Текст книги "Кукла"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 57 страниц)

Подъехав к крыльцу, он бросил поводья слуге, а второму велел принести к себе в комнату воды. Он было совсем уже решился спросить: кто приехал? – как вдруг что-то сдавило ему горло, и он не мог произнести ни слова.

«Какая чушь! – думал он. – Ну, допустим, это она; что из того? Панна Изабелла такая же женщина, как пани Вонсовская, панна Фелиция или панна Эвелина… Я же не таков, как барон…»

Но, говоря себе это, он чуствовал, что она для него – не то, что все остальные женщины, и стоит ей пожелать – он готов бросить к ее ногам все свое богатство и даже жизнь.

– Чушь, чушь! – бормотал он, шагая по комнате. – Ведь здесь уже ждет ее поклонник, пан Старский, с которым она сговаривалась весело провести лето… О, я помню, как они переглядывались.

Его охватил гнев.

«Посмотрим, панна Изабелла, какой вы покажете себя и чего стоите? Теперь я буду вашим судьей…» – подумал он.

В дверь постучали, и вошел старый лакей. Он оглянулся по сторонам и сказал вполголоса.

– Ее милость велели доложить вам, что приехала панна Ленцкая, и если ваша милость готовы, то просят пожаловать к столу.

– Передай, что я сию минуту приду.

Слуга ушел, а Вокульский еще с минуту постоял у окна, глядя на парк, освещенный косыми лучами солнца, и на сиреневый куст, в котором весело щебетали птицы. В сердце его нарастала глухая тревога при мысли о том, как он встретится с панной Изабеллой.

«Что я скажу ей, как мне держаться?» Ему казалось, что все глаза обратятся на них обоих, и тогда он непременно сделает какой-нибудь промах и попадет в неловкое положение.

«Разве я не сказал ей, что служу ей верно… как пес!.. Однако надо идти…»

Он вышел из комнаты, опять вернулся и опять вышел. Медленно шагал он по коридору, еле передвигая ноги, обессиленный и оробелый, как пастушонок, который должен предстать пред королевские очи.

Возле двери он остановился. В столовой прозвенел женский смех. У Вокульского потемнело в глазах; он уже хотел уйти и передать через лакея, что заболел, но в эту минуту позади раздались чьи-то шаги, и он толкнул дверь.

Среди общества, собравшегося в столовой, он сразу же увидел панну Изабеллу. Она разговаривала со Старским и смотрела на него так же, как тогда в Варшаве, а он так же насмешливо улыбался…

К Вокульскому сразу вернулось присутствие духа; гнев горячей волной залил его мозг. Он вошел, высоко подняв голову, поздоровался с председательшей и поклонился панне Изабелле; она покраснела и протянула ему руку.

– Здравствуйте, сударыня. Как поживает пан Ленцкий?

– Папа чувствует себя несколько лучше… Он шлет вам привет…

– Весьма признателен. А графиня?

– Тетя совершенно здорова.

Председательша села в свое кресло; гости стали размещаться вокруг стола.

– Пан Вокульский, вы сядете рядом со мной, – заявила Вонсовская.

– С величайшим удовольствием, если только солдату разрешается сидеть в присутствии командира.

– Разве она уже взяла тебя под свою команду, пан Станислав? – усмехнулась председательша.

– Еще как! Не часто случалось мне проходить такую муштру!

– Пан Вокульский мстит мне за то, что я сбивала его с пути, – вмешалась Вонсовская.

– Всего приятнее именно сбиваться с пути, – возразил Вокульский.

– Я предвидел, что это произойдет, но не думал, что так скоро, – заметил барон, открывая два ряда великолепных вставных зубов.

– Передайте мне соль, кузен, – сказала панна Изабелла Старскому.

– Пожалуйста… ах, рассыпал!.. Наверное, мы поссоримся.

– Пожалуй, нам это уже не грозит, – возразила панна Изабелла с комической важностью.

– Вы уговорились никогда не ссориться? – спросила Вонсовская.

– Мы собираемся никогда не мириться, – ответила панна Изабелла.

