Текст книги "Сотворение оперного спектакля"
Автор книги: Борис Покровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Музыка легкая и музыка сложная
Бытует у нас разделение на музыку легкую и музыку сложную. Причем подразумевается под легкой музыкой что-то второсортное, а приверженность людей к той или иной музыке как бы является показателем их культурного уровня.
В разряд легкой музыки чаще всего входит массовая песня, эстрадные сочинения, салонные романсы и танцевальная музыка. В разряд сложной – классика. Это в большой мере решает судьбу оперы, а потому об этом нужно поговорить.
Правильна ли прежде всего такая классификация? По-моему, нет, ее легко опровергнуть фактами. Надо, видимо, прежде всего выяснить, для кого и когда та или иная музыка легка или сложна.
Я, например, легко воспринимаю Моцарта, но слабо разбираюсь в многообразии форм различных джазов. Музыка современного эстрадного репертуара мне мало понятна, но я вижу, как на концерты этого искусства с удовольствием ходит публика, и главным образом представители молодого поколения. Что же, высокомерно отрицать современные течении эстрадной музыки и признавать только близкий мне мир образов классической и современной музыки? Это было бы наивным и необъективным.
Конечно же, объективно Моцарт проще и легче для восприятия, доходчивое, чем музицирование некоторых современных музыкальных ансамблей. Почему же его музыку надо считать сложной?
Почему недавно сложившиеся и бесконечно развивающиеся формы современной эстрадной музыки надо считать легкой музыкой? Нет, они очень сложны, требуют подготовки, привычки для их восприятия, особого душевного настроя, вкуса, привязанностей к выражению эмоции в данной форме. Музыкальный материал в этих произведениях усложнен гармонически, он всегда отличается многообразием ритмов, мелодический строй замысловат. Незнакомый с подобного рода произведениями слушатель легко оценит их как какофонию, хаос звуков, интенсивность которых у одних вызывает протест и возмущение, у других – восторг!
Разумеется, здесь мы не говорим о спекуляции на моде, о множестве бездарных подражаний, о погоне за оригинальностью. Ведь бездарные подражания живут и в сфере так называемой серьезной музыки. Я говорю о сложившихся на определенной, временной, общественной, социальной почве манерах музыкального мышления.
Сложная и малопонятная музыка сегодня-завтра может стать понятной, демократической, любимой. Непривычное становится привычным, привычное – легким и приятным для восприятия.
Композиторы-классики никак не могут сейчас казаться сложными и недоступными. Они могут казаться просто скучными. Скучными для тех, кто не способен воспринимать их эстетику. Но скучной кажется многим (и мне в том числе) музыка многих современных эстрадных ансамблей. И я не стесняюсь признаться и неспособности (может быть, пока) понять и оценить их…
Свойство воспринимать музыку поддается воспитанию. Наверное, можно добиться «универсального» восприятия музыки, когда один и тот же человек одинаково восторженно и серьезно может слушать музыку разных форм, характеров, стилей. Однако главную роль здесь, как мне кажется, играет индивидуальность и склонность человека, своего рода талант восприятия.
Композитор, сочиняющий оперу, волен создавать ее музыкально-драматургический образ любой музыкой. В шестидесятых годах я был в Лондоне на спектакле «Отелло»; это произведение называлось рок-оперой, потому что именно этот тогда модный стиль был избран создателями как главное художественное средство. Эта рок-опера воспринималась демократической публикой с большим интересом и пониманием, не меньше чем знаменитая опера Дж. Верди. Хотя очевидно, что художественный уровень этих произведений несравним. Но мы говорим не о художественном значении опер, а о возможности использования в качестве выразителя драматургии и рок-музыку. Легко представить, что музыка рок-оперы может быть превосходным выразителем драматических ситуаций. И легко представить, что музыка привычного классического стиля может оказаться несостоятельным средством раскрытия этих ситуаций.
Для оперы с современной (даже, можно сказать, злободневной) темой – «Рыжая Лгунья и солдат» – композитор Ганелин избрал особую манеру музицирования и звукового изложения всего, чем живут герои этого произведения. Она была основана на достижениях современной эстрадной музыки. Это не значит, что опера стала легче, легкомысленнее или доходчивее. Нет, это значит, что манера изложения музыкально-драматургического образа соответствовала событиям, точно их выражала. Это подтвердил успех спектакля у самой разной публики.
