Текст книги "Лего"

Автор книги: Борис Акунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Вера стояла, оглядывая плац. Я шагнул из своего укрытия. Она кивнула. Еще четверть часа спустя Вера вышла под кружевным зонтиком – октябрьское солнце светило ярко, словно в отместку долгой непогоде. Служанка несла сложенным второй зонтик, дождевой. Это очень в духе Анисьи, она ясному небу доверяет не больше, чем людям. Анисья – Максимо в юбке. Не столько служанка, сколько дуэнья, неразлучная с Верой чуть не с младенчества. Заботливая, ворчливая, деспотичная, Анисья предана своей подопечной всей душой.

За углом я догнал их.

– Явился, черт, – приветствовала меня суровая матрона. Она считает меня посланцем Лукавого, грозящим Вере гибелью, но не выдаст тайн госпожи и под пыткой.

Вера, как всегда, одарила меня волшебной улыбкой, одновременно ее глаза увлажнились от слез. Мы шли в шаге друг от друга, будто светские знакомые. Вера беспрестанно говорила своим милым грудным голосом.

– Я скверная, гадкая женщина, – начала она так, будто мы только что расстались. Как-то она призналась, что постоянно ведет со мною внутреннюю беседу, даже когда я далеко. – Бог меня накажет за это. Чем безупречней ведет себя бедный Дмитрий, тем больше он мне отвратителен. Мне невыносим его голос, его ласковый взгляд, его готовность предугадывать все мои желания – в то время как я желаю только одного: быть подальше от него и поближе к вам. Сейчас, перед расставаньем, он сделал мне подарок, который, по его разумению, должен меня порадовать. В Симферополе он от кого-то услышал, что законодательница мод княжна Лиговская завела обычай печатать на cartes-de-visite одну только свою фамилию, и это считается в большом свете чрезвычайно en vogue^[17]. И вот муж тайком отправил в здешнюю военную типографию наказ изготовить для меня карточки, чтобы я по прибытии в Пятигорск поразила тамошнее общество своей столичностью. Полюбуйтесь.

Она протянула картонку, на которой золотыми буквами было напечатано «Olenina».

– Очень мило.

– Я и сама знаю, что мило. Но первая моя мысль была: да, да, я – оленúна, я охотничий трофей, я подстреленное животное. И меня охватило чувство ненависти к бедному, ни в чем не повинному мужу…

Мы вышли из крепости и спустились в травянистый ров, закрытый как от солнечных лучей, так и от чужих глаз.

Я постелил на землю свой суконный redingote. Мы сели рядом. Анисья осталась наверху сторожить наше уединение. Было жарко, Вера поминутно вытирала платком свое премило вспотевшее личико, и платок в конце концов вымок. Я развязал шейный cravate и протянул ей, заодно пустив под рубашку немного прохлады.

Вера прижала cravate к лицу, вдыхая мой запах. Этот жест взволновал меня больше любых страстных признаний.

– У вас крест? – Ее глаза были устремлены на мою открывшуюся грудь. – Вот уж не думала, что вы набожны.

Я вытянул за цепочку медальон.

– Не крест. Семейная реликвия Сандовалей. Передается от отца старшему сыну скоро уж два с половиной столетья. Поскольку обзаводиться детьми я не собираюсь, на мне эта традиция и закончится.

– Какая тонкая работа, – восхитилась Вера медальоном. Он и в самом деле хорош, его двести лет назад изготовил из красного мексиканского золота знаменитый придворный ювелир Реверте. – А что внутри?

– Вы будете разочарованы. Как это часто бывает со священными реликвиями, рака намного драгоценней содержимого.

Я расстегнул замочек и вынул мой Media-Peso^[18].

– Половинка серебряной монеты? – удивилась Вера. – А почему ее край так странно зазубрен?

– Это семейная легенда.

– Расскажите!

– Мне жалко тратить на это время. Я хочу слушать ваш голос, а не свой, – ответил я.

– Времени больше и нет. – Вера поднялась. – Я должна вернуться, комендант ждет меня к обеду. Хотите ли вы увидеть меня сегодня еще?

– Вы спрашиваете!