– Хороши! – воскликнула Вонсовская. – На вашем месте, пан Казимеж, я потеряла бы теперь последнюю надежду.

– А разве я когда-нибудь смел надеяться? – вздохнул Старский.

– Поистине, к счастью для нас обоих… – тихо сказала панна Изабелла.

Вокульский присматривался и прислушивался. Панна Изабелла говорила естественно и очень спокойно подшучивала над Старским, а он, по-видимому, отнюдь не был этим расстроен. Зато время от времени он украдкой поглядывал на панну Эвелину Яноцкую, которая перешептывалась с бароном, попеременно краснея и бледнея.

Вокульский почуствовал, как с души его сваливается огромная тяжесть.

«В самом деле, – думал он, – если Старский кем-нибудь интересуется в этом обществе, то разве лишь панной Эвелиной, так же, как она им…»

Он сразу повеселел и проникся горячей симпатией к обманутому барону.

«Ну, я-то, во всяком случае, не стану его предостерегать! – мысленно решил он. – Однако это подло – радоваться чужой беде».

Когда встали из-за стола, панна Изабелла подошла к Вокульскому.

– Знаете, – сказала она, – какое чуство я испытала, увидев вас? Сожаление! Я вспомнила, как мы собирались втроем ехать в Париж – я, папа и вы, а из нашего трио только к вам судьба была благосклонна. По крайней мере приятно ли вы провели там время за нас троих?.. Теперь вы должны уступить мне третью часть своих впечатлений.

– А если они были невеселы?

– Почему же?

– Хотя бы потому, что вас не было там, где мы предполагали быть вместе.

– Насколько мне известно, вы умеете совсем неплохо развлекаться там, где меня нет, – возразила она и отошла.

– Пан Вокульский! – позвала Вонсовская, но, глянув на него и на панну Изабеллу, недовольно прибавила: – Нет, ничего… На сегодня я вас освобождаю. Господа, пойдемте в парк. Пан Охоцкий…

– Пан Охоцкий должен сегодня дать мне урок по метеорологии, – ответила за него панна Фелиция.

– Метеорологии? – переспросила Вонсовская.

– Да… Мы сейчас пойдем наверх, в обсерваторию…

– Вы, сударь, собираетесь преподавать только метеорологию? – поинтересовалась вдовушка. – На всякий случай я бы посоветовала спросить бабушку, что она думает об этих уроках…

– Вечно вы устраиваете мне какую-нибудь гадость! – вскипел Охоцкий. – Вам-то можно забираться со мною бог весть в какие дебри, а панне Фелиции нельзя даже заглянуть в обсерваторию…

– Да заглядывайте, пожалуйста, куда угодно! Только теперь пойдемте же наконец в парк. Барон… Белла…

Общество направилось в парк. В первой паре Вонсовская с панной Изабеллой, за ними Вокульский, далее барон со своею невестой, а позади панна Фелиция с Охоцким, который горячился и размахивал руками.

– Никогда и ничему вы не научитесь, разве только носить дурацкие модные шляпки или танцевать восьмую фигуру в контрдансе, если какой-нибудь болван ее выдумает! Никогда и ничему, – повторил он трагическим тоном, – ибо всегда найдется какая-нибудь баба…

– Фи, пан Юлиан! Кто же так выражается?

– Да, да, несносная баба, которая сочтет неприличным, что вы идете со мной в лабораторию…

– Может быть, это и вправду нехорошо…

– Конечно, нехорошо! Носить декольте до пояса – это хорошо, брать уроки пения у какого-то итальянца с грязными ногтями…

– Но, видите ли… если молодых девушек подолгу оставлять наедине с молодыми людьми, так иная, пожалуй, еще и влюбится…

– Ну, и что же? Пусть влюбляется. Разве лучше, если она не влюблена, но глупа как пробка? У вас просто дикие понятия, панна Фелиция…

– О, сударь!..

– Оставьте, пожалуйста, эти восклицания! Или вы хотите учиться метеорологии, и тогда идем наверх…

– Только с Эвелиной или с пани Вонсовской.

– Ладно, ладно уж… Оставим этот разговор, – сказал Охоцкий и в знак возмущения засунул руки в карманы.