Может быть, нам приходилось слышать мелодии знаменитых классиков в обработке джазов? Например, арию Индийского гостя из оперы «Садко», или «Колыбельную» Моцарта, или «Песню половецких девушек» из оперы «Князь Игорь», отдельные куски из оперы американского композитора Гершвина «Порги и Бесс». Взяв в основу оригинальные мотивы этих произведении, джазовые музыканты по-своему интерпретируют их, не упрощая, а усложняя не только гармонизацию и ритмическую основу, но часто преобразуя и мелодию, делая ее более замысловатой и прихотливой.
Стоит ли это делать? Здесь могут быть разные мнения и точки зрения (я ничего предосудительного в этом не вижу), но, очевидно, пример наш противоречит тому разделению музыки на легкую и сложную, о котором мы говорили в начале этой беседы.
Вот и приходится повторять общеизвестное: музыку надо разделять на хорошую и плохую. Первая выражает глубокие эмоции, восхищает, дарит наслаждение, пробуждает чувства и часто вызывает размышления. Вторая – в одно ухо влетает, из другого вылетает. Скоро надоедает, скоро забывается, хотя на минуту может нас заразить своей пустотой и тривиальностью.
Но что это значит для оперы? То, что средством выражения драмы, то есть оперной музыкой, может стать любая по манере, стилю, характеру музыка. Лишь бы она была способна выразить действие, драму.
Пусть оперы будут разные по музыкальным средствам выражения, но пусть они будут хорошими. А публика сама выберет (кому что ближе, кто какую музыку предпочитает и лучше воспринимает), на какой спектакль ей интереснее идти. Не забудем, однако, что опера – искусство демократическое.
Ремесло, ремесленничество, творчество
Иногда мы слышим о том или ином деятеле искусства: «Это ремесленник!» И отзыв этот воспринимается как нечто обидное, далекое от вдохновения, взволнованности, проникновения в глубины художественного образа. Таким может быть композитор – автор оперы, артист, режиссер, художник. Первый пишет оперу без увлечения, пишет не потому, что не может не писать, а потому, что знает технику сочинения оперы. Артист владеет суммой навыков как певец, музыкант, актер и ограничивает себя их использованием. Режиссер с холодным сердцем все разложил по полочкам, основываясь на своем опыте и опыте других, все сделал профессионально и точно, но отвлеченно от своей кровной, жизненной заинтересованности. Спектакль получился «правильный», но серый, никого не волнующий, бюрократический и протокольный (как говорил Ф. И. Шаляпин).
Встречаются и варианты: при проникновенном и заразительном музыкально-драматургическом материале, «пустая» работа актеров и режиссера кажется сносной, они выезжают на эмоциях музыки. Бывает, что исполнитель осветит вдохновением сухую и безразличную схему режиссерского рисунка или режиссер столь глубоко раскроет драматургию оперы, что актер при малых собственных затратах выглядит убедительным. В таких случаях кто-то у кого-то находится на иждивении, и кажется, что все обстоит благополучно, а благополучие редко свидетельствует о достижении искусства.
Да, спору нет, холодная, безразличная, без тени поиска и волнения деятельность любого художника достойна порицания. Но вот что надо знать: говоря о ремесленничестве, мы не случайно отмечаем: «Знает технику, владеет суммой навыков… Сделано профессионально и точно». Все это касается ремесла, и все это – необходимые компоненты мастерства.
Когда мы словом «ремесленник» называем человека, знающего ремесло чеканщика, бондаря, гончара, сапожника, стеклодува, резчика но дереву или слоновой кости, то мы наделяем это слово уважением и высокой положительностью. Мастер! Нам не приходит в голову унизить его творчества.
Ремесло композитора, актера, режиссера также вещь необходимая.
Попробуй нарисовать вдохновенную картину, не зная законов рисунка, красок, композиции, перспективы. Попробуй увлечь танцем, не умея танцевать, владеть своим телом. Попробуй заразить пением, не владея голосом.
Ремесло – это умение, сноровка, профессиональность. Это основа основ для выражения вдохновения, база для творчества, азбука для выявления эмоций и философии творчества.
Нельзя противопоставлять ремесло творчеству. Творчество невозможно без ремесла. Ремесло включает в себя и знание, и умение, и опыт, и навык.