– Тогда вот вам задание. Я приду сюда вновь как только смогу, а вы, чтоб не скучать, напишите на страничках вашей тетрадки про реликвию. После вырвете и отдадите мне. Такого рода письмо я смогу хранить без опаски.

Она ушла, а я коротаю время за дневником и сейчас с новой странички приступлю к исполнению полученного заданья.

Alors^[19].

ЗАКЛЯТЬЕ САНДОВАЛЕЙ

Основатель нашего рода Франсиско Гомес де Сандоваль-и-Рохас прежде чем стать главным министром, герцогом Лерма и прочее, был бездельник, томившийся скукой и в поисках спасения от нее пускавшийся во всяческие эскапады. Такие субъекты, подобные пресловутой loose cannon^[20], чаще всего и достигают величия, если не свернут себе по дороге к нему шею.

Однажды, задолго до величия, дон Франсиско – ему в ту пору было лет двадцать пять – оказался в Венеции, где он проигрался в пух и прах, сохранив из всего имущества одну только шпагу. Будучи истинным католиком, то есть свято веря в силу молитвы, он обратился со страстным молением к Святому Марку, покровителю плавучего града, о спасении от позора долговой ямы. И что же? В опустевшем, казалось, кошеле вдруг сыскалась серебряная монета – песо в восемь реалов, чудом уцелевшая при игре.

Воодушевленный этим знаком, дон Франсиско, конечно же, сызнова направился в дом греха, уверенный, что при столь явном покровительстве небес сумеет повернуть Фортуну в свою пользу и отыграться.

Когда кабальеро проходил по мосту Риальто, к нему воззвал седобородый нищий, подле которого сидела рыжая собака.

– Сеньор, – сказал нищий, – я иззяб и немощен, а мой пес скулит от голода. Смилуйтесь, спасите нас!

Дон Франсиско был хоть и повеса, но добрый малый. Он не мог оставить несчастного без подаяния. К тому ж игроки народ суеверный, а не подать милостыню перед игрой – дурной знак. Поставлю на кон пол-песо, сказал себе идальго. Вынул единственную монету и ударом кинжала несравненной толедской стали рассек песо пополам. В те времена песо ценился на вес серебра, и монету в восемь реалов при расчете нередко рубили на две, четыре и даже восемь частей.

В тот вечер моему предку сказочно везло. Он делал ставку четыре раза, один к четырем, и неизменно срывал банк, так что четыре реала обратились в тысячу. С тех пор у Сандовалей четверка почитается счастливою цифрой.

А ночью дону Франсиско приснился сон, записанный в нашей хронике.

Счастливцу явился нищий с моста Риальто, но старик был не оборван, а наряжен в сияющие одежды, и рыжий пес обратился в огнегривого крылатого льва. Спящий понял, что пред ним сам Сан-Марко, попечитель Венеции.

– Ты не черств, но и не сердечен, не малодушен, но и не великодушен, – рек святой громовым голосом. – Лишь отдающий себя без остатка обретет блаженство, но отмеряющий Божью любовь мерною мерой останется полусыт и полунаг. Быть тебе и твоему потомству полусчастливыми и полунесчастными, не горячими и не холодными, но теплыми, пока половинки этого серебренника не соединятся.

Святой Марк раскрыл руку. На ней лежала та самая монета, но не рассеченная пополам, а целая. Лев взял у апостола с ладони песо своими острыми зубами и подошел к моему предку.

– Бери, – велел евангелист.

Дон Франсиско дернул монету, но лев держал крепко. Идальго дернул со всей силы – и в пальцах осталась половинка. Сияние померкло, видение исчезло. Но утром, пробудившись от сна, мой пращур обнаружил, что сжимает в кулаке кусок монеты со следами зубов.

С того дня былой бездельник переменился. Он сделался высок помыслами и целеустремлен. Во всех начинаниях ему способствовала удача. Король чтил дона Франсиско за ум и доблесть, сделал его первым министром, возвел в герцогское достоинство, но ни успехи, ни почести не доставляли баловню Фортуны счастья, дни его были безрадостны. Веселье его было скучливым, богатство и власть не пьянили, любовь красавиц согревала, но не воспламеняла. Всё было ему, как библейскому царю, суета и томление духа. Под старость он удалился от мира и принял монашеские обеты, но не нашел душевного упокоения и в рясе. На его гробнице высечено по-латыни «Половина жизни не жизнь».