Молодая парочка препиралась так громко, что ее слышно было во всем парке, к великому удовольствию Вонсовской, которая покатывалась со смеху. Когда они замолчали, до ушей Вокульского донесся шепот барона и панны Эвелины.

– Вы заметили, – говорил барон, – как этот Старский теряет свои позиции? Одну за другой, знаете ли. Пани Вонсовская издевается над ним, панна Изабелла обходится с ним в высшей степени пренебрежительно, и даже панна Фелиция не обращает на него внимания. Не правда ли?

– Да, – еле слышно отвечала невеста.

– Он из тех молодых людей, единственным достоинством которых являются виды на крупное наследство. Разве я не прав?

– Да.

– А как только исчезла надежда, что председательша оставит ему имение, Старский сразу потерял всякое обаяние. Ведь правда?

– Да, – ответила панна Эвелина, тяжело вздохнув. – Я посижу здесь, – громко прибавила она, – а вы, может быть, принесете мне из дому шаль… Пожалуйста.

Вокульский обернулся. Панна Эвелина, бледная и измученная, сидела на скамье, а барон увивался вокруг нее.

– Иду, сию минуту иду… Сударь, – окликнул он приближавшегося Вокульского, – не можете ли вы занять мое место… Я только сбегаю и сейчас же вернусь…

Он поцеловал невесте ручку и направился к дому.

Вокульский посмотрел ему вслед и впервые заметил, что у барона ножки очень тоненькие и держится он на них не особенно твердо.

– Вы давно знаете барона? – обратилась к нему панна Эвелина. – Может быть, пройдем к беседке…

Вокульский поклонился и пошел.

– Я только в последние дни имел удовольствие ближе познакомиться с бароном.

– Он ваш горячий поклонник… и неоднократно мне говорил, что впервые встретил человека, с которым так приятно разговаривать.

Вокульский усмехнулся.

– Вероятно, потому, что сам он все время говорит со мной о вас, сударыня.

Панна Эвелина сильно покраснела.

– Да, барон очень благородный человек и очень любит меня. Правда, между нами большая разница в летах, но что же из этого? Опытные дамы утверждают, что муж, чем старше, тем вернее, а ведь для женщины привязанность мужа – это все, не правда ли? Каждая из нас ищет в жизни любви, а кто мне поручится, что я встречу еще раз подобное чуство?.. Бывают мужчины моложе, красивее, может даже умнее барона, но никто из них не говорил мне с таким жаром, что все счастье последних лет их жизни – в моих руках. Можно ли тут устоять, даже если такой брак требует известных жертв? Ну скажите сами!

Она остановилась посреди аллеи и посмотрела ему в глаза, с тревогой ожидая ответа.

– Не знаю, сударыня. Это вопрос сугубо личный, – ответил Вокульский.

– Плохо, если вы мне так отвечаете. Бабушка говорит, что вы человек с сильным характером; я до сих пор никогда не встречала людей с сильным характером, а у меня самой характер очень слабый. Я не умею противиться, боюсь отказать… Может быть, это дурно, что я выхожу за барона, – во всяком случае, некоторые дают мне понять, что я дурно поступаю. Вы тоже так думаете? Разве вы могли бы отстраниться от человека, который любит вас больше жизни, который без вашей взаимности проведет скудный остаток своих дней в безнадежном одиночестве и тоске? Если б кто-нибудь у вас на глазах катился в пропасть и взывал о спасении, неужели вы не протянули бы ему руку и не связали бы себя с ним, пока не подоспеет помощь?

– Я не женщина, и меня никогда не просили, чтобы я жертвовал ради кого-нибудь своей свободой, поэтому не знаю, как бы я поступил в подобном случае, – с раздражением ответил Вокульский. – Знаю одно: как мужчина, я ничего не стал бы вымаливать, даже любовь.

Она глядела на него, полураскрыв губы.

– Скажу вам больше, – продолжал он, – я не только не стал бы просить, но и не принял бы подачки, брошенной мне из сострадания. Такие дары почти всегда половинчаты…

По боковой дорожке к ним с очень деловым видом торопливо шел Старский.