И все же, если только все эти компоненты ремесла остаются сами по себе и не одушевляются художественной идеей, искусство перестает увлекать, оно выглядит серым, скучным, равнодушным.
Ну а представим себе, например, режиссера оперы, который без душевного трепета и слез не может воспринимать ну хотя бы «Пиковую даму» Чайковского. Он весь пылает страстями, которые живут в Германе, он с болью в сердце принимает трагедию героя, его волнует все окружение событий. Он темпераментен и чувствителен, он умен и образован, но у него отсутствует то, что мы назвали ремеслом. Будет ли у него удача? Нет, это будет, скорее, дилетантство. От дилетантства – отсутствия ремесленной выучки, специальной подготовки, умения – и идет приблизительность и поверхностность в понимании предмета.
Темперамент и разум такого режиссера лишены средств выражения. Талантливый дилетант не может создавать произведения искусства.
Обратимся к примерам. В последней картине «Пиковой дамы» до прихода Германа идет на сцене веселая пирушка «золотой молодежи» и азартная картежная игра. Режиссер-дилетант чувствует, что чем веселее начнется картина, тем рельефнее будет трагедия финала. На сцене весь мужской хор – это человек сорок! Они поют веселые песни. Но петь веселые песни – это еще не значит быть на сцене веселым. Значит, сорок угрюмых мужчин должны веселиться. «Веселитесь!» – кричит им талантливый дилетант. «Мы веселимся», – с вялым безразличием говорит один, самый активный артист хора (остальные молча разглядывают носки своих ботинок, думая о своем). Режиссер может долго и интересно рассказывать сорока мужчинам, как веселились молодые офицеры екатерининских времен, как они валяли дурака, показывать разные «гусарские проказы». «Понятно?» спрашивает режиссер. «Понятно», – уныло отвечает активный. «Ну, теперь давайте!» – бодрящим голосом призывает режиссер. Звучит бурная, веселая музыка, и сорок пожилых мужчин громко и враз, выстроившись «по голосам», с мрачными и безразличными лицами информируют нас: «Будем пить и веселиться… старости не долго ждать…»
Стоп, стоп! – удивлен режиссер. – Это совсем не весело. – Вот вы (берет артиста за руку) подойдите в это время к окну». Артист: «Я не могу». Режиссер: «Почему?» Артист: «Я второй тенор». Режиссер: Боже! Ну и что ж?!» Тут вступается хормейстер: «Что хорошего, если вместо компактного звучания ансамбля будет выскакивать один тенор, да еще «второй?» Режиссер «Да, но как же тогда мизансцена…»
Пока режиссер и хормейстер обсуждают эту проблему, сорок мужчин непринужденно рассаживаются в живописные группы, оживленно беседуют друг с другом.
«Вот, вот! – кричит режиссер. – Прекрасная мизансцена, зафиксируйте ее! Запомнили, кто где сидел? Разойдитесь, а теперь займите свои места!»
Сорок человек с готовностью исполняют задание режиссера и быстро садятся, но… что это? Только что бывшая выразительной мизансцена превратилась в карикатуру на самое себя. Все так, и все – другое. Непринужденно беседующие на разные темы люди превратились в хоровой массив, повернувшийся в сторону дирижера и готовый снова в угрюмом экстазе, все вместе, увлеченные и гордые своей профессиональной одинаковостью, грянуть: «Будем пить и веселиться!»
Все. Репетиция окончилась. Сколько таких репетиций и видел! Артисты хора расходятся, все такие разные и естественные. Режиссер озадачен, он видит сцену правильно, но добиться от хора, крепко сцементированного самой музыкально-вокальной фактурой, свободы поведения на сцене, индивидуального проявления себя в действии, естественного состояния в предлагаемых обстоятельствах так и не удалось. Почему?
Да потому, что не соблюдено главное условие работы с актером в опере: не дано каждому (каждому по его индивидуальности) конкретного сценического действия. Действия физического в первую очередь, которое должно быть придумано режиссером соответственно с атмосферой, описанной музыкой, общим драматургическим смыслом. Это закон ремесла, который надо знать, которым надо уметь пользоваться.