Наследники первого герцога носили на груди медальон и всё искали «el Parte de Leon^[21]» – у нас, Сандовалей это выражение имеет иной смысл, чем у всех прочих людей. И каждый Сандоваль томился пустотой бытия, и никто в конце жизни не поблагодарил свою судьбу.

Я писал мелко и сумел вместить рассказ на листок, исписав его с двух сторон. Не хватило лишь на moralitè, но это, пожалуй, и к лучшему. Я, восьмой и, видно, последний герцог Лерма, не ищу «львиную долю», ибо искать то, чего не существует, – лишь обрекать себя на несчастье. Я намерен дожить до конца дней – уж как доведется, пускай со скукой – и, представ перед святым Марком, вернуть ему свою половинку песо. А впрочем, нет никакого Марка, нет и потусторонней жизни. Я и сам не знаю, зачем ношу этот глупый медальон.

Она идет!

Вечером

О Боже. О Боже. Мне нужно собраться с мыслями. Для этого до́лжно записать всё по порядку.

Сначала про Веру. Еще несколько часов назад я запечатлел бы каждое сказанное меж нами слово, вдумался бы во все оттенки испытанных мною чувств, сейчас же изложу совсем коротко.

Она пришла с обеда. Сказала, что видеться в крепости нам больше нельзя. Городок совсем маленький, кто-то из гостей видел, как Вера идет по улице со мною, полюбопытствовал и бедняжке пришлось лгать, что это случайно встреченный московский знакомый.

Я рассказал о доме, снятом в буджакской слободе, и объяснил, что найти туда дорогу очень просто: из южных ворот всё вперед да вперед, мимо разоренного кладбища. «Если, конечно, вы не боитесь покойников», – пошутил я, а Вера очень серьезно ответила: «На этом свете я боюсь только вас и самой себя».

– Право, – продолжил я, – никому не покажется странным, если вы попросите лошадь для ближних прогулок. Вы превосходно ездите верхом, и не сидеть же вам в ожидании мужнина возвращения безвылазно.

«И чертова Анисья за вами не увяжется», мысленно прибавил я, предвкушая счастливую развязку нашей затянувшейся любовной прелюдии.

– Не искушайте меня тем, чего не может случиться, – попросила Вера, у нее на глазах выступили слезы.

Я не стал настаивать, подумав, что пусть-ка она проведет эту ночь одна на казенной квартире, а завтра мы посмотрим.

К сему я с иезуитским коварством присовокупил, что видеться с нею в крепости более не осмелюсь, дабы мы вновь не попались кому-нибудь на глаза. Верина репутация мне слишком дорога. Я буду ждать ее у себя, не отходя от окна. Мое счастье иль несчастье в ее руках.

С этими словами я распрощался и пустился в обратный путь, находясь в нервическом, но в то же время небесприятном состоянии игрока, поставившего весь свой капитал на кон: или всё спустишь, иль озолотишься. Во всяком случае скуки я не испытывал, а это уже немало.

Когда же я проезжал через кладбище… Нет, с этого места подробно, ничего не упуская. Как прыгает по бумаге чертов карандаш! У меня снова дрожат пальцы.

Я ехал шагом, думая о Вере. Вдруг моя Ненажора захрапела и присела на задние ноги. Ее испугало, что на обочине, верней на упавшем могильном камне, за кустом бурьяна кто-то сидит.

Я увидел девушку в синем платке, обвязанном вкруг головы, в белой украинской вышитой рубашке и красной юбке с передником. Девушка смотрела на меня снизу вверх из-под ладони, так что лицо было в тени. Во рту дымилась турецкая трубка, из чего я предположил, что это цыганка. Женщины всех других известных мне народов табаку не курят.

Но сидящая опустила руку, и открылись нисколько не цыганские черты: прозрачно-голубые глаза, чуть вздернутый, несомненно славянский нос, очень белая кожа, редко встречающаяся у блондинок – а, судя по выбивающейся из-под банданы пряди, девушка была светловолоса до серебряной белизны.

– Куда, пан, едешь? – спросила она хрипловатым и насмешливым, как мне показалось, голосом.