– Пан Вокульский, дамы вас ждут в липовой аллее… – сказал он. – Там моя бабка, пани Вонсовская…

Вокульский заколебался, не зная, как поступить.

– О, я не хочу вас стеснять, – сказала панна Эвелина, покраснев сильнее обычного. – Не задерживайтесь из-за меня. Сейчас вернется барон, и мы втроем присоединимся к вам…

Вокульский поклонился и отошел.

«Вот так история! – думал он. – Панна Эвелина из жалости выходит за барона и, вероятно, из жалости же, заводит роман со Старским… Я еще понимаю барышню, которая выходит замуж по расчету, хотя это и не самый умный способ зарабатывать деньги. Понимаю даже замужнюю женщину, которая после нескольких лет семейного счастья вдруг увлечется и начнет обманывать мужа… Обычно ее толкает на обман страх перед скандалом, дети, тысяча условностей… Но девушка, обманывающая своего жениха, – это нечто совершенно новое!..»

– Панна Эвелина! Панна Эвелина! – вдруг услышал он голос барона где-то совсем близко.

Вокульский круто свернул с аллеи и зашагал по газону.

«Хотел бы я знать, что я ему отвечу, если он меня сейчас заметит? И какого черта я залез в эту грязь?»

– Панна Эвелина! Панна Эвелина! – звал барон уже значительно дальше.

«Соловей приманивает свою самочку, – думал Вокульский. – Но, собственно говоря, можно ли решительно осуждать эту девушку? Она сама признается, что у нее слабый характер, а потихоньку – что ей нужны деньги. Между тем денег у нее нет, а без них она, как рыба без воды. Что же ей остается делать? Бедняжка идет за богатого старика, но сердце у девушки не камень, а поклонник уговаривает идти замуж, и оба полагают, что ласки старого мужа не испортят им удовольствия, – вот они и изобретают нечто новое, измену перед свадьбой, и даже не хлопочут о патенте на свое изобретение. Впрочем, они, может быть, настолько добродетельны, что решили наставить ему рога лишь после свадьбы… Хорошенькая компания! Общество порождает иногда любопытные явления… И подумать только, что каждому из нас может достаться такой гостинец!.. Право, следовало бы поменьше верить поэтам, восхваляющим любовь как высшее счастье в жизни…»

– Панна Эвелина! Панна Эвелина! – стонущим голосом звал барон.

– Экая подлая роль! – пробормотал Вокульский. – Я предпочел бы пустить себе пулю в лоб, чем превратиться в подобного шута.

Он нашел дам в боковой аллее, неподалеку от скотного двора; председательшу сопровождала горничная с корзинкой в руках.

– А, вот и ты! – встретила старушка Вокульского. – Ну, хорошо. Вы подождите здесь Эвелину с бароном; может, он ее найдет в конце концов, – тут она слегка нахмурилась, – а мы с Казей пойдем к лошадям.

– Пану Вокульскому тоже не мешало бы угостить сахаром своего коня за то, что он так славно прокатил его сегодня, – заметила Вонсовская, надув губки.

– Оставь его в покое, – прервала ее председательша. – Мужчины любят ездить верхом, а нежничать – не их дело.

– Неблагодарные! – шепнула Вонсовская, подавая председательше руку, и повела ее к калитке.

Пройдя несколько шагов, она оглянулась, но, заметив, что Вокульский смотрит ей вслед, быстро отвернула голову.

– Мы пойдем искать жениха с невестой? – спросила панна Изабелла.

– Как вам будет угодно, – ответил Вокульский.

– Так, может быть, оставим их в покое. Говорят, счастливые свидетелей не любят.

– А вы никогда не были счастливы?

– Ах, я… Конечно… Но не так, как Эвелина с бароном.

Вокульский пристально посмотрел на нее. Она была задумчива и невозмутимо спокойна, как статуя греческой богини.

«Нет, эта не станет обманывать», – подумал Вокульский.

Некоторое время они шли молча, направляясь в самую глухую часть парка. Кое-где сквозь зелень старых деревьев мелькали окна, горящие красным отблеском заката.

– Вы первый раз были в Париже? – спросила панна Изабелла.

