалым
Расплескалась волною в сердцах.
И до ночки угрюмой и темной
Расцветало крылечко маками —
Под веселый напев граммофонный
Хохотали, плясали и плакали.
 

1928

 
Покачнулася хата на взгорье
В камышовых ресницах озер,
Утром ясным вишневые зори
Вышивают на окнах узор.
Под горою серебряной плавью
Гладят волны озерный покров —
Хорошо этим утром мне плавать
Под налетами легких ветров.
Пляшет солнце лучистым загаром,
Льются степи узорным ковром,
Бьются волны расплавленной гарью
О борта отливным серебром.
 

1928

 
Приветлив светлый старый дом,
Резьбой узорной блещут окна.
И у крылечка под дождем
Ветвистые березы мокнут.
Любовно выгнулось крыльцо,
Склонившись ласково на колья,
Он так уютен на лицо —
Дом под названьем милым – «школа».
Встречает тихим скрипом дверь,
Как прежде матерински, крепко
встречала школьником, – теперь
Вхожу я взрослым человеком.
Знакомый узкий коридор.
И скрип знакомой половицы,
По-новому лаская взор,
Сплелися на стене в узор
Колосья дымчатой пшеницы.
О радость, радость, не остыть
И не завянуть в доме светлом,
Внутри угодливо приветном,
Снаружи ласково простом.
Здесь грусти всякий взмах затих,
Любовно каждый шаг взлелеян.
В венке колосьев золотых
На класс с улыбкой смотрит Ленин.
И, подходя к доске учкома,
Издалека увидишь сам —
Весь урожай приемом новым
Исчислен в группе диаграмм.
 

1928

 
Отзвенели веселые песни
На зеленом просторном лугу.
По сугробам, залегшим, как плесень,
Раскружился метельный разгул.
 
 
О, зима! Ты спускаешься наземь
Непреклонна, буйна и легка...
Над землей, одичалой от грязи,
Ты свои расстилаешь снега.
 
 
Еще нежны снежинки, как звезды,
Еще смутны и хрупки, как грусть,
Но свинцовые тучи и воздух
Заучили метель наизусть.
 
 
Хороши огневые закаты
В снеговом изумрудном огне,
Когда сумерки сгустком мохнатым
Загудят на уснувшей земле.
 

1928

 
По сети густой объективных причин,
по срывам и левым и правым
мы ладим удары, мы властно кричим:
«Поправим! Направим! Исправим!»
Но часто по-старому рубит рука
застывшую глыбу прорыва,
и только хранит протокола строка
великие наши порывы.
И цифры обыденных сводок грозят
покоем губительно-чинным,
и кто-то опять прикрывает глаза
стеклом объективной причины.
Товарищи! В бури, и ночи, и дни
попробуем силы утроить.
Давайте по-своему время ценить,
работу по-своему строить.
Мы можем и отдых любить и встречать,
но только подсчетом разведав,
чтоб каждый рабочий отколотый час
был часом рабочей победы.
Чтоб звоном текло напряженье труда
в горячие времени ливни.
По глыбе прорыва настроим удар,
по стеклам причин объективных!
И я поднимаю стихов голоса,
в них бодрость, и разум, и чуткость,
за двадцать четыре ударных часа,
без устали движущих сутки!
За ломку прорывов, причин и преград,
за темп, не изведанный в мире,
за стойкость большую ударных бригад
и за пятилетку в четыре.
Товарищи! В бури, и ночи, и дни
и бодрость и силы утроим,
и время по-своему будем ценить,
работу по-лучшему строить.
Не бросим ни часа, ни шагу назад,
а главное – твердость и стойкость,
пока не придется когда-то сказать:
«До срока закончена стройка!»
 

1930

 
Приветственным словом лаская
Пути наших дней и работ,
Сегодня страна – мастерская,
Встает на проверку, на смотр.
Мы строим и жизнь, и заводы,
Но, память о битвах храня,
Не скинем с плеча и в работе
Винтовочного ремня.
И в будничных темпах и звонах,
В рабочем поту и пыли
Мы строимся часто в колонны
Привычку борьбы закалить.
И все это
Верно недаром, —
Чтоб, ненавистью накалясь,
Антанта кровавым пожаром
Не вздыбила наши поля.
И чтобы
Октябрьскую радость,
Терпения тишь издержав,
Правительственной канонадой
Не выбила свора держав.
Мы ценим
И труд, и затишье.
И все-таки,
Если огнем
И порохом
Ветры задышат,
Победу мы силой возьмем.
Пока же
С учебным задором
Мы слышим, ровняя свой шаг,
Из-за морей и пригорий
Запевы рабочих атак.
Мы слышим —
Ломаются цепи —
И, слыша,
Набатом зовем:
– Ломайте и стройтесь под крепи,
Под россыпью наших знамен.
И главное – песня и бодрость.
И главное – крепкий удар,
И главное —
Ровная твердость
В размеренных темпах труда!»
 