Не могу сказать, красавица ли она, однако же оторвать взгляд от ее лица было решительно невозможно. Я впрочем и не пытался. Если я вижу что-то, притягивающее взор, а такое со мной случается нечасто, зачем же отворачиваться?

– Ты цыганка? – всё же спросил я.

– Я – это я, – был ответ.

Пораженный, я спрыгнул наземь. Дело в том, что точно так же на этот вопрос отвечаю и я, когда меня кто-нибудь спросит, что я за птица.

– А как тебя звать?

– Смотря кто позовет, – всё с той же насмешливостью молвила она и выпустила клуб ароматного египетского табака, какой стоит в России немалых денег. Русские выращивают в Малороссии собственный табак, довольно скверный, и защищают сей продукт от соперничества высокими акцизами. – Я мало к кому пойду, зови не зови. К тебе, пан, не пойду, хоть соловьем пой.

– Ты однако ж сама меня окликнула, – напомнил я.

Она рассмеялась.

– Твоя правда. Что ж, коли я зову тебя «пан», зови меня Панночка.

По-русски она говорила чисто, что для этих мест, населенных почти сплошь украинцами, удивительно.

Я всё смотрел ей в глаза. Со мною происходило странное. Окружающий мир будто сдвинулся и превратился в подобие рамы, в которую был заключен портрет моей собеседницы, и за пределами обрамления ничего не осталось. Самое поразительное, что во всё время разговора я совсем не думал о Вере, и понял это лишь потом.

– Покуришь? – спросила Панночка, протянув мне трубку.

Сам себе удивляясь, я затянулся щекотным дымом – обычно я брезглив и мне в голову не придет делить с кем-то ложку, кружку или трубку.

В голове зашумело, спутались мысли. Табак оказался крепче сигарного.

– Так куда держишь путь, пан?

Я ответил, что живу в доме над обрывом.

– Ой, плохое место. Всякий кто там жил, сгинул, – сказала Панночка, сдвинув точеные брови – они были черны, что у блондинок редкость. – Пропадешь и ты, коли не съедешь. Заберет тебя Наречена Мерця.

– Кто?

– По-русски «Невеста Мертвеца». Она, несытая, до таких, как ты, пуще всего охоча.

– Каких «таких»? – улыбнулся я, сочтя эти слова за комплимент.

Но взгляд девушки был серьезен, даже мрачен. Она перешла на малороссийское наречье:

– Идь звидти. [Уезжай оттуда]. Заради той, хто тебе кохае. А тебе люблять – я бачу.

Я пошутил:

– А может, ты и есть Наречена Мерця? То-то я повстречал тебя на кладбище. Если так, приходи ночью, я буду ждать.

– Вин не зъиде, – сама себе сказала Панночка, и взгляд ее стал отчаянно весел, даже лих. – Что ж ты, пан, нечистой силы не боишься?

– Я боюсь только скуки.

Рубаха моей визави была расстегнута, и мой взгляд, конечно, устремился вниз. Там, в ложбинке, нашла пристанище подвеска из монет – этот вид ожерелья на Украине весьма обычен, он называется «монисто». В самом низу висело нечто, сначала показавшееся мне серебряным полумесяцем. Но нет – то была половинка монеты.

– Куда уставился, жеребче? – со смехом произнесла Панночка. – Не про тебя овес.

– У меня такая же половинка монеты. Не веришь? Смотри.

Я вынул из медальона свой песо. Девушка подняла цепочку, сравнила.

– Твоя правда!

Ее монета была стертая, однако явственно виднелась верхняя часть кастильского креста – а на моей половинке была нижняя. Более же всего меня поразил точно такой зазубренный разрез. Или след зубов?

Я взял свою половинку, Панночка – свою, мы приложили их, и я вскрикнул, ощутив огненный ток. Вскрикнула и она. Не сговариваясь, мы оба отдернули руки – и не смогли разделить монету вновь. Она словно срослась.

– Виддай! – воскликнула Панночка и снова потянула. В тот же миг со всей силы рванул и я.

Наваждение кончилось. Каждый из нас держал в руке свою половинку. Пальцы у меня онемели, огонь из них ушел.

Задыхаясь, мы смотрели друг на друга, словно только что встретились.