– Первый.

– Какой это чудный город, не правда ли? – оживилась она и взглянула ему в глаза. – Что бы там ни говорили, а Париж, даже побежденный Париж, по-прежнему остается столицей мира. На вас он тоже произвел впечатление?

– Очень сильное. Несколько недель, проведенных в Париже, придали мне силу и мужество. Действительно, только там я научился гордиться тем, что работаю.

– Объясните мне это, пожалуйста.

– Очень просто. У нас труд дает скудные результаты: мы бедны, отсталы. А там труд сияет, как солнце! Вспомните эти здания, от крыши до тротуара покрытые украшениями, словно драгоценные шкатулки! А изобилие картин и статуй, а бесчисленное множество машин, а бездна фабричных и ручных изделий! Лишь в Париже я понял, что человек только с виду хрупок и мал. На самом деле это титан, гениальный и бессмертный! Он с одинаковой легкостью ворочает скалы и высекает из камня тончайшие кружевные узоры.

– Да, – подтвердила панна Изабелла, – у французской аристократии было достаточно времени и средств, чтобы создать эти шедевры.

– У аристократии?

Панна Изабелла остановилась.

– Вряд ли вы станете утверждать, что Луврскую галерею создал Конвент или парижские фабриканты?

– Разумеется, нет, но и не вельможи. Это плод совместного творчества французских строителей, каменщиков, плотников, наконец художников и скульпторов всего мира, которые ничего общего не имели с аристократией. Вот великолепная манера – приписывать бездельникам заслуги и труд людей гениальных и вообще всех тех, кто работает!

– Бездельники и аристократия! – воскликнула панна Изабелла. – Мне кажется, ваше выражение можно назвать скорее сильным, чем верным.

– Вы разрешите, сударыня, задать вам один вопрос?

– Пожалуйста.

– Прежде всего беру назад выражение «бездельники», если оно вас задело. А затем… я попрошу вас указать мне хоть одну особу из высшего общества, которая бы что-нибудь делала. Я знаю человек двадцать этого круга, все они знакомы и вам. Итак, что же все они делают, начиная с князя, благороднейшего человека, которого, впрочем, может оправдать его возраст, и кончая… хотя бы паном Старским, чьи вечные каникулы уж никак не соответствуют положению его дел…

– Ах, мой кузен! Уж он-то, наверное, никогда не собирался служить в чем-либо образцом. Впрочем, мы говорим о французской аристократии, а не о нашей.

– А та что делает?

– Как же, пан Вокульский, они сделали многое. Прежде всего они создали Францию, они были ее рыцарями, вождями, министрами, духовными пастырями.

И затем они собрали те сокровища искусства, которыми вы восхищаетесь.

– Лучше скажите: они издавали много приказов и тратили много денег, однако Францию и ее искусство создали не они. Создали ее плохо оплачиваемые солдаты и моряки, задыхавшиеся под гнетом податей крестьяне и ремесленники и, наконец, ученые и художники. Я человек опытный, – поверьте мне: предлагать проекты легче, чем осуществлять их, и тратить деньги легче, чем зарабатывать.

– Да вы непримиримый враг аристократии!

– Нет, сударыня, я не враждую с теми, кто мне ни в чем не мешает. Я только считаю, что аристократы незаслуженно занимают привилегированное положение и, желая его удержать, проповедуют в обществе презрение к труду и почтение к безделью и роскоши.

– Вы предубеждены против аристократии, а между тем эти бездельники, как вы их называете, играют важную роль в жизни общества. То, что вы называете роскошью, по существу является лишь удобством, удовольствием, известным лоском, который стараются перенять у аристократов низшие сословия и таким образом тоже приобщиться к цивилизации. Я слыхала от весьма либеральных людей, что в каждом обществе должен быть класс, поощряющий развитие науки и искусства, а также утонченные нравы, – во-первых, затем, чтобы служить живым примером для остальных, и во-вторых, чтоб побуждать их к благородным поступкам. Потому-то в Англии и Франции человек простого происхождения, разбогатев, прежде всего ставит свой дом на широкую ногу и принимает у себя людей из высшего общества, а затем старается вести себя так, чтобы и его принимали.