Кто эти сорок мужчин? Голоса, которые вымуштрованы на слитное звучание музыки. Мало кто из них когда-нибудь получил сценическое воспитание. Но каждый на них способен совершить логичный ряд физических действий, четко предложенный ему режиссером. Последний, идеально зная партитуру хорового эпизода, учитывая акустические правила расположения хора, зная индивидуальные, личные качества и особенности каждого артиста (опытному режиссеру достаточно внимательно взглянуть на артиста, и он уже имеет к нему ключ), предлагает те последовательные физические действии, которые в сочетании со звучащей музыкой и нужным режиссеру взаимодействием с нею создадут частицу образа.
Сорок угрюмых мужчин – могу заранее сказать, что из них по двенадцать человек первых теноров и первых басов и по восемь вторых теноров и басов (могут быть незначительные варианты исходя из возможностей театра), – это живые, милые, веселые люди, обожающие театр и свою роль в нем. Но они ждут режиссера-профессионала, но только чуткого к произведению, но и способного конкретно добиться действенного образа сцены.
Режиссеру-дилетанту всегда кажется, что музыки или слишком много или слишком мало. Это значит, что он не умеет делать анализ музыкальной драматургии оперы.
Если режиссер знает только технологию, он ремесленник. Но, как мы уже говорили в начале этой беседы, ремесленник в искусстве лишен художественного воображения. В ремесло наше входит натренированное воображение, которое тут же, по заказу, вступает в творчество.
Сочетание умения, воображения и вдохновения – это и есть творчество. Естественно, что эти категории существуют не раздельно, а развиваются во взаимодействии и… взаимопомощи.
Беда и позор, когда знание ремесла используется спекулянтски. Последняя картина «Пиковой дамы»? Пожалуйста. Хор разбит по голосам. Несколько человек сидят, несколько стоят. У всех в руках кубки, которые они поднимают все вместе на определенной музыке. Все видят дирижера? Всем удобно? Все ясно? Репетиция окончена.
Все довольны. Но не надолго. Скоро все – от дирижера до артиста хора, от директора до сидящего в двадцатом ряду посетителя – начинают чувствовать беспокойство и стыд. Это не режиссура, а ремесленничество! Так презрительно оценят эту работу все.
Круг завершился. Ремесленничество – торговля ремеслом (в этом есть и элемент цинизма). Ремесло же тогда благородно, когда служит творчеству. А творчество есть проникновенный разговор со зрителем, пришедшим в театр.
Привычки, консерватизм, традиции
Все знают, что новое чаще всего воспринимается с трудом. Все также знают, что непрерывное появление нового во всех областях жизни человеческого общества есть естественное, непременное и необходимое условие нашего существования. Все знают иронические строки А. С. Пушкина: «Привычка свыше нам дана, замена счастию она».
Очевидно, что не каждое новое достойно признания и не каждое старое подлежит отрицанию. Как в науке, так и в искусстве нельзя пренебрежительно относиться к тому, что считалось некогда достижением, а теперь кажется наивным, безвкусным или неверным.
Быть может, если бы не было сделано в свое время той или иной ошибки, она не породила бы истинного открытия наших дней. Но то, что было возможно, оправданно и совершенно в прошлых веках, в наши дни может казаться смешным, а то и соседствовать с невежеством. Мы любим музыку выдающихся композиторов XVIII века; но что, если современный композитор начнет сочинять «в стиле Моцарта», то есть так, как писали ее в XVIII веке?
Еще в первой половине XIX века импрессионизм был невозможен. В начале XX века о нем можно было спорить и предпочитать ему прерафаэлитов Англии или, например, стиль модерн десятых годов XX века. Но осуждать это открытие в искусстве, новую поступь его уже во второй четверти этого века было кощунством и невежеством. Сейчас импрессионизм принят и понят повсеместно, но это не значит, что он стал законом для всего искусства XX века. Мы с удовольствием смотрим и фрески Микеланджело, и жанровые картины Федотова, и полотна Клода Моне, рисунки Тулуз-Лотрека или Серова. Разные вещи, разная эстетика, порожденная разным временем, разным характером творчества, разными художественными индивидуальностями.
Но все эти произведения достойны восхищения, хотя одному может больше нравиться одно, другому – другое; каждое из них выражает свое время, определенные социальные условия, характер, талант художника.