– Кто ты? – спросил я ту, о существовании которой еще несколько минут назад не знал. – Почему – ты?

Она тряхнула головой, будто отгоняя ненужную или нежеланную думу. На мой вопрос, мне самому непонятный, она не ответила.

Я взял ее за руку. Рука была ледяная, но меня опалило точно так же, безо всякой монеты. Это мне примерещилось, что мои пальцы обожгло серебро – пламя исходило не от песо, а от девушки, я в том уверен. В тот миг я ощутил… Не знаю, как передать… Я ощутил чтó такое жизнь или верней какою она может, какою должна быть жизнь.

Панночка опять высвободилась, на несколько шагов отступила. В ее светлых глазах читался то ли ужас, то ли какое-то иное чувство, назвать которое я не умею.

– Неужто ты не видишь, что нам судьба быть вместе? – спросил я. Мой голос был хрипл. – Не знаю как и почему, но ты и я – половины одного целого.

Эти слова отчего-то привели ее в гнев. Теперь глаза смотрели на меня со злобой, если не с ненавистью.

– Я тебе не половина! Я сама по себе! – крикнула она. И выражение ее лица опять сменилось. На нем появилась холодная улыбка.

– Так ты хочешь быть моим коханым?

– Больше жизни!

– Что же. Жди. Я приду ночью. Но ты, я чай, там не один?

– Со мной слуга, но я его отошлю.

Я верил и не верил.

– Гляди же. Будешь не один – меня не увидишь. А теперь езжай, пока я не передумала.

Она затянулась трубкой и окуталась дымом, а я вскочил в седло. Отъехав на несколько шагов, оглянулся, чтобы увидеть ее еще раз, но Панночки не было. Она исчезла. Остались лишь могильные камни, кусты и высокие травы.

Сейчас вечер. Я отправил Максимо в порт, дав ему денег и велев до утра не возвращаться. Не сомневаюсь, что он сыщет себе собутыльников. Моряки всех наций отлично понимают друг друга и без языка.

Я жду ее. Никогда еще я не был так наполнен жизнью.

8 октября

Попутный ветер несет шкуну по волнам, я приноровился к плавной качке и могу писать дневник. Это отвлечет меня от мыслей, которые омрачают душу. Лучше вспоминать о бывшем, чем тосковать о будущем – эта печальная истина известна всякому, кто брался за перо. Ожидающие счастья назад не оглядываются.

Через час я буду в Керчи, через два дня в Севастополе, и там без труда найду корабль до Константинополя, а то и дальше. Будь я склонен к драматизму, я бы написал, что покидаю Россию в душевном расколе и с разбитым сердцем – это в самом деле страна, которая раскалывает души и разбивает сердца, но нет, на душе пусто, а сердце леденит мою грудь, словно кусок льда, который ничем не растопишь и ничем не разобьешь.

Запишу всё, что случилось, подряд – как было. Потом, когда время присыплет всё своим пеплом, может быть, перечту. А может быть и нет.

Легкий стук раздался перед самой полуночью. Я порывисто вскочил, распахнул дверь. Снаружи дул сильный ветер. Ворвался сквозняк, потушил огонь в лампе, и сделалось темно. Ночь была безлунна и беззвездна, и во всем, что происходило после, зрение не участвовало. Лишь слух и осязанье…

Я притянул к себе ту, которую не видел, и мы крепко обнялись. Я жадно целовал лицо, шею, глаза. Потом потянул ее за собою в комнату.

«Сейчас зажгу свет», – сказал я. «Нет, нет, не надо», – прошептали мне в ухо.

И более до самого рассвета не было произнесено ни слова.

Что сказать о любовном слияньи? Огня, пронзившего мое существо давеча, на кладбище, я ни разу не ощутил. Удивила меня и робость той, что разговаривала и держала себя так смело при свете дня. Она не была девой, но движенья поразили меня своею скованностью. Был ли я разочарован? Нет, скорее растроган, исполнен нежности. Мне казалось бесконечно милым, что моя Панночка, дерзкая на язык, столь целомудренна в любовной ласке. Когда она положила мне голову на плечо и затихла, я сказал себе: нет, не того я ждал, но это все равно прекрасно.