Лицо Вокульского залил яркий румянец. Панна Изабелла, не глядя на него, заметила это и продолжала:

– Наконец, то, что вы называете аристократией, а я назвала бы высшим классом, – это люди хорошей породы. Возможно, что некоторые из них слишком много бездельничают; но если уж кто из их среды возьмется за какое-либо дело, то сразу отличится – энергией, умом или хотя бы благородством. Позвольте мне привести слова, которые часто повторяет князь: «Не будь Вокульский истинным дворянином, не был бы он сейчас тем, чем стал…»

– Князь ошибается, – сухо возразил Вокульский. – То, чего я достиг и чему научился, дало мне не дворянское происхождение, а тяжелый труд. Я больше других работал, вот и стал богаче других.

– Но разве вы могли бы так работать, если б родились в ином кругу? Мой кузен Охоцкий, подобно вам, физик и демократ, а все же он, как и князь, верит в хорошее происхождение. Охоцкий тоже приводил вас в пример, говоря о наследственности. «Вокульскому, – говорил он, – судьба дала удачу, но сила духа у него – от породы».

– Я весьма признателен всем, кто изволит причислять меня к некоей привилегированной касте, – сказал Вокульский, – но все же я никогда не поверю в привилегию на безделье и буду ставить выше заслуги плебеев, нежели претензии аристократов.

– Так вы полагаете, что нет никакой заслуги в поощрении утонченных чуств и нравов?

– Разумеется, это заслуга, но в обществе эту роль исполняют женщины. У них от природы отзывчивей сердце, живее воображение и тоньше чувства, и они-то, а не аристократия, придают изящество обыденной жизни, смягчают нравы и умеют внушать нам возвышенные чувства. Светоч, озаряющий путь цивилизации,

– это женщина. И нередко она служит невидимой пружиной поступков, требующих чрезвычайного напряжения сил…

Теперь вспыхнула панна Изабелла. Некоторое время они шли молча. Солнце уже скрылось за горизонтом; между деревьями на западе заблестел лунный серп. Вокульский в глубоком раздумье сравнивал два сегодняшних разговора – с Вонсовской и панной Изабеллой.

«Как непохожи эти женщины! И разве я не прав, что стремлюсь именно к этой?»

– Можно ли задать вам один щекотливый вопрос? – вдруг мягко спросила панна Изабелла.

– Пожалуйста, хотя бы самый щекотливый.

– Не правда ли, уезжая в Париж, вы были сильно обижены на меня?

Он хотел ответить, что подозревал ее в обмане, а это нечто худшее, нежели обида, но промолчал.

– Я перед вами виновата… я заподозрила вас…

– Уж не в том ли, что я с помощью подставных лиц смошенничал при покупке дома вашего отца? – усмехнулся он.

– О нет! – живо возразила она. – Напротив, я заподозрила вас в поступке поистине христианском, которого, однако же, никому не могла бы простить. Одно время мне казалось, будто вы заплатили за наш дом… слишком много.

– Надеюсь, теперь вы уже успокоились?

– Да. Мне стало известно, что баронесса Кшешовская готова дать за него девяносто тысяч.

– В самом деле? Она еще не обращалась ко мне, но я предвидел, что рано или поздно это произойдет.

– Я очень рада, что так получилось и что вы ничего не потеряете, и… только теперь я могу от всей души поблагодарить вас, – сказала панна Изабелла, подавая ему руку. – Я понимаю, какую услугу вы нам оказали. Если б не вы, баронесса попросту ограбила бы моего отца; вы спасли его от разорения и даже, может быть, от смерти… Такие вещи не забываются…

Вокульский поцеловал ее руку.

– Совсем стемнело, – сказала она смущенно, – пора возвращаться. Наверное, все уже ушли из парка…

«Если она не ангел, то я просто скотина!» – подумал Вокульский.

Все уже собрались в столовой, и вскоре подали ужин. Вечер прошел весело. Около одиннадцати Охоцкий проводил Вокульского до его комнаты.