1930

 
1
 
 
Эпоха грохочет
Развернутым строем
Гудками заводов,
Лесами построек.
Пожарами плавок встают вечера,
Конвейером грохают полдни,
И песни, которые пелись вчера,
Другими побиты сегодня.
Мы юность эпохи несем на плечах
И так вырастаем в рабочем просторе,
Что просится каждый обыденный час
На красную доску истории.
 
 
2
 
 
Рассвет идет
С нагорных горизонтов,
Высокогрудных, каменных, крутых,
Рассвет идет
В разгаре трудофронта
Думпкарами раздробленной руды.
Чтоб домны
В беспростоечном разгоне,
Проектные наметки перегнав,
Стране давали
Встречным эшелоном
Проверенные тонны чугуна.
Борьба идет
Неудержимо, круто
За каждый шаг,
За каждый час и день,
За качество
Истраченной минуты,
За качество
Металла и людей.
И все товарищи
По слаженной работе
По-новому взялись
Историю создать.
На всех ответственных
Больших постах завода
Стоят водителями
Лучшего труда.
Цеха вырастают упрямей, стройней
Героикой песен, героикой дней,
Шеренги героев рождая в стране,
Путем большевистских разведок.
И это ложится в газетной строке,
Хорошею песней родится в строке,
Великою славой грохочет в строке,
Историей верной победы,
Которая, вся
Рассказавшись в заметке,
Газетным листом
Отправляясь в поход,
Организаторам пятилетки
Себя умножает
В процентах работ.
 
 
3
 
 
Сегодня
Газетой, окрепшей в борьбе,
Пусть строки пройдут
Юбилейным парадом,
Живою историей
Наших побед,
Побед комсомольских отрядов,
Чтоб завтра
Дорогою третьего года
Ударнее биться
В ударное время
За комсомольскую
Мощность завода.
 

1932

 
Так и скажем... Это мы впервые
За размах лопат и топоров
Поднимали песни боевые
Над землей палаток и костров.
И стоим, не отступив ни разу,
Под стальными крышами цехов
Смирно! По военному приказу
Нашей партии большевиков.
Снова поднята заря, как знамя,
И гремит Магнитная гора,
На земле, над городом, над нами
Звезды пятилетия горят.
Молодость, по твердому настилу
Этих дней, идущих без числа,
Сколько ты знамен переносила,
Штурмовых недель перенесла!
Никогда вовеки не забудем,
Только рассказать не хватит сил,
Если о какой-нибудь минуте
Разговоров будет на часы.
Если эти годы не напрасно
Назовем, победу заслужив,
Грозным боем не на жизнь, а на смерть,
Боем, открывающимся в жизнь.
Снимем шапки молча по закону,
Вспомним снова тридцать первый год,
Сердце Михаила Крутякова,
Кровью приказавшее: – Вперед!
Пусть знамена падают поклоном,
По стране товарищи встают,
Легкие гармоники райкомов
Песню похоронную поют.
Пусть знамена зорями взовьются,
Как цеха, как трубы, этажи.
На земле во славу революции
Песня запевается про жизнь.
Снова поднята заря, как знамя.
И гремит Магнитная гора,
На земле, над городом, над нами
Звезды пятилетия горят —
Это значит: гром над миром бродит
И встает на долгие года
На стальных позициях завода
Диктатура нашего труда.
 

1934

 
Крепкожильное отродье
волка с бешеною сукой,
на полях хлеба сжигая,
в реках воды отравив,
ты бредешь по белу свету
и столапый и сторукий,
по колена и по локти
в неоплаканной крови.
 
 
Ты бредешь по миру в полночь,
в полдень ты бредешь под тучей,
обнажив на страшной морде,
опалив огнем атак,
припеченные железом
лапы черные, паучьи —
клейма псарни Нюрнберга,
клейма бешеных собак.
 