Если вам что-то не нравится, то совсем не значит, что это плохо. (Простая истина, которую, к сожалению, часто забывают!) Что не нравится сегодня, может понравиться завтра. Когда происходит смена ваших вкусов, привязанностей, изменяются привычки.
Многое зависит от нашего собственного восприятия. К нему наш здравый смысл может (и должен!) предъявлять претензии и о нем заботиться, его воспитывать, совершенствовать, развивать, опираясь на опыт народа и его культуру.
Сила привычек, традиций, консерватизма легко оправдывает самые несостоятельные привязанности.
Вот пример. М. Мусоргский написал оперу «Борис Годунов». Его манера излагать материал, музыкально-драматургические мысли были непривычны и вызывали неприятие, даже обвинение в некультурности, необразованности, плохом знании признанных и узаконенных правил музыкального письма. А рождался новый музыкальный язык, которому было суждено повлиять на все развитие музыки. Римский-Корсаков, движимый благородными стремлениями, решил помочь восприятию современниками произведений друга и значительно отредактировал «Бориса Годунова» и «Хованщину» во вкусе, привычном для восприятия музыки конца XIX века. Прошли годы, в редакции отпала надобность (что, кстати, предвидел Римский-Корсаков), но привычка слушать Мусоргского в переработке Римского-Корсакова продолжает утверждать ныне устаревшую версию. Тому, кто привык к «приглаженной редакции», оригинал кажется чужим, с трудом воспринимаемым, а способностей и силы воли «сменить вкусы» не хватает.
Так люди обедняют свое художественное восприятие, оправдывай себя тем, что придерживаются традиций. Застарелые привычки выдаются за традиции. Закономерно ли это?
Вот еще пример. А. Бородин не закончил свою оперу «Князь Игорь». Однако почти весь музыкальный материал к замыслу был им написан. Композитор А. Глазунов при содействии Римского-Корсакова сделал редакцию оперы, в которой, к сожалению, некоторые сцены Бородина не были использованы. Вместо них были сочинены эпизоды самим Глазуновым. Долгое время эта редакция была единственной, о материалах Бородина мало кто знал, а сочиненное Глазуновым, как чужеродное и более слабое, отпало в практике театров само собою. Причем это сцены важные, ключевые для драматургии оперы, такие, как бегство Игоря из плена, судьба Владимира Галицкого, решение князей о необходимости побега Игоря и другие.
Естественно обратиться к авторскому первоисточнику. Но и этому процессу мешает привычка тех, кто лишен творческого мышления. Упрямое отстаивание привычного может теоретически и наукообразно обосновываться. Но это всегда лишь отстаивание во что бы то ни стало того, что «было раньше».
Если изучить творчество великого оперного артиста Ф. И. Шаляпина, то можно заметить, что свои роли он создавал исходя из своего понимания сущности образа музыкального драматурга. Эти создания стали убедительными явлениями искусства и вызвали подражание у многих артистов последующих поколений. Это подражание выдается за традицию, тогда как за традицию, идущую от Шаляпина, следует принимать принцип его творчества, процесс рождения художественного образа, совершенное знание своего дарования, самостоятельное и ответственное решение художественных проблем и т. д. Шаляпинская традиция – это система и метод создания образа, а не повторение (читай – передразнивание) созданного знаменитым артистом внешнего облика роли. Все Борисы Годуновы выходят в опере с черной бородой, с тем чтобы в конце спектакля сменить ее на всклокоченную, седую. Так делал Шаляпин. Но десятки исполнителей этой роли вбивали колья привычек в зрительное восприятие Годунова, приучив видеть этот персонаж только с бородой, которой у царя Бориса не было. Но попробуйте показать Бориса Годунова без бороды! Все будут шокированы. Так бездумная и безответственная склонность многих артистов к подражательству вместо собственного творчества создала почти непреодолимые препятствия для поисков и разработок сложного и многогранного образа «несчастного царя».
Это уже не традиция, а консервация однажды кем-то найденного, консервация, превращающая художественный образ в штамп – штамп исполнения, штамп восприятия. И то и другое – враги искусства.
Подлинная традиция предполагает поиск нового, традиция – это процесс и принцип, традиция – направление движения развития искусства. Лишенная развития и новаторства, традиция превращается в рутину.
Отметим в конце, что разбираться в этом должны одинаково хорошо как работники искусства, так и те, для кого это искусство создается, – зрители, слушатели.