– Ну что? – спросил Охоцкий. – Я слышал, вы беседовали с кузиной об аристократии? Как же, удалось вам убедить ее, что это никчемный сброд?

– Нет! Панна Изабелла слишком хорошо защищает свои положения… Блестящая собеседница! – заметил Вокульский, стараясь скрыть смущение.

– Она, разумеется, говорила вам, что аристократия способствует расцвету науки и искусства, что она служит образцом хороших манер, а ее высокое положение – это цель, побуждающая к действию демократов, которые сами таким образом облагораживаются… Вечно те же самые аргументы, они уже мне оскомину набили…

– Однако вы сами верите в благородную кровь, – возразил задетый за живое Вокульский.

– Конечно… Но эту благородную кровь надо постоянно освежать, иначе она быстро испортится. Ну, спокойной ночи. Посмотрю, что показывает барометр, а то у барона ломит кости, и завтра может быть дождь.

Едва ушел Охоцкий, как к Вокульскому явился барон; он кашлял и ежился от озноба, но улыбался.

– Красиво, нечего сказать! – воскликнул он, нервно моргая веками. – Очень красиво! Как же это вы меня подвели?.. Оставить мою невесту в парке, одну… Я шучу, шучу, – поспешил он прибавить, пожимая Вокульскому руку, – но… в самом деле я мог бы на вас обидеться, если б не сразу вернулся и не… столкнулся с паном Старским, который как раз шел в нашу сторону с другого конца аллеи…

Вокульский второй раз за этот вечер покраснел, как мальчишка.

«Зачем только я впутался в эту сеть интриг и обмана!» – подумал он, все еще раздраженный словами Охоцкого.

Барон закашлялся и, передохнув, продолжал вполголоса:

– Не подумайте только, будто я ревную… Это было бы с моей стороны низостью… Это не женщина, а ангел, и я в любую минуту готов отдать ей все состояние, всю свою жизнь… Да что жизнь! Я доверил бы ей и свою вечную, небесную жизнь я был бы так же спокоен и так же уверен в своем спасении, как в том, что завтра взойдет солнце… Солнце я могу и не увидеть – боже мой, ведь все мы смертны! – но… Но она не внушает мне никаких опасений, никогда и никаких опасений, честное слово, пан Вокульский! Я и собственным глазам не поверил бы, а не то что чьим-либо подозрениям или намекам… – закончил он громко.

– Но, видите ли, – продолжал он, помолчав, – этот Старский – отвратительная личность. Я бы этого никому не сказал, но… вы знаете, как он обращается с женщинами? Думаете, он вздыхает, ухаживает, вымаливает нежное словечко, пожатие руки? Нет, он к ним подходит, как к самкам, и со всей вульгарностью, которая ему так присуща, возбуждает их нервы разговорами, взглядами…

Барон осекся, глаза его налились кровью. Вокульский, молча слушавший его, вдруг проговорил резким тоном:

– Кто знает, милый барон, может быть, Старский и прав. Нам внушали, будто женщины – неземные создания, и мы с ними так и обращаемся. Однако если они прежде всего самки, то мы в их глазах глупцы и простаки, а Старский, само собой, торжествует. Касса достается тому, кто владеет подходящим ключом. Так-то, барон! – закончил он, рассмеявшись.

– И это говорите вы, пан Вокульский?

– Именно! Часто я спрашиваю себя: не слишком ли мы боготворим женщин, не слишком ли серьезно относимся к ним – серьезней и возвышенней, чем к самим себе?

– Панна Эвелина – исключение!.. – воскликнул барок.

– Не отрицаю, что бывают исключения; однако, как знать, может быть, такой вот Старский открыл общее правило?

– Возможно, но это правило не применимо к панне Эвелине, – запальчиво возразил барон. – И если я оберегаю ее… вернее – возражаю против близкого знакомства со Старским, хотя она отлично оберегает себя сама, то лишь затем, чтобы подобный человек не осквернил ее чистых мыслей каким-нибудь словом… Но вы, по-видимому, устали… Простите за несвоевременный визит.

Барон ушел, тихо прикрыв за собой дверь. Вокульский остался один и погрузился в невеселые мысли.