Я не заметил, как уснул, а пробудился оттого, что пальцы гладили мое лицо. Услышал тихий голос, шептавший: «Мой, только мой. Oh comme je suis heureuse^[22]…». Пораженный, я открыл глаза. Комнату наполнял розовый свет раннего утра. Надо мною склонялось лицо Веры.

– А где она?! – вскричал я.

– Кто? – спросила Вера, глядя на меня в недоуменьи.

– Как ты здесь? Откуда? – всё не мог опомниться я.

Приподнялся и даже оттолкнул ее, maldito tonto^[23]. Увидел через окно привязанную к плетню лошадь и лишь теперь всё понял. Вчера я рассказал Вере, где меня найти. Ночь в одиночестве, на казенной квартире помогла любви победить добродетель…

– Прости, я еще не проснулся, – пробормотал я.

– Это ты прости, что я тебя разбудила, но я должна вернуться, пока меня не хватились. Закрой глаза, я оденусь.

Я зажмурился. У меня сжималось и ныло сердце. Скоро оно заледенеет.

Теплые губы коснулись моей щеки.

– Спи, mon amour. Мы скоро увидимся, – сказала Вера на пороге. – Мне без тебя отныне жизни нет.

Звук легких шагов. Удаляющийся стук копыт. Я сел на кровати и зарычал от ярости на судьбу, сыгравшую со мной столь жестокую шутку. Есть много легенд о том, как земная женщина под покровом ночи обращается в призрак, и лишь мне выпала жалкая участь ожидать призрак, а взамен получить всего лишь женщину!

Я чувствовал себя ограбленным, нищим. Меня поманило чудо – и оставило ни с чем. Я надеялся на любовь – но она теперь обесценена, отравлена. Как любить Веру, которая всего лишь обычная женщина? Но как я могу ее бросить после бывшего ночью? Мы, Сандовали, ветрены, но мы не подлецы.

Несчастнее меня не было человека на свете. Однако перед полуднем из порта вернулся Максимо, принес газету. Чтоб отвлечься, я развернул ее и увидел, что спасен.

В разделе иностранной хроники писали, что армия испанского претендента дона Карлоса наголову разбита в сражении при Арансуэке и в беспорядке отступает. Инсуррекция «карлистов» разгромлена.

Покинуть войско победителей нестыдно, но нельзя бросить тех, кто терпит поражение.

– Собирайся! Мы возвращаемся в Испанию, – сказал я моему малагуэньо, и он, не задавая вопросов, быстро, по-моряцки, уложил наш невеликий багаж.

Я явился к Вере прощаться.

Выслушав меня, она побледнела. Я смотрел на ее помертвевшее лицо, но не чувствовал ничего кроме ледяного оцепенения в груди.

Вера не пыталась меня отговорить.

– Я не вправе требовать, чтобы ради любви ты пожертвовал честью, – сказала она. – Для такого мужчины, как ты, это гибель, а я скорее погублю себя, чем тебя. Только ничего больше не говори. Повернись и скорее уходи, пока я не закричала. И ради Бога, ради Бога не оборачивайся. Да хранят тебя все ангелы, какие только есть на небесах.

Она закрыла глаза. Ее губы дрожали. Во всем виновато заклятье Сандовалей, подумал я. Лучше ничего не искать, чем искать то, что найти невозможно.

Поддавшись неизъяснимому порыву, я снял с себя медальон, надел цепочку Вере на шею, пошел прочь и ни разу не обернулся.

Из Керчи отправлю вместо прощального письма вырванную страничку тетради с рассказом о половинке песо. Припишу ли что-то еще?

Вряд ли. Да и зачем?

ЛОВЕЦЬ

– Повороти-ка круче к ветру, сынок. Экой ты турок! Нешто не видишь, нас того гляди захлестнет волной?

С такими словами обратился старый капитан маленькой фелюки к рулевому, изо всех сил сжимавшему кормило.