 
Дети Африки сыпучей
шли к шакальим стаям горным,
жены Африки горючей
насмерть падали у скал.
С хрипом Африка сжимала
перерезанное горло,
к перерезанному горлу
ты всей пастью припадал.
 
 
Обнажив ножи косые
воспаленными руками,
сторожа твоих застенков
в полночь Тельмана вели...
И о том гремели волны,
и о том гудели камни,
ты дрожал во всех засадах
городов своей земли.
 
 
Ты глядишь багровым глазом
(так багровы рты орудий)
на страну, которой в песнях
славой вечною греметь,
где окованы ворота,
где б тебя казнили люди,
что стоят у карты мира
в красном каменном Кремле.
 
 
И тебе с восходом мнится,
и тебе с закатом снится,
что идешь, расставив лапы
(где ни ступишь – там иди),
от границы белорусской,
от украинской границы,
по сердцам московских парней,
по моей идешь груди.
 
 
Так велит твой голос крови,
закипавшей ядом в ранах
всех убийц и всех бандитов,
снятых замертво с осин, —
королей всемирной биржи
с браунингами в карманах,
поклонявшихся обрезу
кулаков всея Руси...
 
 
Перед боем, перед боем
замолчали пулеметы.
Не спеша двенадцать залпов
на Москве куранты бьют,
на разведку из Мадрида
вылетают самолеты,
на мадридских бастионах
осажденные поют.
 
 
Реки Азии краснеют
боевыми рубежами,
африканские разведки
свищут птицами в горах,
на портовых батареях
люди пушки заряжают,
открываются бойницы
на осадных крейсерах.
 
 
Ночь стоит над городами,
на крутых бессонных тропах...
Вот встает в темнице Тельман,
в кандалах ладони сжав...
Задыхается Европа,
и летит сквозь все преграды
телеграмма о тревоге
коммунистам всех держав.
 
 
Я клянусь великой клятвой
перед всей моей страною,
пусть к тебе приходит клятва,
непреклонна и строга,
сквозь железные границы,
сквозь фашистские конвои,
дорогой, далекий Тельман —
пленник лютого врага.
 
 
Я клянусь тебе сердцами
парней русских, парней венских,
парней гамбургских, мадридских,
честных парней всей земли,
у кого начало силы,
у кого начало песни,
у кого отцы по жизни
вместе с Лениным прошли.
 
 
Я клянусь: в минуту боя,
под огнем, свинцом и сталью
жить! В упор под зверьим взглядом
умирающим, но жить.
Не жалеть последней пули,
не жалеть штыка, а если
раздробится штык, – прикладом,
сталью кованным, добить.
 

1936

 
1
 
 
За счастье и за мир родного края
и мне пора бы с братьями в строю,
оружие в руках своих сжимая,
с врагом заклятым встретиться в бою.
...Но далеко колышутся знамена,
друзья мои идут в смертельный бой...
И в чутких снах долины Оймякона
отгул боев я слышу над собой.
И в нетерпенье, радостей не зная,
всё жду я, сокол, скованный кольцом, —
когда же мне страна моя родная
прикажет встать и назовет бойцом.
 
 
2
 
 
В неистовых болях, в несносной тоске,
и днем мне и ночью не спится,
дышу я, как рыба на жарком песке,
на койке полярной больницы.
 
 
И вижу вдали – в полумгле голубой
над родиной тучи, на родине бой.
 
 
В огне золотые мои города,
поля мои дымом повиты,
от тихого Дона до невского льда
в громах не кончаются битвы.
 
 
И снова в атаку, штыками грозя,
червонные звезды проносят друзья.
 
 
Родные, с кем рос я, работал и жил,
заводы и станции строя,
с кем русых, веселых девчонок любил,
смеясь и страдая порою.
 
 
И мнится, что я за бойцами иду,
повязки, как цепи, срывая в бреду.
 
 
Кричу я, за строем бросаясь скорей:
– Я с вами, я с вами, ребята!
Я долго бежал от полярных морей...
Я друг ваш, а стану за брата...
 
 
Святое молчанье пред битвой храня,
бойцы, улыбаясь, встречают меня.
 
 
На каске звезда горяча, горяча...
От тяжести голову кружит,
железною ношей на тонких плечах
мое огневое оружие.
 
 
От боли шатаясь, с бойцами иду,
повязки, как цепи, срывая в бреду.
 