«Что это Охоцкий говорил, будто аргументы панны Изабеллы ему уже набили оскомину? Значит, то, в чем она убеждала меня сегодня, не живой протест оскорбленного чуства, а давно затверженный урок? Значит, ее доводы, ее пыл, даже волнение – это только приемы, с помощью которых благовоспитанные барышни обольщают таких дурачков, как я?

А может быть, просто он влюблен в нее и хочет очернить ее передо мною? Но если и влюблен, зачем же ему чернить ее? Достаточно сказать, а она вольна выбирать… Конечно, у Охоцкого больше шансов, чем у меня; я еще не настолько потерял рассудок, чтобы не понимать этого… Молод, хорош собой, гениален… Ну что ж! Пусть решает: слава – или панна Изабелла…

Впрочем, не все ли мне равно, какой свежести аргументы применяет она в споре? Она не святой дух, чтобы каждый раз выдумывать новые, а я не такая интересная личность, чтобы стоило ради меня заботиться об оригинальности. Пусть говорит, как хочет… Важно то, что к ней-то уж наверное не применимо общее правило насчет женщин… Пани Вонсовская – та прежде всего красивая самка, а панна Изабелла – другое дело…

Не так ли говорил и барон о своей Эвелине?..»

Лампа догорала. Вокульский потушил ее и бросился на кровать.

Следующие два дня шел дождь, и заславские гости не выходили из дому. Охоцкий зарылся в книги и почти не показывался, панну Эвелину мучила мигрень, панна Изабелла и Фелиция читали французские иллюстрированные журналы, остальная же часть общества, во главе с председательшей, засела за вист.

Вокульский заметил, что Вонсовская, против ожидания, не кокетничает с ним, хотя случай представлялся поминутно, а держится совершенно равнодушно. Поразило его и негодование, с которым она вырвала руку у Старского, когда он хотел ее поцеловать, и то, что она запретила ему и впредь повторять такие попытки. Гнев ее был так искренен, что Старский даже растерялся, а барон пришел в отличное настроение, хотя ему не везло в картах.

– Вы и мне не позволите поцеловать вашу ручку, сударыня? – спросил он вскоре после этого инцидента.

– Вам – пожалуйста, – отвечала она, протягивая руку.

Барон приложился к ней, как к реликвии, и торжествующе взглянул на Вокульского; тот подумал, что у его титулованного приятеля, пожалуй, нет оснований особенно радоваться.

Старский был так поглощен картами, что, по-видимому, ничего не заметил.

На третий день небо прояснилось, а на четвертый было уже солнечно и сухо, и панна Фелиция предложила прогуляться в лес за рыжиками.

В этот день председательша приказала пораньше приготовить второй завтрак и попозже – обед. Около половины первого к дому подъехала коляска, и Вонсовская подала команду садиться.

– Едем скорее, жаль терять время… Где твоя шаль, Эвелина? Пусть прислуга садится в бричку и берет с собою лукошки. А теперь, – прибавила она, мельком взглянув на Вокульского, – просим мужчин выбирать себе дам…

Панна Фелиция стала было возражать, но барон тотчас подскочил к невесте, а Старский – к Вонсовской; она прикусила губку и сердито процедила:

– Я думала, у вас уже пропала охота выбирать меня…

И бросила уничтожающий взгляд на Вокульского.

– В таком случае, объединимся с вами, кузина, – предложил панне Изабелле Охоцкий. – Но только вам придется сесть на козлы, потому что я буду править.

– Пани Вонсовская не позволяет, вы нас опрокинете! – закричала панна Фелиция, которой жребий предназначил Вокульского.

– Почему же, пусть правит, пусть опрокидывает… – ответила Вонсовская.

– У меня сегодня такое настроение, что, по мне, пусть хоть всем нам ноги переломает. Не завидую тому грибу, который мне попадется в руки!

– Готов быть первым из них, – откликнулся Старский, – коль скоро вы его скушаете…

– Отлично, если вы согласитесь, чтобы сначала вам срезали голову, – отвечала вдова.

– Я уже давно хожу без головы.

– А я уже давно заметила это… Но давайте садиться – и едем!