Кормщик был мóлодец с предлинными, пречерными усами совершенно на манер тараканьих, и дикой бородой густо-лилового цвета, каковой у торговцев суконным товаром называется баклажановым. На «турка» парень не обиделся, он и был природный турок, звался Керимом, а сходство между словом «дурак» и обозначением нации любимых сынов Магометовых не уловил, на что и рассчитывал говорящий. Этот был жидовин, на что недвусмысленно указывал изрядный нос, а еще более того хитрый взгляд из-под длинного чуба, напудренного тем неумолимым парикмахером, который в положенный срок без зову является и к красавице, и к уроду. Капитана суденышка звали Янкелем, однако во всем кроме лица и прозвания это был отрезанный от колена Израилева сустав. Старик запросто едал свиное сало, а спьяну и отплясывал гопака по субботам, да как: ноги пойдут вывертываться, словно веретено в бабьих руках, руки подопрутся в бока, а там пойдет и присядка.

Фелюка точно почти что ложилась боком на бурливые воды, сердитые волны так и норовили накрыть ее своим сизым одеялом, а получится, перевернуть. Дул сильный ветер, вздымая острые гребешки наподобие петушиных, и если б кто-то мог посмотреть на простор сверху, из-под косматых туч, на озаренное тощим вечерним освещением море, кораблик показался бы поднебесному наблюдателю зернышком, которое вот-вот склюют раззадорившиеся петухи.

Место было бойкое, мореходное, пролив между Крымом и кавказским берегом, но буря заставила всех моряков, кому дорога жизнь, искать пристанища в порту, и лишь одна эта фелюка бесстрашно держала курс в направлении Тамани.

На палубе кроме Янкеля и Керима были еще двое.

У борта, вольно раскинувшись на тюфяках, покуривала кривую трубку девушка, каких больше нигде на свете, пожалуй, и не сыщешь. Дело не в том, что она была хороша, мало ль под солнцем красавиц, какие ласкают взгляд, но эта не ласкала взор, а останавливала, и надолго, так что многие, кому доводилось случайно скользнуть по этому лицу глазами, всё оглядывались, а некоторые вовсе застывали, будто приклеенные.

Мавка (так звали нашу героиню, а проницательный читатель уж догадался, что мы затеяли рассказ не ради старого жидовина иль, упаси боже, турка) имела прозрачные, как голубой озерный лед, глаза под бровями, словно нашитыми из немецкого бархата, длинные черные ресницы, белую-пребелую кожу, а более всего поражали длинные волосы серебряного цвета, то есть совсем седые, но не такие, как у старых старух, а шелковисто-переливчатые. Эту причуду природы Мавка обыкновенно прятала под платком, а иногда сурьмила дочерна и тогда делалась похожа на гурию мусульманского рая. Но здесь, среди своих, девушка спустила платок на плеча и с наслаждением подставляла лилейные щеки ветру. Это была мятежная натура, которой непогода и буря лишь горячили кровь. Кериму она была любовницей, если только можно назвать любовницей ту, которая то подпускает к себе милого друга, а то гонит. Янкель называл ее «дочкой», хоть девушка была ему не родня.

Кто она и откуда, не знала и сама Мавка. В раннем детстве ее украли на Украйне цыгане, залюбовавшись малюткой со сверкающими как серебро волосами, ведь кочевой народ падок на блёсткое. Она выросла в таборе, постигнув все цыганские науки до столь высокой степени, что в конце концов обворовала своих учителей. На груди у Мавки посверкивало монисто, утащенное ею у паридайи, цыганской царицы – та ценила сию реликвию дороже конского табуна и, сказывают, умерла от горя, а только девочка (ей тогда шел одиннадцатый год) была уж далеко.

Янкель встретил ее тому лет восемь на базаре в Яссах, где Мавка показывала честному народу ученого волка. Волк ходил на задних лапах, выл песни на манер волынки, люди разевали рты, а бойкая девчонка шныряла меж зеваками да шарила по карманам и кисетам. Приметив такой замечательный талант, Янкель позвал Мавку с собой, и с тех пор они были неразлучны. Немало всякой всячины намотала на ус (иль уместней будет сказать на локон) наша героиня с сим искусным педагогом.