 
3
 
 
Боюсь я, что поздно свобода придет...
Растает на реках расколотый лед,
раскроют ворота и скажут: – Иди!
И счастье и слава твои впереди...
 
 
Приду я в Россию. Утихла гроза.
Навстречу мне женка прищурит глаза:
– Здорово, соколик! Здорово, мой свет!
А где ты, соколик, шатался сто лет?
Друзья твои прямо прошли сквозь войну
и кровью своей отстояли страну.
Им вечная слава, почет без конца,
а ты, как бродяга, стоишь у крыльца...
 
 
Обижусь на женку, как сыч, загрущу,
по старым квартирам друзей поищу.
– Ни за что, ни про что попал я в беду,
откройте, ребята, я еле бреду.
В груди пересохло, и в горле печет...
Но вижу в друзьях я большой недочет.
Растут незабудки на бровках могил.
А я вас, ребята, как братьев, любил.
До синих цветов припаду головой,
а мертвые спросят: – Зачем ты живой?
Ты, видно, в боях не стоял до конца,
что сердце свое уберег от свинца?
Стучит твое сердце набатом в груди,
оставь нас, товарищ... Прощай и иди!..
 
 
Повсюду, повсюду бушует молва,
как немцев грозою разила Москва,
горел Севастополь и Киев страдал.
Шумят, вспоминая бои, города...
Гудят города день и ночь напролет,
В ожогах и ранах пирует народ.
Отставив винтовки, надев ордена,
бойцы отдыхают за чаркой вина.
Мне скажут: – Куда ты идешь, нелюдим?
Садись-ка за стол, посидим – подымим.
Ты выпей вина да похвастай, где был,
незваных гостей по-хозяйски ли бил?
Иль с неба, иль с тылу, иль запросто в лоб
заморскую сволочь вгонял ты во гроб?..
 
 
...Мне пир как похмелье, минута что год,
и хлеб словно камень, и хмель не берет...
И думать нельзя, и не думать нельзя...
Прости меня, женка, простите, друзья!
У дальнего моря я долю кляну,
что в горькой разлуке живу я в войну,
что в первой цепи не шагаю в бою
и люди не знают про доблесть мою.
 

1942

 
1
 
 
Невидимый, невредимый,
силу тайную хранит
в сердце родины таимый
удивительный магнит.
Мне на свете нет покоя,
нет удачи, нет добра —
неотступною тоскою
извела Магнит-гора.
Дальним ветром, тихим зовом
всё манит меня к себе,
будто сына дорогого,
непокорного судьбе.
Я не раз бывал измучен,
падал замертво в мороз,
на костре горел горючем,
не пролив и капли слез.
Но припомню город горный,
весь в огнях в вечерний час, —
хлынут с радости и с горя
слезы теплые из глаз.
Я увижу, как по тропам
росным утром на заре
самым юным рудокопом
я пришел к Магнит-горе.
И, взрывая камень вечный,
день и ночь в земной грозе,
верных верностью сердечной
больше ста имел друзей.
Жил довольный хлебом черным,
в праздник чай кирпичный пил,
вместо доброй и покорной,
непокорную любил.
И желанной, нелюбимый,
пел я, строя город мой,
каждым камушком родимый,
каждой гайкою родной.
 
 
2
 
 
Если я умру без слова,
люди, будьте так добры,
отвезите гроб тесовый
до высот Магнит-горы.
Под утесом положите
и поставьте столб с доской:
«Похоронен старый житель
и строитель заводской».
Дождь польет могилу летом,
и на политом бугре
загорится горицветом
несгораемый багрец.
И воротятся живые,
старой дружбой мне верны,
сталевары, горновые —
бомбардирами с войны.
 
 
Над могильником багровым
снимут шапки в тишине,
задушевным тихим словом,
как живому, скажут мне:
– Спи, товарищ, ты недаром
ел на свете пироги,
нашей сталью в громе яром
насмерть скошены враги!..
И пойдут друзья спокойно
плавить горную руду,
как всегда – готовы к войнам,
к жизни, славе и труду.
Над моим усталым сердцем
пусть же, здравствуя, живет
всю планету громовержцем
потрясающий завод.
Как сердца стучат машины,
сплав бушует огневой,
и да будут нерушимы
основания его.
Ибо в годы сотворенья
я вложил в них долей тонн —
камень личного граненья,
вечной крепости бетон.
 

1942