Однако мы сказали, что в ладье плыли четверо. Четвертый был не человек, а тот самый волк по имени Аспид, Мавкин питомец. Она подобрала его осиротевшим волчонком в лесу, голодным, слабым и жалким. Ныне это был здоровенный волчина, матерый как тот миргородский будочник – нелегкая его возьми, и имени не вспомню… Козолупо не Козолупо, Будяга не Будяга, солидное такое прозвище, подходящее для стража порядка, ну пускай будет Пузодупченко… И вот возьми этот Пузодупченко… нет, Товстопуцек, припомнил! да замахнись своею алебардой на Аспида, прикидывавшегося овечьей собакой, так волк немедля скинул овчарочью шкуру и перекусил претолстое древко казенного оружия своими огромными клыками, будто хворостинку. Это ладно, на свете сколько угодно волков с острыми зубами, но штуки, которым научила Аспида хозяйка, составили ему славу «перевертня», то есть оборотня, внушавшую страх даже самым отчаянным головам, а средь Янкелевых знакомцев таковых было немало.

Пришло время рассказать, что отчаянная фелюка не просто так плыла к кавказскому берегу в погоду, когда честные моряки сидят по кабакам и с покойной совестью пьют горилку. Янкель был главарь шайки «качáков», как называют на Черном море контрабандистов, и вез из турецкой Добруджи в российские пределы груз превосходного восточного табаку, который потом горные абреки развозили по мирным и немирным селеньям, а бывало, что и доставляли в города.

– Вон и Ак-Сол, – показал жидовин на утес с белою верхушкой, проступивший сквозь вечернюю мглу. – Поворачивай к бухте. Алтынчи ждет нас и верно уж зажег огонь.

Плывущие говорили между собой на смеси украинского, молдавского и турецкого языков, но из милосердия к читателю воспроизводить эту тарабарщину мы не станем. Кроме самих качаков никто этого жаргона, в котором попадаются и вовсе черт знает какие слова, не понимает. Слово «алтынчи» или «алтынщик», к примеру, обозначает почтеннейшую должность хранителя воровской иль разбойничьей казны.

Судно направило свой острый нос к горлу небольшой бухты, едва различимому в быстро темнеющемся воздухе. Огня на берегу не было.

– Спит он что ли, шайтан, – проворчал Керим, тщетно вглядываясь в серую тьму. – Не вышло бы беды. Тут возьмешь чуть правей иль чуть левей, напорешься на камни.

– Вставай посередке, – велел Янкель, хмурясь. – Не бывало такого, чтоб он нас не встретил. Что-то случилось.

На глубоком месте, саженях в тридцати от берега, они бросили якорь. Главарь спустился в маленький ялик, привязанный иль, как говорят моряки, пришвартованный к корме фелюки.

– Ждите тут, – велел капитан. – Узнаю, что с Чаклуном.

Таково было прозвище алтынщика, проживавшего среди местных жителей под видом мирного обывателя. Все сделки с горными разбойниками шли через Чаклуна: он передавал товар и принимал деньги.

Лазутчик ушел, когда еще вечерело, а вернулся поздней ночью, и был он мрачнее тучи.

– Так и есть. Беда. В слободе говорят, пропал Чаклун. И не просто пропал, а сгинул. И крестятся! Третьего дня принесла ему баба молока, а в хате никого. На столе недопитая горилка с недоеденной закуской, окно выбито, а сам Чаклун как сквозь землю провалился. Говорят, с дымом улетел к своему хозяину Сатане.

– Почему с дымом? – спросил Керим. Что у Чаклуна хозяин Сатана турка не удивило. Алтынщик был человек непростой, в шайке его почитали чародеем. «Чаклун» и означает «колдун».

– Сказали, на скале, над обрывом, нашли свежее кострище, а рядом с ним Чаклунову одежду. От углей пахло паленым мясом.

– Ай, шайтан! – пробормотал Керим, коснувшись рукой лба и сердца, чтоб отогнать Нечистого.

Мавка была умней.

– Его схватили психадзе и пытали огнем, чтоб выдал казну, – быстро молвила она. – Ты ведь тоже так думаешь, Янкель?

«Психадзе» были разбойные горцы, с которыми шайка вела свой беззаконный промысел. Это по-черкесски означает «водяные псы», поскольку сии изгои обыкновенно прячутся в плавнях, где их сыскать совершенно невозможно.

– Утащили на скалу, чтоб никто не слышал криков, а потом скинули в воду, – кивнул Янкель. В голосе его не было сострадания к ужасной участи товарища, одна только угрюмая озабоченность. – Я желал бы знать одно…